Текст книги "Валсарб"

Жуткое время – ночь.

Мама поднимается по лестнице первой, торжественно, с коробкой конфет, прижатой к груди, папа несет свертки, в них остальные подарки, я ничего не несу, я думаю, что все-таки это странно – строить такой высокий дом, чтобы всякий раз вот так карабкаться по ступенькам. Здесь их еще больше, чем в доме из красного кирпича. Этот дом из кирпича белого, и все жилые комнаты дядя Митя обустроил только на втором этаже. Дядя Митя – папин брат, у него вечно недовольное лицо, громкий голос, большой живот, а недавно появился этот новый двухэтажный дом и третий ребенок. Два последних события удачно совпали, и теперь мы идем на новоселье и в отведки. Не знаю, что такое отведки, но это как-то связано с тем, что у Владика теперь есть еще один родной брат, а у меня еще один двоюродный.

Мама поднимается по лестнице, ее серое пальто касается перил, она заметно нервничает, свободной рукой поправляет прическу, медлит у двери, папа заходит первым, следом вбегаю я, в залитой апрельским солнцем передней летают золотые пылинки, пахнет голубцами и пирогом, мама закрывает дверь, я сбрасываю сапожки и жду, пока мне помогут снять куртку. Мы пришли последними, Баба с Дедом уже здесь, и родственники тети Инны, матери моих братьев, тоже: ее высокий худощавый отец, которого все почему-то называют Кожухом, похожая на тень мать с глубокими складками у губ, брат Толик с женой и их маленький сын Игорек. Игорек стеснительный, такой же, как я, но вдруг оказывается, что мы можем составить друг другу чудесную компанию в путешествии по комнатам.

Комнаты маленькие и без мебели. В каждой стоит только кровать или диван. Взрослые говорят: какой большой дом! Но комнаты маленькие и без мебели, а в самой дальней стоит кроватка с третьим спящим братом и кроватка со вторым – бодрствующим, его тут же хватают и передают с рук на руки, какой ты красавец, говорит моя мама и целует среднего брата в затылок. В самой большой комнате – стол, у нас тоже такой есть, его называют книга, хотя за ним не читают, а празднуют новоселья и отведки. Мы бегаем с Игорьком из комнаты в комнату, и нам весело, Игорек мне не брат, он брат моих братьев, удивительно, но мы очень похожи, одного роста и волосы вьются, смотри, у Игорька тоже волосы вьются, хорошо, только не бегайте, почему нельзя бегать, потому что.

Какой большой дом, четыре комнаты, одна проходная, а люстру сюда еще не достала, обещают гэдээровскую стенку, здесь будет гостиная, кресло еще в гараже осталось, телевизор все-таки лучше в этот угол, да, спальня небольшая, но нам хватит, платяной шкаф мы уже купили, полированный, сомневаюсь, не нравятся они мне, дети постоянно оставляют свои пальцы на дверцах, не знаю, какое покрытие лучше – с ворсом или без, а кухня просторная, уютно, табуретки – дело наживное, как говорится, хотите, мы отдадим вам свои, зачем им твои табуретки, хороший тюль, нет, не слишком густой, сейчас не в моде ажурные занавески, какой чудесный малыш, на тебя, Инна, похож, дети, не бегайте, конечно, надо, чтобы и на тебя, а то все на Митю да на Митю.

Стол-книга уставлен тарелками, блюд на нем много, как на Новый год. Кожух с Дедом сидят во главе стола у окна, тычут вилками в узкую тарелку с заливным, они родоначальники, им можно начинать трапезу, никого не дожидаясь. Остальные не торопятся усаживаться, до гостиной доносится возбужденный гул: мамы не могут привести к единому знаменателю столовые приборы, папы в теории решают, как нужно на практике починить неисправное реле стартера, бабушки делятся секретными ингредиентами винегрета, время от времени кто-нибудь заходит в комнату и ставит кувшин с компотом на один край стола или бутылки, из которых детям пить не разрешается, на другой. Владик садится рядом с Кожухом, он не желает присоединиться к нашим с Игорьком играм, считает наше общество непривлекательным, нас – недостойными внимания, а себя – слишком взрослым, подумаешь, через три года я тоже стану такой, разнородные стулья с шумом передвигаются по полу, в воздухе витает торжественная атмосфера ожидания и оживления, мы переглядываемся с Игорьком, и пока рюмочки звякают – дзынь, дзынь, – не сговариваясь, ныряем под стол.

Я думала, что у стола-книги нет ног. А они просто ловко прячутся за половинками столешниц. Под разобранным, окрыленным столом нашлись и его ноги, и много ног наших родственников, живущих своей независимой жизнью. Игорек указывает пальцем на Дедовы ноги в коричневых брюках, откусывает от прихваченного со стола ломтя хлеба и, прыская со смеху, зажимает рот рукой, успевая выплюнуть вслед за смешком несколько мокрых крошек. Ступни Деда поочередно поднимаются, чик-чик, чик-чик, размеренно, как метроном, похоже, он нервничает. Мне становится обидно за Деда, какой глупый Игорек, лучше бы смеялся над своим, но с ногами Кожуха ровным счетом ничего не происходит, на его ногах толстые серые шерстяные носки, будто два жирных кота, свернувшихся клубком на печи. Весной – в шерстяных носках! Вот еще новости! Я и зимой с трудом выношу их колючесть, странный этот Кожух.

Целый хоровод ног окружает нас с Игорьком: ноги Кожуховой жены с круглыми коленками, ноги мамы Игорька, обрезанные сверху светлой вязаной юбкой, и папы Игорька в серых брюках, Дядь-Митины ноги в таких же серых брюках, только гораздо, гораздо больших по размеру, две колонны огромных Бабиных ног телесного цвета, ноги моего отца, такие же нервные, как ноги его отца, и мамины ноги, смущенно прикорнувшие под подолом нарядного велюрового платья винного цвета, ноги Владика – худые и тонкие, как палки, которые пинаются и выдают наше с Игорьком присутствие под столом. Ногам тети Инны не сидится на месте, они то возникают рядом с Дядь-Митиными, то уносятся в направлении кухни или младших сыновей.

Я выбираю стройные ноги с подолом винного цвета и карабкаюсь по ним. На шее у мамы золотая цепочка и кулон с колокольчиками. Цепочка такая тонкая, что может нечаянно порваться, объясняет мама, когда я начинаю клянчить кулон для примерки. Колокольчики у мамы на шее красивые, волосы красивые, платье новое, моя мама вся такая необыкновенная и бесподобная, но никто не обращает на нее внимания. Все только пьют, едят, хохочут, протестуют, радуются, бегают курить, дядя Толик щелкает затвором фотоаппарата, пересаживает и меняет нас местами, запечатлевая навеки в комнате, грезящей о гэдээровской стенке и мире во всем мире, когда начнется перестройка.

Я интересуюсь у Игорька, не знает ли он, что будут перестраивать, может быть, дядя Митя перестроит гараж в большую комнату, но Игорек какой-то непонятливый или просто не слышал, что «грядет перестройка», скорее всего, здесь, внизу, сделают такую большую комнату, которая называется холл, поставят кресло-качалку и торшер, а машину, глупый Игорек, отправят в гараж, только не на первом этаже, а рядом.

Возле дома вполне можно построить гараж. Такой же кирпичный, как дом, только поменьше. Эта мысль не дает мне покоя. Если вдруг случится пожар, то сгорит автомобиль, а дом уцелеет. Я не доверяю машинам, мне кажется, что они могут взорваться и гореть высоким пламенем с черным дымом и копотью, как в одном из черно-белых фильмов, который я видела по черно-белому телевизору.

– Я думаю, что гараж останется внизу, – сомневается Игорек. – Что такое торшер?

– Это такая лампочка на ножке. Как фонарь.

Игорек спешит узнать у Владика о возможных перспективах появления отдельного гаража в ходе перестройки, мама Игорька отправляется успокаивать хнычущего среднего брата, тетя Инна идет за огромной утятницей, в которой нет утки, но есть голубцы, тоже не имеющие ничего общего ни с голубями, ни с другими птицами.

– А теперь давай вот за что выпьем, сват… – воодушевляется Кожух и торжественно приподнимается из-за стола. – Выпьем за то, как нам повезло, за то, какие у нас чудесные внуки. Это такое счастье! У меня теперь четверо внуков, богатырей, а ведь это продолжение рода!

И заскрипел под Дедом стул, и поднялся он, и стал Кожух, как пыль в вихре, как солома перед ветром. Как огонь сжигает лес, и как пламя опаляет горы, так погнал его Дед бурею своею и вихрем своим привел его в смятение.

– М-да-а! Внуки! Это, конечно, счастье. Но я тебе скажу – неполное! Это у тебя еще внучки нет! Вот кабы у тебя еще и внучка была!..

Утятница с возмущенным кряканьем приземляется на стол, мама Игорька живой статуей застывает со средним братом на руках, Баба, всплеснув руками, укоризненно цокает языком, моя мама заливается румянцем, виноватым румянцем в тон винному платью, Дед смеется, поскольку его счастье – безусловное и полное, а все остальное не имеет значения.

Звезда и мухомор.

Смотрю на маму, мама ничего не говорит, только нервничает, очень красивая в своем дымчато-зеленом плащевом костюме. Солнце освещает ее, как актрису, весь свет единственного окна направлен на маму, будто прожектор в доме культуры, в то время как она напряженно изучает таблицу, на которой нерезко выделяются звезда и мухомор, когда я закрываю левый глаз. Когда я закрываю правый глаз, к ним присоединяется самолетик. Нельзя сказать, что я его вижу, скорее, узнаю по очертаниям, он летит прямиком к звезде, в надежде нацепить ее себе на нос, и взмыть, и сделать сказку былью, преодолев пространство и простор.

Мухомор здесь лишний – заключаю я. Заключаю вслух, но суть игры, оказывается, не в этом. Ко мне подносят смешные очки, слишком большие для того, чтобы уместиться на моем носу, поэтому – только подносят, они похожи на старинные, названия которых я не помню, кажется, кларнет, подносят и вставляют в них толстые стекла, невозмутимо интересуясь, что я вижу теперь. В толстых стеклах я не вижу ничего, даже пальцы собственных рук, это очень весело, но мамино напряжение, которое я чувствую затылком, сдерживает меня, и я позволяю менять стекла в очках, как в бесцветном калейдоскопе. Когда картинка обретает резкость, на таблице возникают лошадка и перевернутая буква С. А если закрыть правый глаз, то еще слоник и уточка. Или гусь. Возможно, и гусь, так получилось, что я никогда не видела живых гусей, поэтому рисунок может меня заблудить, то есть я могу обознаться, у нас нет деревни, чтобы их разводить и держать, только Заборные, но это не считается, я полагаю.

– Что же делать? – спрашивает мама дрогнувшим голосом и проводит рукой по волосам. Волосы у мамы тоже немного дымчатые, темно-зеленые, вьющаяся русая шапочка, как у лесной сказочной нимфы.

– Уникальный случай, очень сложное строение глаз, – подчеркнуто спокойно говорит тетя-врач, которая занимается глазами, а не акулами, как можно было подумать, исходя из названия ее профессии: акулист. – Будем подбирать очки, ничего страшного, она не первая и не последняя.

Звезда и мухомор. Лошадка, самолетик, слоник, гусь.

Тетя-врач похожа на большую усталую рыбу с печальными глазами, в которых изо дня в день вправо-влево, вправо-влево плавают голубые, коричневые, серые, зеленые радужки чужих глаз.

Такие линзы делают под заказ, долго, в течение месяца, вряд ли раньше, к тому же очереди, потому что заказ отправляют в столицу, запись наперед со всей страны, пока подберут линзы и оправу – это тоже время, детская оправа сейчас дефицит, потом, когда доставят к нам, очки можно будет забрать, предварительно позвонив по телефону.

Толстые стеклышки возвращаются в свои ящики и коробочки. Впереди маячат звезда и мухомор. Сгорая от любопытства, я подбегаю к таблице и, пользуясь маминым замешательством, изучаю: звезду, мухомор, перевернутую «С», самолет, лошадку, подкову, слоника, чайник и, наверное, уточку. Или все-таки гуся.

Очки пришли через месяц. Потом еще одни. Потом еще. Все они были слишком волшебными. Пространство в них видоизменялось до неузнаваемости: пол ходил ходуном, стены падали прямо на голову, прямо со всем своим настенным содержимым, к тому же меня с очками на носу начинало тут же пугающе подташнивать. Месяц длился решительно слишком долго для моих уникальных глаз со сложным строением. Очки не поспевали за изменениями в сетчатке.

Мама махнула рукой. Отчетливый мир ограничился звездой и мухомором. Теперь в нем присутствует несметное количество предметов, которые можно дофантазировать.

А Маша говорит, что никогда не слыхала такого слова: астигматизм, и я слишком мала для того, чтобы иметь плохое зрение.

– Ты меня видишь? – Маша встряхивает белое одеяло, расстилает его на белой простыне, следом взбивает подушку в белой наволочке. Со штампом.

– Вижу. – Я провожу рукой по кафелю печки, он холодный и щербатый.

– Значит, нормальные у тебя глазки.

Рядом с печкой нет ни дров, ни щепок на растопку.

– Почему он сегодня не пришел, тот дядя, который помогает нам по хозяйству? То есть вам.

– Какой еще дядя? – изумляется Маша и поворачивается ко мне всем корпусом, угольные колечки волос красиво падают на ее лицо, из-под белого халата выглядывает клетчатая юбка, такая же, как у мамы, я сразу узнаю, недавно «выбрасывали» в универмаге.

– Ну, я же говорю, который помогает. Дрова носит, печки топит, солдат такой, в фуражке. Я давно хотела спросить, как его зовут, а сегодня он не приходил и печка холодная.

Маша смотрит на меня во все глаза.

– Детка, печки не топят летом, когда тепло. Уже больше недели мы их не топим, и никакого дяди здесь отродясь не было.

– Как это не было! – возмущаюсь я. – Он – наш солдат-помощник и каждый день приносит дрова.

– Погоди-ка, он разговаривал с тобой? Где и когда ты его видела? Что за фуражка на нем была? У него есть еще какие-то приметы?..

У него форма, как у папы в армейском альбоме, только черная, и фуражка тоже черная, с большой птицей на лбу. Я не уверена, но мне кажется, что его зовут Хелись. Или как-то похоже. Может, это и не имя вовсе. Но каждый день во время тихого часа он кладет в печь дрова, говорит что-то вроде «Хелись Сэргут» и выходит из комнаты. Если Маша никогда не видела его, то это просто потому, что работает здесь недавно. А Хелись Сэргут ходит в наш сад все пять лет.

Маша молчит и смотрит на меня, как на аквариум.

– Тебе это приснилось, – говорит она и быстро выходит из комнаты.

Я пропустила полдник ради того, чтобы поболтать с ней, а она бросила меня одну и куда-то ушла. Даже мысли не допустила, что я могу обидеться. Взбудораженные предстоящей прогулкой, мальчишки врассыпную выбегают из столовой, в то время как я выхожу из комнаты своей группы.

Мне это не приснилось неприснилосьнеприснилось. Но если Маша по непонятным причинам никогда с ним не сталкивалась, все равно от нее никакого толку. Нужно найти воспитательницу и расспросить ее о Хелисе Сэргуте.

Неуправляемые, как кошки, дети из младшей группы шумно проносятся мимо. От их воплей я неожиданно теряю ориентацию в пространстве и отступаю назад, к печке, похожей на гигантский самовар, выставивший из стенки в коридоре свой блестящий серебристый бок, а потом падаю, так стремительно и неотвратимо, что не успеваю опомниться, – только чугунная шишечка ручки на печной дверце, к которой я прикладываюсь в полете виском, множится у меня перед глазами.

Кто-то толкнул меня и убежал. Я лежу и созерцаю тысячи ярких сполохов, десятки разноцветных сандалий, суетливо топочущих поблизости, чьи-то руки молниеносно переворачивают меня на спину, я вижу искаженное ужасом Дашино лицо и больше не вижу ничего, потому что кровь заливает мне глаза.

Штопали наживую, это большое потрясение, говорит мама тете, наложили восемь швов, но главное, что глаз уцелел.

Мама с тетей пьют чай и делятся впечатлениями о том, как их тоже, оказывается, штопали наживую. Когда родилась я, штопали маму, а когда Аля – тетю. Что-то во всем этом не сходится, во всяком случае, никаких следов штопки у мамы я не видела. И у тети тоже. У них красивые, гладкие лица и остальные части тела тоже. Я сто раз видела их обеих в бане раздетыми, не могла же я не заметить таких очевидных вещей, как шрамы.

Меня нашли в капусте, так мне сказали. Но, должно быть, я сначала родилась, а нашли меня позже. В капусте. Эта капуста могла расти только в Заборных Гумнах, однако мама говорит, что я родилась в больнице Нарбута. Значит, каким-то образом после рождения меня умудрились потерять, а потом найти. Мне не нравится капуста. Ничего против нее не имею, пока она лежит на грядках и производит на свет детей, но есть ее я не люблю. Особенно щи. Меня тошнит уже от одного вида воды с капустой, если уж есть суп, то только с макаронами. Неужели они поранились, вынимая нас с Алей из капусты, до такой степени, что их штопали наживую? И где именно росла та капуста, в которой родилась Аля, ведь она-то родилась зимой, а не летом?

Мама говорит, что в ожидании меня ее постоянно тошнило и рвало. Прямо как меня от капусты. Тетя говорит, что ей постоянно хотелось мандариновых корок. Я говорю, что мне тоже хочется мандариновых корок.

Они смеются и спроваживают меня развлекать Алю. Аля уже умеет сидеть и улыбается мне беззубым ртом. Кажется, я ей нравлюсь.

– Будем сочинять стихи, давай?

Мне хочется ее увлечь, взять в союзники, разделить эту смутную радость от игры в слова, но она делает вид, что не понимает.

– Обыкновенные стихи, какие же еще, что ты – стихов не знаешь? Как это зачем, это очень интересно… Конечно, получится.

Я прицепилась к Люське, как репей, а у нее загадочный вид и какие-то дела, она долго-долго молчит, не отказывается и не соглашается.

– Можно я сочиню про розу? – наконец говорит Люська и уходит, взмахнув беличьими хвостиками косичек на прощанье, тускнеет в тени дома, пять этажей загораживают весь свет, загораживают весь Свет, я стою, изучаю крапинки на листьях сирени, не знаю, о чем сочинить мне.

Рассказать ей тот стишок про люстру, который я придумала на выходных, нечестно. Она сочиняет сейчас.

Сей час. Я сею час, сею два, но безрезультатно, никаких плодов. Уже десять раз обошла вокруг дома. Это называется: шляться, как бедный родственник. Так мама говорит. А мне со двора нельзя и домой не хочется. Я хожу вокруг дома и воображаю, как люди смотрят на меня из окон и о чем они в этот момент думают. Думают, что это за девочка такая, откуда она здесь, ах, эта та, из третьего подъезда, надо же, как подросла, куда это она идет.

Маленькая Глаша падает с качелей. Вторая сестра бьет третью по заднице за то, что та не углядела. Пока ревут третья и четвертая, из подворотни вихрем вылетает первая, старшая сестра и бьет вторую за то, что та ударила третью. Это называется цепная реакция.

Мальчишки толпятся у края дороги, приседают на корточки, колотят по бордюру чем ни попадя в поисках стеклянных шариков. Бордюр крошится, выплевывает камни, разводит грязь на асфальте, того и гляди весь развалится. Мне это не нравится. Не нравится, что бордюр сделали тяп-ляп. Не нравится, что они его ломают. Дались им эти шарики. У меня есть два. И оба щербатые, с застывшими пузырьками внутри и глубокими трещинами оттого, что их силой выдалбливали из бетона. Эти шарики держат бордюр, но, похоже, от него скоро ничего не останется. Шариков, впрочем, тоже скоро не останется.

Глаша бежит, хохочет и падает на асфальт. Смех превращается в плач, пронзительный, как пожарная тревога.

Можно спрятаться от них в кустах. Хорошо бы там поставили скамейку. Но тогда это будет общее, всехнее место, а пока только мое. Ну и Люськино еще.

Тонкие, яркие листья акации подрагивают на ветру, шевелят своими парными пальцами. Один лист – семейство близнецов. Красивое слово: акация. Похоже на принцессино имя. Можно написать о ней, но сложно подобрать рифму. Акация – аппликация, акация – желтый боб. Я срываю цветок, быстро сую в рот, не хватало, чтобы это кто-то заметил, закрываю глаза, растворяюсь в сейчас, акация – автостанция, акация – аконит. Акация и аконит рифмуются желтыми съедобными цветами. Акации полно, а аконит вырастет еще не скоро. Пойти, что ли, домой.

Люська быстро бежит наискосок через дорогу, поднимая с обочины пыль, прямо к кустам, где я прячусь.

– Ну, слушай!

Роза – самый красивый на свете цветок.

У нее тонкие лепестки и чудесный аромат.

У розы есть колючки, но она все равно – прекрасна!..

Люська умолкает, улыбается и смотрит на меня.

– Ну как, файно у меня получилось?

Я согласно киваю головой. Сама виновата, не объяснила ей про рифму.

– А ты? Сочинила?

– Нет, – почему-то шепчу я, горло перехватывает от жалости к Люське, от неумения рассказать ей про рифму, от невозможности высказать свои чувства. – Не успела.

Люська смотрит на меня снисходительно, с плохо скрываемым превосходством. Глаза у нее хитрющие, как у лисы, нос усеян конопушками.

– Ладно тогда. Пока. Я сегодня уже не выйду. К Снежане придет жених свататься.

Люська убегает, а я вдруг понимаю, что совершенно продрогла и мои гольфы влажные от росы, понимаю, что хочу, чтоб меня пожалели из-за холодных ног, что хочу заболеть и лежать под одеялом с горчичником и колючим шарфом на шее, как бывает зимой, и сочинить стихотворение в рифму, не такое, как про люстру, и уж точно не такое, как у Люськи, а такое, чтоб носить его в себе и гордиться им, посматривая на других Люськиным снисходительным взглядом.

Окно в моей комнате всегда выходит в дождь. Или давится сквозняками. Так построен дом. Тени никогда не исчезают, ветра со стороны озера не бывают южными, солнце надменно минует мой третий этаж, если хочешь, можешь облокотиться об облака.

На крыльце дома из красного кирпича всегда было ясно, даже если весь Валсарб облачался в бежевое и блеклое. Желтый мохнатый клубок, пришпиленный сверху над самой крышей, бесцеремонно распускал свою солнечную пряжу на наши головы. А потом случилась перестройка. Грандиозная перестройка на улице Великой, разрушившая большинство зданий из красного кирпича. Пока она шла, жильцы ютились в каких-то чужих домах, невесть чему радовались, предвкушали и считали дни, как дети в ожидании праздника.

Когда мы приходим оценить результат, бывшие постояльцы выглядят довольными и счастливыми, точно выиграли в лотерею главный приз. Дедов дом теперь длинный, зеленый и деревянный. Высокое крыльцо превратилось в пять ступенек до двери и смотрит в другую сторону. За стенкой в кухне живут соседи, и за стенкой в спальне живут соседи. Хорошо еще, что не ходят через нашу дверь. Баба счастлива тем, что больше нет лежанки, занимающей полдома, а есть маленькая печь на кухне и плита в коридоре. Комнаты небольшие, зато две. Это зал, а это спальня. Дед тоже кажется счастливым. Теперь он может сидеть у окна в кухне, курить и быть в курсе всех событий. Пан Бог всевидящий.

Только я несчастна. Ума не приложу, когда я успела проникнуться уходящей натурой, но знаю, что дом из красного кирпича нравился мне больше. Меня очень разочаровал этот низкий новый дом, который старается держаться поближе к земле, точно старушка с клюкой. К тому же мне не нравится зеленый. Даже старая хатка выглядит лучше всего этого нового дома. Хорошо, что перестройка не коснулась ее и сада. Стоит, бесподобная, будто ей и дела нет до окружающих перемен.

Когда мы уходим, Дед машет мне рукой из окна и пускает колечки дыма. Маленькое окно жадно хватает воздух распахнутой форточкой. Солнце мечется сквозь облака на грани помешательства, не зная, за что зацепиться.

В центре инсталляции миртовое дерево, пустившее корни в огромный белый бак с черными следами оббитой эмали, бак-далматинец, бак – цветочную кадушку, где живет нимфа Мирсина, которую Афродита убила из ревности, с обеих сторон попытка сенполий стать доверчивыми фиолетовыми звездами, у них ничего не выходит, бархатные листья горят на ярком полуденном солнце, то и дело превращаясь в рыжую труху, осыпающуюся между пальцев, и здесь на авансцену выходит герань – не рань, не рань, с ней у Бабы никаких хлопот, ее цветы настолько розовые, просто невозможно поверить, что этот цвет создан природой.

Стол накрыт белой скатертью, вышитый подзор скрывает необработанный край, рядом деревянная самопрялка – нажмешь на педаль, колесо вздрогнет, пугливо натянет нить, что делают с ней, я пока не знаю, в начале лета у прялки отпуск, а зимой, когда она под Бабиным управлением трудится, я на Великой бываю редко. Летом появляются новые носки и новые половики, сотканные на кроснах, а еще новые занавески-сеточки на входных дверях, которые не помогают от мух, такие у них большие ажурные глазки, любая муха проскочит, у нас дома никогда не бывает таких занавесок, правда, и с мухами на третьем этаже попроще. Из угла за мной пристально наблюдает Матерь Божья, не Валсарбская, какая-то другая, удивительно, что Бог один, сын у него один, а Матерей с ума сойти, как много – поди разберись. Она тоже желтая и золотая, на голове у нее корона, поэтому в моем воображении она неразрывно связана с картиной «Царевна-Лебедь», которая висит в нашем детском садике рядом с перекидным календарем. Внизу стоит телевизор, открывающий Мадонне свой вид сзади, ей неизвестно, как выглядят дикторы и актеры, ее взор устремлен на черный футляр корпуса, чье нутро я из любопытства изучила еще в два года, и на наши лица напротив. В серванте густо-рубинового цвета стоит вишневый сервиз, много белой посуды, фарфоровые статуэтки и моя фотография. Мир за его стеклом источает аромат духов Dzintars – подарка Бабиной сестры Геновефы, вперемешку с тонким запахом чайной заварки, восковых свечей, старой корреспонденции и бумажных записок с важной информацией. Мир снаружи стекла пряно благоухает геранью и золотыми солнечными пылинками.

Если мы с Дедом играем в магазин, в главной роли всегда фасоль.

Бобы быстро заканчиваются, их урожай невелик, недостаточен для того, чтобы хватило на всю зиму и осталось для игры в магазин. Другое дело – фасоль. Ее всегда с лихвой, для супа на весь сезон, для хранения в банках, холщовых мешочках и металлических коробках, для нескольких вариантов игры в магазин. Иногда фасоль – это то, что Дед покупает. Иногда фасоль – это то, за что Дед покупает. Иногда она – продукт питания, иногда она – деньги. Покупатель всегда Дед.

– Взвесьте мне кило фасоли! – раскатисто басит он.

– Все, товарищ, это все, что осталось, здесь пятьсот триста восемьдесят грамм, будете брать?

– Давайте! – соглашается Дед. – Сколько я должен?

– Пять рублей!

– Что так дорого? – Дед не выдерживает и начинает тихо посмеиваться надо мной.

– Тогда я ее себе оставлю…

– Ладно. Вот, возьмите деньги. – Дед дает мне несколько бобов.

– Ой, я должна вам сдачу…

Всякий раз игра заканчивается одинаково – Дед зычно смеется и нахваливает меня:

– Мать, ты глянь, что делается. Она и товар мне взвесила, и этим же товаром сдачу дала!

Калитка в сад всегда открыта. Чужаку и в голову не придет проникнуть в царство Пана Бога, где все исполнено его духа. Сад начинается жасмином слева и хаткой справа. Их разделяет каменная площадка, которая в прошлой жизни была крыльцом, а стала порожком с орнаментом из ярко-зеленого мха и случайных, как просроченные письма, прошлогодних ржавых листьев с бурыми прожилками вен. Он неуклюже перетекает в ступеньку, омытую дождями, обитую сапогами, бетонную ступеньку, ведущую в сад. Ступенька выглядит так, будто выросла из травы. Мнит себя лестницей вверх или лестницей вниз – неизвестно. Может, ей снятся сны о том, что она – мраморная статуэтка. Может, о том, как она станет ступенькой в лестнице к эдемскому саду, где растет Древо познания добра и зла.

– Бог посадил это древо в самом центре Рая и велел Еве не трогать плодов его. – Баба срезает пионы, чьи лохматые, пурпурные головы, высовывающиеся из-за забора, не хуже эдемского змия искушают местных мальчишек.

– Почему нельзя было трогать плодов его?

– Нельзя, и все! Так Пан Бог сказал…

– Зачем же тогда он его посадил, да еще и в самом центре Рая?

В центре нашего сада растет вишня. Она старая и почти не плодоносит. Если на ней появляются ягоды, то едва ли не все сморщенные и безвкусные. Что до райского изобилия, то в узком смысле его представляют многочисленные кусты красной и черной смородины, колючий крыжовник и Дедов табак. На роль Древа познания добра и зла претендуют три яблони. Они такие высокие, что в их тени не растут ни клубника, ни цветы. За пионами ухаживает Баба. Куст большой, красивый, скрывает несовершенства забора и радует глаз.

Дед неожиданно оказался приверженцем хрупких, прихотливых цветов. Год за годом с прогрессирующей сентиментальностью он высаживает все больше и больше тюльпанов и нарциссов. Я подозреваю, что им темно и неуютно в тени жасмина, где только к началу июня заканчиваются их робкие попытки дотянуться до солнца. Но даже когда в очередной раз оказывается, что луковицы были высажены чересчур глубоко, а весна выдалась с заморозками и цветы Господние едва достигли тридцати сантиметров роста, Дед неизменно горд собой и счастлив. Он терпеливо ждет, пока из земли проклюнутся первые упругие побеги, пока из почек стыдливо выглянут шелковые оборочки лепестков, чтобы, по своему обыкновению, тыча папироской в крошечные, анемичные головки тюльпанов или гофрированные ноготки нарциссов, подарить их мне. Подарить – просто ознаменовав их появление. Сей дар не требует слов, объяснений и срезаний, нам обоим это известно, поскольку цветы эти посажены с мыслями обо мне, взращены с мыслями обо мне, на радость мне, в мою честь, осанна в высоте небесной.

– Она могла выбрать любое другое яблоко?

– Любое. И не только яблоко. Любой другой фрукт. Но ослушалась Бога, съела запретный плод, угостила им Адама, так они были изгнаны из Эдема.

– Только за то, что съели яблоко?

– Они ослушались Бога. А это смертный грех.

На грядке с клубникой белеет несколько мелких ягод. Клубника нуждается в свете и тепле, но под зеленый яблоневый шатер не в силах пробиться даже тысяча солнц.

Баба наливает воду в трехлитровую банку и опускает туда пионы. Не существует вазы для такого огромного букета, по крайней мере не в зеленом доме. Банка устанавливается на подоконник, стебли пионов покрываются сотнями мельчайших пузырьков, я наблюдаю за тем, как цветы заново учатся дышать в воде, но, когда в окне мелькает Алеська, выбегаю следом за ней.

Она рассказывает, что на озеро прилетели лебеди, и, разумеется, я хочу их покормить.

Мы бежим по глинистой тропинке к озеру, вдоль нее тянутся соседские огороды, ты такое когда-нибудь видела? – Нет, я никогда раньше не видела столько клубники, спелой и красной, как на картинке, не помню, ела ли я вообще когда-нибудь клубнику, или у меня есть о ней только общее представление, как о пингвинах в Антарктиде и эдельвейсах в горах.

– Это Фурминихи клубника, – говорит Алеська, торопливо засовывая ягоды в рот. – Возьми себе, смотри, как у нее много.