Текст книги "Терапевт"

Говорок выдает его деревенское происхождение. Голос и интонации невыразительные, но все остальные слушают его так сосредоточенно, что ему не приходится повышать голос, чтобы привлечь их внимание. Сразу ясно, что он их начальник.

Заметив меня, усатый замолкает, а остальные трое оборачиваются и тоже вперяют в меня взгляды.

– Здравствуйте, – говорю. – Я только кофе налить.

Та, что мне не нравится, спохватывается.

– Это Сара Латхус, она была замужем за покойным.

Странно звучит. Замужем за покойным… Семейное положение изменилось, думаю я. Даже не родственница. Замужем за покойным. Жутковато; не позавидуешь такому семейному положению.

Усатый сдвигается с места и идет ко мне, протягивая руку. Подходит почти вплотную, а я не знаю, что мне делать с его рукой; похоже, совсем разучилась себя вести. Но усатый скор и деловит, это сквозит в каждом его шаге. Его моей неловкостью не остановишь. Не растерявшись, он низко наклоняется, хватает меня за правую руку, безвольно висящую вдоль тела, крепко жмет ее и представляется:

– Гюннар Гюндерсен Далэ. Называйте меня Гюндерсеном, все равно рано или поздно все начинают звать меня так.

– Сара, – бормочу я.

Он отпускает мою руку. Я чувствую боль: сильно как сдавил… Но, по крайней мере, я что-то чувствую.

– Ну что ж, Сара, мне хотелось бы немного побеседовать с вами. Рассказать вам, что мы на данный момент знаем, и выслушать то, что вы можете нам поведать.

Киваю. Значит, я должна что-то рассказывать… Это что-то новенькое. Не знаю, чего я ожидала от разговора с ним, но что придется самой что-то выдавать, мне в голову не приходило.

– Где мы можем уединиться, чтобы нас не беспокоили?

– В моем кабинете, – говорю я. – Над гаражом.

– Прекрасно, – говорит Гюннар Гюндерсен Далэ, – идемте.

* * *

Но сначала я звоню пациентке, которой назначено на одиннадцать, и отменяю сеанс. Гюндерсен Далэ и его сотрудница, рыжая женщина лет под сорок, сидят тут же, в кабинете. Мне не нравится, что я как бы под наблюдением. Я никогда не любила разговаривать по телефону в присутствии других людей, кто бы это ни был, даже в присутствии Сигурда. Если мне нужно было сообщить что-то более пространное, чем чисто технические сведения, я всегда уходила в спальню. Все разговоры, имеющие отношение к пациентам, я вела из кабинета. Но когда я сказала полицейским, что мне нужно позвонить, они и ухом не повели, а я не в том положении, чтобы просить Гюндерсена o чем-либо; соответственно, они стоят и слушают.

– Сегодняшний сеанс я, к сожалению, вынуждена отменить, – говорю.

– А, да? – реагирует она.

Слышно, что вокруг нее шум и суета; наверное, она еще не ушла из школы. В ее голосе слышится облегчение. Меня это немного задевает. Оказывается, отменить сеанс гораздо проще, чем я думала…

Дав отбой, замечаю, что мне звонили с номера другого пациента и оставили сообщение на ответчике. Я сразу же прослушиваю его, набрав на ответчике код и прижав трубку к уху, чтобы было не слышно полицейским. Гюндерсен с интересом разглядывает картину, висящую над моим архивом; делает вид, что не слушает.

– «Привет, – раздается в автоответчике, – это Вера. Я… мне нужно с вами поговорить. Раньше пятницы, то есть. Очень нужно. Вы мне перезвоните? Хорошо? Пока».

Вот странно, думаю я, Вера раньше никогда не просила о дополнительных встречах. Должно быть, что-то случилось. Я пытаюсь почувствовать, занимает ли меня это, но снова ощущаю одну лишь затягивающую пустоту.

– Этот рисунок, – спрашивает Гюндерсен, – это такой тест, что ли? Типа вы спрашиваете: что тут изображено? И если человек видит, ну, скажем, свою мать, это значит… ну не знаю, что значит…

– Нет, – говорю я. – Это Кандинский.

– Я в искусстве не разбираюсь, – говорит Гюндерсен. – А вы, Фредли?

– И я, – говорит рыжая, вроде как сдерживая улыбку.

Фредли, думаю я, «тихое пристанище»; ну и фамильица для полицейской…

– Так что произошло? – спрашиваю я их.

– Всему свое время, – говорит Гюндерсен, отворачиваясь от моей картины. – Позвольте мы начнем сначала.

Отодвинув стул от моего письменного стола, он садится и кладет ногу на ногу, так что лодыжка одной покоится на колене другой; ноги широко раздвинуты, чувствует себя как дома.

Я мотаю на ус. Я задаю вопрос, а он говорит, мол, начнем не с этого. И еще я мотаю на ус, что он из тех, кто сам выбирает, где им сесть, и даже не на одно из двух удобных кресел – садитесь, пожалуйста; нет, он садится на стул, бесцеремонно выдвинув его из-под стола. Пусть мы в моем кабинете, но рулит беседой он. Не знаю, что это значит. Может, и ничего. Но я мотаю на ус.

– Расскажите, как вы провели пятницу, – говорит полицейский.

Я усаживаюсь в свое кресло слева; мне ничего не остается, как выбрать одно из двух рабочих кресел. Коллега Гюндерсена стоит, прислонившись к двери. Интересно, это по субординации не положено садиться младшему по званию?

– Ужасный был день, – говорю я.

– Подробнее, пожалуйста, – уточняет Гюндерсен.

– Ну, – отвечаю, – пропал Сигурд…

– Да нет, нет, – говорит он, – расскажите, как прошел день. С самого начала.

Вздохнув, я выглядываю в окно; во дворе стоят полицейские машины. А неделю назад был обычный мартовский понедельник… Гюндерсен молчит: он свое сказал и ждет, уверенный, что я заговорю.

– Я проснулась, когда Сигурд уходил, – начинаю я. – Не знаю, во сколько это было, я спала; должно быть, рано еще. Он поцеловал меня в лоб и сказал: «Я пошел; ты спи, спи». И я заснула. Когда проснулась, его уже не было дома.

Гюндерсен кивает. Фредли стоит, прислонившись к двери, и строчит в блокноте.

– Снова проснулась где-то в половине восьмого, – продолжаю я. – К девяти я ждала первого пациента.

– Ваши действия после того, как вы проснулись? – вклинивается Гюндерсен, и я понимаю: нужная ему информация заключается в деталях.

Внезапно ощущаю себя в шкуре Трюгве, зацикленного на общих местах и избегающего конкретики, и стараюсь подобрать более точные слова.

– Я приняла душ, оделась в спальне. Спустилась на кухню. Поела – уже не помню, что, – выпила кофе. Пришла сюда; первый пациент уже дожидался меня.

Гюндерсен одобрительно покашливает; кажется, в этом человеке прячется неплохой психоаналитик.

– Ну вот, потом я приняла еще одного пациента, а потом прервалась на обед.

Гюндерсен спрашивает:

– Погодите. Сколько времени вы провели с первым?

– Пятьдесят минут.

– То есть до без десяти десять?

– Ну да, примерно так.

– Примерно так?

– Да. Ну, минуту-две туда-сюда…

– Фамилия?

– Какая фамилия?

– Пациента?

Теперь мой черед кашлянуть.

– Это врачебная тайна.

На лице Фредли изумление: вскинутые брови и тому подобное. Она косится на Гюндерсена, как бы в ожидании: как он разрулит эту ситуацию. Не сводя с меня глаз, тот спокойно произносит:

– Мы из полиции. Речь об уголовном преступлении. Никаких тайн тут быть не может.

– А я психолог, – говорю. – Если вы не можете с определенностью доказать, что знание фамилии позволит вам предотвратить действия с тяжкими последствиями, то я обязана соблюдать врачебную тайну.

На мгновение воцаряется гнетущая тишина; кажется, будто мой голос гуляет туда-сюда от стены к стене. Гюндерсен наблюдают за мной серыми глазами; чего только не видели эти глаза, думаю я. Я взгляда не отвожу, держусь, хотя все во мне дрожит. Как трудно не сдаться… Особенно перед мужчиной, особенно в возрасте. Мне не забыть домашние споры в Сместаде, когда я была подростком. Если я изредка позволяла себе повысить голос, папа, спокойно глядя на меня, произносил: Сара, тише, и меня тянуло сдаться, сказать то, что хотел бы услышать папа. Чаще с ним сцеплялась Анника, а я пряталась, пока не пронесет. Но сейчас я не могу сдаться. Я потеряла мужа, но моя профессия у меня осталась, и я цепляюсь за нее, как за спасательный круг.

– Сара, – говорит Гюндерсен мягким и приятным, как жирные сливки, голосом, – одумайтесь. Не делайте глупостей.

– Я не имею права раскрывать данные своих пациентов, – говорю я. – Обращайтесь в суд, если хотите.

Он глубоко и театрально вздыхает.

– О’кей. Но вы понимаете, что мы расследуем убийство? Сигурда обнаружили лежащим лицом в грязь, с двумя огнестрельными ранами в спине. Естественными причинами этого не объяснить. Это убийство. А вы не хотите подтвердить свое алиби на первую половину дня, когда его убили…

Я опять смотрю в окно, на полицейские машины. Внезапно на меня накатывает невыразимая усталость. Вот закрыть бы глаза, прислониться головой к спинке кресла и заснуть… А Гюндерсен пусть талдычит свое.

– Понимаю, – тихо произношу я в воздух, стараясь удержать глаза открытыми.

Он снова вздыхает.

– Итак, на часах девять пятьдесят. Что вы делаете?

– Заполняю медкарту.

– На нее тоже распространяется врачебная тайна?

– Да.

Гюндерсен с приспешницей обмениваются взглядами. Она записывает что-то в блокнот.

– Потом следующий пациент?

– Да. В десять часов.

– И фамилию вы не назовете?

– Нет. Он тоже был у меня минут пятьдесят.

Они снова переглядываются.

– А потом? – спрашивает Гюндерсен.

– Обед. Бутерброд с тунцом. А, да, он мне звонил. Сигурд. Пока я работала со своим первым пациентом. Оставил сообщение на автоответчике.

– И что он сказал?

– Что уже на месте. На выходные он собирался с приятелями на Нурефьелль.

– На Нурефьелль?

– Да. Поэтому я и заявила в полицию, что он пропал.

Гюндерсен впервые взглядывает на ассистентку. Та кивает, но ничего не говорит.

– Я заявила, – говорю я громче, – потому что Сигурд позвонил мне и сказал, что находится на Нурефьелле вместе с приятелями, и потому что эти же самые приятели позвонили мне вечером и сказали, что он туда не приезжал.

– Вот как, – говорит Гюндерсен и, протянув к ассистентке длинную худую руку, говорит: – Дай листок.

Она протягивает ему бумагу, он выуживает из нагрудного кармана ручку с рекламным текстом и записывает что-то на листке, пристроив его на колено. Фредли строчит еще быстрее, будто нагоняй получила.

– Значит, Сигурд позвонил и сказал, что он на даче на Нурефьелле? Это во сколько было?

– Чуть позже половины десятого, – говорю я и тут соображаю, что они наверняка попросят прослушать сообщение. – Он сказал, что уже на месте и что ему пора идти, потому что Ян-Эрик шустрит с поленьями. Ян-Эрик – это его друг, он там тоже должен был быть.

– Один из приятелей?

– Да.

– О’кей, – говорит Гюндерсен. – А что-нибудь еще Сигурд сказал?

– Нет. Просто сказал, что он на месте.

– А вы ему перезвонили?

– Нет. В смысле да, но не сразу. Я позвонила, когда ушел последний пациент.

– Ладно. А после обеда у вас были еще пациенты?

– Да, один. В два часа.

– И его фамилию вы тоже не назовете?

– Нет. Не потому что не хочу… – начинаю я, но он отмахивается каким-то небрежным движением. Или самоуверенным? Его не интересует мое мнение, он знает то, что ему необходимо знать… Или нет, думаю я, не так. Скорее, он убежден, что в любом случае узнает все, что ему нужно. Да, Гюндерсена моим «нет» не остановишь. Только теперь у меня забрезжила мысль, что он совсем не обязательно на моей стороне. Он на стороне Сигурда – это само собой, но до этого момента я думала, что это одно и то же, что мы с Сигурдом на одной стороне, что дело Сигурда – это мое дело…

– Это оставляет вам три часа между вторым и третьим пациентом, – размышляет Гюндерсен. – Даже больше – три часа десять минут. Что вы делали в это время, кроме того, что пообедали?

– Заполняла медкарту, – отвечаю я, – и готовилась к следующему приему.

– Сколько времени ушло на записи?

– Ну не знаю… минут десять.

– О’кей. И полчаса, максимум час на обед. Что, два часа на подготовку?

Плечи сводит от ощущения, что меня прижали к стенке. Я смотрю на ведущую записи ассистентку, она смотрит на меня, продолжая писать; затем смотрю на сидящего закинув ногу на ногу Гюндерсена, не отрывающего от меня взгляда серых глаз.

– Нет, – говорю, – в том смысле, что я и другими вещами занималась. Ничего важного. Сходила в туалет, выпила чашечку кофе, прибралась немного, проверила электронную почту…

– А вы в туалет ходите и пьете кофе здесь, наверху?

– Нет, сюда вода не проведена. В доме.

Он кивает, ассистентка пишет. В окно мне видно, как во двор сворачивает и тормозит на травке серая «Хонда». Из нее выходит Анника в костюме, под мышкой папка с бумагами. Выходя, она застывает на затоптанном газоне в своих изящных высоких сапожках, глядя на полицейские машины; потом смотрит на дом. Отсюда черты ее лица не разглядеть, но она явно изумлена: рот приоткрылся буквой «O»; голова дернулась, когда она вернулась взглядом к машинам полиции.

Гюндерсен видит ее появление, но никак не комментирует.

– Когда ушел третий пациент? – задает он вопрос.

– Без десяти три, – говорю я, ощущая в себе привычную неприязнь к Трюгве. – Хотя нет, постойте, раньше. Я, кажется, не дольше двадцати минут с ним занималась.

– Значит, двадцать минут третьего?

– Да. Вроде того.

Анника по газону идет к дому странной утиной походкой стаккато; видимо, при каждом шаге каблуки ее сапожек погружаются во влажную землю, а она изо всех сил старается идти стремительно и решительно. Не была бы я такой оцепенелой, посмеялась бы над этим.

– Значит, к половине третьего вы закончили работать, – резюмирует Гюндерсен.

– Да. Нет, я еще заполняла карту. Получается, позже половины третьего.

– Хорошо. А потом?

– Вернулась в дом. Съела бутерброд. Попробовала позвонить Сигурду.

– И когда вы ему звонили, что вы слышали?

– Телефон звонил, но он его не брал. Звонок перенаправлялся на ответчик.

– Вы не оставили ему голосовое сообщение?

– Нет, не стала. Я вообще редко оставляю сообщения. Всегда думала: вот он увидит, что я звонила, и перезвонит…

– Дальше?

– Не знаю. Газету почитала. Посмотрела телевизор. Прибралась немного; кажется, запустила стиральную машину… Почитала газеты онлайн, зашла в «Фейсбук» – такие вещи… Записалась на шесть часов на велотренажер… Ну, не знаю.

– О’кей. Потом что вы делали?

– Ну вот, занималась на тренажере. С шести часов, на Уллеволе.

– Значит, в ту пятницу вы покидали дом только единожды, ради тренировки? Это в какое время?

– Минут в десять шестого, примерно. Потом метро… значит, что-то около половины я была там.

– Получается, с надежностью установить ваше местонахождение в тот день можно только на время этой поездки, если не считать прием пациентов, имена которых вы не хотите раскрывать? Полагаю, вы помните, как добирались до спортцентра?

– Да.

– На станции «Холстейн» установлены видеокамеры, – произносит ассистентка.

Она впервые включается в разговор. Я не ожидала, что у нее окажется такой мелодичный грудной голос с северным выговором.

– О’кей, – говорит Гюндерсен. – Вы крутите педали, потеете… сколько времени? С часок? А потом…

– Потом домой.

– А в душ?

– Нет. То есть да, но уже дома. И вот когда еду домой на метро, звонит Ян-Эрик.

– Так, и что Ян-Эрик имеет сказать?

– Он говорит – ну, я же уже рассказывала, – что Сигурд на дачу не приехал.

– Этими словами? Что Сигурд на дачу не приехал?

– Да нет, нет, конечно нет. В смысле это он меня спрашивает, не знаю ли я, где Сигурд. Они его ждали.

– Это кто – они?

– Ян-Эрик и еще один друг, Томас.

– Ладно. Вот они, значит, ждут Сигурда на даче на Нурефьелле…

– Да. Он сказал им, что подъедет днем, часам к пяти. А мне сказал, что им надо выехать из Осло до семи утра.

Гюндерсен опять что-то пишет. Потом поднимает руку и проводит ею по лицу сверху вниз, по щеке и усам. Интересно, у всех усатых такая привычка?

– Выходит, если верить Сигурду, он должен был покинуть Осло до семи утра и быть на Нурефьелле самое позднее в половине десятого. Он звонит вам оттуда чуть позже этого времени. Но в семь… нет, получается, чуть после семи вечера вам с Нурефьелля звонит Ян-Эрик и говорит, что они все еще на дождались Сигурда.

– Да. И что он в тот день Сигурда вообще не видел.

– Так что с тем сообщением, где говорится, что Ян-Эрик носит поленья?

Киваю. Этого я и боялась. Лучше уж сразу сказать… Я сглатываю.

– В общем, было так: я пришла домой, приняла душ, оделась – и подумала, ну должно же быть этому объяснение. И тогда я им позвонила, Томасу позвонила, это другой его приятель, он как бы… ну, более надежный, ну вы понимаете… поскольку сначала я подумала, что они, может, решили так подшутить надо мной… Ну, не важно. Я растерялась, конечно, я ничего не понимала. Потому что Сигурд не имеет обыкновения врать, а тут получается, что он наврал, иначе не сходится. Ну, в общем, я потом немного выпила. Вина. У меня же стресс был наверняка, да; и я, пожалуй, выпила больше, чем надо, и пробовала звонить Сигурду несколько раз, а он не брал телефон… Ну, и я сделала глупость, конечно… или, не знаю, может, это и ничего… но, в общем, я это сообщение с автоответчика удалила.

Теперь уже они оба на меня смотрят – и Фредли, и Гюндерсен, – и у Гюндерсена аж глаза на лоб лезут.

– Вы удалили это сообщение?

– Да. – К голове приливает кровь. – Ну и что тут такого, вы ведь, конечно, можете восстановить это сообщение… в смысле ведь оператор мобильной связи может это? Они ведь хранят данные о том, кто кому звонил и что сказал… Уж точно все, что записывается на автоответчике. Ведь об этом все время пишут, что все мы под колпаком и всякое такое…

Я вдруг чувствую, что губы у меня против моей воли растягиваются в улыбке и я с этой истерической улыбкой ничего не могу поделать.

Гюндерсен говорит:

– Это очень нехорошо, Сара. Особенно в свете того, что вы отказываетесь раскрыть нам имена тех, с кем встречались в тот день.

Теперь в его голосе слышится озабоченность, профессиональная такая, думаю я, как у врача: он не за себя, а за собеседника переживает.

– Я рассердилась, – говорю я. – Он меня обманул. Мне было обидно. Ну, вы же понимаете?

В этот момент кто-то входит в комнату ожидания. Мы с ассистенткой выжидательно поворачиваем голову к двери между комнатой ожидания и кабинетом, в котором сидим, но взгляд Гюндерсена на себе я чувствую вплоть до секунды, когда в дверях появляется Анника.

* * *

Войдя, моя сестра, разумеется, сразу завладевает нашим вниманием. Покосившись на Фредли, которой пришлось посторониться, чтобы Анника могла открыть дверь, она мельком взглядывает на Гюндерсена и, остановив взгляд на мне, спрашивает:

– Сара, что происходит?

А у меня вдруг возникает ощущение, будто я смотрю на мир, приставив бинокль к глазам не тем концом, так что все, что со мной происходит, кажется далеким и мелким; но я взглядываю на Гюндерсена, кивком как бы дающего мне разрешение поделиться информацией, и говорю Аннике с другой стороны бинокля:

– Сигурд умер.

Она реагирует на мои слова и вполне предсказуемо, и в то же время странно. Потрясенно ахает, бросается ко мне и, обхватив меня руками, крепко прижимает к себе; покачивается вперед-назад, и я тряпичной куклой покачиваюсь в ее руках, позволяя ей болтать меня туда-сюда. Она сдавила меня так, что не вздохнуть, и шепчет мне в волосы: «Ох, Сара, ох, Сара, ох, Сара…» Когда же наконец отпускает меня, я вижу, что из ее глаз уже льются слезы, а по щекам черными потеками размазалась тушь.

Странно, что реакцию, которую ждут от меня, демонстрирует Анника. Я апатична, витаю вдалеке и зацикливаюсь на случайных обстоятельствах: доставщик пиццы, говорок полицейских, кто на какое кресло сядет… Анника же сразу выхватывает суть. Сигурд умер. Какой ужас. Главное – это. Никто не любил Сигурда, как я, – почему же плачу не я?

Анника поднимает руку и ладонью размазывает слезы: черные потеки на ее щеках превращаются в широкие серые полосы. Она вытирает руку о жакет и подает ее Гюндерсену.

– Я сестра Сары, – говорит она. – Анника Латхус, адвокат.

Мне так странно, когда люди, представляясь, называют свою профессию; вроде бы так ей гордятся, что хватаются за любой повод упомянуть о ней. Сигурд тоже такой. Он ждал, что все придут в восторг и изумление, узнав, что он архитектор, – почему, не знаю; не припомню, чтобы кто-нибудь в ответ на это отреагировал иначе чем учтивым кивком. В лучшем случае из вежливости задавали пару вопросов.

Но тут я понимаю, что Анника постоит за меня. Пусть Гюндерсен знает, что за его действиями следит человек, разбирающийся в юриспруденции. Хотя его это, похоже, не впечатлило; он пожимает ей руку, не вставая. Его ассистентка на минуту прекращает писать. Но каким-то неисповедимым образом Аннике удается пробиться ко мне, на тот необитаемый остров, куда мигрировала моя боль, расставшись с моим телом. По тяжкой пустоте груди внезапно разливается родное тепло: есть кто-то и на моей стороне.

Анника усаживается рядом со мной: теперь наступает черед Гюндерсена рассказывать. Он поднимается и с усилием разминает пальцы; щелкают суставы. Полицейский высок, теперь я вижу это; под двускатной крышей кабинета ему приходится нагибаться, если только он не оказывается ровно под коньком. Говорит спокойно, невыразительно, просто и по делу, без украшательств. Ходит по комнате, жестикулирует, поглядывает на меня. У него ясный и прямой взгляд: наверное, он никогда не отводит глаза. Мне было бы сложно тягаться с таким человеком; впрочем, думаю, в обозримом будущем Гюндерсену беседовать с психологом не понадобится.

А рассказывает он следующее: на тело мужчины наткнулся в воскресенье один местный житель. Полиция полагает, что убитый – Сигурд. Он лежал полностью одетым чуть в стороне от тропинки, но туристов здесь бывает много, а тело не пытались спрятать. При поверхностном осмотре были выявлены два огнестрельных ранения в спину. Предположительно они и явились причиной смерти, хотя это предварительный вывод: необходимо дождаться заключения из Института судебной медицины.

Сигурд лежал лицом в грязи, как и Гюндерсен сказал в начале разговора. Практически бросил это мне в лицо, когда я отказалась раскрыть ему имена своих пациентов, и с того момента меня не переставая колотит. Лицо Сигурда: чуть искривленный нос, ямочки на щеках и у глаз, его чудесные все понимающие глаза, родинка под одним из них – все это тонет в грязи… Я уже знаю, что это меня никогда не отпустит. Я ненавижу Гюндерсена за то, что он использовал это как орудие против меня: он был раздражен моей неподатливостью. Но это моя жизнь, моя трагедия, мне с ней жить до конца своих дней. Теперь эта картина навеки засела в моем мозгу. Спасибо, Гюндерсен.

Смерть наступила пару дней назад, говорит он. Позже время будет установлено точнее, но, судя по результатам предварительного осмотра, Сигурд был убит в пятницу, в крайнем случае, ранним утром в субботу. Крохотное облегчение. Субботним утром я поддалась на телефонные уговоры женщины из полиции: она уверяла меня, что заявлять о его пропаже рано. А было уже поздно.

– В Крукскугe дача семьи Сигурда, – говорит Анника. – Так ведь, Сара?

– Нам это известно, – говорит Гюндерсен.

Видимо, кто-то из них поговорил с Маргрете; наверное, она сказала им про дачу, когда они вчера вечером сообщили ей о смерти сына.

– Сара, я должен спросить вас еще об одной вещи, – говорит Гюндерсен, стоящий передо мной уперев руки в бока; не мужчина, а скала, хотя он, собственно, довольно худой. – Как, по вашему мнению, имел ли кто-нибудь основания желать Сигурду смерти?

Здесь я пас. Мысленно перебираю друзей и знакомых, включая тех, о ком знала только от Сигурда; вспоминаю брошенные им в сердцах или мимоходом слова.

– Нет, – говорю, – я такого даже представить себе не могу.

– Не обязательно крупная ссора, – говорит Гюндерсен. – Разошелся с кем-то во мнениях… Задолжал денег или, наоборот, ему задолжали…

– Нет, не было ничего такого. Наверное, странно так говорить, но Сигурд, он ведь был совершенно обыкновенным…

По лицу Гюндерсена промелькнула какая-то тень. Обыкновенный человек, думаю я, это какой же?

– Наркотиками не баловался, на деньги не играл, – продолжаю я. – Много и упорно работал, иногда ходил встретиться с друзьями, а так – сидел вечерами дома, смотрел со мной телевизор…

– Вы что-то определенное имеете в виду? – спрашивает Анника.

– Рутинный вопрос при расследовании убийств, – отвечает Гюндерсен.

– Ничего в голову не приходит, – подытоживаю я.

– Если вдруг вспомните что-то, сразу же дайте знать, – говорит полицейский.

На листке, поданном ему ассистенткой, он записывает свой телефон, отрывает уголок с номером и протягивает мне.

– Звоните в любой момент.

Берется за ручку двери, и я понимаю, что разговор окончен.

– Гюндерсен, – говорю я; как-то не так, как-то по-дурацки его фамилия звучит в моем исполнении. Он оборачивается ко мне. – Я просто хотела спросить… А вдруг… А это точно он?

Гюндерсен выпускает ручку, оборачивается ко мне, и сейчас его взгляд почти дружелюбен.

– Наверняка мы не узнаем, пока не получим заключение о результатах вскрытия, – говорит он, – но вам, Сара, я дал бы такой совет, и прислушайтесь, пожалуйста, к нему: не стоит в этом сомневаться. Мужчина, которого мы нашли, – Сигурд. Я не имею права утверждать этого. Но это он.

Я вяло киваю. Гюндерсен уходит. Фредли ни на шаг не отстает от него.

* * *

Бриллиантик Сигурда пристроился в ямочке у меня под горлом. С тех пор как Сигурд подарил мне цепочку, я ношу ее каждый день. Ласкаю ее пальцами и сейчас. Мы с сестрой сидим на кухне. Анника нашла хлеб, отрезала кусок и намазала бутерброд. Положила его передо мной, а я смотрю на него и знаю, что, если и сумею откусить немножко, меня тут же стошнит.

– Ты говорила с Маргрете? – спрашивает она.

– Сигурд подарил мне эту цепочку на день рождения, три года назад.

– Я знаю, – говорит сестра.

– Мы тогда жили на Пилестреде. Он еще учился, денег у нас не было, и все-таки он ее купил.

– Угу.

Не очень-то ей это интересно; закрутилась в делах, наверное.

– В этом весь Сигурд, – говорю я. – Он решил, что цепочка мне нужнее, чем нам обоим – эти деньги, и ведь он прав. Часто так и бывает, что откладываешь-откладываешь, а оказывается, что нужно…

Я подыскиваю слова. Анника взглядывает в окно. Она напомнила мне врачей из телевизионной передачи про приемные больниц, куда привозят по «скорой»; в постоянной суматохе они пытаются сохранить контроль над ситуацией.

– Ну, не важно, – говорю я. – Главное, он копил деньги на потом, а взял и купил на них цепочку для меня. На день рождения.

– Я знаю, Сара, – говорит Анника, усаживается напротив меня и берет мои руки в свои. – Ты мне тогда сразу рассказала и потом много раз рассказывала… Нам, наверное, нужно сегодня съездить к Маргрете. Поедешь? Мне кажется, тебе лучше поехать.

– Ладно.

В ее руках я безвольна, как ветхое полотенце; я сделаю все, что она скажет. Хотя мне страшно не хочется встречаться с Маргрете (надо же, я что-то чувствую!) – как реагировать на ее горе, когда я и с собственным не могу совладать? – я поеду с Анникой, если та возьмет меня с собой. Я только рада, что кто-то решает за меня, что делать.

Когда умерла мама, Анника была мне опорой. Папа в полной прострации сидел в кабинете перед фотоальбомом и горой коробок из-под обуви – маминым архивом: в них она хранила наши пинетки, прядки наших волос, открытки, присланные друзьями из отпуска, листки с записанными на них номерами телефонов. «Что мне с этим делать?» – вздыхал он. Мне было семь лет. Одна подружка рассказала мне, что когда люди умирают, их съедают маленькие червячки, если, конечно, этих людей не сожгут; а когда пламя разгорится, покойники садятся. Я живо представляла себе все эти ужасы. Аннике было двенадцать. Она вместе с папой ходила в похоронное бюро. Это она предложила, чтобы на похоронах звучала «Песня Эллинор», которая нравилась маме; единственное, что сумел вспомнить папа, это что мама любила включать на полную громкость «Satisfaction» «Роллингов», собираясь в гости. Анника нашла мамину адресную книгу и позвонила ее друзьям, чтобы известить их о похоронах. Приготовила для нас траурную одежду. И сортировать содержимое семнадцати маминых обувных коробок пришлось тоже ей; все важное уместилось в четырех. Анника такое умеет. Когда умерла мама, папа погрузился в апатию. Нынешняя ситуация похожа на ту, и я, видимо, пошла в папу: так же апатична, так же беспомощна…

Мы садимся в «Хонду» Анники и уезжаем. Но сначала она звонит пациентам, записанным ко мне на сегодня, на завтра и на среду. Спасибо ей, что мне не придется звонить им самой.

* * *

Мы паркуемся перед домом Маргрете в Рёа. Я дожидаюсь, пока Анника сложит зеркала; нервничаю, не хочу идти в дом одна. Потом сестра идет впереди меня по садовой дорожке, поднимается на крыльцо, звонит. Я стою за ее спиной и еле удерживаюсь от того, чтобы не присесть, став совсем незаметной. Дверь не сразу, но открывается не знакомой мне женщиной в зеленой блузке и черных брюках из дорогой блестящей ткани. Они отлично на ней сидят; должно быть, сшиты на заказ.

– Да? – говорит она.

– Меня зовут Анника Латхус, – говорит Анника. – А это Сара, жена Сигурда.

И показывает на меня. Я стою такая маленькая, встрепанная. Открывшая нам женщина не представляется. Но распахивает дверь пошире, дает нам пройти.

– Она в гостиной, – говорит женщина, запирая за нами.

Меня не удивляет присутствие в доме Маргрете чужого человека. Вокруг нее всегда вьются люди. Ее муж, отец Сигурда, умер, когда мальчики были еще совсем маленькими. Я о нем мало знаю: говоря о нем, родственники ограничиваются общими фразами и перечислениями достоинств: он был бесстрашным, он был порядочным, он был принципиальным. Перемежают это историями, призванными проиллюстрировать именно эти качества: как он в одиночку доплыл под парусом до Англии, как он мог заработать кучу денег на бирже, случайно получив инсайдерскую информацию, но не воспользовался ей, и так далее. Ничего, что позволило бы понять, что это был за человек и каково было жить рядом с ним. На фотографиях он такой улыбчивый, мягкий и милый; может, потому они и избегают о нем говорить, что он был милым и славным человеком, потерявшимся в тени шумной, яркой и волевой Маргрете…

Она больше не вышла замуж, но не производит впечатления одинокого человека. У нее масса знакомых, она часто ходит в гости. Это занятно, но несколько настораживает. Ее приглашают к себе знаменитости, у нее есть друзья, вхожие в королевскую семью, но круг ее общения постоянно обновляется. Я как-то спросила Сигурда, не кажется ли ему нездоровой постоянная смена людей в окружении Маргрете. Ему вопрос не понравился.

Мы входим; она стоит и смотрит в сад через окно гостиной. Оборачивается, машет нам рукой. Глаза потухшие, невидящие. Сигурд был ее любимцем.

– Здравствуйте, – говорю я.

– Здравствуй, – отвечает она.

Стоим и смотрим друг на друга. Есть в ее лице что-то знакомое, чего я раньше не замечала: потухший взгляд, подрагивающие складки по обеим сторонам рта… Глядя на нее сейчас, я ощущаю ранее не знакомое мне сродство с ней. Я и раньше хотела узнать Маргрете получше, познакомиться с ней ближе, но теперь, когда я чувствую связь между нами, конечно же, слишком поздно.