Текст книги "Барракуда"

– Она будет заботиться не о моем сыне, а о своих детях, – с подозрением сказал он и приказал нанять одинокую девушку с приятной внешностью, абсолютно здоровую, интеллигентную и с самым престижным образованием.

Рекомендации Коры, медицинская справка и результаты тестов на умственное развитие делали честь не только самой Коре, но и приславшему ее агентству. Этеру крупно повезло в том, что кроме блестящих рекомендаций у Коры было доброе сердце.

К новой воспитательной программе относилось и общение Этера с ровесниками, но отец не согласился отправить его в детский сад. Он боялся ежедневных поездок в автомобиле по крутым горным дорогам и того, что сын будет общаться с детьми простых фермеров, официанток из бара и мелких чиновников.

– Он должен проводить время с людьми, среди которых ему придется жить и работать, – решил отец и сам занялся поисками соответствующей элиты по соседству.

Левингстоны были старинной семьей, из тех, о ком говорили: «White – Anglo-Saxon – Protestant». Ослепительная и не совсем исполнившаяся мечта двух поколений Станнингтонов.

У Левингстонов имелись еще два достоинства: они были соседями Станнингтонов по Роселидо и на их счету было меньше, чем у Станнингтона, одного из генеральных директоров «Стандард Ойл».

Отцу Этера доставляло большое удовольствие сознавать, что тяжесть его кошелька перевешивает аристократичность Левингстонов.

– Замечательно, – обрадовались соседи предложению Станнингтона. – Пусть наши дети наконец познакомятся и подружатся.

Вот таким простым образом и встретились маленькие Левингстоны и Сузи с маленьким Станнингтоном. Под опекой двух квалифицированных гувернанток, прекрасно разбиравшихся в самых современных достижениях психологии.

Маленькие дети, еще не измученные дрессировкой, очень легко находят общий язык. Через минуту после встречи вся четверка предалась озорной игре. В помещении, от пола до потолка выложенном мягкими эластичными матами, они скакали по лесенкам, в полной безопасности раскачивались, падали и снова забирались наверх. Дети кувыркались, барахтались в бассейне, наполненном теннисными мячиками. Когда игра в зале им надоела, они с неописуемыми воплями выметнулись в садик. Впереди мчалась Сузи в коротеньком голубом платьице, золотые локончики стянуты голубыми ленточками в два хвостика.

Дети гнались за Сузи. Ближе всех был Этер. Гувернантки обменивались профессиональными замечаниями, попивая холодный лимонад в тени пляжного зонтика.

– Он легко адаптируется. Разумеется, он немного дикий… – Они говорили о мальчике. – Ничего удивительного: ведь его изолировали от естественной среды, отдали под опеку старой дамы без образования и учителя без всякого авторитета.

Пусть дети выкричатся. Это нормально. Не надо душить естественные инстинкты во время игры. Но вдруг над счастливыми воплями в песочнице взлетел короткий пронзительный визг.

– Сузи! – узнала гувернантка голос своего чада.

Они с Корой сорвались с места и увидели, что Патрик изо всех сил держит извивающуюся Сузи, а Этер сдирает с нее красивое платьице.

– Вампир! – завизжала Сузина мамаша, забыв, что не надо душить естественные инстинкты во время игры. – Почему меня не предупредили, что он ненормальный?! – Она тряслась от негодования, прижимая к себе ревущую малышку. – Патрик, как ты мог помогать этому извращенцу?!

– Он хотел ее осмотреть, он никогда раньше не видел девочек, – оправдывался другой разбойник.

Этер молчал, испуганный гневом взрослой тети. Он иногда видел девочек, когда они с Корой выезжали в Стокерсфилд, но одно дело видеть их на улицах, и совсем другое – иметь возможность дотронуться до девочки, узнать, из чего она сделана. Сузи была очень похожа на одну из его кукол.

Это было чудо японской электроники, ростом почти с Этера, с настоящими волосами, причесанными в два хвостика. Кукла знала пятьдесят слов по-французски, умела плакать и смеяться, даже есть. Пытаясь понять, что у нее в середине, Этер разобрал ее и был очень разочарован.

Неизвестно, пришла ли ему в голову мысль разобрать Сузи, но девочка не хотела раздеваться, поэтому маленький деспот применил силу.

– Дегенерат и эротоман! – никак не могла успокоиться воспитательница маленьких Левингстонов.

– Он просто невоспитан, – вступилась Кора.

– Я не могу позволить, чтобы этот троглодит учился хорошим манерам на наших детях, моя дорогая!

Гувернантка увела свою притихшую и погрустневшую паству.

Кора поняла, что ее коллега – идиотка, но, обеспокоенная поведением Этера, заперла его на ключ в зале с мягкими матами. Мальчик сначала просил открыть, потом кричал, плакал, в бешенстве стучал в двери. Оттуда Кора вывела его обиженного и зареванного.

– Ты зачем заперла меня, Кора? – всхлипывал он, прижимаясь к ней.

– Этер, так чувствует себя человек, подвергшийся насилию…

После краха светской жизни сына старший Станнингтон на время отказался от мысли приглашать ему друзей из приличных семей.

– Пусть потренируется на мальцах фермеров, – решил отец и купил сыну детский сад.

На окраине поместья огородили кусок земли, в два дня возвели домик, оборудовали его и наняли воспитательницу. Микроавтобус веселого зеленого цвета привозил простых детей из ближайшей округи. Этера здешний режим не касался, он приходил сюда играть среди детей и уходил, когда хотел. Он уже не пробовал раздевать девочек.

Развлечения, организованные отцом, наскучили ребенку неожиданно быстро, и тогда он категорически потребовал возвращения бабки.

Он плакал, кричал, капризничал – явный бунт. Он стал вредным, непослушным, досаждал Коре как мог. Так Этер боролся за бабушку. Он забыл про свою обиду на Гранни за то, что она бросила его так внезапно, и все отчаяннее тосковал по ней. Каждый день он ложился спать с надеждой, что утром увидит ее возле себя. Но приходила только Кора, поэтому он отыгрывался на ней за несбыточность своей мечты. Каждый день он становился все несчастнее.

– Если ты не переменишься, я вынуждена буду уйти, Этер.

Кора скрепя сердце играла на привязанности ребенка. Не надо было быть психологом, чтобы понять, что разлука с бабушкой взорвала основы его существования, поколебала уверенность в окружающем мире, отняла чувство защищенности.

На угрозы Коры Этер реагировал по-разному.

– Ну и уходи! – кричал он. – Я тебя не люблю!

Так он вел себя в тех случаях, когда считал, что бабушка не возвращается из-за Коры.

– Я больше не буду! – обещал он в другой раз и прижимался, весь дрожа, к единственному близкому ему теперь существу.

Он притихал, как раненый звереныш, и безрезультатно искал способ вернуть бабушку, не теряя Кору.

Она же использовала все средства, чтобы убедить Станнингтона, что разлука с бабушкой катастрофически ухудшила состояние ребенка.

– Мальчишка избалован, его надо взять в ежовые рукавицы, – сопротивлялся Станнингтон. – Человек не может получить все, что ему хочется. Пусть привыкает.

– Я не тюремщик, наймите себе бывшего гестаповца! – кричала в отчаянии Кора.

Станнингтон ценил добросовестных работников. Во время своих кратких визитов в Роселидо он успел заметить, что Кора искренне заботится о малыше. Он уступил, тем самым помирившись с матерью без ущерба для своего самолюбия.

Проснувшись утром, мальчик почувствовал, что его овеял знакомый запах вербены. Его обняли хрупкие руки, сухонькие, как птичьи крылья. А вместе с Гранни вернулась гармония мира. Ребенок ожил. Он ни на шаг не отходил от бабки, просыпался ночью и проверял, здесь ли она. Топот босых ножонок нарушал легкий сон старушки, мальчик карабкался на кровать и засыпал, положив голову на подушку Гранни.

Он не забыл и про Кору. Болезненно помня о том, что Кора появилась, когда пропала бабушка, он старался не допустить, чтобы случилось обратное. Но отец не собирался удалять от него Кору, а Гранни отнеслась к воспитательнице с большой симпатией. Правнучка шведских эмигрантов и старая польская крестьянка прекрасно понимали друг друга.

Гранни умерла, когда Этеру было девять лет. Она не болела, не лежала со смертельным недугом, сраженная немощью. Она не раз вздыхала на своем языке:

– Не дай только Боже долгой лежанки… Этер не спрашивал, что значат эти слова, но запомнил их так же прочно, как и молитвы за умерших. Когда он вырастет и выучит язык бабки, он и тогда не поймет, о чем речь. Только в родных краях Анны Станнингтон ему объяснят, что это значит.

Гранни просила Господа о быстрой и милосердной смерти, без немощи и паралича. Бог внял ей. Она угасла тихо, как жила. Просто не проснулась от послеобеденной дремы.

От Этера скрыли ее смерть. Он не видел бабушку в гробу, не участвовал в похоронах. Отец решил спрятать сына от траурной церемонии, пытаясь смягчить ждущее его потрясение.

Кора вывезла мальчика из Роселидо. В первый раз он оказался в городе еще больше Стокерсфилда, в настоящем городе – Лос-Анджелесе, который отбирал у него отца каждый понедельник.

– Кора, а почему мы тут не живем? – удивлялся он, рассматривая обширный дом с фронтоном, окруженный большим садом.

С одной стороны, далеко за высокой изгородью, шумел бульвар, с другой стороны, где не было ограды, золотой берег омывал Тихий океан.

– Климат в Роселидо лучше для тебя. Так считает отец.

Был и еще один повод. У почти шестидесятилетнего мужчины имелась и другая жизнь, которая, правда, значила для него гораздо меньше, чем та, в Роселидо. Но он старательно изолировал друг от друга два своих мира.

Любовница, чтобы соблюсти приличия, занимала апартаменты с отдельным входом в другом крыле здания. Экономный по натуре Станнингтон не считал обязательным заводить для любовницы отдельный дом, поскольку он бывал здесь четыре дня в неделю. Четыре, потому что каждую пятницу в час дня, когда почти весь континент заканчивает работу, он уезжал в Роселидо.

После внезапной смерти матери, пока Кора и Этер не прибыли в Лос-Анджелес, Станнингтон отдал по телефону распоряжение, его поверенный в делах успел купить домик вдали от особняка Станнингтона, и в течение нескольких часов от дамы не осталось и следа. Больше в этот дом она уже не вернулась.

В конце недели приехал отец и забрал мальчика в Роселидо.

– Твоя бабушка умерла. Она очень тебя любила и не хотела бы, чтобы ты плакал, – сказал отец.

Мальчик сидел неподвижно, в глазах – ни слезинки.

– Люди не могут жить вечно. Каждый из нас должен когда-нибудь умереть, а Гранни прожила долго, она умерла в очень почтенном возрасте.

Станнингтон жалел о собственной непоследовательности. Теперь ему самому предстояло одним духом бухнуть в сознание ребенка горькую правду о старости, смерти… обо всем, от чего он так старательно оберегал сына. Отец боялся бурной реакции Этера.

Мальчик молчал. Все это он знал давно, со смертью его познакомила бабушка. Может быть, предвидя ту минуту, когда осиротит внука. Но ведь небытие – это только для других, для тех, кто опочил под секвойями. Такое не могло случиться ни с ним, ни с Гранни, ни с отцом. Ждущая бабку плита с ее именем ничего не значила для мальчика.

А теперь Гранни нет и никогда не будет – это он понимал. И не мог простить себе беззаботных минут у океана, как раз тогда, когда Гранни переходила в небытие. Чтобы опочить навсегда.

– Пойдем к ней, Этер.

Так же молча он шел рядом с отцом. Рука в руке они взошли по двум безукоризненно белым ступенькам, прошли через ажурные ворота. Этер молча дал провести себя по дороге, столько раз пройденной с Гранни. Но когда они остановились над ее плитой, он заплакал. А отец впервые в жизни не требовал, чтобы Этер вел себя как мужчина. Отец молчал.

Сквозь слезы Этер читал эпитафию. Пустые места были заполнены, а ниже были выбиты другие слова:

Анни Станнингтон, урожденная Бортник-Сураджиска, супруга Джона Станнингтона, дочь польского шляхтича, умерла в Роселидо…

Мальчик мысленно повторил текст, который он должен был вырезать на надгробии бабушки, как поклялся. Нет, там не было ничего о шляхте. Он хорошо помнил.

Само слово было ему знакомо, потому что бабушка говорила о шляхтичах-однодворцах из села Вигайны. Там у всех была одна фамилия, поэтому писаря записывали их вместе с прозвищами. А то иной раз случалось, что Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского загоняли плетьми в Сибирь за преступление опять же Яна, сына Яна и внука Яна Суражинского, – но соседа.

– Почему ты велел написать «дочь польского шляхтича»? – спросил Этер отца.

– Твоя бабка была родом из шляхты. Отец вел себя непоследовательно. Мальчик еще не забыл, как отец кричал на бабушку за песню на ее родном языке.

– Он меня стыдится, потому что простого человека ни в грош не ставит, – объясняла бабка после своего возвращения из ссылки. – Гордыня ослепляет и разум отнимает, не забывай этого, Этер.

Тогда он воображал, что гордыня – это какая-то заразная болезнь, может быть, ее разносят мухи.

Помня все это, Этер не понимал, почему отец, стыдившийся матери при ее жизни, теперь увековечил ее происхождение в камне.

Только когда вырос, он понял, что Пендрагон Станнингтон заботился о поддержании реноме семьи. Он мечтал принадлежать к старой американской элите. Его мать, слишком простая и неграмотная, при жизни никак не могла способствовать украшению рода, но после смерти ее якобы дворянское происхождение придавало блеск семье Станнингтонов.

Потом Этер узнает, откуда его отцу пришла в голову надпись на надгробии бабки. На кладбище Пер-Лашез много лет спустя Этер остановится у памятника Шопену и прочтет:

«Фредерик Шопен, сын французского эмигранта, женатого на пани Кшижановской, дочери польского шляхтича».

С тех пор Этер ежедневно приходил в некрополь, не скрывая своих визитов от отца. Никто не смел мешать ему.

– Мы поселимся в Лос-Анджелесе, – предложил отец через несколько недель. Он хотел оторвать мальчика от места, где все было переполнено воспоминаниями. – Осенью мы запишем тебя в колледж.

– Хорошо. Я возьму с собой Сиротку, – на удивление легко согласился мальчик и перестал ходить в гробницу.

Отец не знал, что и думать о переменчивой натуре сына.

Мальчик ходил в гробницу в надежде найти Гранни. Пусть не в ее земной ипостаси (он понимал, что это невозможно), но хотя бы найти ее дух, который при ее жизни всегда был здесь. Этер убедился: Гранни там нет.

Он не нашел ее ни на грядках вербены и лаванды, ни в покинутом ею Эдеме, куда ходил с Сироткой, ни в садовом павильоне, хотя в только им двоим известном уголке лежал запас темного кофе и тонких светлых сигар «Монте-Кристо спесьяль».

Тогда он понял. Теперь Гранни будет жить только в его сердце. И он без возражений покидал Роселидо, его даже радовала перспектива отъезда и учебы в школе. Не оставил он только верного спутника Гранни, ослика, которого бабуля вырастила из крохотного сосунка.

* * *

Годы побежали, воспоминание о Гранни перестало причинять острую боль, перестало быть отчаянием. Свободное от страданий, воспоминание покоилось в сердце Этера, как затуманенный старинный снимок.

Мальчика охватила другая тоска.

У всех друзей были матери. Некоторые жили отдельно, в новых семьях, у них появлялись другие дети, но первенцы виделись с матерями и все про них знали. Он один был не такой, как все. Он не мог вспомнить ни прикосновения, ни эха голоса матери. Ничего.

О его матери даже не упоминали. Теперь он догадался, что это приказ отца. Но почему сын не должен был о ней знать? Что такого она совершила, что над ней, как могильная земля, сомкнулось глухое молчание?

Уже одно это дразнило воображение и заставляло искать разгадку тайны.

Тем более что он чувствовал себя ущербным, ограбленным. Ведь мать есть даже у животного! Он хотел знать, почему с ним так поступили.

Этер никогда не слышал о ней, только запомнил единственное слово, которое невольно вырвалось у Гранни, когда он, пятилетний, спросил ее о матери.

Ванесса! Она живет где-то на свете… Так сказала его бабушка. Мир бабушки складывался только из Роселидо, Стокерсфилда в пятнадцати милях от поместья и Вигайн в прежней Отчизне. А мир, про который Этер столько узнавал в школе, был огромен.

Где-то на свете… За такое задание не возьмется даже самое крупное детективное агентство. О детективах он к тому времени знал все.

Поиски нельзя вести без данных о фамилии, годе рождения. Тем более без денег. А у него не было ни цента.

Он получал все, что хотел, все, о чем ему стоило упомянуть или отметить в каталогах знаменитых фирм. У него было все, кроме самой ничтожной монетки. Платила всегда Кора, в основном чеками. Он долго размышлял, прежде чем посвятить ее в свою тайну. Но иного выхода не было.

– Мне нужно найти свою мать, Кора, – решился он довериться ей.

– Как же я могу помочь тебе, Этер? Это не только твое дело, это касается и твоего отца.

– Я не хочу ни о чем рассказывать отцу. А от тебя мне нужны только деньги, все остальное тебе не обязательно знать.

– Я не могу дать их тебе для этой цели, Этер, без ведома мистера Станнингтона.

– Мистер Станнингтон разлучил меня с бабушкой только за одну песенку на языке, которого он стыдился. Он не любит мою мать, если не разрешает даже упоминать о ней. От нее у меня не осталось ничего, даже фантазий. Пустой кадр в конце кинопленки. – Ему было уже почти четырнадцать, он обожал фотографировать, расходовал километры пленки и с удовольствием пользовался жаргоном кинооператоров.

– Этот вопрос серьезнее, чем песенка, Этер. Когда-нибудь отец сам наверняка тебе все скажет.

– Я понимаю. Ты ведешь себя лояльно по отношению к типу, который тебе платит.

– Разумеется, Этер. Твой отец не уполномочил меня распоряжаться его деньгами в таком деле.

– Ты же должна прежде всего заботиться о моем благе, – умолял Этер, разочарованный и взбешенный. Он сумел овладеть собой. – О'кей. Можешь забыть о нашем разговоре?

– Я не расскажу о нем мистеру Станнингтону, Этер.

Кора сдержала свое обещание, как делала всегда. Но с тех пор он уже никогда не допустит ее к своим самым важным и тайным делам. В будущем он сам будет справляться со всеми своими трудностями.

В тот момент Этер вышел из-под влияния Коры, чего она даже не почувствовала. Внешне мальчик вел себя по-прежнему. Это для него не составляло труда: сказалась выучка, полученная при бабушке. Он умеет притворяться и вводить в заблуждение, если понадобится – лгать для достижения цели.

Следы Ванессы он начал искать в доме. Незаметно пробирался в комнаты отца, прокрадывался в кабинет, но ни разу ему не удалось открыть ни запертых ящиков стола, ни сейфа. Он перетряхивал мешки с мусором, разыскивал старые письма, пока не наткнулся на кусок веленевой бумаги цвета белой сирени – письмо от Ванессы.

Этера охватило неведомое до сей поры счастливое возбуждение, знакомое охотникам и игрокам. Руки у него дрожали, когда он из клочков сложил конверт: узкий, изысканный, от него еще еле уловимо веяло духами. Он добыл адрес жены отца.

Письмо к матери Этер писал бессонными ночами, рвал и жег черновики, потому что все, что удавалось выразить на бумаге, казалось ему плоским и банальным. Скулеж, недостойный тринадцатилетнего мужчины. Наконец он послал ей всего несколько фраз, совсем не тех, что рвались из сердца.

Мама, я очень хочу увидеть тебя. Много лет я ничего о тебе не знал, потом мне сказали только твое имя. Почти полгода я разыскивал твой адрес, потому что никого не хотел посвящать в свои планы и не знал, как бы ты к этому отнеслась. Напиши мне, мама, пожалуйста. Пиши мне «до востребования», чтобы никто ничего не узнал. А я без твоего разрешения никому не скажу, что мы с тобой переписываемся.

На письмо Этер наклеил марку из кляссера, из роскошной серии, выпущенной по случаю годовщины прибытия каравеллы «Санта-Мария» к побережью Колумбии. Он ждал, жил, как в трансе.

Каждый день он заходил на почту. Ванесса не отвечала. Он не успел потерять надежды на ответ из Ножан-Сюр-Марна, когда отец вызвал его к себе в кабинет.

– Садись, Этер. – Отец поднял голову от бумаг.

В круге света, падающего из-под абажура лампы, на столе лежал узкий изысканный конверт цвета белой сирени. Этер сразу узнал его, в воздухе словно витал еле уловимый запах духов.

Значит, для нее он не стоил даже письма, даже тактичного молчания! Она донесла отцу. «Курва, – подумал он, – какая курва!» Бешенство душило его, и только эти два слова вертелись в мозгу. Ему хотелось плакать и ругаться распоследними словами, какие он только знал.

– Ванесса не мать тебе, Этер. – Отец накрыл конверт ладонью.

Этим жестом он закрыл все, что предшествовало получению этого письма. Никаких вопросов и ни слова упрека. Этер был благодарен за такую деликатность.

– А откуда вообще у тебя возникла мысль, что это она?

– На надгробной стеле Энея есть ее имя. Эней, сын Пендрагона и Ванессы, – процитировал Этер фразу из эпитафии. Даже сейчас он не предал Гранни.

– Не понимаю. Там ведь значатся еще имена Рут и Кейт. – Отец назвал девочек из Ангелочков.

– Никто из них не мог быть моей матерью! – Этер предупредил возможную ложь отца.

Он не хотел, чтобы им обоим было потом стыдно и горько из-за очевидной неправды: даты с надгробий навеки врезались ему в память.

Напрасно он боялся. Его отец никогда не опустился бы до такой примитивной лжи. Со временем Этер убедится, что отец никогда не лгал, он только приукрашивал факты.

– Нет, ты не приходишься сыном ни Рут, ни Кейт. Рут умерла во время родов. Кейт с близнецами погибли в автомобильной катастрофе. Это случилось за двадцать три года до твоего рождения. Твои брат и сестра были бы совсем взрослыми теперь…

– Или меня бы не было. – Идея небытия не перестала волновать мальчика: он по-прежнему не мог представить мир без себя самого.

– Почему ты так думаешь? – Лицо отца вынырнуло из темноты за лампой, он внимательно присмотрелся к мальчику.

– У тебя были бы те, другие дети.

Этер замолчал. Он отдавал себе отчет, что родился у весьма пожилого отца. У ровесников Этера такими были дедушки, но он заметил и то, что отец не любит говорить о старости.

– А где ты был во время катастрофы?

– Вместе с ними. Я вел машину. Нас раздавил грузовик для дальних перевозок. Шофер заснул за рулем. С ним ничего не случилось. Я выжил. Они нет.

С каждой фразой лицо отца мрачнело. Этер молчал. Он чувствовал себя виноватым за то, что стал причиной столь горьких воспоминаний. Он сочувствовал отцу, но выразить этого не умел. В то время он постоянно сдерживал свои порывы, неприязненно глядя на себя со стороны. Неуклюжий верзила с длиннющими руками-ногами, которые неизвестно куда девать. Он превращался в другое существо. Тайный язык нежности между ним и отцом стал детским и смешным, а новый еще не выработался.

– Я не хотел причинить тебе боль, – промычал Этер неловко.

– Знаю. – Отец снова скрылся в тени. – Я только не понимаю, почему ты настаиваешь на Ванессе, а не на Люсьен.

– А кто такая Люсьен?

– Ты же не видел своей метрики, Этер! – догадался отец.

– Не видел, – буркнул сбитый с толку мальчик.

Боже, ему даже не пришло в голову искать подтверждения слов Гранни! Она была несокрушимой крепостью истины, он верил ей безгранично.

– Вот что бывает, когда всеми делами занимается поверенный. Тринадцатилетний мужчина никогда не держал в руках своих документов! – рассмеялся отец.

Он почувствовал облегчение: мальчик не потому выбрал Ванессу, что сомневался насчет Люсьен, он просто не знал ни о ком, кроме Ванессы.

– Вот, пожалуйста, так выглядит твоя метрика. – Отец вынул лист гербовой бумаги и подал мальчику.

– Этер-Карадок, рожденный от Люсьен Бервилль… – прочел Станнингтон-младший.

Не оставалось никаких сомнений, что его мать звали Люсьен Бервилль, что она родом из Бостона.

Вихрь чувств. Радость, что не мать отвергла его письмо. И горе, что солгала Гранни. Первая трещина на идеальном образе бабки, который он носил в сердце.

Он вспомнил, как стесненно и неестественно ответила она восемь лет назад на его вопрос о матери. Быть может, отец застращал и ее? Возможно, Гранни просто не могла поступить иначе? Теперь Этер не знал, что думать о Гранни, чьи простые истины и принципы стали его собственными.

А все-таки она ему солгала! Но, невзирая ни на что, Этер предпочитал верить, что она всего лишь хотела отодвинуть на потом слишком важный и трудный для пятилетнего малыша разговор. Ведь его мать не была замужем за отцом, что ясно следовало из метрики.

– Ванесса по-прежнему моя жена. Мы живем раздельно, она – в Европе. Несчастная, неуравновешенная женщина… судьба жестоко ее обидела. Печальная и сложная история, но тебя она ни в коей мере не касается. Она даже никогда не видела тебя. А я не развелся с ней, чтобы не ухудшать ее психического состояния, но мы предоставили друг другу полную свободу.

– Ради спокойствия Ванессы ты не женился на моей матери?

– Ей не нужен был брак. Люсьен Бервилль оставила тебя и ушла. Я не знаю, где она. И признаюсь, что никогда и не пытался узнать. В тот момент, когда она бросила нас, она перестала для меня существовать. Я не хотел, чтобы ты об этом знал.

– Может, все-таки стоит ее найти и помочь вернуться?

– Тебе нужны иллюзии?

Этер возразил, но где-то в глубине души ему очень хотелось, чтобы на самом деле все оказалось лучше, красивее. Как некогда он мечтал, чтобы в рассказе Гранни про садовника был другой конец.

– Сколько мне было лет, когда она ушла?

– Шесть недель.

– Как она ушла?

С каждым вопросом, с каждым ответом умирала жалкая надежда на то, что образ родившей его женщины окажется не таким грязным.

– Без предупреждения. Исчезла вместе со своей чековой книжкой. Оставила письмо. Она никогда не вернется и не желает, чтобы я ее искал, потому что ей больше нечего мне сказать.

– Где вы тогда жили?

– В Бостоне. Там ты родился.

– Где тогда была Ванесса?

– Когда я познакомился с твоей матерью, Ванесса уже много лет жила в Европе. Мы даже не виделись.

– Покажи фотографию матери. Я хочу знать, как она выглядела.

– Я их выбросил.

– Как ты мог? Я имел право знать… Она осталась моей матерью, как и ты – отцом. По какому праву ты лишил меня того, что есть у всех?

– Я ничего у тебя не отбирал. Успокойся. И не кричи на меня, как истеричная негритянка.

– Расист!

Этер потерял самообладание, да и не хотел его сохранять. Он старался обидеть отца, причинить ему боль. Мысль о плохой матери, Люсьен Бервилль, вызвала неприязнь и к отцу. Этер мстил ему за недосягаемую мать, для которой он ничего не значил. Как сказал отец? Ушла с чековой книжкой! Продажная расчетливая курва!

– Я не расист, и ты об этом хорошо знаешь. – Станнингтон-старший не давал вывести себя из равновесия.

Правда. Мальчик никогда не слышал от отца презрительных слов по адресу людей с другим цветом кожи.

– А как же темные польские мужики?

– Ты помнишь? – неприятно поразился отец. – Это было сказано в гневе. Я хотел, чтобы ты вырос американцем, без дурацких сантиментов к клочку суши в другом полушарии.

Упрямая память Этера услужливо высветила воспоминания о Гранни. Вот она мелкими глоточками потягивает горячий терпкий кофе. Легкий запах вербены мешается с ароматом кофе и тонкой элегантной сигары. Бабка поднимает на мальчика теплые карие глаза, блеск которых не потух с возрастом, пускает клуб горького дыма и говорит:

– Вигайны стояли на границе с пруссаками, туда с контрабандой ходил мой отец, и моего отца отец, и моего отца дед… на ту сторону коней водили, а на нашу немецкий товар несли, щепетинье всякое: ленточки там, тесьму. Мы, люди с пограничья, перемешались, что в котле похлебка. В Сувалках пять кладбищ было: польское, русинское, еврейское, татарское да еще лютерского бога. А за Филипповом над рекой, что по яру протекала, на одном берегу на могилках католической веры кресты, а на другом – Моисеевы таблицы, еврейский погост. А ведь жили там еще и литовцы, и армяне, и цыгане, и румыны.

Моя прабабка, она от пруссаков на нашу сторону перешла, а отца бабка – из русско-татарского рода. А вся та земля нам от ячвингов осталась. Еще в старых песнях сказано, что ячвинговских рыцарей вороги до единого вырезали, а дочерей их за себя взяли. Таково наследие твое и твоего отца, и во мне все эти народы понемножку сидят. А твой отец, хоть про них ничего знать не желает, не позволит ведь, чтобы мексиканца или негра в нашем хозяйстве за человека не считали. Только языка моего стыдится…

– Ты не позволял бабушке разговаривать по-польски! – мстительно выкрикнул теперь Этер, глядя на отца.

– А Конрад Корзе…Коже… – Станнингтону-старшему не удалось выговорить польскую фамилию, и он сдался: – А Джозеф Конрад,[5]5
  Джозеф Конрад (Юзеф Теодор Конрад Коженевский, 1857–1924) – известный английский писатель польского происхождения, автор романов «Лорд Джим», «Тайный агент» и др.


[Закрыть] хотя он поляк по происхождению, считал себя англичанином и писал только по-английски! И что-то не слышал, чтобы кто-нибудь ставил ему это в вину.

– Вы смотрите, какие мы начитанные! А я думал, что ты читаешь только «Биржевые ведомости»!

– Благодаря этой моей газете ты можешь читать Конрада и все, что захочешь. Если бы не это, сын, подметать бы тебе улицы в Лос-Анджелесе.

– Я не забуду, что ублюдок Люсьен Бервилль тебе всем обязан. Даже тем, что ему нечем вспомнить эту шлюху.

– Слушай, избалованный сопляк, я могу с тобой и по-другому поговорить! – Наконец-то Этеру удалось пробить броню отцовской невозмутимости.

– И что ты мне сделаешь? Разлучишь с бабкой, порвешь фотографии моей матери? Можешь еще отослать меня спать или оставить без сладкого. Или лишить наследства. Конечно, отрекись от меня! Если поспешишь, успеешь породить еще одного наследника!

– Пойдем со мной, мальчик. – Голос отца стал мягче. Он снял очки, которые надевал только для чтения, и усталым жестом потер глаза.

– Ты бросишь меня в темницу? – Этер не двинулся с места, упрямый и напуганный.

– Глупый. Я покажу тебе ее портрет.

– Почему же сразу не сказал? Зачем доводить человека до бешенства?

Этеру стало стыдно. У него возникло ощущение, что он дал себя раздразнить, втянуть в дурацкую игру.

– Я имел возможность услышать, что ты обо мне думаешь.

– Ты меня разозлил…

Сколько он себя помнил, эта картина всегда висела в маленьком коридорчике. Знакомый элемент интерьера. Этер никогда не вглядывался в него. Картины, достойные внимания, висели внизу в большой галерее. Время от времени прибывал новый гувернер, брал мальчика с собой в галерею и хвастался своей эрудицией. Эти лекции с удовольствием слушал отец.

– Твой дедушка велел мне изучать только то, что пригодится мне в работе, но ты у меня будешь всесторонне образованным человеком, – говаривал отец с нескрываемой гордостью.

– Это несправедливо, чтобы я учился за себя и за тебя, – возражал Этер.

Смышленому мальчику наука давалась без труда, но в него с утра до вечера вдалбливали разные сведения, поэтому он бунтовал.

Теперь он стоял с отцом в маленьком коридоре и думал, почему инстинкт никогда не приводил его сюда, к портрету очень молодой и очень красивой девушки. Золотистые волосы острижены по моде пятидесятых годов, лицо маленькое, треугольное, как кошачья мордочка, полные губы. Блеск голубовато-зеленых глаз подчеркивала единственная драгоценность – огромный сапфир на груди, в глубоком вырезе платья цвета индиго. И непонятно было, то ли сапфир принимает цвет глаз красавицы, то ли ее глаза наполняются голубизной камня.