Текст книги "Голем и джинн"

Сколько бы доводов ни приходило ему в голову, он знал, что никогда не сможет сознательно уничтожить ее. Она не была виновата ни в чем, и уж тем более в том, что появилась на свет. Он верил в это, и никакой страх не заставил бы его думать иначе. Потому он и назвал ее Хава, от слова «жизнь». Чтобы все время помнить об этом.

Нет, он не мог уничтожить ее. Но возможно, найдется другой выход.

Он уселся за стол в гостиной и, раскрыв кожаный ранец, извлек из него стопку книг и разрозненных листов. Книги были старыми и растрепанными, в потрескавшихся, стертых переплетах. На отдельных листах собственной рукой равви были переписаны фрагменты тех книг, которые оказались слишком ветхими, чтобы унести их с собой. Все это утро, а вернее сказать, каждое утро за последние несколько недель он ходил от синагоги к синагоге и навещал старых друзей, раввинов, которых не видел по нескольку лет. Он пил с ними чай, расспрашивал о родных, выслушивал жалобы на слабое здоровье и рассказы о случившихся в приходе скандалах. А потом просил об одном маленьком одолжении. Нельзя ли ему провести несколько минут в личной библиотеке старого приятеля? Нет, никакой определенной книги он не ищет. Просто по просьбе бывшего прихожанина хочет внести ясность в один запутанный вопрос толкования. Да, вопрос довольно деликатный.

Разумеется, это казалось им подозрительным. Они сами были раввинами, хорошо представляли себе, какие запутанные головоломки могут подкидывать прихожане, и не понимали, почему их нельзя обсудить по-приятельски между двумя старыми друзьями. Нет, равви Мейер явно искал что-то другое, что-то тайное и тревожное.

Но конечно же, они соглашались удовлетворить его просьбу и даже уходили, чтобы не мешать равви, а когда возвращались, его обычно уже не было. На столе или стуле они находили записку с извинениями, в которой он сообщал, что вспомнил о важном деле и вынужден был уйти. И еще он писал, что отыскал книгу, проливающую свет на его затруднения, и взял на себя смелость позаимствовать ее ненадолго. Разумеется, он вернет ее через пару недель. И тогда раввины производили инспекцию своих книжных полок и обнаруживали, нисколько при этом не удивляясь, что равви Мейер выбрал и унес том, содержащий наиболее опасные знания, – тот самый, который они сами не раз собирались уничтожить, но так и не смогли. Часто эта книга бывала надежно спрятана, но равви все-таки находил ее.

Все это заставляло их тревожиться. Зачем понадобились ему эти темные знания? Но раввины никому не говорили ни слова. В недомолвках и странных поступках равви Мейера чувствовалось что-то близкое к отчаянию, и в глубине души они даже радовались, что он не доверился им. Хорошо, если позаимствованная книга сможет ему помочь. А они будут молиться за то, чтобы равви Мейер поскорее решил все свои проблемы.

Равви поставил на огонь чайник и приготовил себе скудный ужин: хала, смалец, кусочек селедки, пара маринованных огурцов и капелька шнапса перед сном. Он не был особенно голоден, но знал, что ему потребуются силы. Он не спеша поел, очищая сознание и готовясь. Потом отодвинул в сторону тарелки, раскрыл первую книгу и приступил к работе.

* * *

В шесть часов вечера Тея Радзин вывешивала на дверь пекарни табличку «Закрыто». В чанах пыхтело и поднималось тесто для завтрашней выпечки, столы были вымыты, а пол чисто подметен. Непроданный хлеб откладывали в сторону, чтобы завтра продать его подешевле. Радзины, Анна и Голем выходили через заднюю дверь и отправлялись каждый своей дорогой.

Пансион, в котором равви поселил Голема, располагался в ветхом и скрипучем дощатом доме, каким-то чудом избежавшем сноса. Между современными высокими зданиями, выстроившимися вдоль Брум-стрит, он выглядел как старушка, зажатая между бравыми богатырями. Хава тихо отпирала входную дверь и через сырую, тусклую прихожую шла к лестнице. Ее комната с выходящим на улицу окном находилась на втором этаже. Комната была маленькой, не больше, чем гостиная в квартире равви, но она была ее собственной, и этот факт приводил женщину в восторг, хотя порой она и чувствовала себя одинокой. Из мебели в комнате имелась узкая кровать, маленький письменный стол, стул с плетеным сиденьем и крошечный шкаф. Она предпочла бы обходиться без кровати, поскольку никакой нужды в ней не испытывала, но это выглядело бы странно.

Стоила комната семь долларов в неделю. Для любой другой одинокой работающей женщины такая плата оказалась бы почти неподъемной. Но у Голема не было никаких других расходов. Она не покупала еды и никуда не ходила, кроме пекарни, да еще раз в неделю навещала равви. Правда, немного денег ей пришлось потратить на увеличение своего гардероба. Теперь у нее было несколько блузок и юбок, а также серое шерстяное платье. Кроме того, она приобрела полный комплект женского белья, а когда на улице похолодало – и плащ из толстой шерсти. Думая про эти траты, а также про ту скромную плату, которую отдавала хозяйке за стирку, она чувствовала себя немного виноватой. Потому что на самом деле все это было ей ни к чему. Особенно плащ, который она носила только для виду. Конечно, она чувствовала, что в октябре стало холодно и сыро, но ее это не беспокоило – просто еще одно новое ощущение. Но зато плащ натирал ей шею и стеснял движения. Ей куда приятнее было бы ходить по улицам в юбке и блузке.

Каждое утро все обитатели пансиона получали скудный завтрак, который хозяйка оставляла под дверью: чашка чая, два кусочка поджаренного хлеба и яйцо. Чай, пока никто не видел, Хава выливала в раковину в туалете, а хлеб и яйцо заворачивала в кусок промасленной бумаги и отдавала первому же голодному ребенку, которого встречала по дороге на работу. Особой необходимости в этом не было, поскольку не так давно она обнаружила, что умеет есть. В одну из последних ночей, проведенных у равви, устав от безделья и снедаемая любопытством, она решилась попробовать кусочек хлеба. Сначала она долго смотрела на него, собираясь с мужеством, а потом осторожно положила в рот. Хлеб лежал на языке, казался странно тяжелым и постепенно пропитывался влагой. Вкус был такой же, как запах, только сильнее. Она открыла и снова закрыла рот, и хлеб развалился на маленькие мокрые кусочки. Так и должно быть? Она не знала и продолжала жевать, пока во рту не образовалась однородная паста, а потом собрала ее всю на язык и, сделав непривычное движение горлом, проглотила. Хлеб, не встречая сопротивления, проскочил вниз. Хава просидела за столом несколько часов, нервничая и ожидая чего-то. Но, к ее смутному разочарованию, ночь закончилась без всяких происшествий. Однако на следующий день она ощутила странные спазмы в животе. Равви куда-то ушел, а выходить в коридор, по которому слонялись соседи, ей не хотелось, поэтому она принесла с кухни большую миску, задрала юбку, спустила панталоны и выдавила из себя маленькую кучку пережеванного хлеба, похоже никак не изменившегося с тех пор, как она его проглотила. Когда она взволнованно рассказала о происшествии вернувшемуся равви, он слегка покраснел, поздравил ее с новым открытием и попросил больше так не делать.

Умение есть очень пригодилось ей в пекарне, где она скоро научилась пробовать тесто на вкус и при необходимости что-то добавлять в него, а иногда за компанию с другими жевать булочку или печенье. Но все-таки каждое новое, непривычное ощущение – от тяжелого шерстяного плаща или от проглоченного куска хлеба – было удивительным, волнующим, но и болезненным, потому что лишний раз напоминало ей, что она не такая, как другие.

Вечер еще только начинался, а впереди ее ждала целая длинная ночь. Хава открыла шкаф и достала из него серое платье, а из-под кровати вытащила шкатулку с принадлежностями для шитья и ножницы. Усевшись на стул с плетеным сиденьем, она принялась распарывать платье по швам. Уже через несколько минут перед ней лежала кучка отдельных лоскутков. Пуговицы она аккуратно отпорола и сложила на столе. До них дело дойдет в последнюю очередь. Это занятие она изобрела вскоре после того, как переехала в пансион и провела ночь до того скучную, что от нечего делать пересчитала все предметы в комнате: кисточки на абажуре (восемнадцать) и доски пола (сто сорок семь), а потом открыла шкаф в надежде посчитать что-нибудь там и обратила внимание на платье. Она достала его и внимательно рассмотрела, как оно сделано. Оказалось, что все довольно просто: большие куски ткани, соединенные швами, вытачки на груди. Своим острым взглядом она оценила все детали, а потом принялась за работу, еще не уверенная, что сумеет собрать его снова.

Шитье оказалось приятным занятием. Она работала не спеша, и швы получались у нее прямыми и ровными, словно сделанные на машинке. Закончила Хава только в четыре утра. Тогда она разделась до белья, через голову натянула платье, застегнула на все пуговицы и попыталась разглядеть свое отражение в оконном стекле. Платье сидело на ней не очень ладно: оно было великовато в плечах, как будто его шили на куда более крупную женщину, но зато оно стоило дешево и прикрывало все, что надо. Хава сняла его, повесила обратно в шкаф и надела чистую блузку и юбку. Потом задула лампу, легла на кровать, закрыла глаза и стала ждать утра.

9

Джинну потребовалось почти две недели, чтобы полностью прийти в себя после прогулки под дождем. Он продолжал работать в мастерской, как будто ничего не случилось, но был бледнее обычного, двигался медленнее и все время старался держаться поближе к печи. Но при этом он упорно твердил, что ночное приключение того стоило. Арбели, однако, был в ярости.

– Тебя могли схватить! – кричал он. – Тебя могли заметить слуги или родные девушки! Что было бы, если бы они вызвали полицию?

– Я бы убежал, – отвечал Джинн.

– Да, наверное, наручники и решетки тебя не остановят. Но подумай обо мне, если уж не хочешь думать о себе. Что, если бы полиция выследила тебя и явилась в мастерскую? Меня бы ведь тоже посадили в тюрьму. А я, в отличие от тебя, не умею плавить железные решетки.

– А за что им тебя арестовывать? – удивился Джинн.

– Не понимаешь? Да они арестуют всю Маленькую Сирию, если этого потребуют Уинстоны! – Он закрыл лицо руками и застонал, раскачиваясь. – Бог мой, София Уинстон! Ты ведь мог навлечь на нас настоящую беду. – Вдруг пугающая мысль пришла ему в голову: – Надеюсь, ты не собираешься снова с ней встречаться?

– Пока не знаю, – улыбнулся Джинн. – Я еще не решил.

Арбели снова застонал.

Но настроение у Джинна после этого происшествия заметно улучшилось. Он как будто опять стал собой и взялся за работу с новым энтузиазмом. Скоро на полках в мастерской совсем не осталось помятых кувшинов и поцарапанных сковородок. Пока его ученик чинил старую утварь, Арбели мог выполнять большие заказы на новую кухонную посуду. На улице холодало, ночи становились все длиннее, и как-то в конце октября, записывая в книгу расходы и доходы за месяц, Арбели, к своему великому удивлению, обнаружил, что он больше не беден.

– Вот, – сказал он, протягивая Джинну пачку купюр. – Возьми, это твое.

Джинн недоуменно смотрел на деньги:

– Но это ведь больше, чем мы договаривались.

– Бери. Это наш общий с тобой успех.

– И что мне с ними делать? – растерянно спросил Джинн.

– Тебе давно пора подыскать какое-то жилье. Ничего роскошного, не надейся – стеклянных дворцов не будет.

Джинн последовал совету Арбели и снял себе комнату в ближайшем доме. Она была чуть больше, чем комната Арбели, и, главное, находилась на верхнем этаже, так что он мог видеть из окна только крыши. Вместо мебели Джинн набросал на пол большие подушки, а на стены повесил множество маленьких зеркал и свечей в подсвечниках, так что по ночам их свет отражался от стены к стене и комната казалась больше. Но обмануть себя было трудно: Джинн чувствовал, как стены надвигаются на него, и от их близости у него начинала зудеть кожа.

Тогда он стал проводить ночи на улице, исследуя город, а если и на улицах ему становилось тесно, он перебирался на крыши. Ночной город был мало похож на дневной. Его населяли главным образом мужчины, которые собирались кучками у железных баков с разведенным в них огнем, делились друг с другом сигаретами и виски. Джинн предпочитал не вступать в разговоры и только кивал в ответ на приветствия, но однажды вечером его одолело любопытство, и он попросил у здоровенного рабочего-ирландца закурить. Тот пожал плечами и протянул ему сигарету, Джинн вставил ее в рот, сделал одну затяжку, и сигарета тут же превратилась в столбик пепла. Стоявшие вокруг мужчины вытаращили глаза, а потом захохотали. Ирландец скрутил новую сигарету и попросил Джинна повторить фокус. На этот раз Джинн вдыхал осторожнее, и сигарета горела так же, как у других. Все решили, что с первой сигаретой было что-то не в порядке.

После этого случая Джинн не выходил из дому без табака и бумаги для самокруток. Ему нравился запах дыма и тепло, которым после затяжки наполнялось тело. Но, к удивлению тех, кто просил у него огонька, спичек он с собой никогда не носил.

Однажды ночью он решил еще раз сходить в парк Кастл-гарденз, где побывал с Арбели в свою первую ночь в Нью-Йорке, и обнаружил там аквариум. Это было удивительное место, завораживающее и пугающее одновременно. Расплавив петли замка на входной двери, он проник внутрь и провел там несколько часов, стоя перед огромными стеклянными резервуарами с водой, в которой беззвучно скользили длинные тени. Раньше он никогда не видел рыб и сейчас поражался их разнообразию: одни были длинными серыми и глянцевыми, другие – плоскими, как монета, и ярко-полосатыми. Он изучал шевелящиеся жабры и пытался разгадать их назначение. Он прижимал ладони к гладкому стеклу и чувствовал тяжесть воды за ним. Если посильнее разогреть стекло, оно треснет, и хлынувшая наружу вода убьет его в одно мгновение. При этой мысли по спине у него пробегал холодок; то же самое испытывает человек, стоя на верхушке отвесной скалы и чувствуя, как манит его бездна. Он возвращался в аквариум снова и снова, почти каждую ночь в течение целой недели, и в конце концов владельцы выставили у дверей охрану. Этот странный взломщик никогда ничего не крал, но им надоело каждый раз менять замки.

Скоро его фигура примелькалась ночным обитателям Южного Манхэттена: высокий, красивый мужчина, не носящий ни шляпы, ни пальто и взирающий на окружающий мир с равнодушным любопытством заезжей царственной особы. Особенно заинтересовал он полицейских. По опыту они хорошо знали, что человек, бродящий ночью по улицам, как правило, ищет женщин, выпивку или драку, но странного незнакомца, похоже, все это нисколько не занимало. Одно время они принимали его за богатого джентльмена, забавы ради переодевшегося в бродягу, что случалось не так уж редко, но заметный акцент выдавал в нем приезжего. Кто-то предположил, что он светский жиголо, но в таком случае зачем он шляется по ночным улицам, словно дешевая шлюха? Скоро все возможные версии у полицейских закончились, и его отнесли к разряду необъяснимых курьезов. Кто-то прозвал его Султаном, и кличка прижилась.

В дождливые ночи Джинн оставался дома и развлекал себя всякими поделками из металла. Он регулярно заглядывал в лавку на Бауэри и покупал там серебро и золото, из которых мастерил маленьких птиц. Он сделал пустельгу с распростертыми крыльями, стараясь ровно распределить вес, чтобы фигурка получилась устойчивой; сделал серебряного павлина и разрисовал его хвост расплавленным золотом, использовав для этого вырванный из метлы прутик. Скоро у него набралось полдюжины таких фигурок, ни одна из которых не была закончена.

Дождь теперь шел почти каждую ночь. Фигурки скоро наскучили Джинну, и он убивал время, работая у печи, или просто мерил шагами свою комнату в ожидании рассвета. Неужели надо было освобождаться из кувшина только ради того, чтобы снова оказаться в клетке?

Наконец в самом начале ноября дожди кончились и небо очистилось, а над газовыми фонарями зажглись редкие звезды. Джинн вздохнул с облегчением и вышел на улицу. Он шел, не выбирая дороги, поворачивал то на восток, то на север там, где ему хотелось, и с наслаждением чувствовал холодный воздух на лице. За долгие проведенные в заточении ночи он устал от одиночества и сейчас, почти не сознавая этого, направлялся в сторону особняка Уинстонов.

Было еще не поздно, и надземная железная дорога пока работала. Джинн купил билет и встал на платформе вместе с толпой других пассажиров, но, когда поезд остановился, он не вошел в дверь, а шагнул на металлическую площадку между двумя вагонами. Поезд тронулся, и он покрепче ухватился за наружную стенку вагона. Это была бешеная поездка; от грохота колес закладывало уши, тело вместе с площадкой неистово вибрировало. Мимо летели искры и мелькали смазанные прямоугольники светящихся окон. На Пятьдесят девятой стрит он спрыгнул с площадки и еще долго не мог унять дрожь во всем теле.

Было уже за полночь, и аристократическая Пятая авеню в это время была совершенно безлюдной. Джинн подошел к особняку Уинстонов и обнаружил, что дыра в ограде, через которую он проник в прошлый раз, тщательно заделана. Он усмехнулся, представив себе, как испугались владельцы, когда ее обнаружили.

Раздвинув те же два прута, он проник в сад. Там было темно и тихо, окна в доме уже не горели. Подъем на третий этаж не составил для него труда, и уже через пару минут он стоял на балконе и заглядывал внутрь через окно.

София спала. Джинн видел, как под теплым одеялом мерно поднимается и опускается ее грудь. Он положил ладонь на медную ручку, и, к его удивлению, дверь послушно приоткрылась. Значит, девушка оставила ее незапертой.

Хорошо смазанные петли не скрипнули. Медленно он открыл дверь, проскользнул внутрь и снова закрыл ее. Глаза постепенно привыкли к темноте. София спала, повернувшись лицом к нему, ее волосы разметались по подушке. Джинну вдруг стало жалко будить ее.

После долгих ночей, проведенных в его убогой конуре, ее спальня показалась ему особенно большой и роскошной. Стены были затянуты дорогой серо-голубой тканью. Половину одной из них занимал огромный резной шкаф. Фарфоровый умывальник и кувшин с водой стояли на маленьком столике у кровати. Под ногами раскинулся белый ковер, сделанный из шкуры большого и мохнатого животного. Джинн вздрогнул, заметив краем глаза какое-то движение, но тут же понял, что это его собственное отражение в трехстворчатом зеркале. Оно помещалось на узком туалетном столике, заставленном бутылочками, маленькими изящными коробочками, щетками с позолоченными ручками и прочими безделушками, среди которых он обнаружил и золотую птичку в клетке.

Джинн подошел к туалетному столику и внимательно рассмотрел зеркало. Оно было изумительного качества, без малейшей кривизны или неровности. Интересно, как они это делают? Он при всем старании не смог бы достичь подобного результата. Изучив зеркало, он переключился на собственное отражение. Конечно, он видел свое лицо и раньше, но никогда так четко и ясно. Широкий лоб. Темные глаза под черными бровями. Закругленный подбородок. Нос с заметной горбинкой. Странно, но это действительно был он. В прежней жизни собственная наружность никогда не интересовала его. Он просто думал: «шакал» – и становился шакалом, а подробности его не занимали. Сейчас лицо в зеркале не вызывало у него никаких неприятных чувств. Наверное, его черты были довольно красивыми, и они определенно нравились другим людям, это Джинн знал наверняка. Тогда почему его не покидает ощущение, что он лишен чего-то очень важного?

Сзади послышалось движение и испуганный вздох. София, бледная, как простыня, сидела в кровати и смотрела на него.

– Это я, – быстро прошептал он.

– Ахмад. – Она глубоко вздохнула, и ее испуганно поднятая рука упала на одеяло. – Что ты здесь делаешь?

– Дверь была не заперта, – неловко объяснил он.

Она оглянулась на дверь, словно удивляясь ее предательству, но потом призналась:

– Я перестала запирать ее после того, как… – Она потерла глаза, глубоко вздохнула и заговорила снова: – Я не спала целую неделю. И каждую ночь оставляла дверь открытой. А потом решила, что ты не вернешься. Иногда я пыталась уговорить себя, что я все придумала и ничего на самом деле не было. – Ее голос звучал ровно и почти равнодушно. – Но это мне так и не удалось.

– Хочешь, чтобы я ушел?

– Да. Нет. Я не знаю.

Девушка снова потерла глаза, словно хотела и не могла на что-то решиться. Она встала с кровати, надела халат и запахнула его, все время стараясь держаться на расстоянии от своего гостя.

– А зачем ты вернулся? – спросила она, пристально глядя на него. – Столько времени прошло.

– Чтобы увидеть тебя, – ответил он, и собственные слова показались фальшивыми ему самому.

– Увидеть? – тихо рассмеялась София. – А я думала за чем-то другим.

Он нахмурился. Положение становилось смешным.

– Если хочешь, чтобы я ушел, ты только скажи…

В один короткий миг она преодолела разделяющее их расстояние. Ее руки обвились вокруг него, а губы прижались к его губам, мешая говорить и думать.

На этот раз она позволила ему отнести себя в кровать.

Потом она долго лежала в его объятиях на смятых простынях. Ее пот пощипывал ему кожу. Постепенно к нему возвращалась способность думать. Странно: их второе свидание в физическом отношении оказалось куда приятнее первого – у них было больше времени, чтобы познать и понять друг друга и научиться доставлять другому удовольствие, – но первый раз понравился ему больше. Тогда все ощущения усиливались неожиданностью и опасностью быть застигнутыми. Сейчас, лежа в этой громадной постели среди одеял и драпировок, держа в объятиях сонную любовницу, он чувствовал себя так, словно занимал чужое место.

– Ты такой теплый, – прошептала она.

Он рассеянно провел рукой по ее бедру и ничего не сказал. До него уже доносились первые звуки пробуждающегося дома: шаги слуг внизу, бульканье воды в трубах. С улицы послышались удары копыт по камню: под окном провели лошадь. С досадой он чувствовал, как им снова овладевает уже ставшее привычным беспокойство.

Она заворочалась в его объятиях и положила голову ему на грудь. Ее волосы щекотали ему плечо, и он бережно отвел прядь назад. Под одеялом она взяла его за руку и вдруг наткнулась на железный браслет на запястье. Он напрягся.

– А я его не замечала, – сказала она и подняла голову, чтобы рассмотреть браслет получше.

Он почувствовал, как ее пальцы потянули скрепляющую замок цепочку.

– Не открывается, – пожаловалась она.

– Да, он не расстегивается.

– Значит, ты всегда его носишь?

– Да.

– Наверное, такие же носили рабы.

Он не ответил. Он не хотел говорить о своем браслете в этой комнате и с этой женщиной.

Она приподнялась на локте и теперь рассматривала его с выражением тревоги и откровенного любопытства:

– Ахмад, ты был рабом? Поэтому ты носишь браслет?

– Это тебя не касается!

Слова прозвучали неожиданно резко. Девушка вздрогнула и отшатнулась от него.

– Извини, – сказала она обиженно. – Я не собиралась ничего выпытывать.

Он внутренне вздохнул. Она все еще ребенок, и это не ее вина.

– Иди сюда, – прошептал он, протягивая к ней руки.

После недолгого колебания она снова прижалась к нему и положила голову ему на грудь.

– Ты что-нибудь слышала о джиннах? – спросил он.

– Ты уже упоминал их. Да, когда я была маленькая, мне читали книжку с картинками о джинне, которого посадили в бутылку. Один человек освободил его, и джинн исполнил три его желания.

«Посадили», «освободил». Он вздрогнул при этих словах, но она ничего не заметила.

– Да, джинн может оказаться пленником, – подтвердил он. – И может иногда исполнить три желания, хотя такое случается редко. Джинны сделаны из пламени, как человек сделан из мяса и костей. Они могут принимать облик любого животного. А некоторые из них, самые могущественные, умеют проникать в человеческий сон. – Он посмотрел на нее. – Рассказывать дальше?

– Да, – прошептала она, и он почувствовал на груди ее теплое дыхание. – Расскажи мне сказку.

– Много-много лет назад, – начал он, – на земле жил человек по имени Сулейман. Он был царем, очень сильным и очень хитрым. Он собрал все знания человеческих мудрецов, многократно умножил их и скоро научился покорять своей воле джиннов, от самых могучих и высокородных до низших злобных гулей. Он мог вызвать любого из них или собрать их всех вместе и дать им задания. Один джинн приносил ему самые прекрасные на всей земле драгоценности; другие непрерывно доставляли воду, чтобы поливать растения в его садах. Если Сулейман хотел путешествовать, он садился на пушистый ковер, и четверо самых быстрых джиннов переносили его по воздуху куда надо.

– Ковер-самолет, – прошептала София. – Об этом тоже было в той книжке.

Он продолжил, и его голос был едва слышен в тишине комнаты.

– Люди глубоко чтили Сулеймана и долго после его смерти считали его величайшим из царей. Но джинны ненавидели его и ту власть, которую он имел над ними. Когда Сулейман умер, а его знания развеял ветер, они радовались своей свободе. Но среди самых старых и мудрых джиннов ходил слух, что потерянное знание однажды может быть вновь найдено. Люди, говорили они, опять научатся подчинять даже самых сильных джиннов своей воле. Это только вопрос времени.

Он замолчал. Слова будто сами лились из него. Он не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни говорил так много.

София шевельнулась.

– А что потом? – шепотом спросила она. – Ахмад, что потом?

Он молчал, глядя на гладкий белый потолок. Да, действительно, что потом? Разве мог он объяснить, как был побежден, если сам ничего об этом не знал? Он часто об этом думал, представлял себе яростную битву, обмен ударами, от которых тряслась вся долина и содрогались стены его дворца. Он думал, вернее, надеялся, что бой был равным и что его соперник понес серьезный урон, был ранен, а может, и погиб, но это случилось слишком поздно. Это незнание порождало чувство безысходности, которое, как гадюка, свернулось клубком у него в душе. Разве София сможет это понять? Для нее все это детские сказки. Мертвая легенда из далекого прошлого.

– Это все, – наконец ответил он. – Я не знаю, что было дальше.

Молчание. Он чувствовал, что она разочарована, по тому, как напряглось ее тело и изменилось дыхание. Как будто для нее это что-то значило.

Минуту спустя она отстранилась от него и перевернулась на спину:

– Прости, но тебе нельзя оставаться здесь до утра.

– Знаю, – откликнулся он. – Я скоро уйду.

– Я обручена, – вдруг сказала она.

– Обручена?

– Да. Я выхожу замуж.

– Он тебе нравится?

– Наверное. Все говорят, что это хорошая партия. Свадьба будет в следующем году.

Он помолчал, ожидая, что в душе шевельнется ревность, но ее не было.

Они еще несколько минут полежали молча, вместе, но уже отдельно друг от друга: только их руки еще соприкасались. Постепенно ее дыхание сделалось ровным, и он решил, что она уснула. Он осторожно поднялся с кровати и начал одеваться. До рассвета оставалось еще несколько часов, но ему хотелось поскорее уйти. Невыносимо было даже думать о том, чтобы еще час или два неподвижно лежать рядом с ней. Пуговица на рукаве застряла в браслете, и он беззвучно выругался.

Когда, закончив одеваться, он выпрямился, София смотрела прямо на него.

– Ты придешь еще? – спросила она.

– А ты хочешь?

– Да.

– Тогда приду.

Он отвернулся и пошел к окну, так и не зная, сказал ли кто-нибудь из них правду.

* * *

Ночь опустилась на Сирийскую пустыню, холодная весенняя ночь. Ранее этим днем девочка-бедуинка, а потом и ее любящий отец увидели в долине сверкающий дворец, которого не могло там быть. А сейчас, лежа в шатре под грудой одеял и шкур, Фадва видела необычный сон.

Он начался с мешанины образов и чувств, зловещих и бессмысленных. Перед ней мелькали знакомые лица: мать, отец, братья и сестры. Потом она летела над пустыней, преследуя кого-то. Или это ее преследовали? Потом все опять поменялось, и она оказалась посреди бредущего по песку огромного каравана: сотни людей с темными непреклонными глазами, идущих пешком и едущих на лошадях. И она шла среди них, подпрыгивала и кричала что-то, но ее крик был беззвучным, и никто не смотрел на нее. Она поняла, что это тот самый караван, который мальчиком видел ее отец. Он был здесь все время и так же бесконечно шел по своей бесконечной дороге, но на этот раз призрачным был не караван, а она сама.

Какой-то неведомый страх переполнял ее. Девочка знала, что должна во что бы то ни стало остановить караван. Она встала прямо перед одним из странников, напряглась и сжала кулаки. Он натолкнулся на нее, не замечая, и она отлетела с его пути так легко, словно ничего не весила.

Она летела по воздуху и крутилась, а потом упала на землю и осталась лежать, сжимая в пальцах холодный песок. В голове все вращалось, и она не сразу смогла открыть глаза.

А когда открыла, то увидела стоящего над ней человека.

Девочка неловко вскочила на ноги и сделала несколько шагов назад, стряхивая с пальцев песок. Человек отличался от тех, кто шел с караваном. Его одежда была не серой и запыленной, как у остальных путешественников, а белоснежной. Он был высоким, даже выше ее отца. Фадва вглядывалась в его черты и не узнавала их. На гладком лице не было даже намека на бороду, и оно показалось девочке странно бесполым, хотя и было очевидно мужским. И кажется, в отличие от караванщиков, он видел ее. Он даже улыбнулся ей понимающей улыбкой, а потом повернулся и пошел прочь.

Он явно звал ее за собой, и она смело последовала за ним. Над долиной всходила полная луна, хотя в глубине сознания девочка знала, что это невозможно: в том мире, где она не спала, а бодрствовала, серп луны был совсем тоненьким, только что народившимся.

На вершине холма он остановился, поджидая ее. Она подошла, встала рядом и сразу же поняла, что они находятся на том самом месте, откуда она видела дворец. Он и сейчас был там, внизу, в долине, прекрасный и сверкающий в лунном свете.

– Это сон, – сказала она.

– Конечно, – согласился незнакомец. – Но дворец все равно существует. Ты видела его этим утром. И твой отец видел.

– Но он сказал, что ничего не видел.

Человек наклонил голову, словно задумался. Мир опять закружился вокруг Фадвы, и вдруг наступил день, а она оказалась внизу, в долине, и смотрела на вершину холма – туда, где только что была сама. Теперь там стоял ее отец, она узнала его даже издалека. Глаза ее почему-то стали необычайно зоркими, и она разглядела изумление и страх на его лице. Он моргнул, а потом бросился вниз с холма, и девочка почувствовала обиду, поняв, что отец ее обманул.