Текст книги "Эрос"

В те дни я наслушался историй, которые были явно мне не по возрасту.

«Затем мы пришли на хутор. Иваны уже ушли. Никого из дозора они не оставили в живых, а одному парню даже отрезали яйца и прибили их на дверь сарая».

Вот такие ужасы. Правда, многое рассказывалось, похоже, лишь для того, чтобы нагнать на меня страху. Это были грубые, неотесанные люди, ожесточенные и разочарованные жизнью или, точнее сказать, войной.

К нашей палате прикрепили двух медсестер Агнес нравилась мне, а другая, Криста, была старой и злобной каргой. Агнес ухаживала за нами днем, а Криста работала в ночную смену.

– Так, господа, все закончили свои дела? Значит, выключаем свет! Здесь не курят. А вы, юный господин, не соизволите ли больше не ссать в кровать, а то живо заверну в пеленки!

Ведьма паршивая! Однако и сюда проникали лучи света. Момент, когда сестричка Агнес обтирала нас нагретой гигиенической тряпочкой, являлся главным событием дня для всех без исключения пациентов. У всех вставало; даже у лейтенанта Кролльмана поднималось то немногое, что осталось после осколочного ранения в пах.

На больничной койке я провел две недели. Агнес баловала меня, интересовалась моим самочувствием, ведь сыпь почти прошла. Это была веселая ловкая девушка с легким берлинским акцентом.

– Еще каких-то пять деньков, и тебя выпишут домой, – с улыбкой сообщила она.

Но время ускорило события. В тот же день, третьего ноября, в больничное здание угодила бомба. По воздушной тревоге началось перемещение пациентов в подвал, но это оказалось не так-то просто сделать и требовало гораздо больше временя, чем нам было отпущено до начала бомбежки. Помню больных, из последних сил ковыляющих по коридору в убежище, калек, толкающихся и ударяющихся о стены, лишь бы поскорее достичь безопасного места. Я молился. Но не святой Марии.

Я молился Софи, священной Софи. «Благословен плод чрева твоего; светлый лик твой всегда надо мной». Грохотал гром. Недавно пристроенный восточный флигель госпиталя был полностью разрушен. Из подвала доносились крики и стоны. А потом, после налета, по коридору потянулась молчаливая, полубесчувственная процессия пациентов, снова направлявшихся в свои палаты, на месте многих из которых теперь дымились руины. Посреди главного холла на носилках лежали убитые. Среди них, рядом, сестра Криста и сестра Агнес. В тот день я понял, что Бога нет.

Спустя сутки меня выписали домой как «почти здорового»: не хватало мест для гораздо более тяжелых больных. Телефонная связь не работала. До Ледяного дворца я добирался три километра пешком.

Пока я шел, видел обгорелые трупы. Многие выглядели так, словно чья-то неумелая рука вырезала их из угольной глыбы. Только представьте себе: до сих пор я никогда не видел покойников. И вместе с тем можно сказать, что мне повезло: эти мертвецы больше походили на мумии египетских фараонов из учебника с черно-белыми фотографиями. А ведь мне могли встретиться гораздо более страшные вещи.

Когда отец увидел меня, он заплакал от счастья. Сказал, что любит меня, однако обнять даже не подумал. Меня ожидала ссылка в комнату, со всем мыслимым комфортом. На следующий день Мюнхен бомбила едва ли не тысяча самолетов, но судьба вновь пощадила наш дом.

То, о чем рассказывал фон Брюккен, вступало в странное противоречие с тем, как он рассказывал. Тон его был поразительно бесстрастным, почти монотонным, без каких-либо замедлений или ролевой игры, с помощью которых рассказу можно придать саркастические или трагические нотки. Как ни удивительно, подобный отказ от драматизации придавал истории этого человека особенную глубину и достоверность. Через какое-то время я стал слушать более рассеянно, но вовсе не потому, что стало скучно, наоборот, я, казалось, впал в состояние транса и стал, скорее, ощущать слова моего собеседника, чем слышать их.

Иногда между нами возникала некоторая ирреальная отчужденность, может, это происходило даже намеренно. Я заметил, что фон Брюккен то и дело с осторожностью поглядывает на меня, как поглядывает на соседа по купе пассажир, не желающий показаться навязчивым.

Несколько раз я поймал себя на том, что уже не слушаю, а раздумываю над необычной беспристрастностью того или иного слова.

Фон Брюккен выключил диктофонную ленту и объявил, что сейчас будем ужинать. Мы сели за трапезу, в полном молчании, словно монахи: И только после тарелки супа он задал мне единственный вопрос о том, над чем я работаю в последнее время. Я ответил, что пишу своего рода биографический роман о композиторе Пуччини. Мой собеседник коротко улыбнулся, однако детали этой работы его не интересовали. Мы ждали, когда принесут второе. За столом снова царило молчание.

После полудня

На кухне висела карта Европы, на которой один из наших слуг, старый лакей Альфред, отмечал цветными флажками продвижение войск – участников антигитлеровской коалиции. И все обитатели дома, в том числе я, наглядно видели актуальное положение дел. На первый взгляд ситуация не выглядела слишком угрожающей для Великой Германии. Наши войска стояли в Норвегии, Италии и даже, благодаря Арденнской операции, в отдельных частях Франции. И только на Восточном фронте флажки почти ежедневно понемногу отодвигались влево.

В нашем саду в кирпичной ограде была небольшая дыра, откуда, несмотря на комнатный арест, я то и дело поглядывал на улицу. Я искал Софи в толпе, что возвращалась вечерами после рабочей смены, но ни разу мне не удалось увидеть ее. За внешним видом нашего участка тоже следили заводские рабочие. Клумбы были всегда ухожены, гирлянды лампочек в полном порядке, а на газоне рядом с подъездной дорожкой трудились садовники с канцелярскими ножницами в руках. Это сущая правда.

Почти две недели мы не спускались в убежище. Хотя временами звучала воздушная тревога, но бомбежек за нею не следовало. И я не знал, считать это счастьем или наоборот. Я мечтал увидеть Софи и не видел. С момента нашей последней встречи она уже должна была выздороветь. День величайшего события постепенно приближался. Мама молитвенно складывала руки: «Более милостивый, сделай так, чтобы сегодня ночью не было воздушной тревоги!» Но она явно путала британцев и американцев с Богом.

Отец чувствовал себя виноватым, что ни разу не пришел ко мне в больницу, и однажды попытался объяснить мне причину этого. Вечером, накануне великого визита, мы сидели в зимнем саду, и впервые мне было дозволено немного сократить то почтительное расстояние, на котором я держался от отца – как в физическом, так и в духовном смысле.

– Господин министр в первую очередь – художник. Большой художник никогда не пренебрегает своим искусством, напротив. Однако рассчитывать на то, что его планы реализуются, он может только после победоносного окончания войны. До чего же последовательна его позиция – посвятить все свои творческие силы делу нашего вооружения! Без сомнения, он самый радикальный художник из всех существующих, и это настоящая фантастика, истинный немецкий фанатизм, которому завидуют все остальные народы.

Должен признаться, слова отца произвели на меня глубокое впечатление.

Вечером следующего дня подъездная дорога к Ледяному дворцу освещалась факелами. Я считался уже незаразным и вместе с другими членами нашего семейства трепетно ожидал начала грандиозного события у парадного подъезда виллы. Разумеется, на мне были пиджак и галстук. Дай моей матери волю, и я ходил бы при полном параде каждый день, но, к счастью, у отца имелось предубеждение к подобным перегибам, обычным в крупнобуржуазной среде. Он часто повторял, что чопорная одежда крадет у детей детство, поэтому не стоит их одевать подобным образом. Такое у него было кредо.

Торжественность даты была очевидна всем, даже нам. До чего же яркое действо развертывалось перед нами! Зажженные факелы противоречили всем требованиям властей насчет затемнения. Именно тогда я начал кое-что понимать насчет того, как важна роль освещения в моменты, когда вершится нечто великое. Два солдата с автоматами заняли свои посты. Массивные шины лимузина зашуршали по гравию.

У моей матери был настоящий талант молиться. Как она и просила у Бога, два дня нас не беспокоила даже воздушная тревога, не говоря уже о самих бомбежках. Тишина. Перед парковыми воротами собралась толпа зевак. Я увидел Биргит. Из лимузина вышли трое мужчин в длинных тяжелых плащах, коричневых и черных.

Папа заранее надрессировал нас: «Отвесить поклоны с реверансами, а потом марш к себе наверх, и чтобы вас больше никто не видел! Ясно?»

И вот он стоит перед нами, величайший архитектор нашего времени после самого фюрера. Министр вышел на всеобщее обозрение, сложив руки на животе. Этот и другие жесты выдавали в нем человека, любезно-снисходительно участвующего в официальном мероприятии, – так важные государственные мужи посещают, например, детский садик. Зеваки перед нашими воротами выбросили руки в нацистском приветствии, однако никто из них не произнес ни слова.

– Господин министр, это великая честь для меня… – начал отец.

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер. Естественно. – Папа побледнел, словно совершил непоправимую оплошность.

– Господин министр, моя супруга… Мои дети…

Каждый из нас по очереди подавал министру руку. Последним был Кеферлоэр.

– Хайль Гитлер! Кеферлоэр. Управляющий заводами. Господин министр! Какая великая честь! Великая честь.

У Кеферлоэра была привычка повторять самые важные части фраз, несколько понижая при этом голос.

Министр выглядел усталым, однако приветливо произнес:

– Чудесно. Так что же, приступим к главному?

– Прошу вас, вот сюда, прямо. Дети! – Папа подал знак, чтобы мы улетучились.

Послушные попугайчики тут же упорхнули в свою комнату. Солдаты заторопились гасить факелы. А я, воспользовавшись суматохой, улучил момент и бросился к воротам. Зеваки начали потихоньку расходиться. Я ухватил Биргит за краешек рукава:

– Привет.

– Привет, чумовой бубон.

– Как дела у Софи? Ей лучше? Где она?

– Софи больше нет.

– Куда же она подевалась?

– Умерла.

У меня остановилось сердце. Поверьте, я говорю это не для красного словца.

Биргит посмотрела на меня и ухмыльнулась:

– Да ладно. Она уехала в деревню, в эвакуацию.

Я сделал глубокий вдох:

– И когда?

– Вчера.

Я оглянулся. Отец, стоя в окружении автоматчиков, вертел головой и звал; «Александр!»

Молнией я метнулся к дому. Папа живо услал меня на второй этаж:

– Ну-ка марш к себе!

Полчаса спустя мама уложила меня в постель:

– Пожелай отцу большого успеха! От всей души. И засыпай побыстрее, хорошо?

Значит, ситуация складывалась следующим образом. Софи эвакуирована. Это означало, что она в относительной безопасности, но очень далеко. Непонятно где. Там, где не падают с неба бомбы. Невыносимо далеко от меня. Спать в такую ночь я не мог. Я встал, выскользнул из комнаты, прошмыгнул на черную лестницу – узкую, винтовую, отлитую из чугуна; пробрался в библиотеку, открыл люк нерабочего подъемника для кушаний и залез внутрь него, оставив дверцу чуточку приоткрытой. Теперь сквозь узкую щелку можно было подглядывать за тем, что происходило в гостиной.

Гости как раз заканчивали ужинать. Мама встала и попрощалась, и в зале остались лишь министр с адъютантами, отец и Кеферлоэр. И еще Эрна, наша страшненькая официантка, она разливала в пузатые бокалы красное вино. Все мертвенно-синие электролампы остались на своих местах, но из-за огромного количества свечей обстановка казалась более уютной.

– Что я вижу?! – вдруг воскликнул министр. – «Петрюс»! 1912 года! Где вы только его взяли?

– Я позволил себе почерпнуть из пары источников, – тихим голосом отвечал папа.

– Надо думать, вы черпали из них не раз. Особенно памятуя о том, какие у вас заводы…

В тот вечер свершилось очень многое, чего тогда я еще не понимал. Какие-то вещи я смог постичь лишь позже, когда приобрел жизненный опыт. Заводы моего отца почти не пострадали от бомбежек, поэтому министр ожидал от них гораздо большей производительности, чем они давали на тот момент. Это я понимал уже тогда.

Думаю, отец весь вечер действовал министру на нервы. Тот нанес нам визит с целью выжать больше продукции из заводов фон Брюккена, а вовсе не для того, чтобы вступать в разговоры об архитектуре. Этого мой отец явно не понимал. И поскольку на практике руководил заводами Кеферлоэр, папа был не в состоянии дать ответы на многие вопросы. Это злило министра еще больше.

– Вино – просто фантастика!

– Благодарю вас.

– Собственно, меня нисколько не удивляет тот факт, что вы, господин фон Брюккен, находите время заботиться о таких вещах.

Министр пил понемногу, однако его язык скоро стал слегка заплетаться. На помощь отцу поспешил Кеферлоэр. Прокашлявшись, он заявил:

– Все наши дела, несмотря ни на что, идут просто отлично. Объем выпускаемой продукции даже при нынешних затруднениях остался почти неизменным. Почти неизменным.

Ответа министра я не разобрал: все-таки сидел высоковато. Сегодня могу реконструировать его слова примерно так: трудности бросают нам вызов, на который нужно реагировать принятием соответствующих мер. Стагнация – никакое не достижение.

– Вы совершенно правы, – отвечал отец. – Мы делаем все, что в наших силах. В свое оправдание осмелюсь заметить, что техническая сторона вопроса находится за пределами моей профессиональной компетенции. Ведь вам хорошо известно, что я не экономист, а архитектор, чья специальность – неороманские культовые сооружения, – область, которой, насколько мне известно, интересуетесь и вы…

– Однако сегодня мы говорим на другую тему.

– Естественно. Но, во всяком случае…

Я не совсем точно понимал, что происходило в тот вечер в нашей гостиной. Я был, по сути, еще ребенком, и помню скорее свои эмоции. Отец говорил очень много лишнего, однозначно. И это еще мягко сказано.

Он разорялся на тему древних церквей, говорил о том, что они значат для традиций немецкого народа. Честно говоря, мне было немного стыдно за него. Министр присутствовал здесь в роли подстрекателя войны, в роли командующего, а вовсе не архитектора.

Мужчины за столом начали шуметь и размахивать руками. Кеферлоэр с пеной у рта докладывал визитерам о производственных планах и статистических показателях. Приводя бесчисленные цифры и факты, он отчаянно пытался восполнить ту нишу, которая образовалась в тот вечер по вине моего отца.

– Фантастическое вино! Его бы да на Западный фронт, чтобы солдаты знали, за что сражаются. – Министр пьянел все сильнее.

Вместо того чтобы тихо порадоваться этому обстоятельству, отец потащил его в зимний сад, для разговора с глазу на глаз:

– У меня дело государственной важности, господин министр. Стратегически важный вопрос.

Заметно было, что министр не горит желанием уединяться с отцом, однако что он мог возразить тому, кто собирался поговорить с ним о государственном деле? Они отправились в зимний сад, а я сменил свою наблюдательную позицию, забравшись еще на этаж выше, к самому дымоходу. Вскоре я наконец-то узнал тайну чертежей, над которыми папа корпел последнее время.

– Возможно, вы получили не совсем верное представление обо мне…

– Вот как?

– Я день и ночь думаю о благе немецкого народа, о потребностях сегодняшнего дня, и это неправда, что я архитектор только мирного времени, нет. У меня есть сугубо практическая идея, и я хочу поделиться ею с вами. Взгляните, пожалуйста, для меня очень важно ваше мнение.

– Что это такое?

– Главный принцип, на котором базируется мой проект, опирается на тот факт, что из всех форм емкостей наибольшей устойчивостью и сопротивляемостью обладает именно яйцевидная форма. С помощью тройной системы труб, соединяющей полость с верхним отсеком, обеспечивается достаточный приток воздуха внутрь в случае завала. Бункер выдерживает взрывную волну практически любой интенсивности, за исключением, естественно, прямого попадания в него бомбы. Помещение яйцевидной формы создает идеальную защиту при падающих сверху обломках и предельно экономично по площади: в небольшом замкнутом пространстве легко помещаются шесть человек, то есть отец, мажь и четверо детей. Этот проект можно запустить в серию и назвать «Народный бункер для семьи».

– Индивидуальный бункер?

– Именно.

– Для каждой семьи свой?…

– Нет, до этого еще не дошло. Не все сразу. На реализацию проекта потребуются некоторые затраты. Для начала нужно придумать, как добиться того, чтобы единичные…

Министр не дал ему договорить:

– Вы в своем уме?! Вы отдаете себе отчет в том, что говорите?!

В зимний сад стали заглядывать адъютанты, слегка обеспокоенные отсутствием министра.

Сломя голову я ринулся вниз по лестнице, выскочил на улицу через черный ход и, прокравшись по мокрому газону, стал глядеть в зимний сад через стекло, спрятавшись в кустарнике. Я хотел прийти отцу на помощь, однако, оказавшись внизу, струсил. Из-за сильного возбуждения я почти не чувствовал холода.

– Народный бункер для семьи!

Адъютанты заржали. Кеферлоэр изо всех сил пытался сдерживаться, но, несмотря на все усилия, и у него прорывалось сдавленное бульканье смеха. Отец сел. Он нисколько не удивился, что над ним смеются.

– Господи, куда я попал? Господин фон Брюккен! Для какой войны вы проектировали эту штуковину? Нет, изобретательский талант у вас определенно есть, не спорю. Я даже допускаю, что такой бункер способен функционировать, но поймите же вы, наконец: именно перед лицом угрозы народные массы должны демонстрировать единство, слышите? Ваш аристократический индивидуальный бункер, вся ваша слепая увлеченность неороманикой… Какая война сейчас идет, вы вообще в курсе? – Министру явно надоело смеяться – в его голосе зазвенели угрожающие нотки. – Если мы проиграем войну, то в Германии не останется церквей ни романских, ни готических, ни каких-либо еще, понимаете вы или нет? Это будет Германия без Германии! Неужели вам все еще не ясно, что произойдет тогда со всеми нами?… Вы можете хотя бы на секунду представить себе, какие исторические последствия будет иметь наше поражение?

И тут я увидел моего отца плачущим. Он не решался вытирать слезы и лишь сидел в напряженной позе. Понимаю, в какое мучительное, какое унизительное положение он попал – прежде всего потому, что министр, по всей видимости, был прав. До сих пор ужасы войны милостиво обходили нас стороной, а теперь вдруг отец проникся ими они завладели его мыслями. Предполагаю, что до того момента он абсолютно не понимал, как плохи дела Германии в действительности. А министр, к тому моменту значительно опьяневший, все не отставал от моего отца.

– Вы можете сказать, где мы сейчас находимся, господин фон Брюккен? И который теперь час? – Он прошипел это очень злобно, но с примесью отчаяния в голосе.

В эту секунду в дверном проеме возникла моя мать. Появившись в зимнем саду неожиданно и очень эффектно, она учтивым жестом отодвинула адъютантов и вышла вперед:

– Полагаю, господин министр, что уже очень поздно.

Каким исключительно смелым тоном, как решительно и резко она сказала это! В тот момент ее лицо просто светилось силой. Все в ней было стильно и благородно. Она превратилась вдруг в даму, которая, если можно так выразиться, подхватила свою тень и гордо набросила ее на себя, словно римскую столу.

От удивления я раскрыл рот. И министр тоже. Немного подумав, он пробормотал:

– Да. Жизнь коротка, а вечер еще длится. Всего хорошего, господин фон Брюккен. А вы, господин Кеферлоэр, вскоре получите новые директивы. В письменной форме.

– Хайль Гитлер! – проревел Кеферлоэр.

Министр повернулся к матери:

– Милостивая госпожа, мои комплименты! Благодарю за вино!

– Хайль Гитлер, – прошептал, нет, скорее, просипел мой отец, поднимая и вновь безвольно опуская руку. Он сидел, тупо уставившись в пространство перед собой, несчастный, сломленный человек.

После этой ночи он перестал глядеть людям в глаза и разговаривал, постоянно отводя взгляд в сторону.

Сумерки

Приближалась зима. Двадцать второго ноября тяжело пострадала от бомбежки самая выдающаяся церковь Германии эпохи Возрождения – собор Святого Михаила. Величественный свод был разрушен, фронтон обвалился, стропильные фермы разлетелись в щепки. Отец, погруженный в глубокую депрессию, отправился поглядеть на останки и взял меня с собой. Я дал себе клятву быть хорошим сыном и интересоваться всем, что он будет рассказывать. Но, к моему великому стыду, разрушенная церковь оставила меня равнодушным, как я ни старался проникнуться ее бедой.

Рассказывать про те месяцы особенно нечего. Часто я сидел на берегу пруда, швырял снежки и глядел, как они плавают. Довольно редкое зрелище – снежки, которые плавают в полузамерзшем пруду, превращаясь в белые коконы, похожие на хижины иглу в снежной пустыне Арктики. В середине теннисной площадки зияла воронка от бомбы. Так близко от нашей виллы бомбы еще не падали.

Папа стал болезненно молчаливым. Иногда забывал даже побриться.

В бомбоубежище все было как всегда. Только без Софи. Ужасные ночи. Родители Софи выглядели изможденными и угрюмыми, я просил отца сделать для них что-нибудь, но он отказывал, говоря, что не может наделять привилегиями какую-то одну семью рабочих. Он был прав: настоящего голода люди еще не познали, хлеба и картошки пока хватало, а квашеная капуста всю зиму служила отличным источником витаминов. Уходила только радость жизни, ее-то больше всего и не хватало людям.

Однажды я постучался к Биргит, узнать, как дела у Софи, что про нее слышно? Она здорова и нормально добралась до деревни. Больше Биргит ничего не знала. Я спросил, могу ли ей написать?

– Мне не велели говорить тебе, где точно она находится. Спроси, если хочешь, у ее родителей. Если не боишься.

– Она вернется домой к Рождеству?

– Дебил! Что у тебя за умозаключения!

В вечерних сумерках, незадолго до конца второй смены, я околачивался вблизи заводских корпусов. Глядел, как покидают цеха рабочие. Среди них были родители Софи. Ее отец хромал, этого я раньше не замечал, и еще он кашлял. С непринужденным видом проходя мимо, я сказал фрау Курц: «Добрый вечер!», словно это была случайная встреча. Затем обратился к ней снова со словами: «Ах да, кстати!» Именно так я и сказал, чтобы ситуация выглядела еще непринужденнее.

– Позвольте узнать, как дела у вашей дочери? Как ее здоровье?

Фрау Курц состарилась раньше времени. Она больше походила на мать Дюрера, чем такого прелестного существа, как Софи.

– Вы, видать, совсем стыд потеряли, молодой человек. Пора уж угомониться.

Я был страшно удивлен. Что будет дальше?

Папаша Курц заорал на грубом баварском наречии:

– А ну, проваливай!

Фрау Курц попыталась утихомирить своего благоверного:

– Да тише ты, Иоганн!

Она схватила мужа за руку и затрясла ее, видимо требуя вести себя прилично перед сыном большого начальника. Но последнее обстоятельство не помешало ей крепко ухватить и мою руку и затрясти ее с новой силой.

– За дураков нас держите? Вы только гляньте, гляньте на моего мужа! – Она все-таки обращалась ко мне на «вы».

– Да ведь он еле ходит, а тут еще сверхурочные смены! Помочь она нам хотела, наша Соф, вашей полусотней марок. А ведь, я вам скажу, береги честь смолоду! Сперва она не хотела говорить, где взяла деньги. А после оба вы обсыпались волдырями, об этом мигом вся улица языками зачесала. Добром прошу, держитесь вы от нас подальше.

Вот в чем, оказывается, дело… Софи пошла на этот шаг ради своих родителей. От стыда я покраснел до ушей, чувствуя при этом прилив упрямства.

– Я всего лишь хочу написать ей письмо.

– Не-не-не. Даже думать забудьте!

Они пошли от меня прочь. Один из рабочих толкнул меня в снег – просто так, шутки ради. Другие захохотали.

Я пришел в ярость и крикнул, хоть и не слишком громко, в спины удаляющейся семейке Курц:

– Однако денежки-то вы взяли!

Может, они и не расслышали этих слов. Надеюсь, что так. До чего простые люди. В тот момент мне пришла в голову мысль: иные люди живут на свете лишь для того, чтобы родить детей, абсолютно непохожих на них самих. Совершенно других.

Потом настало Рождество. Голубоватый свет, звуки фортепиано. Попугайчики играли в четыре руки какую-то пьесу, уже не помню точно какую. У винтовой лестницы появилась новая семейная фотография. На ней улыбались все, кроме папы. Новое фото резко отличалось от более ранних (и более счастливых) семейных портретов. Дюрер печально глядел на нас свысока. Нельзя сказать, чтобы мы слишком обеднели: наше материальное положение осталось практически прежним, и размах праздника не сильно отличался от прошлых лет. С первой звездой нам разрешили открыть пакеты с подарками. Сестры получили платья, а я – наручные часы с гравировкой. Кухарка накрывала на стол.

Старый Альфред торжественно внес пунш с корицей, разлитый по бокалам. Электрический свет погас, зажгли свечи. Мама и попугайчики запели: «Тихая ночь, святая ночь». Я подыгрывал им на тромбоне. Папа, сидя в своем любимом плюшевом кресле, негромко подпевал. Играть мне совсем не хотелось, и в мое исполнение то тут, то там закрадывались фальшивые ноты.

– Ну, сынок! Ведь ты это можешь! Один раз в году! – воскликнула мама, однако отец сделал знак, чтобы она оставила меня в покое.

Это было более чем странно с его стороны. Обычно отец придавал огромное значение исполнению долга, особенно когда речь шла о поддержании семейной идиллии.

– Констанца, Козима! А вы сыграете нам какую-нибудь хорошую вещь?

Обе Коко вновь уселись за фортепиано и заиграли «Чакону» Баха. Девочки действительно очень старались, но что произошло через несколько минут? Прямо посреди их игры отец начал разговаривать сам с собой. Сестрички попытались не обращать на это внимания и отважно играли дальше.

– В городе ни одного елочного базара… – Мама положила руку ему на плечо, но отец никак не отреагировал на это. – Ни колокольного звона. Ни богослужений. Ни рождественских всенощных.

Окончательно сбитые с толку, Коко опустили руки. В комнате раздался глупенький тоненький смешок, такое причудливое, почти напевное «хи-хи-хи». Я совсем забыл вам сказать. В гостях у нас была тетушка Хи-Хи-Хильда, седовласая дама в летах. Иногда на нее находили просветления разума, но эти минуты случались все реже и реже.

– Но ведь мы так ни разу и не сходили на рождественскую всенощную, – заметила мать. – Ты всегда говорил, что не хочешь.

– Церкви теперь не годятся для служб. Они не-при-год-ны…

Тетушка Хильда снова засмеялась.

– Я был в городе. Там… – Папа споткнулся. Он был явно потрясен. – Тьма. Все черное, как уголь. Заколоченные окна, везде горы обломков, обугленные балки…

От его слов нам, детям, стало страшно.

– Деваться некуда, от судьбы не уйдешь. Будем радоваться тому, что у нас есть! – Мама погладила отца по голове – непривычно нежный жест, еще месяц-другой назад немыслимый в нашем присутствии.

Кухарка сообщила, что можно садиться за стол. Кстати, слуг у нас стало гораздо меньше. Садовник теперь работал полдня на заводе, и горничные тоже. Домашних учителей у меня тоже не осталось Кто знает, куда их занесла судьба, какой священный долг перед Германией принудила выполнять.

Праздничный ужин начался с простого картофельного супа. Тетушке Хильде казались забавными многие вещи, и гостиная то и дело наполнялась ее потусторонним «хи-хи-хи». И, что нагоняло на нас еще большую тоску и страх, отец тихонько хихикал вслед за ней.

Около девяти вечера пришел Кеферлоэр со своим сыном Лукианом. На столе появились бокалы на высокой ножке, полетели пробки с двух бутылок игристого вина, может, даже шампанского – разницы между ними я в то время не понимал. Однако наш винный погреб был еще полон, так что это вполне могло быть шампанское.

– За последний месяц производительность наших заводов выросла еще на четыре процента. Вот вам и хорошая новость. Так выпьем же за это! И чтобы в новом году наши сыновья снова смогли играть в теннис, – поднял свой бокал Кеферлоэр.

Стоп! На этом месте мои воспоминания путаются. Это уже не Рождество, а Новый год. Я глядел на свои новые наручные часы. На них была даже секундная стрелка!

– Хи-хи-хи!

Тетушка Хильда гостила у нас целую неделю. Она являлась сестрой моего отца, хотя лишь наполовину. Более точных сведений у меня и нет, возможно, ее рождение связано с какой-то драмой, о которой в нашей семье предпочитали молчать. Мне сказали, что дедушка женился дважды, однако я подозреваю, что жена у него была все-таки одна.

– Осталось совсем чуть-чуть.

Мама включила радио, и оттуда полились звуки вальса Иоганна Штрауса.

– Еще двадцать секунд! – воскликнул я. Мои новые часы шли изумительно точно. Как только большая стрелка легла поверх маленькой, по радио раздался длинный звуковой сигнал и наступил Новый год.

– Ваше здоровье! С Новым годом! С новым счастьем! – стали все друг друга поздравлять.

Отец чокался с гостями в полном молчании. Впервые за все годы моим сестрам позволили выпить по глотку алкоголя.

– Говорит Берлин. Вы слушаете радио рейха…

Отец резко выключил радио.

Тетушка Хильда засмеялась.

– Господин директор?… – произнес Кеферлоэр.

Отец не реагировал ни на что. От него ожидали, что он скажет несколько слов по поводу наступившего года, как обычно в такой праздничный вечер. С заметным нежеланием отец поднялся со своего плюшевого кресла. Вдруг мы поняли, что он сильно пьян.

Отец с трудом подбирал слова:

– Германия… когда-то была большой и прекрасной. Палка всегда о двух концах. Дюрер смотрит на вас свысока!

Слушать это было невыносимо. Отец прикладывал все усилия, чтобы язык не заплетался:

– Да. Новый год. Тысяча девятьсот сорок пятый. Что-нибудь он нам да принесет. Точно. Это неизбежно. Мы должны встретить его с достоинством.

За столом царила подавленная тишина. Но знаете, о чем я думал в тот момент? Влюбившись однажды, я не прекращал любить. Именно об этом я и размышлял, и мысли мои были проникнуты пафосом. Пусть мир пропадает, сгорает и проваливается в тартарары – я влюблен, и точка.

Оказываясь вечером в постели, я начинал с того, что прощал себе мою сытую, обеспеченную жизнь, хотя это звучит несколько нелепо. Молитвы посвящались Софи. Я просил Судьбу опрокинуть рог изобилия и над нею. Вот о чем я молился день и ночь. Да. Воля ваша, можете описывать это безо всякой патетики, по-современному беспардонно, но так было на самом деле.

В жизни каждого человека есть свои алтари и жертвенники, темные пятна, патина и паутина, холод забвения, ледяная прорубь, обитый войлоком вакуум, куда не допускается вся правда. Ведь существенная ее часть утекла в песок. Думая каждую ночь о Софи, я представлял ее обнаженной, купающейся в реке. Я видел, как она выходит из воды, как подрагивают бутоны ее грудей, обвеваемые легким ветерком. Мокрые волосы облипают шею. По телу Софи стекают капли воды. Она делает несколько приседаний, чтобы согреться, а потом растирает полотенцем бедра.