Текст книги "Эрос"

В 1944 году мы впервые почувствовали страх. До этого момента война казалась нам блестящей, восхитительной штукой. И вдруг: фосфор, пламя, огненный ужас. Небо, затянутое желтым, серым, черным, коричневым. Только выйди за порог и окажешься на улицах, заваленных осколками и руинами. Неизбывный запах гари, горы разрушенных, обгорелых зданий, устрашающе огромных, источающих отвратительный дух.

В июне и июле главной атаке подверглась северная часть города. Сильно пострадал завод «БМВ», не помогла даже искусственная дымовая завеса, с помощью которой его пытались защитить от удара. Другим расположенным в Аллахе заводам повезло больше – разрушения на них оказались не такими серьезными. В середине июля полыхала огнем Китайская башня в Английском парке, затем та же участь постигла зоопарк Хеллабрунн. Погибла масса животных: зебры, антилопы, буйволы, олени, верблюды и медведи. Почти все мюнхенские школы были повреждены. О моем ненавистном домашнем обучении теперь не шло и речи. 1944-й стал годом непрекращающихся бомбардировок. Звучный рокот приближающихся самолетов быстро перерастал в оглушительный рев – вторая волна третья, четвертая. Появились бомбы замедленного действия: вонзаясь в дома на половину их высоты или застревая в завалах, они ждали там своего часа и взрывались лишь через трое-четверо суток.

Я стал религиозным. Я молился фюреру: покарай их! Никогда до того я не молился ему, но гнев, который я испытывал при виде наполовину разрушенного города, подталкивал к тому, чтобы взывать к единственному в моем понимании обладателю власти, наделенному безграничным могуществом, прося его не оставить такое преступление безнаказанным. Впрочем, необходимо отметить, что Краусс-Маффей выстоял в войне практически без особых потерь. Можете не верить. И представьте себе еще такой парадокс, о котором сейчас мало кто помнит: с лета до середины сентября, что примерно соответствовало школьным каникулам, на Мюнхен не было совершено ни единого воздушного налета. Люди немного расслабились. Но затем они прилетели снова, эти «Мустанги», «Лайтнинги», четырехмоторные «Стирлинги», «Москито», «Галифаксы» и «Ланкастеры». Британцы кружили над нами ночью, американцы со своими «Летающими крепостями» и «Либерейторами» осыпали город смертью средь бела дня.

Мы, изнеженные обитатели Ледяного дворца, учились носить противогазы, забивать огонь хлопушками, обращаться с пожарными ведрами и ручными гидронасосами, пользоваться походной аптечкой, правда, и не на практике, но, по крайней мере, в теории. В северо-западной части Аллаха размещалось подразделение крупнокалиберной зенитной артиллерии, где на подхвате было множество членов Гитлерюгенда, выполнявших функции пеших связных, помощников пожарной охраны и другие поручения. Многое из этого обошло меня стороной.

И вот тогда я впервые встретил Софи.

С севера доносились первые бомбовые удары, и лишь затем выли сирены, запоздало предупреждая о воздушной тревоге. Все для Германии стало теперь запоздалым. На нашей улице жило очень много людей, работающих на заводах моего отца, и существовало одно-единственное бомбоубежище. Моей матери оно было категорически не по нутру, да и мне, собственно, тоже. Но, несмотря ни на что, я любил воздушные тревоги. Ведь воздушная тревога означала, что у меня будет возможность побыть рядом с Софи.

С момента встречи с ней все обрело совершенно иные краски. Когда раздавался рев сирены – сначала одно завывание, нарастающее и стихающее, чуть позже два, создающих поистине адскую музыку общей продолжительностью в восемь секунд, – мое сердце ликовало, а если сирены начинали бесноваться вечером, моему восторгу не было предела! Ведь отправиться вечером в убежище означало, что мы проведем там скорее всего целую ночь, я буду спать на самом верху многоярусной кровати вместе с другими детьми с нашей улицы, и если заранее подсуетиться, то рядом со мной окажется она, моя возлюбленная, и целую ночь мы с ней проведем бок о бок. Какой еще четырнадцатилетний подросток может похвастаться подобным счастьем?! Если где-нибудь поблизости вдруг разрывалась бомба, у меня появлялся отличный предлог взять Софи за руку. Ее семье, как и многим другим с нашей улицы, особо нечего было терять, но тем усерднее молились эти люди о сохранении той малости, что у них имелась.

Я мечтал, чтобы бомбовый дождь, бомбовый град проливался над нами каждую ночь. О, как я любил ее! Именно так любят люди, у которых это еще не вошло в привычку. Понимаете? Вам знакомо это чувство? Уж наверное. Думаю, что тогда в меня внезапно вселилась не просто любовь, а воля к любви, и этот бес моментально начал высматривать жертву, первую подходящую хорошенькую девушку. Разве нет? В одночасье я расхотел вступать в Гитлерюгенд. Я вдруг понял, что Гитлерюгенд – это забава для сопливых малышей. У меня появилась цель в жизни, смысл или смутное предощущение смысла.

Я очень отчетливо помню те ночи. Маму, страдающую от вынужденного пребывания вместе с простонародьем и потому не желающую произносить ни слова; отца, державшегося стоически-нейтрально. Мы, дети, спали в ботинках, полностью одетые. И сейчас помню, как бешено колотилось сердце, слышу далекие бомбовые удары, любуясь спящей Софи, такой худенькой, юной, с уже намечающимися грудками, смотрю не дыша на ее волосы – тогда девушки носили косы – янтарно-рыжая коса доходила ей до поясницы.

Тело Софи – магическая картина, причудливо складывающаяся из волшебных изгибов. До чего же смехотворны и в то же время могущественны чары первой влюбленности! Кожа на самом обычном девчачьем лице вдруг начинает светиться. Энергия влюбленности, предназначенная поначалу всем и никому, вдруг фокусируется на одном существе, нарастая со страшной силой и переходя в настоящий экстаз. А со взрослыми все не так. Взрослые кажутся юным толстокожими, ведь они по-идиотски ухмыляются при виде влюбленных и явно не имеют ни малейшего понятия о чувствах.

Когда Софи спала, я изобретал хитроумнейшие трюки, чтобы украдкой прикоснуться к ней, не выдав страсти. С кем такое не бывает? На ум приходили всякие мысли вроде будущих совместных купаний в реке, душа вдвоем или лесных прогулок в новолуние.

Я мечтал увидеть ее голые плечи. Хотя мы довольно часто лежали в одной кровати, но тем не менее, как ни глупо это звучит, это нас абсолютно не сближало. Я пел беззвучные песни любви, слова которых давно уже не помню, пел в голове, про себя, ночи напролет. Я не уставал славить свою любовь. Я мечтал о том, чтобы вся Германия взлетела на воздух, а мы вдвоем лежали бы, заживо засыпанные еще теплой золой и обломками, дыша последними остатками кислорода, и я потратил бы последний вздох на длинный, длинный поцелуй. Казалось бы, чушь, но ни одно из этих слов я не беру назад, ведь это было бы так чудно, так славно.

Точного описания Софи я вам не дам. Опишите ее сами, но только так, чтобы каждый увидел в ней что-то свое, близкое. По правде, она не представляла собой ничего особенного, тем более в то время. Только мне она казалась необычной.

Вы должны найти для портрета Софи краски, к каким еще не прикасалась кисть ни одного художника, должны найти слова, какие боги нашептывают поэтам лишь в самые заветные часы. Опишите прекрасную, юную женственность, и пусть каждый думает о той, кто для него красивее всех. Секрет очарования в том, чтобы умолчать о мелких деталях. Пожалуйста, не смотрите на меня снисходительно, я знаю, что у вас прекрасно получается так писать.

Настоящих друзей у меня было двое. Их лип я. сейчас уже не припомню, но что находилось у них в трусах, помню прекрасно. У Альфонса был очень длинный, кривой и какой-то фиолетовый пенис, у Бодо – короткий, толстый и белый, как молоко. Рекорд на самое короткое время от первого прикосновения до семяизвержения принадлежал мне и составлял двадцать одну секунду. Конечно, потренировавшись дома, я мог бы легко побить свой рекорд, но обманывать в честном состязании я считал абсолютно недостойным для немца. С Альфонсом и Бодо мы дружили два лета, а потом они вступили в Гитлерюгенд. Думаю, оба погибли, об их судьбе я ничего не знаю.

Вы представляете себе, что значит впервые оголить свой половой орган под открытым небом, ночью или, что возбуждает еще сильнее, улучив удобный момент средь бела дня, когда кто-то внезапно может войти и увидеть тебя, еще пикантнее, если этот кто-то женского пола, особенно юная, хорошенькая девушка.

Сад у нас был гигантских размеров. Кроме просторного китайского павильона, там находились кормушка для птиц и маленький домик, где я играл в апачей или разглядывал свой пенис, причем делал это настолько регулярно, что даже помню конкретную дату, двадцатое марта 1942 года, когда впервые заметил у себя начало оволосения на лобке. Я мастурбировал уже давно, но в самый ответственный момент выступала лишь жалкая капелька мочи. Сперма появилась полугодием позже, в один прекрасный вечер. Я лизнул ее, вкус оказался отвратительный, и я пришел в дикое разочарование, распрощавшись с надеждой на то, что хоть одна девчонка согласится когда-нибудь проглотить хоть капельку этого вещества. Сведения о том, что девчонки вынуждены время от времени делать это, я почерпнул из сочинений божественного маркиза де Сада.

Вдруг оказалось, что иметь младших сестер – серьезное преимущество, данное не каждому. Однажды я привязал Коко Первую к стулу, после чего задрал ей юбку и внимательно все разглядел. Коко выла и пиналась, но меня это абсолютно не трогало. Она меня не заинтересовала, волос в интимном месте у нее еще не было, а если их нет, то, по словам Альфонса, девчачья дырка годится только для пис-пис. Я вынул свое достоинство, потряс им, невозбужденным, лишь так, из желания повыделываться, и брызнул спермой сестре на живот. Она изумилась. «Что это ты такое делаешь?» – спросила она. «То, что индейцы делают со всеми без исключения белыми женщинами!» – фыркнул я, затем отвязал ее от стула, и она помчалась к Коко Второй и все-все ей рассказала. Та не поверила и потребовала, чтобы я пошел с ней в гараж и проделал этот фокус еще раз, для нее. Но когда я сказал, что тогда ей придется раздеться и показать мне свою дырочку, это отбило у нее всякое желание уходить со мной. Она не захотела! Решила, что овчинка не стоит выделки! Забавно, не правда ли?

Однако вернемся к Софи. Летом 1944 года она наполовину обстригла свою роскошную косу и носила волосы, как правило, распущенными. Это было неописуемо. За то, чтобы зарыться в эти волосы, в огненный водопад, мягко и податливо колеблющийся от дуновений ветра, за то, чтобы вдохнуть их запах, я отдал бы все, абсолютно все, что бы она ни попросила. Зарыться в них лицом было пределом моих мечтаний, и, если бы передо мной в Тот миг оказалась тысяча похожих на нее девушек, я все равно желал бы только ее, и ни одну другую, только ее, всю, целиком, с ног до головы. И тем не менее, по идее, я мог бы полюбить любую из множества девушек, из множества хорошеньких девушек по эту сторону бытия.

Война пришлась для меня очень кстати. Она была словно сомнительный друг, с которым дети встречаются тайком от родителей, назначают свидания в полной конспирации, обговаривая условные знаки и пароли.

Мой сомнительный друг начинал с того, что подавал сигналы по радио: «Внимание, над городом наблюдается скопление вражеских самолетов». Такова была наша шифровка-прелюдия, и, если затем следовала воздушная тревога, это означало, что мы отправимся в бомбоубежище, где я увижу свою любовь.

Софи садилась на кровать, приподняв одну коленку и обхватив руками, касалась ее щекой. Невероятно, что ни одна из старух в бомбоубежище не возмущалась и не пыталась сделать ей выговор за столь непристойную позу. При слабом свете ночника тело Софи отбрасывало умопомрачительную тень, а из-за летней жары она часто ходила с голыми ногами. Я старался оказаться поближе, чтобы вдыхать запах любимой, и жизнь отдал бы за то, чтобы поцеловать ее бедра.

Глядя на очаровательный силуэт, я делал громадное усилие, чтобы не начать мастурбировать прямо там. Но в тесноте подвала это было неосуществимо. Самое большее, что я мог себе позволить, это потихоньку тискать член, засунув руку в карман штанов, но до того, чтобы довести дело до эякуляции, было далеко. Может, мне и посчастливилось бы дойти до победного конца, откажись я на несколько ночей от онанизма. Собственно, я пытался сдерживаться, но терпения моего хватало ненадолго, самое большее – на две ночи, а на третью я срывался, кончал три, четыре раза подряд – упоительные пиршества с привкусом предательства на губах. Да, да, предательства. Именно такой приговор выносил я себе, ведь я изменял возлюбленной с самим собой. Я лежал дома и упражнялся со своим пенисом, вместо того чтобы идти и завоевывать ее или, по крайней мере, по-мужски признаться ей в любви и по-мужски стойко перенести поражение, когда она расхохочется мне в лицо.

Софи никогда не потела. У нее была прохладная гладкая кожа, размеренное дыхание и самые печальные в мире глаза, хотя я никогда не видел в них ни единой слезинки. От Софи пахло древесным дымком и свечным садом; этот запах нельзя передать словами, его надо почувствовать. В ней проглядывало кокетство, свойственное расцветающим девушкам, и бедность, которая выражалась лишь в подчеркнутой простоте, – обворожительный контраст. Ее эротизм просто валил меня с ног.

Иной раз, когда я спал рядом с ней, то выкрадывал прядку ее распущенных волос и играл ею, так нежно, что любимая ничего не замечала. Я тихонько подхватывал прядь губами и кусал ее, воображая, что это ее губы. Я ворочался на кровати, стараясь, чтобы голова оказалась на уровне ее таза. Затем тянулся в сторону нижней, части ее тела, что находилась от меня на расстоянии максимум двадцати сантиметров, и усиленно втягивал в себя воздух. Мне так хотелось ощутить аромат ее лона, а вместе с тем меня колотило от страха.

Под кроваво-алым небом, в сердце пылающей в огне Германии, я ютился на высоте кровати, словно в гнезде какой-нибудь вымершей птицы, устроенном выше облаков. Иногда в каких-то трех метрах от меня кто-нибудь начинал биться в истерике, потому что бомбы рвались совсем рядом, и эти крики давали мне отличный повод схватить Софи за руку. И знаете, что она говорила мне при этом? «Трусишка!» Она назвала меня трусом. Я сказал, что меня зовут Алекс, на что она ответила: «Я знаю».

На мгновение сердце зашлось от счастья, что Софи знает мое имя, хотя, в общем-то, каждый обитатель бомбоубежища знал, как меня зовут, ведь я являлся единственным сыном самого влиятельного человека в округе. Затем я услышал, как мать Софи проговорила вполголоса: «Сдается мне, наша Соф уже не так мала, чтобы спать в одной кровати с сынком господина директора». На что моя мать сказала отцу: «Надо же, какие мысли приходят в голову этим людям. Разве здесь место нашим детям? Неужели нет никакой возможности…» Но в этот момент прогремел мощнейший взрыв. Я опять ухватился за руку Софи, она отняла ее и уставилась на меня удивленно.

Под тревожные завывания сирены между нами уложили моих сестренок – в качестве страховки, – и попугайчики дико веселились по этому поводу. Я глядел с верхнего яруса кровати на отца? наблюдал, как он вытащил из кармана пиджака карандаш, блокнот и принялся что-то рисовать. Я не мог разобрать, что именно, – нечто овальное. Его внезапно осенила идея, возможно, самая оригинальная в его жизни. Но об этом потом.

У Софи имелся «хвостик» по имени Биргит – ее лучшая подружка. Биргит никогда не спускалась в наше убежище, потому что ее дом стоял за несколько кварталов от нас, ближе к югу.

Я познакомился с Биргит в середине октября, чудесным осенним деньком. С пикой, собственноручно выструганной из дерева, я шатался по маленьким позолоченным перелескам, что обступали северную часть Аллаха. Кстати, лишь в этом году мне впервые позволили больше чем на сто метров отойти от территории, прилегающей к нашему семейному гнезду. Биргит катила на велосипеде по усыпанной гравием дорожке, вьющейся вдоль реки, а я в это время размахивал пикой, воображая, что натыкаю на ее острие форелей – занятие, которое в момент нашей встречи внезапно показалось мне бессмысленным и инфантильным. Передо мной притормозила велосипедистка в коричневой униформе Союза немецких девушек, и я увидел не очень красивую темноватую блондинку с грубовато выступающим подбородком и мясистыми икрами.

– Эй, ты!

– Чего тебе?

– Ты Алекс?

Я ответил утвердительно, и она продолжала:

– Тот самый, что влюблен в нашу Соф?

Я подошел к ней поближе, затем, понизив голос словно кто-то мог услышать наш разговор, бросил:

– Чушь. – Да, именно так я и сказал.

– Ах так, ну тогда…

– Что тогда?

– Тогда ничего. – И она снова вскочила на велосипед.

Я изо всех сил завопил ей вслед:

– Э-э-эй! Так все-таки: чего ты от меня хотела?

– Я хотела тебе кое-что сказать.

– Что именно?

– Какая разница, раз ты не тот Алекс?

О боже, какая противная баба.

– Ну и ладно. И не говори ничего, – фыркнул я.

– Вот и не скажу, – ледяным тоном подтвердила она.

Наверное, у меня ужасно перекосилось лицо от немого возмущения и глаза стали громадными, как пятаки, потому что Биргит, отъехавшая уже на три-четыре метра, рассмеялась и, как будто бы из жалости, снова притормозила.

– Ладно, чего уж там. Софи придет к пяти в гравийный карьер. Если ты, конечно, хочешь ее увидеть.

– В карьер?! Что она собирается там делать?

– Встретиться с тобой, идиот!

Биргит укатила прочь, а я остался, не веря своему счастью. Сердце колотилось как бешеное, руки моментально вспотели. Это выглядело… слишком заманчиво и словно… замаскированная ловушка.

Само собой разумеется, я отправился в назначенное место. Все еще вооруженный деревянной пикой, прошмыгнул в карьер – гигантский искусственный овраг с тремя воронками, откуда добывали гравий и глину. Ландшафт весьма впечатлял и как нельзя более подходил для боев апачей-мескалеро против ковбоев.

Далеко внизу, на дне самой большой воронки, сидела Софи, перебирая камушки. Несколько штук лежало в подоле ее юбки. Я внимательно осмотрел окрестности и понял, что там мы будем совершенно одни. Отшвырнув пику в сторону, я припустил вниз, стараясь тем не менее спускаться осторожно, чтобы не упасть. Что творилось у меня в душе? Подберите слова для этого сами! Самые яркие слова. Правда иногда любит прикрасы.

Кожа Софи светилась в неярких лучах предвечернего солнца. На ней была белая форменная блузка, какие носили члены Союза немецких девушек, под которой угадывался бюстгальтер.

– Добрый день, – произнесла моя любимая.

– Добрый, – ответил я, ведь это была сущая правда.

Наступила тишина. Очень долго ничего не происходило, Софи просто разглядывала камни.

– Что ты тут делаешь? – спросил я.

– А ты?

Я лишь пожал плечами. На моем языке словно сидело что-то ужасно тяжелое, какая-то свинцовая лягушка, которая так сильно надувала щеки, что даже самое коротенькое словечко с неимоверным трудом протискивалось мимо нее.

– Я собираю камни. А ты собираешь что-нибудь?

– Не-а.

– Камни – это красиво. Не всегда, конечно, но бывает. И дешево.

– Да?

До чего же неуклюжим оказалось это мое «да»! Сердце колотилось где-то у самого горла.

– Сколько тебе дают карманных денег? – вдруг спросила Софи.

Подобный вопрос ошеломил меня, честное слово, и я ответил как на духу:

– Две марки.

– В месяц?

– В неделю.

– С ума сойти! Вы настоящие богачи. Ты копишь на что-нибудь?

– На что мне копить? – Я не понимал, к чему она клонит.

Не глядя на меня, Софи спросила:

– Ты бы хотел, чтобы тебя поцеловали?

– Кто – ты?

Можете смеяться, но мой ответ звучал именно так. Софи огляделась, справедливо полагая, что рядом с нами нет ни души. Наклонив голову, я сделал жест, означающий: я понимаю, что твое предложение притянуто за уши, но шутки ради готов над ним поразмыслить.

– И сколько же ты просишь за свой поцелуй? – спросил я и проглотил язык.

Замолчал как-то беспомощно, чувствуя себя совершенно сбитым с толку. Разве не гнусно оценивать поцелуй своей возлюбленной? Любой ответ на этот вопрос будет просто кощунством.

Между тем Софи меня совершенно шокировала фразой:

– Как насчет пятидесяти марок?

Какой-то тоненький, сиплый голосок прозудел мне на ухо: «Она лишь хочет удостовериться в твоей любви». Да ради бога, доказательства любви нынче недешевы, однако пятьдесят марок – чудовищная сумма!

– Да ведь это же… я согласен.

С грехом пополам я выдавил из себя слова согласия, все еще надеясь, что подыгрываю какой-то шутке и в любой момент могу выйти из игры.

С улыбкой посмотрев на меня, Софи спросил холодно и деловито:

– Завтра? На этом же месте и в это же время?

– Угу-м-м-м, – пробормотал я, и она тут же встала и, оставив меня одного, начала карабкаться вверх по крутому обрыву, ни разу не оглянувшись.

Странно, но я пришел в состояние возбуждения и растерянности одновременно – надо мной навис дамоклов меч предстоящей сделки.

Ночью я проскользнул в кабинет отца, расположенный на первом этаже, и выкрал из ящика стола три купюры по десять марок. Двадцать марок у меня уже были. Втайне я даже желал, чтобы отец заметил пропажу, и хотел, чтобы меня строго наказали за преступление, являющееся материальным доказательством моей любви. Но отец ничего не заметил. Всецело поглощенный своей великой идеей, он часами просиживал в зимнем саду, при неровном свете свечей корпя над техническими рисунками.

Этой ночью я обрел счастье. Да-да, именно так. И мой отец тоже. Утром он созвал всю нашу семью и показал телеграмму. Отец выглядел страшно невыспавшимся, однако его глаза сияли.

– Семья! – Так внушительно он обращался к нам только в тех случаях, когда речь шла о чем-то из ряда вон выходящем. – К нам едет министр. Здесь, в нашем доме, будет дан торжественный обед в его честь. Через три недели, тринадцатого вечером!

Мама захлопала в ладоши. Мы, дети, нерешительно присоединились к ней, не понимая, какую честь оказывают нашему дому. До сих пор вижу папино лицо, сияющее гордостью.

Архитектор, ответственный в те времена за вооружение гитлеровской армии, занятый сверх всякой меры человек, чьей деятельности сопутствовал неизменный успех, любимчик фюрера собственной персоной удостоит посещением наш дом! Тогда я еще не понимал всей значимости подобного визита. Но папа усадил меня к себе на колени, что он делал исключительно редко, и, гладя меня по голове, радостно поведал, что этот господин – просто титан нашего времени, человек огромного ума и твердой воли, провидец и прагматик в одном лице. День, когда высочайший гость переступит порог нашего дома, станет выдающимся, великим, самым ярким днем в нашей жизни! Поэтому отец ожидал от нас слаженности и дисциплины:

– Чтобы никаких, даже малейших накладок не было!

Меня же волновали совершенно другие заботы. Пусть мир устоит до пяти часов вечера, а там хоть трава не расти.

Когда пришло время, я вскочил на велосипед и помчался к карьеру. Издалека доносились завывания сирен – воздушная тревога. Наплевать. Я быстро крутил педали и, подъехав к оврагу, крикнул сверху:

– Софи?!

Она действительно сидела там, поджидая меня. Вдалеке рвались бомбы. Какое оправдание изобрести для моих родителей? Не важно. Я спустился, вниз, сел рядом с этой странной девушкой. Она не выглядела до конца расслабленной, но и не нервничала особо: так, чуточку.

В небе над нашими головами закружили самолеты. Из них посыпались черные дыни снарядов.

– Ты впервые на улице при бомбежке?

– Да.

– Я тоже, – произнесла она таким тоном, будто говорила о чем-то приятно волнующем.

И впервые мне в голову пришло нечто более или менее умное:

– У летчиков в кабине свободный обзор. Они не бомбят гравийные карьеры.

Тут же довольно близко от нас с адским грохотом разорвалась бомба. Мы невольно вздрогнули. Наверное, это звучит неправдоподобно, но еще чуть-чуть, и мы бы рассмеялись.

Я вдруг выпалил:

– Я люблю тебя.

– Дурачок. Ты ведь совсем меня не знаешь.

– Ну и что?

– Деньги у тебя с собой?

Я показал ей купюры.

– Ты совсем с ума спятил!

– Мы богаты. Так что бери, пользуйся.

– Хорошо. Тогда приступим.

Она положила руки на мои плечи. Я почти не шевелился, не желая ее ни к чему принуждать. Ожидал лишь самого слабенького поцелуя, которого мне хватило бы за глаза. Но что же произошло на самом деле? Под небом, исполосованным смертоносным фейерверком, Софи целовала меня, как целует мужчину опытная женщина, готовая ему отдаться. Это было настолько потрясающе, наверное, одно из величайших мгновений в моей жизни. Однако – стоп – я не собираюсь врать. Наверное, для истории это не имеет никакого значения, но, как только мы поцеловались, огненная кутерьма в воздухе прекратилась, крылатые бомбардировщики изменили курс. Может, это ни о чем не говорит, а может, и имеет какой-то смысл. Поразмыслить над этим я предлагаю вам. Когда мы с Софи – вернее, наши губы – оторвались друг от друга, прозвучал отбой воздушной тревоги, и Софи сказала, что ей нужно домой.

– Смотри у меня – если хоть кому-нибудь проболтаешься…

Я дал ей честное рыцарское слово и протянул деньги, которые все это время сжимал в кулаке.

Она запихнула бумажки за резинку гольфа, посмотрела на меня довольно строго, но благосклонно и заявила:

– Кончай со своей любовью. Ничего из этого не выйдет.

– Зачем так говорить? Ведь ты меня совсем не знаешь.

Она коротко усмехнулась. Ее улыбка отдавала какой-то жестокостью. Еще никому я не рассказывал про этот случай. Никому, никогда. Вам первому.

Домой я пришел уже в сумерках. Около входа стояла мама. Увидев меня, она кинулась мне навстречу и крепко обняла, потом потеряла сознание. Держать ее мне было не под силу, я мягко опустил маму на землю и лишь придерживал руками ее голову, пока не прибежали слуги и не отнесли ее в дом.

Должен рассказать вам еще вот о чем, сделать маленькое отступление. Моя мать периодически страдала приступами мигрени, считала это явление постыдным и потому всегда держала себя скромно и подчеркнуто незаметно, боясь лишний раз обратить на себя внимание. Бледная, с мягким характером, хотя и с вечно поджатыми губами, она боялась, что мы, дети, унаследовали ее склонность к мигреням, и, если кто-то из нас жаловался на головную боль, ее глаза расширялись от ужаса. После этого она молилась, и молитвы помогали ей. Некоторые могли счесть ее слишком наивной, эту прекрасную мать и жену, слепо подчиняющуюся своему мужу Лишь много позже я узнал, как геройски она вела себя, какое невероятное самообладание требовалось ей для того, чтобы никого не обременять, не осложнять никому жизнь. И даже в минуты самых лютых приступов мигрени никто не слышал от мамы ни звука – она лишь запиралась в своей комнате для рукоделия и плакала там в подушку.

За ужином я получил от отца заслуженный нагоняй за то, что не пришел в бомбоубежище. До сих пор помню, что тогда в нашем Ледяном дворце все происходящее приобрело какой-то мистический, призрачный оттенок. Когда поступило распоряжение от властей, что яркие электрические лампочки в целях светомаскировки необходимо замазать синей краской, наше семейство выполнило эту команду с предельной тщательностью и скрупулезностью, хотя далеко не все наши сограждане так уж рьяно бросились ей следовать. Все последующие недели тусклый голубоватый свет нагонял тяжелую тоску на всех членов нашей семьи без исключения, и в первую очередь на отца.

– С тем, чтобы отходить далеко от дома, теперь покончено, понял?

Я пообещал ему это и сказал, что не голоден. Мне хотелось как можно дольше сохранить на губах священный поцелуй Софи и не осквернять его какой-то банальной колбасой. Честное слово!

Всю ночь я пролежал в кровати с открытыми глазами. Это было настоящее земное счастье. У меня появилась тайна. Привычным жестом сунув руки под одеяло, я тут же вытащил их обратно. Отныне я не хотел больше изменять моей любимой с самим собой. Как долго продержался, спросите вы? Целых пять дней. А затем, в конце пятого дня, я был жестоко наказан за рукоблудие, по крайней мере, именно так воспринял ситуацию я сам.

Столкнувшись со мной в коридоре второго этажа, сестры завопили от ужаса. Вместо зеркала я уставился в застекленную рамку одной из семейных фотографий, что висели на стене рядом с винтовой лестницей. Мое лицо оказалось сплошь усеяно красными прыщиками.

Отец услышал эту новость от матери в тот момент, когда корпел над своими замысловатыми чертежами. О чем говорили родители в зимнем саду, я с успехом подслушивал через дымоход.

– Ветрянка? У него ветрянка?!

– Ничего удивительного. Сейчас как раз ходит инфекция.

– Вот как? А ведь я не болел ветрянкой. А ты?

– Да, когда была маленькой…

– Черт побери! Надеюсь, он никого не заразил.

Родителям пришлось смириться с подобным анахронизмом – детской болезнью в моем возрасте. Отец даже употребил словечко «дьявольщина», которое казалось немыслимо грубым для его словаря.

– Три недели постельного режима…

– Три недели?! Вот дьявольщина!

Я слышал, как он встал и принялся нервно расхаживать по зимнему саду.

– На карту поставлено слишком многое! Я не могу отклонить визит министра из-за какой-то… какой-то детской болезни! Алекса необходимо отправить в клинику. Иначе он заразит тут все, что только можно.

– В наше время ни одна клиника не выделит койки для мальчика с ветрянкой.

– Предоставь это дело мне! В конце концов, мы – все еще мы.

Так началась очередная глава моей биографии, до предела начиненная абсурдом. Представляете, с помощью связей и энного количества денег отец действительно устроил меня в больницу Третьего Ордена на Менцингерштрассе в Нимфенбурге. И вот я лежу в мрачной палате с голыми стенами и высоким потолком. Над каждой из пяти коек висит по черному распятию, тускло поблескивающему медью и золотом. На четырех кроватях лежат раненые, искалеченные мужчины, на пятой валяюсь я.

До меня дошли слухи, что ветрянкой заболела и Софи. Кто именно из нас кого заразил, осталось загадкой. Но в том, что Софи теперь возненавидит меня, не оставалось никакого сомнения. Я находился в аду.

Мама и сестренки навещали меня два раза в неделю. Попугайчики должны были держаться на почтительном расстоянии от моей постели.

– Отец не может прийти к тебе и очень сожалеет об этом, но уверен, что ты его поймешь. Он служит Германии.

Незабываемая картина: моя милая мама у больничной койки, за ее спиной близняшки, они принесли мне пудинг, кексы, шоколад и собственный рисунок, на котором изображен мальчик с лицом, усеянным крупной красной сыпью. Вокруг – раненые, травмированные мужчины, безотрывно глядящие на пудинг и кексы. Только шоколад я оставил себе, остальное все раздал.