Текст книги "Терапевт"

Воскресенье, 8 марта: белый шум

К моему возвращению домой, на Конгле-вейен, уже опускаются сумерки. Анника с Хеннингом снова принялись работать на участке, я играла с мальчиками – рисовала цветными мелками и строила шалаш под столом в гостиной. Мальчики, особенно Тео, ошалели от восторга: не могли поверить, что тетя Сара, обычно с неохотой соглашающаяся поиграть минут десять, теперь битый час сидит на коленках в их шалаше, катает их на закорках и вообще позволяет вить из себя веревки. «А ты можешь приходить каждый день, Сара?» – спрашивает Тео, и на сердце у меня незаслуженно теплеет; закрыв глаза, я жадно впитываю это тепло. Однако нечестно, что оно мне досталось: ведь я включилась в игру один-единственный раз, и то потому, что не хочу ехать домой.

– Оставайся у нас, – говорит Анника, – поспишь пару ночей на диванe.

Но я не могу. Дома меня ждет работа. И моя профессиональная, и другая: быть там, когда он вернется. Включить свет. Ждать. Я знаю.

В доме Анники кипит жизнь, здесь шумно и суматошно, и я с тоской думаю о том, что поеду сейчас домой, в наше недоремонтированное и недоперестроенное жилище, но знаю, что ехать надо. В конце концов набираюсь мужества вылезти из-под стола, обуваюсь и отправляюсь восвояси.

Отпираю дверь: тишина. Отсутствие Сигурда словно засело в стенах. Я стою в прихожей на линолеуме, истертом ногами старого Торпа – по этому полу мать Сигурда в юности прокрадывалась по ночам босиком, – и прислушиваюсь. Что я пытаюсь расслышать? Сигурда?… Какая тишина! Слышатся только звуки, которые не смолкают никогда: колыхание вагонов метро вдалеке, поскрипывание балок старого деревянного дома, прогибающихся под весом жилых комнат. Сигурда не слыхать. Надо все-таки крикнуть, позвать его, но я не решаюсь. Стою, как была, в уличной обуви, будто я только на минуту заглянула в этот дом, будто вовсе не живу здесь и не останусь ночевать. Не хочу услышать, как мой голос одиноко и безответно выкрикнет его имя.

Сначала снимаю ботинки. Ставлю их на старую газету, где мы держим обувку. Его обувь тоже там: кроссовки и легкие туфли, которые он достал к весне, такие большие рядом с моими, как корабли для карликов… Я собираюсь с духом.

– Сигурд?

Голос не отдается эхом от стен, я так и знала. Звучит тоненько, еле слышно, стены гасят его; мой зов вряд ли долетел до следующего этажа. И я поднимаюсь туда сама, ступенька за ступенькой, перешагиваю через отставшие половицы, слышу поскрипывание и потрескивание дерева при каждом шаге. В полутьме гостиная кажется огромной. Прежде чем включить свет, я снова называю его имя. Сигурд? Жму на выключатель и вижу пустующую комнату.

Не хочу здесь сидеть. Что-то поменялось… не знаю, что. Занавески? Они обычно так висят? Сигурд всегда раздвигает их как можно шире, ему нужен свет; он считает, что занавесок вообще не нужно. Я, что ли, задернула их в пятницу вечером, когда сидела тут одна? Могла ли я, помнящая столь многое так хорошо, задернуть их и забыть об этом? Могла ли Юлия сдвинуть их за те две-три минуты, что оставалась здесь одна? Могла ли Маргрете, единственная, у кого еще есть ключи от дома, вернуться с Ханкё и по пути завернуть сюда? Чтобы поправить занавески?

То же ощущение пронизывает меня в нашей спальне на втором этаже. Здесь это чувствуется менее остро, но в то же время пугает сильнее, потому что здесь мы спим, чужим тут делать нечего. Постель застелена покрывалом. С одного конца оно слегка примято, как если бы кто-то на нем посидел или, может, просто оперся рукой… Может, это была я, когда уходила? Почистила зубы, зашла сюда, надела джинсы и джемпер, передумала, достала другой, положила его на кровать и переоделась… Могли такие вмятины остаться от джемпера? Но еще важнее: я что, теряю рассудок?

Это всё нервы, решаю я, заваривая чашку чаю на кухне. Я подала в полицию заявление об исчезновении мужа; прошло более двух суток с тех пор, как от него пришли последние вести. Была бы собственным терапевтом, именно это я себе и сказала бы. Неудивительно, что я нервничаю. Неудивительно, что мой мозг работает лихорадочнее и сильнее обычного склоняется к параноидальности. Я нахожусь в состоянии боевой готовности. Нельзя забывать, что все приходящие мне сейчас в голову кризисные мысли являются именно таковыми: кризисными. Они не превращаются в истину оттого, что пугают меня. Мне следует разобраться в собственной реакции. Я должна успокоиться. Я должна понимать, что именно сейчас, с учетом моей вполне простительной взбудораженности, я мыслю не так ясно, как хотелось бы. Я не должна прямо сейчас решать загадку с сообщением от Сигурда на автоответчике. Я не должна пытаться выяснить, почему занавески висят не так. Сейчас мне нужно позвонить и заказать пиццу, а потом, прежде чем лечь спать, пару часов посмотреть телевизор. Завтра мне предстоит работать. Я позвоню коллегам Сигурда. После выходных все будет проще. А может, сегодня вечером в дверях, как и планировал, появится Сигурд, и этот кошмар закончится…

Вот тут-то я и замечаю тубус Сигурда. Он вернулся на место. Висит на своем крючке.

* * *

Расслабляющего вечера с пиццей и телевизором не случилось. В смысле телевизор включен, пицца заказана, но это ничего не меняет. Голоса из ящика, участники реалити-шоу, разглагольствующие о разных стратегиях, и всегда чуть более громкие рекламные голоса, с энтузиазмом расхваливающие стиральные средства и интернет-казино, – это просто белый шум. Мой взгляд направлен на экран телевизора, на мелькающие там кадры, но перед моим мысленным взором вновь и вновь проигрываются сцены совсем другой истории. Сцена 1: пятница, время обеда. Я прослушала сообщение Сигурда на телефоне. Ем свой бутерброд с тунцом. Вижу пустой крючок. Присматриваюсь к нему. Думаю, странное дело. Думаю, он что, взял тубус с собой? Разве он не собирался с утра заехать за Томасом? Следующая сцена, утро субботы. Я снова смотрю на пустой крючок, потом спускаюсь в прихожую, отпираю дверь и выхожу. Я знаю, что было так.

Кто-то побывал в моем доме. Не иначе. И это не Юлия. Это произошло, пока я была у Анники в Нордстранде.

И все же я не могу в это поверить. Апатично сидя перед телевизором, снова и снова анализирую свои рассуждения. А я совсем-совсем уверена, что было так? Может ли это объясняться как-то иначе?

Лучший из моих университетских преподавателей терапии говорил: самое важное, что нужно сделать для страдающих неврозом пациентов, – помочь им увидеть мир таким, какой он есть. Не таким, каким он должен быть, и не таким, каков он сквозь призму их страхов. Не таким, как подсказывают их умозаключения. А таким, какой он есть. Подразумевается: помочь им научиться отличать фантазии, надежды и страхи от действительности. Например, нервной новобрачной, опасающейся, что вышла за неподходящего человека, требуется показать, что терзающие ее сомнения – вовсе не магическое свидетельство сути их отношений. Юному студенту, которого снедает страх перед экзаменами, требуется показать, что его страхи не говорят ни о его способностях, ни о том, как действительно пройдет экзамен. Истина такова: время от времени ты чувствуешь раздражение по отношению к своему мужу; тебе кажется, что материал, который нужно выучить к экзамену, сложен. Вот и всё. Нереалистично любить своего супруга и восхищаться им каждую минуту каждого дня, прожитого под одной крышей. Не бывает так, что либо усвоишь весь материал по предмету с первого прочтения, либо не поймешь никогда. Мир не так однозначен. Вот каков он. Всё прочее – твои собственные домыслы.

Сигурд пропал. Он солгал. С этим, конечно, не поспоришь. Его исчезнувший тубус, эта серая пластиковая труба, вернулся на место. Вот и всё, что я знаю. Значит ли это, что кто-то побывал здесь, или это мои домыслы? Надо постараться мыслить ясно, не давать воли своему перепуганному мозгу.

Звонок в дверь. Пицца, думаю я, торопясь в прихожую, но в то же время думаю, а вдруг нет, вдруг это он или кто-нибудь, кто что-то знает? В этой мысли надежда, последняя надежда – роскошь, которую я могу пока себе позволить.

Не глядя, я отпираю замок, распахиваю дверь – и все понимаю, увидев мужчину и женщину в полицейской форме.

Оба молоды: женщина – ровесница мне, мужчина на пару лет моложе. Он заметно нервничает. Говорит женщина – очевидно, она его начальница. Может быть, он у нее на стажировке.

– Сара Латхус? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю я. Или не так: за меня отвечают мои голосовые связки.

– Так. Дело в том, что я, к сожалению, должна сообщить вам печальную новость, – говорит женщина.

Она облизывает губы языком: один раз, второй. Может быть, тоже нервничает. Могу себе представить, как их в школе полиции учили преподносить тяжелые известия – наверное, целую пару, но вряд ли более 90 минут. Представляю, как она сидит на краешке стула и старательно записывает слова преподавателя. Держитесь серьезно и с достоинством. Не мямлите. Говорите четко и ясно.

– Я из управления полиции Осло, – говорит женщина.

Назовите свое подразделение.

– Дело в том, что сегодня около пяти часов дня был обнаружен труп мужчины, подходящего под описание вашего мужа. Для окончательного установления его личности потребуется несколько дней, но все свидетельствует о том, что найденный мужчина – Сигурд Торп. Он находился в Крукскуге, примерно в двух километрах от Клейвстюа.

Она откашливается. Ее коллега смотрит на мое плечо, не хочет встречаться со мной взглядом, или, может быть, ему велено так себя вести.

– Понимаю, как тяжело услышать такое, – говорит женщина. – Соболезную.

* * *

День, когда мы с Сигурдом поженились, выдался пасмурным и холодным, типичным для ранней осени в Осло. Потом мы прогулялись вдоль реки до Турсхова. Я ему сказала: «Теперь ты мой, пока смерть не разлучит нас». Он засмеялся и сказал: «А ты моя».

И сейчас это единственное, что приходит мне в голову. Полицейские смотрят на меня, а я стою и смотрю прямо перед собой. Вижу, как за их машиной паркует свой автомобиль доставщик пиццы, выходит, видит нас и нерешительно останавливается, а у меня в голове только одна мысль: пока смерть не разлучит нас. Недолго он оставался моим…

* * *

– Разверни, – сказал Сигурд.

Я взяла в руки сверток, лежавший на постели, сорвала с него обертку, извлекла из слоев папиросной бумаги маленький пакетик, развернула. В маленькой коробочке лежал кулон на цепочке.

Это было в день моего рождения, в тот год, когда я проходила практику в центре реабилитации тяжелых наркоманов недалеко от Осло, а не в детской поликлинике в Бергeне, как планировала изначально. Мы с Сигурдом снимали маленькую и страшно холодную квартирку на Пилестреде, и каждое утро я ехала на трамвае от Бишлета до железнодорожного вокзала, а там садилась на лиллестрёмский поезд; сойдя с него, шла под проливным дождем к похожему на барак зданию центра. В лучшем случае я была своим пациентам абсолютно неинтересна, в худшем они вели себя буйно. Руководил практикой пожилой психолог, которому оставалось два года до пенсии; ему давно уже было на все наплевать. В поезде и потом в трамвае по дороге домой я старалась думать о посторонних вещах, чтобы не расплакаться раньше, чем встану дома под душ, где меня никто не увидит.

– Сигурд, – сказала я, – это обалденно красиво, но ведь, наверное, он не настоящий?

Подвеска была украшена сияющим камешком, маленьким, но всё-таки… Сигурд заулыбался еще шире, на лице проступили ямочки. Я никак не могла понять, как это возможно, но у него, когда он улыбался, ямочки образовывались даже возле глаз.

– У нас же нет денег, – напомнила я ему.

– Не думай об этом, – сказал Сигурд. – Подумай лучше, нравится тебе или нет. Если нет, можно обменять.

– А можно обменять его на оплату счета за электричество? – спросила я, смеясь; смотрела на кулон и понимала, что расстаться с ним не смогу никогда.

Серебряная цепочка, простая подвеска, крохотный бриллиантик. Я плакала в душе – не хотела, чтобы Сигурд заметил следы моих слез, – но он был не дурак.

– С днем рождения, – сказал он. – Дай-ка я надену его на тебя.

Понедельник, 9 марта: под поверхностью

В моем доме полиция. Позвонили в дверь ранним утром, представились с напускной печалью в голосе, испарившейся в ту же секунду, как я впустила их в дом, и принялись за дело. Я сижу на кухне с чашкой кофе. Не успела даже одеться как следует. И душ принять не успела. Никому не звонила. Мне звонили: Маргрете, Анника, но я не брала телефон. Я просто жду.

Полицейские на втором этаже. Что-то ищут – что, не знаю; они и сами не знают, насколько я понимаю. Все может представлять интерес, сказал нагловатый юный полицейский, который сейчас роется в ящиках с нижним бельем и носками. Он пришел вместе с той, что была здесь вчера вечером; видимо, они полагают, что ее присутствие здесь и сегодня меня успокоит. На меня это действует ровно противоположным образом: я не желаю видеть ее больше никогда в жизни, но она тут как тут – на свежем поутру лице печальная мина, чтобы показать, как она сочувствует моему горю.

– Гюндерсен хочет поговорить с вами часов в одиннадцать, – говорит она. – Гюндерсен руководит расследованием.

– Он один из наших лучших следователей, – вторит нагловатый юноша, появляясь с ней рядом.

Он нравится мне больше. Он не выпендривается. Она такая типичная девушка из благополучной западной части Осло: светлое мелирование в волосах и жемчужные сережки, тот же выговор, дикция, что и у девушек, окружавших меня в детстве. У нас наверняка найдутся общие знакомые. Я представляю себе, как они с подружками соберутся вечерком и она расскажет про меня: только никому не проболтайтесь, это не подлежит разглашению, но… Волнует ли это меня? Важно ли для меня, что кто-нибудь узнает? Я пробую понять, что чувствую, но мне не за что уцепиться – нет стержня, на который можно было бы нанизать разные теории, попробовать, что я при этом ощущаю; лишь огромная зияющая пустота, готовая заполниться чем-нибудь – кровью, скорбью… Чем-нибудь, что, полагаю, проявится на следующем витке.

А пока я пью кофе, совершенно безвкусный. Полицейские переговариваются, не обращая на меня внимания. В моем доме полиция. Я не отвечаю на звонки, не пытаюсь связаться со своими пациентами, чтобы отменить прием. В половине десятого должна прийти Саша; я не против, отмечаю я. Ага, какая-то тень эмоции. Саша пойдет мне сегодня на пользу. Подожди-ка, постой, разве пациенты для того ходят к терапевтам, чтобы улучшать их самочувствие? Я поймала себя на глубоко неэтичной мысли? А это меня беспокоит? Я пытаюсь нащупать какие-то ощущения в себе, опустошенной, но там ничего, никакой реакции на нарушение принципов профессиональной этики. Любому разумному человеку понятно, что в моем теперешнем состоянии не стоит принимать пациентов. Но раз Сигурда больше нет, я живу одна, и я недостаточно разумна, чтобы дать самой себе подобающий совет. Вот и не звоню никому. Следующий пациент – пятнадцатилетняя анорексичка – должен прийти в одиннадцать; ее я не могу принять просто-напросто потому, что великий Гюндерсен решил побеседовать со мной именно в это время, так что ей-то нужно бы позвонить. Но звонить ли? Мне не все ли равно? Рядом со мной гудит телефон. Поскольку я все выходные прождала звонка, от этого звука подскакиваю на месте. Но это не Сигурд. Разумеется, не он, этого быть не может, теперь я знаю. Это опять Маргрете. Они рассказали ей; это чуть ли не единственное, что мне известно. Слава богу, что хоть этого мне не придется делать.

* * *

А известно мне следующее: Сигурд умер. Его нашли в Крукскугe. Думают, что он убит. Его матери сообщили. Три первых известия по собственной инициативе принесла вчера та женщина из полиции, которая мне не нравится. Про последнее я спросила сама. Других вопросов не задавала. Стояла на крыльце и смотрела мимо них, мимо женщины из полиции и ее ассистента, на растерянного доставщика пиццы, который не мог сообразить, нести ли пиццу в дом, у дверей которого стоят полицейские. А я с неким болезненным любопытством ждала, что же он будет делать; как бы сама с собой спорила на десять крон, ставила на то, что он развернется и уедет от неприятной ситуации. Но он остался, поставил пиццу на капот и стал ждать. Я посмотрела на ту, которая мне не понравилась, и спросила:

– Вы сообщите остальным?

Она посмотрела на меня, наморщив лоб так, что его перерезала вертикальная бороздка, и вскинув выщипанные брови. Изумленно. Очевидно, узнав об убийстве мужа, спрашивают не об этом. Даже приятно видеть такую балованную цацу изумленной, хотя бы потому, что такие редко удивляются: в их скучной жизни не случается неожиданностей.

– Вы кого имеете в виду? – спросила она.

– Его мать.

– Да, разумеется, если вы хотите.

Так; значит, бремя выбора возлагается на меня. Что бы сказали об этом на лекции, посвященной навыкам оповещения о смерти близких? А то, может, так и положено: вовлечение пользователя, или как там это назвать… Доставщик пиццы глянул на часы. Как странно, что я замечаю это; почему мой мозг работает таким образом, почему ему проще зациклиться на мелочах, а не сконцентрироваться на полученном известии, затмевающем все остальное?

– Да, – сказала я, кашлянув, – хочу.

Достала из кармана телефон, чтобы сообщить номер, и увидела эсэмэску от Анники. Надеюсь, с тобой всё в порядке. Пиши, если что. Созвонимся завтра. Береги себя. Обнимаю. Я знала, что надо бы отзвониться. Дала полицейским адрес и номер телефона Маргрете, и какое-то мгновение происходило только это: я диктовала цифры, она записывала. Записать номер – обычная вещь. Доставщик пиццы снова посмотрел на часы.

– Завтра утром мы вернемся, чтобы задать вам кое-какие вопросы, – сказала женщина-полицейский, – и осмотреть дом, если вы не возражаете.

– О’кей, – сказала я, – о’кей. Делайте, что хотите, с чего мне возражать?

Я только обрадовалась тому, что у них, по всей видимости, есть план дальнейших действий, некая программа, которой следуют в подобной ситуации. Инструкция какая-нибудь; ну конечно, наверняка есть инструкция, изданная в виде брошюры и хранящаяся в кольцевых скоросшивателях в каждом отделении норвежской полиции. А то и отдельным буклетом, в специальной папке со спиральным корешком… Боже милостивый, и о чем только я думаю?

– И тогда вы сможете также получить ответ на волнующие вас вопросы, – сказала женщина.

До меня дошло: ожидается, что меня должны волновать какие-то вопросы. По факту: ни единого вопроса у меня нет.

– Вам есть кому позвонить? – спросила она. – В смысле родителям, подруге, кому-нибудь еще…

– Да, – сказала я, – да, я могу позвонить сестре.

– Хорошо. В такой ситуации лучше не оставаться одной.

«Да ты-то что об этом знаешь?» – хотела ответить я; как можно давать общие рекомендации абсолютно разным людям в такой особенной, такой острой ситуации? Но я, конечно, промолчала. Доставщик пиццы двинулся к дому. Надо же, решил, значит, исполнить заказ; удивил так удивил.

– Спасибо, – поблагодарила я полицейских, сама не знаю за что.

– Да ничего, – ответила женщина. Свела глаза к носу, скосила их домиком, положила свою ладонь на мою руку и сжала ее. – С вами всё в порядке?

У меня возникло странное чувство, что это я должна ее успокоить, что это моя задача – задача близкого жертве человека – успокаивать ее, профессионала. Всё ли со мной в порядке… Как могу я ответить на такой вопрос, когда мне только что нанесли кровоточащую рану?

– Да, – ответила я.

Чем ближе к дому подходил доставщик пиццы, тем медленнее он двигался.

– Тогда увидимся завтра, – сказала женщина, тем самым дав мне знать, что собирается вернуться сюда.

Создайте обстановку предсказуемости.

Полицейские развернулись и чуть не столкнулись с доставщиком пиццы. Все трое чуть замешкались: они не понимали, что он тут делает, но ничего не говорили; парень не ожидал, что они повернутся к нему; а я была не в состоянии объясняться. В конце концов заговорил он: я не хотел мешать, но как быть с пиццей? И женщина из полиции, видимо, чувствуя ответственность за развитие ситуации, пробормотала какие-то общие слова на тему, что, мол, в такой момент важно подкрепиться. Юный полицейский согласно кивнул, и они пошли к своей машине, а доставщик протянул мне коробку с пиццей.

* * *

Нашли его в Крукскугe. На старой даче его отца. Стоя в прихожей с коробкой пиццы в руках, я вдруг поняла, что нужно сделать, – проверить одну вещь, это легко.

Страстью отца Сигурда было мореплавание; остальные члены семьи относились к данному предмету с полным безразличием, если не считать, что одна из подруг Маргрете держала парусную лодку на курорте Ханкё. Сигурд унаследовал от отца кое-какие морские параферналии, а среди них кухтыль. Это такой стеклянный поплавок, полый шар зеленого стекла в сетке, плетенной из бечевки. В прежние времена рыбаки крепили такие к сетям, чтобы те не тонули, а теперь их в основном хранят как сувениры. Правда, отец Сигурда уверял, что с этим кухтылем на самом деле рыбачили. Поплавок был куплен в отпуске на севере Норвегии. Сигурд прицепил к нему ключи от дачи. Им с Маргрете это казалось очень остроумным. Дача-то в лесу, втолковал он мне, поскольку я не засмеялась; не слишком убедительное объяснение. Сигурд рассказывал эту шутку всем гостям: папе, Аннике с Хеннингом, Томасу и Яну-Эрику. В ответ некоторые вежливо посмеивались, не более того, однако он, кажется, не замечал этого. Ключ хранится в маленьком шкафчике с крючками в рабочем кабинете Сигурда; когда мы не на даче, крукскугский ключ обычно висит там вместе с другими ключами, а здоровенный кухтыль бросается в глаза. Мне надо пройти всего восемь шагов до кабинета.

Вот он, шкафчик. Открываю. Поплавка нет. Ключа от дачи нет.

* * *

Стоя потом на кухне с коробкой пиццы в руках и тупо пялясь в экран телевизора, где, как всегда, мелькали какие-то кадры, я поняла, что позвонить Аннике, как я обещала полицейским, не могу. Анника поддержала бы меня и со всем разобралась, как и всегда, но от одной мысли позвонить ей, когда моя боль так нова и остра, все во мне переворачивалось.

Потом я легла спать. Почему бы и нет?

Невозможно описать эту ночь. Разумеется, я почти не сомкнула глаз. Вот и все, что я могу сказать. Пиццей позавтракал полицейский, который роется сейчас в моих вещах этажом выше.

* * *

К половине десятого я приняла душ и оделась для работы, потом перебралась в свой кабинет над гаражом. Рядом с домом стоят две машины полиции; мне их видно со своего места у окна. Я еще не звонила пациентке, которой назначено на одиннадцать. Не знаю, как я поступлю. Надо бы позвонить ей прямо сейчас, пока она не ушла с уроков, чтобы подъехать сюда к окончанию сеанса с Сашей, но у меня нет сил подняться с кресла.

Вместо этого я считаю. Сто двадцать четыре, сто двадцать пять, сто двадцать шесть… Зачем – не знаю. Обрыдли мне все эти «зачем» и «почему». По дому расползлись полицейские, но здесь, в кабинете, начальник по-прежнему я. Сижу в своем кресле, том, которое мне кажется более моим: в нем я сижу напротив Кристоффера и напротив Саши тоже, кстати. Сто тридцать один, сто тридцать два… Вот и Саша показалась на улице. На ней черное пальто и красный шарф, да и по походке ее сразу узнаешь. Хорошо, что она пришла. Она – мой пациент. Я – ее терапевт. Буду с ней работать.

Саша – транссексуал. Крестили ее Хенриком. По ее словам, всю жизнь Саша знала, что она не мальчик. Войдя в подростковый возраст, осознала это особенно ясно, и теперь, в возрасте шестнадцати лет, получает гормонную терапию, одевается как женщина и выбрала себе пикантное женское имя. Любой подумает: да уж, не подарок; но при всем этом Саша принадлежит к числу самых здоровых из моих пациентов. Она совершенно точно знает свое место в том, что касается половой идентичности; большинство подростков шестнадцати лет могут только мечтать о такой определенности. Родители полностью ее поддерживают, и у нее сложился круг друзей, которые полностью принимают ее такой, какая она есть. На терапию Саша приходит, чтобы «расставить все по местам в голове», как она выражается, и нужно ей это в основном из-за глупостей, которые, бывает, ляпают встречающиеся ей отдельные косные личности. К тому же ее бесит, что для операции по смене пола и юридического признания женщиной нужно ждать восемнадцатилетия, но даже и эти проблемы она почти всегда при наших встречах способна принять с юмором. Приходит ко мне всего раз в месяц, и мы обе довольны этими сеансами. Мое вмешательство воспринимается как благо: Саша обдумывает мои советы и активно ими пользуется. Если уж приходится принимать пациентов на следующий день после известия о смерти Сигурда, то лучшего пациента, чем она, и не пожелаешь…

Сто восемьдесят восемь. Саша останавливается возле полицейских машин. Сначала просто разглядывает их, затем переводит взгляд на дом, медленно окидывает взглядом гараж, потом смотрит на окно, возле которого сижу я. Поднимаю руку и машу ей. Она поднимает свою, одетую в перчатку, хотя сегодня довольно тепло, и машет в ответ. Но без улыбки. Взгляд у нее подозрительный, если не сказать испуганный. «Это с чего бы?» – удивляюсь я; слежу, как Саша подходит к гаражу, и понимаю, когда она скрывается за углом и исчезает из моего поля зрения: потому что я сама не улыбаюсь. Думаю, я не смогла бы сейчас. Ударяю себя ладонью по щеке: возьми себя в руки. Я же профи. Я не смогу работать, если не буду контролировать себя. Пытаюсь почувствовать, беспокоит ли меня это, и ощущаю, что да, цепляет. Хорошо: значит, хоть какие-то чувства во мне остались. Меня беспокоит скорее не профессиональная этика; я беспокоюсь о Саше.

– А чего тут полиция? – спрашивает она меня, усаживаясь в кресло.

Пальто и шарф Саша сняла и сложила у себя на коленях, оставшись в приглушенно-зеленом джемпере и узкой черной юбке. Сидит она в изысканно женственной позе, склонив сдвинутые колени набок, словно секретарша из шестидесятых.

– Да так, одна неприятная история случилась на выходных, – отмахиваюсь я.

Пытаюсь внушить ей впечатление, что ничего серьезного; ну, воры влезли, например… Но вижу по встревоженному выражению ее лица, что это мне не вполне удалось.

– Что нового с нашей последней встречи? – спрашиваю я.

Устраиваюсь в кресле поудобнее, чуть-чуть склоняюсь вперед – и чувствую себя на своем месте. Да, я справлюсь. Когда надо, я в своем профессиональном модусе работаю на автопилоте. Это хорошее чувство. Я сосредотачиваюсь. Абстрагируюсь от хаоса в доме, полиции, тубусов, занавесок, коробок с пиццей. Они сами по себе. А здесь, в кабинете, нам с Сашей нужно поработать.

– Ну как-как, – говорит она, меняя положение рук. – Да ничего. Вполне. Нормально.

Я киваю. Вся внимание: глаза чуть прищурены. Образцовый психолог за работой.

– Вот только… – говорит Саша и сдувает челку со лба. – Ой, так глупо, вы будете смеяться… В общем, я встретила одного человека. Или как сказать… Я-то его встретила. А вот встретил ли он меня, это другое дело.

– Ты хочешь сказать, что не уверена, отвечает ли он на твои чувства? – спрашиваю я.

– Именно. Не уверена – это мягко говоря.

– А ты спрашивала?

Саша снова сдувает челку. Молодые так делают, когда хотят сказать: ну да, как же.

– Он такой, что вряд ли кто-то типа меня может его заинтересовать, – говорит она и ядовито добавляет: – Если можно так выразиться.

– Я правильно понимаю, что ты не спрашивала?

– Правильно.

– Так значит, когда ты говоришь, что такой парень не может заинтересоваться кем-то типа тебя, это пока еще твое предположение?

Смотрите-ка, я отлично справляюсь. Подвергаю сделанные Сашей выводы сомнению. Делаю свое дело.

– Ну, в общем да, – отвечает Саша. – Ох, Сара, только не говорите, что он наверняка влюбится в меня, как только лучше меня узнает. Пожалуйста, не надо, я этого не перенесу.

Я улыбаюсь. Вот это уже сложнее. У меня получается, не в этом дело; но какая-то натянутость в улыбке чувствуется.

– Вы знаете, в школах ведь существует своя иерархия, – говорит Саша, – хотя очень хочется верить, что на самом деле важно быть просто доброй, приветливой и откровенной.

– А где твое место в этой иерархии, Саша?

– Не с самого низу. Но и не с самого верху тоже.

– Понятно. А он там где?

Саша взглядывает в окно.

– Сара, – говорит она. – Еще одна полицейская машина приехала.

Я смотрю туда же, куда и она. Во дворе стоит третья машина. Как-то поперек, отгораживая дом от дороги. Из машины выбираются два человека, мужчина в форме и мужчина в гражданском, в ветровке; у него пушистые усы на все лицо. Они направляются к дому, и, глядя на них, я пытаюсь вспомнить, какой же вопрос собиралась задать Саше.

Та смотрит на меня и спрашивает:

– Сара? У вас всё в порядке?

Мне очень хотелось бы ответить «да», но это неправда, а врать здесь, где проходят сеансы, я не могу; не могу врать ей, тем более в такой день, когда просто сидеть прямо – и то нелегко. Уклончиво отвечаю:

– Да у нас тут случилось кое-что… Это совершенно не связано с нашей работой, но я понимаю, что, увидев тут всех этих полицейских, можно испугаться или по крайней мере занервничать.

– А что случилось?

– Пропал человек, – говорю я.

Собственно, не просто пропал, но я не могу заставить себя произнести точное слово. Если я повторю то, что сообщили мне вчера, так и окажется на самом деле. Если я произнесу это слово вслух, то, наверное, никогда уже не буду собою прежней.

– Просто… ну, просто это мой муж; он пропал.

У нее широко распахиваются глаза: тяжелые ресницы растопырились, глазные яблоки вот-вот выкатятся из глазниц.

– Ваш муж пропал? – повторяет она.

– Да.

Я выглядываю во двор. Приехавшие зашли в дом. Позвонили, но вошли, не дождавшись, когда им откроют, насколько я понимаю. Видел бы это старый Торп, думаю я; ведь теперь-то его дом и в самом деле осажден представителями правоохранительных органов…

– Сара, – говорит сидящий напротив меня подросток, – конечно, это вы психолог, а не я, но, может, вам не стоит сегодня работать?

Что на это ответить… Разумеется, она права. Кто-нибудь должен был сказать мне это, но кто? Ведь я теперь совсем одна…

– Я сама хотела поработать, – говорю. – Тебе же было назначено.

Саша смотрит на меня взглядом, настолько исполненным сочувствия, что, похоже, вряд ли мы сможем потом вернуться к чисто профессиональным отношениям.

– Это не важно, – медленно и певуче, словно обращаясь к ребенку, выговаривает она, – я и в другой день могу прийти.

* * *

Усатый мужчина в ветровке ждет в гостиной. С ним вчерашняя женщина и еще несколько полицейских. Усатый вещает им о чем-то; входя, я слышу конец его речи:

– …Так что нужно проследить, чтобы патологоанатомы не забыли отметить это в своем заключении.