Текст книги "Не сойти с ума"

Не сойти с ума
Хеллен Морецкая

© Хеллен Морецкая, 2024

ISBN 978-5-0064-4419-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Не сойти с ума

ПРОЛОГ

Лёка зажмурилась, втянула головешку с двумя косичками в худенькие плечики, вскинув тоненькие плеточки-руки над собой в бесполезной попытке защититься, смягчить отцовскую ярость…

– Елик, маленький, все хорошо, спи.

Теплый, до колючек родной голос. Её единственный. Её защитник. Её первая и единственная любовь… Он называл ее по настроению: Ёлка, Лёка, Алёнка, Малыш, Елик, очень редко – Лена. А ещё раньше – Мелкая.

– Ну, всё, всё, забывай, спи, спи…

Она, продолжая всхлипывать, пыталась смахнуть горючие слезы обиды и отчаяния тыльной стороной ладони. В знакомой комнате скорей угадывались, чем обозначались привычные предметы: сдвинутые на ночь занавески, закрывающие выход на старенький балкон, кресло и торшер возле них, в самом углу комнаты и невысокий сервант у стены напротив. Лёка вновь сомкнула мокрые ресницы и, вздохнув, уткнулась носом в твердое плечо. Запах… Его за запах всегда возбуждал и успокаивал одновременно. От него всегда пахло чистой силой, лесом, степью, ветром… Сон. Тот же сон. Он уже давно не приходил к ней, до вчерашнего дня, пока вчера в магазине она почти попалась… Её почти опознали… Почти настигло её прошлое, от которого она так надёжно укрылась на долгие четыре года…

ГЛАВА 1. ОТЕЦ

Лёка помнила и начала осознавать себя очень рано. Яркое воспоминание – первый снег в северном промышленном городке, ей тогда было два годика. Много лет спустя она в точности могла бы описать свое первое зимнее пальтишко, вкус снежинок, которые она ловила на высунутый язычок и заливисто смеялась. Она с геометрической точностью могла бы описать планировку той двушки-«хрущевки» родителей, где она делала первые шаги, расположение мебели в каждой из комнат. Отчётливо помнила она чудо-ёлку в Новый год, мудреную электрическую подставку, сконструированную отцом. Ёлка приводилась в движение вокруг своей оси при запуске моторчика, вмонтированного в подставку. Она сверкала и переливалась яркими огнями мерцающих гирлянд. Отец вообще был рукастый и головастый. Но тяжёлой нитью через все детские воспоминания тянулось ощущение опасности. Он был вспыльчив, и, придя в негодование, не делал скидок ни на возраст, ни на обстоятельства. Упавшая кружка, пролитое молоко, сломанная игрушка считались одинаково тяжкими провинностями и карались со всей строгостью. У него была тяжёлая рука, и она привыкла опасаться боли. Мама – мягкая, любящая и добрая, была убежищем. Лёка стала поздним ребенком (по тем временам родилась у совсем возрастной мамы: в тридцать лет). Для мамы это был второй ребенок и второй брак. И вынужденное замужество. Ее взяли с пятилетней дочкой… Отец, невысокий, застенчивый деревенский паренёк, никогда не имел успеха у девушек. Он до свекольного румянца стеснялся при любом обращенном к нему вопросе и отчаянно потел, пытаясь выразить свою мысль. Дожив до тридцати, ценой невероятного упорства и лишений, он заканчивал знаменитый московский ВУЗ нефтяной и газовой промышленности, когда встретил её…

Разработка нефтяных и газовых месторождений стала спасительной перспективой и для него, и для страны. Нефть и газ давали путевку в жизнь, в мировую экономику. К тому времени столичный период жизни наложил отпечаток на его психотип, где-то сгладив нелепую угловатость, где-то придав уверенности и даже некий шарм. Он был неглупым человеком, и когда спокойно и открыто общался с друзьями, все невольно подмечали красивую белозубую улыбку, озорной прищур серых глаз. Непокорный русый чуб густой шевелюры над сухощавым лицом с резко очерченными скулами и чувственные, темно-малиновые губы, правильные черты смуглого лица делали его похожим на знаменитого артиста того времени. А как он запоминал и травил анекдоты! В кругу студенческой братии он доводил до слез целые компании. Отец легко осваивал технические предметы и даже прослыл друганом, у которого можно сдуть начерталку или сопромат на зачёте. К тому же, будучи совсем невысокого роста, он очень боялся прослыть слабым и приложил все возможные и невозможные усилия, чтобы таковым не казаться. По утрам, пока дрыхли его соседи по студенческой общаге, он выходил в коридор и отжимался от пола до тех пор, пока руки отказывались разгибаться. Во дворе подтягивался на перекладине, пока тело не наливалось свинцовой тяжестью, и каждая мышца отвечала мелкой дрожью на малейшее усилие. Вместо плотного завтрака бежал в общий душ, один на два этажа и открывал до упора ледяную воду. Его тело стало стальным, подтянутым, неширокие прямые плечи отвечали перекатом каменных мышц на любое движение. Его не брала никакая простуда, а выносливости мог позавидовать любой породистый скаковой жеребец. Спартанские немудреные потребности, ответственное отношение к учебе давали ему возможность оставаться стипендиатом все пять лет обучения, а неприхотливая немудреная еда позволяла экономить почти целиком всю стипендию, которую он без напоминаний каждый месяц переправлял матери и сестрам. Пока его собратья по курсу предавались непременному атрибуту студенчества – ночной пирушке под гитару в прокуренной комнате на пять коек в институтской общаге, уходил под самый чердак, устраивался на подоконнике под люком на крышу и до зубной боли штудировал учебники. Матёрых хулиганов из соседней подворотни попросил научить его драться. Это обошлось ему разбитой губой и громадным фингалом, из-за которого он на всех лекциях, целый месяц прятался на «галерках». Ко всему прочему, он сознательно не пристрастился к курению и не пил спиртное, считая большой глупостью тратить на эту ерунду свое здоровье. Над ним посмеивались, пытались силой заставить курить ради смеха, но, почувствовав вкус его стремительного бойцовского удара правой наискось в нижнюю челюсть, оставили свои попытки насмехаться либо смотреть свысока. К концу обучения он не только не уступал, но и превосходил в силе и ловкости более рослых сокурсников, а налитыми пудовыми кулаками был способен здорово звездануть любому, кто вздумал бы посягнуть на чувство его достоинства. Все это или отдаленность матери, которая держала его психику в тисках с детских военных лет, подтолкнуло его к осознанию, что он совсем взрослый, одинокий человек, которому нужна семья и жена.

К своей матери, внучке польского иммигранта, он всегда испытывал смешанное чувство страха и благоговения. Эта низкорослая полная женщина, менявшая мужей как перчатки, от каждого рожала по ребенку. Лёкин отец был старшим сыном, названным Виктором. Его с самого детства готовили для самоотречения, для бесконечного труда во благо семьи, матери и двух младших сестер, появившихся на свет уже после войны. Мать прочно вколачивала на подкорку сына незыблемые истины: единственная и святая женщина в его жизни – она. Все остальные – это алчные, размалеванные тушью и помадой самки, развратные в своей сущности. Сама она никогда не пользовалась ничем, кроме мыла и воды, считая лучшими духами запах чистого тела и свежевыстиранной одежды, и, надо отдать ей должное – не изменила своим установкам до конца своих дней.

Виктор с малых лет старался помочь матери, начиная с ночной рыбалки, часами простаивая под мостом по пояс в реке. Он являлся фактически отцом для обеих маленьких сестер в периоды материного «межмужья», когда, потеряв первого, а затем и уйдя от второго, она не успевала обрести следующего. Жизнь сразу после войны была суровой и немногословной, как и люди, ее пережившие. Да и Виктора она, эта жизнь встретила неласково. Ему был всего годик от роду, когда грянула ужасная беда… Страшные четыре года, отнявшие у его матери первого мужа, а у Виктора и отца, и детство как таковое. Его, годовалого малыша, мать привязывала к ножке стола, прикрепив марлей к ручонке горбушку хлеба, и убегала на фабрику. И были шестнадцатичасовые смены, и непосильная мужская работа, которую выполняли женщины. И была победа, и был голод и вновь работа, работа, работа… Виктор, не получая почти никаких «кирпичиков», из которых строится ребячий организм, рос очень медленно, разительно отставая от ровесников ростом и весом и походил скорей на тощего бродячего котенка, чем на мальчишку. Но было то, чего он боялся больше любой болезни. Он боялся вызвать ЕЁ недовольство, не угодить ЕЙ. Она была диктатором со своим мужчинами – сыном, а потом и мужьями. Ей нужно было лишь безусловное поклонение. Но был и другой эффект столь сурового взросления и какая-то только ему свойственная особенность: Виктор, отставая в развитии, не менялся годами и десятилетиями. И пройдя по жизни свои пятнадцать, двадцать и даже тридцать лет, оставался юным и неискушенным. Возраст не брал его, он словно был заморожен и законсервирован, и даже после тридцати его не хотели пускать на вечерние сеансы в кино суровые контролёры. И, кстати говоря, эту семейную особенность он передал и Лёке, когда произвел ее на свет. И сложно сказать, с какого поколения пошел отчёт этой породы, с Виктора ли, с его ли матери, у которой и в шестьдесят, невзирая на жизнь, жестокую и полную лишений, лицо оставалось девически свежим и моложавым, почти детским. А может, с заезжего польского пана, соблазнившего и совратившего пра-пра-прабабушку Виктора.

Но к семнадцати годам природа взяла свое: Виктор вытянулся! Да так стремительно, за одно жаркое сытое лето 1957 года, догнал многих своих дружков. Да, его нельзя было назвать высоким, но и карликом он тоже не был. Теперь мать доходила ему едва до плеча, такая низенькая она была! И, становясь все старше, она словно круглела и росла поперек. Но и теперь она оставалась домашним командиром, обретя, наконец, доброго покорного мужа, который полностью ее устраивал, а Виктору – хорошего отчима. И была жизнь! Мирная жизнь, и был хлеб досыта, и был суп на обед, и карамельки в карманах. И была восемнадцатая весна, в которую его отправили в военное профтехучилище, впервые далеко от дома. А затем и Москва, знаменитый «МИНГ», в него он поступил по путевке от газопромысла, где Виктор несколько лет отработал механиком, окончив ПТУ.

И там, в сияющей столице, в череде студенческой круговерти, его познакомили с ней…

ГЛАВА 2. МАМА

Милена была той глазастой складняшечкой, в след которой обычно оборачиваются представители сильного пола. Любого возраста. Природа, создавая ее, словно иллюстрировала модный журнал того времени: ее нельзя было назвать худощавой, но из нескладного подростка она сформировалась в весьма изящную девушку с налитыми плечами, скруглёнными бедрами и узенькой талией. Невысокая, круглолицая, с огромными и всегда удивлённо распахнутыми глазами, сверкающими из-под вскинутых вразлет бровей. Образ дополняли две темно-русые косы с вьющимися кончиками и маленькие губки бантиком. Её хотелось ухватить за крутой бочок, затащить в укромный уголок и затискать до смерти. И она даже не пыталась для этого прилагать особые усилия, просто была собой. Непосредственная, прямолинейная и бесхитростная, она скорей даже не замечала производимого впечатления на представителей породы охотников.

Хотя, интуитивно подчиняясь той роли, которая заложена в любой представительнице прекрасной половины человечества, дело свое она знала. Она могла, слегка поведя круглым плечом, нарочито непроизвольно до предела удивлённо распахнуть свои безразмерные глазищи цвета незрелого крыжовника, и этого хватало, чтобы потенциальный поклонник далее следовал за ней как телок на поводке. Юбочка-колокол, сшитая и скроенная подружками и перехваченная в осиной талии широким ремешком да невесомая шифоновая блузка, заполучить которую удавалось, лишь отстояв двухчасовую очередь в ГУМе – и незнакомые мужчины спотыкались на ровном месте, оглянувшись на нее. Один из них даже свалился в канаву, вырытую ремонтниками, засмотревшись на кукольную девичью фигурку, что довело Милену до слез, она долго и звонко хохотала, запрокинув свой маленький носик к синему московскому небу.

С Виктором у нее были схожие судьбы: военное детство, трудные школьные годы с горем пополам, техникум и профсоюзная путевка в ВУЗ для молодых работников нефтепромысла. Они даже родились в один год и месяц, но, в отличие от Лёкиного отца, к моменту их знакомства Милена имела более насыщенную биографию. За плечами имелось неудачное замужество, развод и пятилетняя дочь. И опять-таки, случилось все это само собой, в силу ее детской непосредственности, вроде как, и без ее особого участия.

Виктор поначалу не произвёл на нее особого впечатления, поскольку, как яркая бабочка, она привыкла привлекать внимание более завидных кавалеров. Но серьезный настрой из них улетучивался, стоило им узнать о сюрпризе размером в пять маленьких лет её ребёнка. Виктор же, на самом первом вытребованном у нее свидании, единственный из них не только не стушевался перед этим фактом, мало того, он уже знал об этом и сразу спросил имя дочки. Что сподвигло ее и на второе свидание, а потом и третье. Он вошёл в ее жизнь настойчиво и прочно, и уже само собой подразумевалось, что быть им дальше и по жизни вдвоем. После выпускной пирушки, после всенощной прогулки через всю Москву, после распределения на далёкий снежный Север. Она не любила его, порой не ощущала даже особого притяжения или влечения к нему, но он был, и был надёжен и предан. Он подхватывал её под коленки всего одной рукой, затем высоко над собой приподнимал на вытянутых руках. Милена визжала и заливалась смехом одновременно, а от него исходило ощущение нескончаемой силы и непоколебимой защиты. Он стал неизбежной и обязательной опорой, без которой трудно представить дальнейшее. Он усыновил её, к тому времени, восьмилетнюю дочку-колючку. Девочка долгие пять лет учебы в институте воспитывалась бабушками (бабушкой и прабабушкой) и характер имела соответствующий. Возвращение далёкой мамы и ее появление на пороге колхозного дома своих воспитательниц с чужим дядей было встречено колючим взглядом исподлобья. А через три месяца после возвращения, переезда уже втроём, в качестве семьи на Север, в выделенную от работы квартиру, Милена подскочила в одно раннее утро как подстреленная, едва добежав до уборной… Внутри уже прочно и своевольно поселилась Лёка…

ГЛАВА 3. ЗНАКОМСТВО С РОДИТЕЛЯМИ

Жизнь стремительно бежала дальше. Пытливый ум и тяготение к технике, быстро сделало из Виктора классного специалиста: инженера-механика на первом же после института рабочем месте. Он чувствовал любой механизм как под рентгеном, мог сразу и безошибочно определить неисправность, занимался этим играючи. Он не замечал времени и даже не работал, а просто получал удовольствие, разбирая и собирая сложные узлы машин и проектируя их замену. Он был как рыба в воде в своей профессии. Но самой главной любовью была Лёкина мать. Сыграв немудреную свадьбу, а вернее, просто наскоро расписавшись, Виктор и Милена поехали знакомиться с родителями Виктора в воронежскую глубинку. Он улучил неделю отгулов за бессменные дежурства в машинном зале на буровой. Милена же просто взяла отпуск за свой счёт. Инженером она была не ахти каким профессиональным, да и написание диплома как такового вряд ли увенчалось бы успехом, не возьми это занятие на себя Виктор. Он умудрился за преддипломные полгода написать и начертить две дипломные работы – свою и Милину, как он привык ее звать. И натаскал ее в ночь перед защитой так, что у нее отлетела от зубов вся дипломная тема, уж чего-чего, а усидчивости ей было не занимать – сказалось безысходное военное детство. Но высшее образование на тот момент было редкостью, специалистов не хватало, ее приняли с распростёртыми объятиями в одну из контор по разработке нефтяных месторождений на далёком суровом севере. И Милена как рыбка в новый аквариум, влилась в привычную стихию: пышные девичьи юбочки сменились строгими жакетиками и тёмными прямыми юбками, косы были заменены на строгую женскую стрижку, но она по-прежнему притягивала взгляды, стоило только появиться в помещении. Она была самым ярким пятном любого места, ее огромные изумрудно-зелёные глаза сверкали словно семафор, а само ее присутствие не очень-то вязалось с серьезной работой тех, кто ею занимался наряду с ней. Она привычно стреляла глазками, проводила плечиком, скорей по какому-то обязательному женскому ритуалу, чем с определенной целью, но цель достигалась сама и очень просто, все мужчины любого статуса и степени женатости становились ее добровольными поклонниками. Она быстро поняла свою выгоду, что значительно облегчало процесс выполнения рабочих обязанностей, особенно в общении с мужчиной-начальником.

Тем временем и Виктор не остался незамеченным у себя на предприятии. Становясь старше, он не становился старее. В свои тридцать он смотрелся скорей двадцатилетним подростком. Но порода все ярче проступала в его облике. Он стал более открытым и дружелюбным в общении, ещё белей стала улыбка и смышленее прищур небольших серых глаз, продолговатый разрез которых на чётко очерченном лице, все больше обозначали породу. Под рабочим пиджаком угадывалось сухопарое сильное тело и стальные бицепсы. Густой непокорный вихор он привычным быстрым жестом откидывал назад, открывая высокий чистый лоб и словно скидывая с себя возраст, в такие моменты он был просто юн. И не одна молодушка, а даже и чья-то женушка невольно ловила себя на мысли, что этот моложавый и симпатичный, а главное – положительный (не пьет, не курит!!) мужчина – весьма желательная цель в качестве спутника жизни. Но он бы был очень удивлен, знай он об этих потаённых помыслах. Он заполучил для жизни самую желанную, первую в его жизни и единственную на всем свете женщину. Его жизнь зависела от ее настроения, от того, с каким смыслом она приподнимала изогнутую бровь и с каким выражением распахивала свои вечно удивлённые, огромные круглые глазищи цвета морской тины и сочной летней листвы.

К родителям он повез уже глубоко беременную жену с большим животом и столь же большим общим чемоданом. Милена плохо переносила беременность, она округлились и подурнела. И если первого ребенка она выносила, почти не замечая, то Лёка отнимала у нее красоту и настроение. Она отекала, задорное круглое личико стало серым и одутловатым.

Свекровь встретила новоиспеченную невестку без восторга, сразу угадав в ней властную породистую самку, перетянувшую на себя большую долю внимания и финансовой поддержки старшего сына. Милена инстинктивно напружинилась в ответ, точно угадав волну восприятия свекрови. И в эту поездку она впервые почувствовала вторую, ещё неясно наметившуюся сторону характера своего влюбленного супруга, всегда ловившего любой оттенок ее настроения. После разговора с матерью на кухне, куда она вызвала его одного для разговора, он вернулся непривычно хмурый и раздраженный.

– Выкинь! – он раздражённо смахнул флакончик ее помады, стоявший рядом с сумочкой на тумбочке возле кровати.

Милене было непонятно, обидно и тяжело. Она попыталась вскочить с обычной порывистостью, но сразу осела, охнула и схватилась за большой живот. Боль тут же отодвинула на второй план и обиду, и сурово сдвинутые брови Витиной матери, и непонятное поведение любящего мужа.

Испуг Виктора восстановил обычное положение их отношений, он привычно пытливо заглянул в ее потемневшие от боли глаза и тихонько усадил обратно на диван, заботливо поддерживая под поясницу.

Молодые уехали раньше запланированного, но Милена, все же успела удостоиться внимания свекрови. Ей пришлось выслушать нравоучения о стремлении к чистоте и естественности. О том, что женщина, малюющая лицо – вульгарна. Это – как сигнал о своей вседоступности, она таким образом предлагает себя.

На личном примере она гордо демонстрировала естественность и полную ненужность этих бесовских приспособлений всех остальных падших женщин.

Милена глотала слезы, остро чувствуя несправедливость. Она никому ничего не предлагала, а то невинное непроизвольное кокетство, которым она грешила, лишь слегка развлекало её. Она жила как за каменной стеной с Виктором, любви которого хватало на двоих, и ничего не хотела менять в своей жизни.

ГЛАВА 4. ЛЁКА

Жизнь в маленьком северном промысловом городишке бежала с торопливостью молодого рабочего люда, жившего в нем. По возвращении Виктор вернулся к работе, Милена – в свой трест. Работником теперь она была чисто условным, ей оставалось две недели до декрета и чуть больше двух месяцев до родов. Она стала непривычно грузной и медленной, настроение падало все больше от давившей тяжести и огромных бесформенных балахонов, которые она вынуждена была носить. По утрам она с трудом поднималась с их супружеского дивана, ощущая свинцовую тяжесть в ногах и пояснице. Виктор тоже как-то изменился. Нет, он не разлюбил ее, но уже не смотрел в ее глаза с робким восхищением, и, похоже, даже стеснялся её. Он опускал глаза, когда вёл ее по улице, крепко и осторожно поддерживая под локоть, а ей было до слез обидно, она так тяжело носила их дитя, отдав ему всю красоту и молодость. А больше всего ее злила моложавость своего мужа, рядом с ней, такой объемной и враз постаревшей, он казался подростком.

Лёка появилась на свет звенящим октябрьским утром, стремительно и одномоментно. Уже вовсю начались ночные заморозки, на днях даже упали первые снежинки. Милена только и успела почувствовать тянущую боль, опоясывающую весь живот по кругу, все остальное она помнила, как сквозь гипноз. Вот что-то громко спрашивал Виктор, вот серая внутренняя обшивка «скорой», голоса врачей, яркая слепящая лампа. И вот он: звонкий, обиженно-требовательный плач, возвещавший, что маленький человек отныне сам будет дышать, есть, думать и даже планировать свою жизнь, когда придет пора.

– Ты посмотри-ка, певица! – Акушерка с улыбкой поднесла на минутку красную от крика дочь. Миля лежала теперь совсем спокойно, глядя куда-то внутрь себя. Она не улыбалась и не плакала, она просто знала, что она молодец, что все позади и готовилась к нескончаемому материнскому труду без выходных и перерывов на обед.

Как только Лёку принесли на первое кормление (Милена ещё не знала, что это Лёка), сразу стало ясно, что это – Татьяна Романовна, свекровь – Витина порода аж кричала с маленького розового личика. Миля кормила дочь, глядя в знакомый разрез глаз, легонько дотрагиваясь до носика – кнопочки. За пять дней забылась боль, тревога, дочка была такой, какой и должны быть малявки нескольких дней от роду, не вызывая абсолютно никаких нареканий врачей. Уже дома, после выписки, муж вновь неприятно удивил Милену. Положив одеяльце с дочкой на их супружеский раскладной диван, она, соскучившись за долгие пять дней, и, сияя улыбкой, потянулась к нему, ожидая поцелуя. Но, к ее изумлению, Виктор не только не обнял её, но ещё и отпрянул, а на лице появилась брезгливая гримаса.

– Больницей пахнет.

Вся та семейно-родовая характерность, отличавшая его предков, судя по всему, много лет просто дремала в глубинах его психики, зажатая страхом, военным лихолетьем, материнским диктатом. Нет, это не был какой-то резкий поворот или необратимые перемены, он просто был брезглив. Паталогически, как его мать. Просто он признавал лишь запах и вкус Милены, инстинктивно отторгая тот чужеродный и навязчивый запах, присущий больницам.

Впрочем, мужем и отцом он был образцовым. Всю свою длиннорублевую северную зарплату отдавал жене до копейки, не оставляя никаких заначек. По ночам без предварительных подтыков, забирал орущую Лёку из слабеющих Милиных рук и до утра тряс на руках, ходя из угла в угол. И, вздремнув всего часок перед звонком будильника, вскакивал и бежал на работу. Милену он по-прежнему любил, болезненно, патологически, одновременно восхищаясь и злясь на ее женскую природу. Она же, быстро смекнув, нашла выход из положения: просто носила помаду и пудреницу в сумочке на работу и перед тем, как сесть за свой стол, забегала в женскую уборную и доводила свою красоту до нужного уровня. Но сейчас это было далеко. Была Лека, расписания кормлений и пеленаний, таз пелёнок и борщ к приходу мужа. Надо сказать, борщ получался у нее мастерски, ее фирменное блюдо. Без всякой кулинарной рецептуры, на глазок, скорей на интуитивном уровне смешанные составляющие превращались в шикарное блюдо, которое не стыдно подать в хорошем ресторане. А огромная мозговая косточка с кусочками мяса – это то, о чем Виктор мечтал, находясь вдали от дома.

Его повысили на работе, но и добавили ответственности. Теперь он мотался по газопроводам, раскиданным по всему бескрайнему Северу, налаживал разработку новых месторождений, инспектировал и утверждал пусковые проекты. Через год такой интенсивной работы ему от «Севертансгаза» выдали ордер на трёхкомнатную квартиру в более крупном районном городе, где находились основные дирекции по добыче газа. Платили на крайнем Севере специалисту такого уровня более чем неплохо, и родители вскоре обзавелись серьёзной сберкнижкой. Распоряжалась финансами Милена. Она бойко решала, сколько положить на счёт, что купить в хозяйство, а сколько оставить на насущные нужды. А поскольку к экономии привыкши были они оба, то сумма на счету очень быстро росла, обрастая весёлыми ноликами.

Подвижную и живую девочку назвали Леной. Алёнкой. Еленой Викторовной Красиковой, эта фамилия досталась ее отцу от отчима, третьего мужа матери, усыновившего Виктора ещё школьником. В Лёку она превратилась гораздо позже, когда, представляясь взрослым гостям, назвала свое имя. По-детски шепелявя, не проговаривая, произносила: Алёка! Так, потеряв первую букву, к ней прикрепилось это забавное детское прозвище, оставшееся с ней и после поры взросления. Отец, как и положено всем отцам маленьких девочек, уделял ей внимание, поднимал и подкидывал сильными руками, крепко прижимая к себе. Сажал на плечи, бегал двору с санками в руках. Но все это он делал как-то по обязанности, не давая себе поглубже прочувствовать отцовскую привязанность. Лену он не любил, а лишь чувствовал нужное беспокойство, заботу. Любить он был способен одну-единственную женщину, и он давно принял и смирился с этим осознанием. Маленькая дочка скорей раздражала и причиняла некомфортные ощущения. Она росла жутко подвижным и неусидчивым бесёнком, открытым и любознательным. Виктор был человеком постоянства. Во всем. Непроизвольно он так же относился и к Лёке. А так, как он был, к тому же, прямолинеен, ему не хватало гибкости, чтобы понять, что перед ним не взрослый. Усаживая Лёку на диван, он подразумевал, что она там останется до следующего его ЦУ. Именно ЦУ он уже успел привыкнуть отдавать на работе. Лека же успевала за этот промежуток времени сделать тысячу вещей, в том числе, конечно же, слезть с дивана, перебежать в соседнюю комнату и потрогать то, что лежало повыше. Разумеется, по пути споткнуться о порожек, удариться об угол и расшибить бровь. Жалела всегда мама, отец – никогда. Он психовал, играл желваками, глаза из серо—голубых становились почти белыми. Он еле сдерживался, сжимал кулаки, но не бил. Впрочем, в какой-то момент и этот рубеж был пройден, и Лёка познакомилась с тяжёлой отцовской рукой. Не то, чтобы он ее истязал или намеренно причинял боль, нет. Он был слишком импульсивными, взрывным, и в минуту-пике не мог держать ярость. О! А ярость в нем закипала мгновенно, лишь стоило показаться, что его не уважают или не слушаются. Отвешивая подзатыльник, он не умел контролировать силу удара, а уж силы, подкрепляемой регулярными упражнениями с гирей, было более чем достаточно на человека его комплекции.

– Ленка! – кричал он в такие моменты. Он помнил, как воспитывали мальчишек в войну, как сама война воспитала его. Но над головой синело мирное небо, а перед ним был отнюдь не мальчишка, перед ним стояла маленькая перепуганная кнопка, хлопая круглыми, блестящими от слез глазёшками, с русыми косичками и острыми коленками.

Финалом сцены зачастую были мамины слезы, она разрывалась между жалостью к дочке и стремлением сгладить этот взрыв со стороны мужа. Он злился уже на них обеих, хлопал входной дверью и шел в лес. Лес, надо сказать, подступал вплотную к их пятиэтажке. Новые микрорайоны бойко теснили тайгу.

– Не серди папу – говорила она Лёке, вытирая слезы себе и ей. Милене со временем пришлось смириться с метаморфозой, произошедшей в супруге. В конце концов, семьянин он был почти образцовый (не пьет, не курит, не гуляет). А какую зарплату ей приносил! Даже не требуя отчета. Ну а вспыльчивость – что ж, бывают и похлеще экземпляры. Муж как муж, не хуже других. Сама Милена, распрощавшись с беременностью, растеряла и свою девичью стать. Она, конечно, смогла освободиться от той налитой тяжести, которая так преобразила ее тело ко времени родов, но уже не напоминала изящную рюмочку, да и лицо потеряло милую детскую округлость, теперь это было совсем обычное лицо совсем взрослой женщины, каких много вокруг. У нее не было нужды ежедневно видеться с людьми, а значит, и чистить пёрышки, а занимаясь маленьким ребенком и домом, она не видела необходимости заниматься собой, и могла до самого вечера ходить по дому в не совсем свежем халате, накинутом на ночную сорочку. Но даже в таком виде для Виктора она была непререкаемым эталоном, он любил ее слепо и прочно, что тоже подкупало…

Между тем, Лёка росла почти копией Виктора с той лишь разницей, что разрез глаз получился средний, между материнским и отцовским, да и цвет был такого же травяного оттенка, как у матери. В остальном она все унаследовала от отца: худенькое, почти прозрачное личико, пропорции тела и даже форму рук и ног. К отцу она одновременно тянулась и боялась его, надеясь своим всепрощающий детским сердечком, что папа не всегда будет таким. Ведь бывал же он и добрым, и весёлым. Ну, просто ей надо стараться его не огорчать…