Текст книги "Книга Дины"

Андерс помог ей перебраться через скользкие и липкие от водорослей камни. На мгновение Дина остановилась среди удивленных, онемевших людей. Она стояла как коза, увидевшая на склоне среди камней три зеленых стебелька. Потом двинулась дальше.

Матушка Карен помахала ей рукой со скамейки в саду. Стине смотрела на солнце. Смуглая рука Вениамина спряталась в складках ее юбки. Андерс был рядом. Но Фома не вышел из конюшни.

Матросы сошли на берег. Их приветствовали радостные возгласы. Но все было как бы немного приглушено. Взгляды людей не отрывались от Дины.

– Что случилось?

Андерс всем объяснял. Спокойно. Словно заученный урок. Его рука, обнимавшая Дину, дрожала.

Тут же протянулось много рук, которые подхватили ее. Стине. Служанки. От этого Дина вдруг ослабела еще больше. Ноги уже не держали ее. Она упала, и водоросли, покрывавшие камни, тихо вздохнули.

Дина вернулась домой.

Ее уложили в постель под присмотром Стине. Наконец-то мужчины почувствовали свободу.

У Андерса тяжесть свалилась с плеч. Он пережил не один шторм, спасая людей от верной смерти. Но такого плавания у него еще не было.

Он никогда не рассказывал о собственных подвигах, поэтому ему ничего не стоило умолчать и об этом. Он действовал как торговец и шкипер от имени Дины. Ведь она лежала в постели и не могла позаботиться об угощении.

Андерс раздал привезенные подарки. Из Бергена и Трондхейма. Ящики и коробки.

Всех привела в восторг швейная машина Стине. На завитушках чугунного литья была марка «Вилькокс & Гибс», поверхность столика была отделана ореховым деревом. Именно такую машину Стине видела в журнале, она стоила четырнадцать талеров.

Стине не могла опомниться от радости. Она ходила по комнатам и все время всплескивала руками. Лицо у нее пылало, она четыре раза забегала к Дине, чтобы поблагодарить ее за подарок и сказать, что это больше, чем она заслужила.

Комнаты Рейнснеса гудели от веселых голосов. Сверкали и звенели рюмки. Шелестела шелковая бумага, щелкали замки, шуршала одежда.

Бурый сахар и кофе подверглись особому осмотру. Женщины восхищенно примеряли платки и шали с красными розами и длинными кистями, разглаживали их руками. Разглядывали кольца, пристегивали брошки.

Юнга, у которого это было первое плавание, должен был откупиться от девушек, потому что за время поездки у него выросла борода. Он покраснел и хотел убежать, но девушки задержали его и вывернули у него карманы, ища бергенские гостинцы.

Ханна прижимала к себе куклу с грустным белым лицом. На кукле были красное бархатное платье и пальто с капюшоном. Голова, руки и ноги у нее были на шарнирах. Они весело поскрипывали под платьем, когда Ханна двигала ими.

Вениамин получил в подарок пароход, прикрепленный к дощечке. Благодаря умелым рукам Андерса пароход выпустил в гостиной облако пара. Но Вениамин и смотреть не хотел на пароход, который пускала не Дина.

Коробку с бергенским печеньем передавали из рук в руки, пока она не опустела. На дворе из ящика со стружкой достали новый колокол и повесили на ось, где висело точило, чтобы испытать звук.

Вениамин ударил по колоколу, и тот запел. Он ударял снова и снова. Люди улыбались. Матушка Карен в окне была похожа на фарфоровую куклу в кружевах. Она прищурившись смотрела на людей.

– Звук слишком резкий, – скептически сказала Олине про колокол.

Андерс считал, что звук изменится, когда колокол повесят на место, под крышу амбара.

– На деревянной балке он будет звучать лучше, – пообещал Андерс.

Он покосился на Дом Дины. Окно было открыто, и кружевная занавеска колыхалась в воздухе. Край ее зацепился снаружи за неровную доску наличника и рвался изо всех сил, стараясь освободиться.

Андерс вдруг подумал, что будет жалко, если ветер порвет занавеску.

Фома не показывался весь день. Он неделями готовился к возвращению шхуны. Боль его постепенно утихла. Но ему и раньше бывало не по себе, когда шхуна возвращалась после долгого отсутствия.

Когда суда уходили в плавание, в Берген или в Трондхейм, в усадьбе оставалось мало мужчин. Зато после их возвращения мужских рук бывало в избытке.

Фома обычно занимался только хлевом и лошадьми. О делах в усадьбе он рассказывал, лишь когда у него спрашивали об этом. К этому привыкли. Он видел, как Дина шла к себе в дом. Незнакомая. Без лица, без глаз. Поникшая, точно моток шерсти. Железные крючки впились ему в сердце.

Пока люди праздновали возвращение шхуны, Фома держался поближе к Стине, чтобы узнать у нее про Дину.

Чем она больна? Правда ли, что ее выворачивало от морской болезни во время шторма в Фолловом море? У нее что-то с желудком?

Стине кивала. Так, так. Самое плохое уже позади. Она дает Дине отвар из корней, которые только что нарыла. Дина поправится… Но не сразу…

Темные блестящие глаза смотрели сквозь Фому, не замечая его. Мысли Стине были скрыты за семью печатями.

Глава 11

Так праведнику воздается на земле, тем паче нечестивому и грешнику.

Книга Притчей Соломоновых, 11:31

Днем груз перевозили на берег и сортировали – одну часть должны были получить заказчики, другая оставалась на складе, все следовало разложить по местам.

Антон помогал в этой работе. Он должен был также помочь вытащить судно на берег, где оно будет отдыхать до похода на Лофотены. Нужно было воспользоваться тем, что в усадьбе собралось столько мужчин. В этих краях не было обычая оставлять суда в воде. В мокром дереве скорее заводятся черви. Да и непогода могла оказаться роковой для судна, оставшегося без присмотра.

В ту осень «Матушку Карен» вытаскивали на берег два дня. Морякам помогали работники и водка. Еще в 1778 году покойный амтман постановил, что шкиперу судна за такую ответственную работу положено больше водки, чем всем остальным. Но Андерс по-братски делился своей долей с другими.

Уровень воды был невысок, однако дело все-таки ладилось. С помощью смекалки, проклятий и молитв. Ну и конечно, таких подручных средств, как тали, канаты и лебедка. Дело шло медленно, но верно.

Угощение готовила Олине. Она не могла допустить, чтобы работники ели старые, оставшиеся на судне сухари или даже засохшие бергенские плюшки. Олине поставила варить солонину и развела в поварне огонь, чтобы испечь свежего хлеба и нагреть воды для мытья.

Конечно, от солонины мужчин будет мучить жажда, это ясно. Но это ее уже не касается. Она позаботилась лишь о том, чтобы кофе и сиропа было в достатке.

На лодках, на лошадях и пешком люди стекались в Рейнснес. Те, кто посылал товары в Берген, и вообще все считавшие, что так или иначе могут оказаться там полезными. Люди знали, что это потом окупится. А вот если они не придут, им это рано или поздно припомнят. Так уж повелось в этих местах. Так гласило простое и старое правило.

Впрочем, люди спешили не только помочь. Ведь после всех трудов их в Рейнснесе ждал еще и праздник с угощением. И танцы в пакгаузе Андреаса.

Угощали всегда в Рейнснесе на славу. Застолья бывали веселые и шумные.

И служанки там были не в пример служанкам из других мест. Внимательны, предупредительны. И податливы, как масло на солнце. Так, во всяком случае, говорили.

Андерс как хозяин следил за порядком. Дина лежала на новой, привезенной кровати.

Странное чувство охватило всех, когда стало известно, что она не будет присутствовать на берегу во время работ. Не будет играть на виолончели, не будет командовать, когда тянут тали, не будет морщить лоб, как старый сапожник, у которого что-то не ладится.

Обычно, встречаясь с жителями дальних мест, они с гордостью рассказывали об этой высокой женщине, что, подбоченясь, отдавала команды. В Рейнснесе все было иначе, чем в других усадьбах.

Матушка Карен очень тревожилась за Дину. Она с трудом ковыляла через двор, садилась рядом с кроватью и читала Дине вслух или беседовала с ней часа два в день.

Дина мирилась с этим, в глазах у нее пряталось что-то вроде улыбки. Она пожаловалась матушке Карен и Стине, что больше не может пить вино. Ее тошнит.

Стине считала, что мысли о вине – признак выздоровления. Но матушка Карен сочла, что жаловаться на это после такой болезни – богохульство.

Олине кормила Дину печенкой, сливками и свежей черникой, что должно было прогнать лихорадку и восстановить кровь.

Дважды в день Стине помогала ей расчесывать волосы, так же как всегда помогала матушке Карен. О Дининой болезни она знала больше, чем говорила. Как будто говорить о ней было небезопасно. У комнат и у вещей были уши.

Стине знала, кого должна благодарить за то, что живет в Рейнснесе. Она лишь поглядывала на Дину из-под густых ресниц. Глаза у нее были как зрелая морошка на горных болотах в сентябре. Темно-янтарные. Мягкие.

Дина попросила ее принести мыло, которое Иаков привозил из своих поездок в город. Стине принесла коробку и открыла крышку.

Запах мыла, точно запах цветущего луга, наполнил комнату. Стине поправила подушки и принесла черничный сок в старинном хрустальном кувшине.

Она заставила Олине украсить поднос, на котором стояла вазочка с малиной в сахаре. А Ханне велела принести с огорода земляники. Земляника была нанизана на стебелек и подана на тарелке с золотой каемкой, рядом лежала белоснежная салфетка и стояла рюмка мадеры.

Когда-то на базаре Дина встретила девушку, которая замечательно пела, и привезла ее в Рейнснес. Девушка должна была прислуживать Дине в ее новом доме.

Но теперь ее отправили на кухню помогать Олине. Стине интуитивно поняла, что сейчас здоровая, крепкая девушка в этих комнатах будет лишней. От ее запаха, походки и тяжелой чувственности в доме становилось душно. Больной Дине это было ни к чему. Стине хорошенько проветрила после девушки и всего, что ей сопутствовало.

В конце концов в комнате остался лишь запах мыла, которое привозил Иаков, и надежный запах Стине, запах вереска, свежего белья и сухих трав. Такой запах обычно замечают, лишь когда он вдруг исчезает.

Через несколько дней Дина послала за Андерсом. Он вошел к ней разувшись, в одних носках, и держался как чужой. Словно впервые увидел ее в этой большой кровати с пологом из немецкого кружева и таким же покрывалом. Словно не он помогал ей избавиться от маленького синеватого комочка, затянутого пленкой, не смывал с нее кровь во время шторма в Фолловом море.

Он стоял без шапки, заложив руки за спину, и чувствовал себя не в своей тарелке.

– Ну, как здоровье, возвращается помаленьку? – спросил он.

– Все хорошо. – Она поманила его к себе. – Садись, Андерс, мне надо поговорить с тобой о делах.

Андерс вздохнул с облегчением, схватил стул и сел на приличном расстоянии от кровати. Потом он вздохнул и улыбнулся.

– Я сейчас не могу заниматься счетами в лавке, – сказала она.

Он кивнул – это было ясно и без слов.

– Поможешь мне? У меня еще слишком мало сил.

Андерс снова кивнул. Он был похож на человечка в барометре матушки Карен, который перед плохой погодой выскакивал и низко кланялся.

– Скоро я встану на ноги и займусь всем сама. Но сейчас надо проверить заказы на зиму. Надо послать предупреждение должникам: сперва пусть расплатятся, а потом получат нужное снаряжение. Их не так много. Но ты знаешь… – Она откинулась на подушки и посмотрела ему в глаза. – С наших арендаторов не бери ничего. Они могут расплатиться поденной работой перед Рождеством.

Уголки губ у нее опустились, глаза были неспокойны. Она протянула ему руку.

Он сидел неподвижно, словно не понимая, что от него требуется. Потом подвинул свой стул ближе к кровати и прикоснулся к ее руке.

– Андерс… – вдруг шепнула она.

– Что? – тоже шепотом отозвался он.

– Ты мне нужен, Андерс!

Он глотнул воздуха и отвернулся. Маленький мальчик с упрямым подбородком и серьезными голубыми глазами, который первый раз подошел к алтарю и увидел большие зажженные свечи.

– Я с тобой! – Он взял ее руку в свои.

– Пошли за ленсманом. Я хочу составить завещание.

– Но, Дина! Что у тебя за мысли? Не думаешь же ты… Ты поправишься, непременно поправишься!

– Смерть в наших краях берет то, что ей причитается, невзирая на возраст и положение, – сказала она.

– Смелые слова!

– Не волнуйся. Просто я должна записать, как мне хочется распорядиться тем, что принадлежит мне.

– Да-да, понятно.

– Шхуна «Матушка Карен» останется тебе, Андерс. Она твоя. И она переживет нас обоих.

Андерс несколько раз шумно вздохнул.

– Ты это серьезно? – выдавил он с трудом после долгого молчания.

– Конечно, раз я так сказала.

Солнечный луч упал на умывальник и лег легкой дымкой на его розовый край. Потом забрался на непослушные светлые волосы Андерса. И высветил седину на висках.

Андерс уже не был похож на человечка в барометре матушки Карен. Он был похож на херувима с факелом, которых изображают на закладках для книг.

– Ты ничего не слышал? – спросила Дина через некоторое время.

– Что тебя интересует?

– Может, кто-нибудь подозревает, что у меня был совсем другой недуг? – жестко спросила она.

Нижняя губа Андерса изогнулась в улыбке.

– Нет. Никто. Я же им все объяснил.

– А если дело все-таки дойдет до суда? – прошептала Дина, тяжело глядя ему в глаза.

– То я подтвержу это под присягой, – твердо сказал он.

Она вдруг резко села. Наклонилась вперед и обеими руками схватила его голову. Крепко прижала к себе. Она держала ее как в тисках и сверлила его взглядом.

На мгновение все вокруг них заколебалось, задрожало. Второй раз Дина и Андерс заключили между собой договор. Они понимали друг друга.

И тут же все кончилось.

В прихожей он надел сапоги и вышел в сумерки.

Сегодня его нижняя губа казалась мягкой. Он сбрил бороду, отросшую за время долгой поездки. Незагорелая часть лица пылала.

Идя через двор, Андерс держался необычно прямо.

Глава 12

Рука прилежных будет господствовать, а ленивая будет под данью.

Книга Притчей Соломоновых, 12:24

Прошел октябрь, и на березах не осталось ни листочка. Первый снег унесло в море, второй прочно лег на землю, и мороз нашел свою бочку с водой, что стояла у поварни.

Печи топили с утра до вечера, пока люди не расходились спать. Охоты в том году не было, и брусника замерзла на своих кустиках.

Но Дина наконец начала ходить.

Матушка Карен получила письмо от Юхана. Это была сплошная жалоба. Ему не нравилось в Хельгеланде. Пасторская усадьба находилась в ужасном состоянии. Крыша текла, у него не было самого необходимого. У служанок ничего не допросишься, если не платить им золотом. А паства скупа, и помощи от нее никакой. Не могла бы матушка Карен прислать ему денег, хоть немного, в добавление к той ренте, что он получает ежегодно из материнского наследства? Тогда бы он приобрел себе облачение для службы и постельное белье.

Матушка Карен пошла к Дине и скорбным голосом прочитала ей вслух это письмо. Она зябко потирала руки и сидела у белой кафельной печки, не снимая шаль.

– У тебя поредели волосы, – сказала Дина и тоже села.

Матушка Карен смутилась и поправила волосы на макушке.

Языки пламени вырывались в открытую дверцу печки в вечной погоне за поживой.

– Не повезло ему с этим приходом, – грустно сказала матушка Карен и умоляюще взглянула на Дину.

– Я не сомневалась, что так будет, – сказала Дина. – А теперь он хочет получить немного и из твоих денег?

Дина искоса поглядела на матушку Карен.

– У меня уже ничего не осталось, – смущенно призналась матушка Карен. – Я почти все отправила ему, пока он учился. Жить в Копенгагене так дорого… Немыслимо дорого… – Она покачивалась из стороны в сторону и вздыхала. – Знания – это верный друг, но приобретается эта дружба дорогой ценой, – прибавила она.

– Может, Юхан хотел бы получить свою долю наследства? – добродушно спросила Дина.

– Я думаю, это было бы лучше всего. – Матушка Карен обрадовалась, что Дина сама заговорила о деле и избавила ее от необходимости просить деньги для Юхана.

– Я поговорю с ленсманом, попрошу его подсчитать сумму и заверить все у свидетелей.

– Разве такие формальности необходимы?

– Конечно. Когда речь идет о наследстве, следует соблюдать все формальности, матушка Карен. В Рейнснесе есть и другие наследники.

Матушка Карен быстро взглянула на нее и неуверенно пробормотала:

– Я думала… может, это была бы… просто небольшая помощь, которая не зачтется…

Дина ответила ей острым взглядом, загнавшим матушку Карен в угол.

– Ты хочешь, чтобы Вениамин отдал свою часть наследства старшему брату, получившему пасторский сан? – тихо спросила она, делая ударение на каждом слове.

Матушка Карен склонила голову. Седой пучок на затылке уставился в потолок. Над ушами дрожали серебристые локоны. Она теребила крестик, висевший на шее.

– Нет-нет, этого я совсем не хотела! – вздохнула она.

– А я поняла именно так. Значит, мы просто не поняли друг друга, – равнодушно сказала Дина. – Тогда я попрошу ленсмана заверить в присутствии свидетелей бумагу, что Юхан получил аванс из своей доли наследства в добавление к той сумме, которую он получил раньше.

– Нелегко ему вот так, по частям, получать отцовское наследство, – грустно сказала матушка Карен.

– Всегда трудно, если живешь не по средствам. Особенно впоследствии, – заметила Дина.

– Но, милая Дина, Юхан не такой…

– Именно такой! – отрезала Дина. – Он получал твердую ренту, когда учился на пастора, плюс ты преподнесла ему все свои деньги!

Наступило молчание. У матушки Карен было такое лицо, будто ее ударили. Она протянула к Дине руки. Хотела защититься. Потом опустила руки на колени. Они дрожали, и она крепко сжала их.

– Милая, милая Дина, – хрипло сказала она.

– Милая, милая матушка Карен, – сказала Дина. – Юхану пора совершить что-нибудь значительное, пока он еще жив. Я говорю прямо, хотя и люблю его.

– Но он уже совершил, стал пастором…

– А на мне лежала ответственность за Рейнснес, пока он здесь жил, отдаваясь духовной жизни и чревоугодию! Он даже палец о палец не ударил!

– Ты чересчур сурова, Дина. Я с трудом узнаю тебя.

– И давно я так изменилась?

– Давно. Когда-то ты любила спать до обеда и ничем себя не утруждала.

– С тех пор прошло много жизней!

Матушка Карен вдруг встала со своего кресла и неуверенными шажками подошла к Дине. Склонилась над ней и погладила ее по голове:

– У тебя слишком много забот, милая Дина. На тебе лежит слишком большая ответственность. Это все правда. И никто не понимает этого так, как я. Ведь я знала тебя еще тогда… Тебе надо снова выйти замуж. Нельзя жить одной. Ты еще молодая…

Дина жестко рассмеялась, но не отклонилась.

– Может, у тебя есть на примете подходящий человек? – спросила она, глядя в сторону.

– Этот русский подошел бы тебе, – сказала матушка Карен.

Дина густо покраснела:

– Почему ты так решила?

– Потому, что я видела, как ты бегаешь на бугор с флагштоком и смотришь на море, словно кого-то ждешь. И потому, что этот русский заставил твои глаза сиять ярче елочных свечей в последнее Рождество. А когда он уехал, ты стала такой желчной… Если уж говорить прямо…

Дину начало трясти.

– Да-да, да-да, – приговаривала матушка Карен и непрерывно гладила Дину по голове. – Любовь – это безумие. Так было, и так есть. Она не проходит. Даже если ее испытывают буднями и непогодой. Она причиняет боль. Временами…

Казалось, матушка Карен обращается к самой себе или к кафельной печке. Взгляд ее скользил по комнате, она переступала с ноги на ногу.

Неожиданно Дина обняла ее, посадила к себе на колени и стала покачивать, покачиваясь и сама вместе с ней.

В ее объятиях матушка Карен казалась маленькой девочкой.

Они сидели и качали друг друга. А их тени плясали по стенам, и огонь медленно угасал.

Матушке Карен чудилось, что она снова молода и сидит в шлюпке, которая должна доставить ее на галеас, на котором она с любимым мужем впервые поедет вместе в Германию. Она чувствовала запах моря и просмоленной пакли.

– У моего мужа были такие нежные губы, – мечтательно сказала она, покачиваясь в объятиях Дины. Она закрыла глаза и поболтала ногами. – И такие светлые вьющиеся волосы, – прибавила она, улыбаясь сквозь синие жилки век. Из-за них ее мечты окрасились в красноватый цвет. – Когда я первый раз поехала в Гамбург, я была на втором месяце. Но я никому не сказала о своей беременности, боялась, что мне не разрешат ехать. А на судне признаки беременности приняли за морскую болезнь. – Матушка Карен захлебнулась от воспоминаний и смеха.

Дина уткнулась ей в шею. Обхватила покрепче и продолжала покачивать.

– Рассказывай, матушка Карен! Рассказывай! – попросила она.

Из углов тянуло холодом. Зима проникала повсюду. Тени двух женщин в кресле медленно поглотила тень от стены. Иаков теперь сидел с ними, но не мешал.

А любовь тем временем продолжала свои вечные поиски на русских проселках, в русских лесах и больших городах.

– Матушка Карен, но ведь я не могу сама к нему посвататься! – вдруг с отчаянием сказала Дина, прервав историю матушки Карен, которая как раз прибыла в Гамбург и мужу стало известно о ее беременности; отец Иакова подбросил ее в воздух, словно мешок с сеном, и поймал так осторожно, будто она была сделана из хрупкого стекла.

Матушка Карен была настолько поглощена своими воспоминаниями, что растерянно замигала:

– Посвататься?

– Ну да, если Лео опять приедет!

– Конечно можешь! Вдова Иакова Грёнэльва может сама посвататься к человеку, с которым хотела бы соединить свою жизнь! А как же иначе! Конечно можешь!

Иакова встревожил этот взрыв чувств со стороны матери, и он отступил в стену.

– А если он мне откажет?

– Не откажет!

– Ну а если?

– Значит, у него есть на то веские причины, хотя я их не вижу, – сказала матушка Карен.

Дина прислонилась к ней головой.

– Ты считаешь, что я должна постараться получить его?

– Да, нельзя позволить любви уйти из твоей жизни и даже пальцем не пошевельнуть, чтобы удержать ее.

– Но я искала его.

– Где? Я думала, ты ждала, что он сам подаст признаки жизни, и потому была как зверь в клетке.

– Я спрашивала о нем и в Бергене, и в Трондхейме, – жалобно сказала Дина.

– Если бы ты встретила его там, это была бы редкая удача.

– Да…

– Ты знаешь, где он может сейчас находиться?

– Может быть, в Вардёхюсе или еще дальше, на востоке…

– Что он там делает?

– Не знаю.

Они помолчали. Потом матушка Карен твердо сказала:

– Этот русский с красивым голосом и изуродованным лицом непременно вернется в Рейнснес. Как ты думаешь, где он получил этот шрам?

Юхану отправили круглую сумму. Как аванс из наследства. Все было оформлено в присутствии свидетелей.

Матушка Карен написала ему письмо. Втайне от Дины. Просила его, если возможно, найти Лео Жуковского. Но следов Лео не было нигде. Эта сыскная деятельность ради будущего Дины из Рейнснеса придала матушке Карен бодрости и сознания собственной необходимости. Она даже начала учить Вениамина и Ханну читать и писать, а Дину заставила учить их арифметике.

Так прошла зима со снежными заносами, горящими свечами, приготовлениями к Рождеству и отправкой людей на Лофотены.

Однажды Дина явилась в конюшню. Она хотела поговорить с Фомой.

– Я тебя отпущу, если ты хочешь пойти с Андерсом на Лофотены, – неожиданно предложила она.

На окнах и на двери с внутренней стороны лежал иней. Углы конюшни промерзли.

Но Фома не хотел идти на Лофотены. Он посмотрел на Дину – один глаз карий, другой голубой – и продолжал заниматься лошадьми.

– Фома! – мягко сказала она, словно вдруг превратилась в матушку Карен. – Не можешь же ты навек загубить себя здесь, в Рейнснесе!

– Тебе кажется, что я гублю себя здесь?

– Ты никуда не ездил. Нигде не бывал…

– Я хотел летом поехать в Берген, да не вышло…

– И потому ты не хочешь идти на Лофотены?

– Не гожусь я для этого.

– Кто тебе сказал?

– Сам знаю.

– Ты еще долго собираешься сердиться на меня из-за Бергена?

– Я не сержусь. Но я не хочу, чтобы ты отсылала меня прочь, будто я тебе здесь мешаю! – еле слышно проговорил он.

Наморщив лоб, Дина покинула конюшню.

Андерс ушел на Лофотены, и Дина не находила себе места. Она беспокойно ходила по своему дому, ей было не с кем выпить вина и выкурить сигару.

Она вставала на рассвете и принималась за работу. Или же устраивалась возле лампы и читала Книгу Ертрюд. Читала торопливо, как осенью гонят с гор овец или как путник карабкается по крутому склону, чтобы сократить путь.

Ертрюд приходила редко. А если и приходила, то всегда ее сопровождал крик. В спальне гулял сквозняк. Занавески взлетали от ветра, стекла звенели. Дина одевалась и шла в пакгауз Андреаса, чтобы утешить и получить утешение. Она брала с собой маленькую перламутровую раковинку. Медленно крутила ее в пальцах и направляла фонарь на восточный угол, умоляя Ертрюд выйти к ней. Из-под потолка свисал невод для сельди. Неподвижный, как тяжелые мысли. Волны громко плескались под самыми половицами.

Иногда она сидела на стеклянной веранде и пила вино. Было полнолуние. Дина с трудом держалась на ногах.

Когда дни посветлели, приехал Юхан. Сказал, что предпочитает жить в Рейнснесе и учить детей, чем замерзнуть насмерть среди чужих и не верующих в Бога людей. У него дрожали губы, и он следил глазами за Диной.

Матушка Карен испугалась: как это он ни с того ни с сего отказался служить Богу?

Юхан считал, что у него есть уважительная причина. Он болен. Уже несколько месяцев он кашляет и не может жить в холодном пасторском доме. Там только одна исправная печь. Неужели он должен сидеть на кухне вместе со служанкой и писать там свои проповеди и служебные письма?

Матушка Карен поняла его. Она написала письмо епископу, и Юхан подписал его.

Вениамин отдалился от взрослых. Он всегда был мрачный. Его напускная угрюмая многоопытность очень раздражала Юхана. Но когда Вениамин хотел, он учился легко и охотно. Он делил свою любовь между тремя женщинами – Стине, Олине и Ханной. Этих представительниц трех поколений он использовал для разных целей.

Однажды Стине застала Вениамина, когда он пыхтя знакомился с телом Ханны. Ханна с закрытыми глазами лежала на их общей кровати.

Тут же было решено, что отныне Вениамин будет спать в отдельной комнате. Он горько плакал из-за предстоящей разлуки, гораздо горше, чем от стыда.

Стине ничего не стала объяснять ему. Но настояла на своем. Вениамин будет спать отдельно.

Дина, по-видимому, не слышала всего шума, и слово Стине стало законом.

Тем же вечером Дина возвращалась из конторы. В лунном свете она увидела голого Вениамина, который стоял на окне второго этажа.

Окно было открыто, занавески развевались вокруг него, как флаги. Дина поднялась к нему, встала у него за спиной и окликнула по имени. Он не хотел ложиться. Был безутешен. Отказывался с ней разговаривать. И даже не плакал от бешенства, как бывало.

Он оторвал подошвы от своих лучших башмаков, из вязаного покрывала вырезал лепестки и звезды.

– Ты чего так сердишься, Вениамин?

– Я хочу спать с Ханной! Мы всегда спали вместе!

– Но ведь ты плохо поступил с Ханной.

– Как плохо?

– Ты раздел ее.

– Я всегда раздевал ее, когда мы ложились спать! Она еще маленькая!

– Нет, теперь уже большая.

– Нет!

– Вениамин, ты уже слишком большой, чтобы спать с Ханной. Мужчины не спят с женщинами.

– Но ведь Юхан спит с тобой!

Дина отпрянула.

– Кто тебе это сказал? – хрипло спросила она.

– Я сам видел. Он тоже не любит спать один.

– Не говори глупостей! – строго сказала Дина. Она взяла его за волосы на затылке и стала тянуть, пока он не слез с окна.

– Нет! Я сам видел!

– Замолчи! И сейчас же ложись, а то я тебя выпорю!

Вениамин до смерти испугался. Не спуская с нее глаз, он быстро поднял обе руки и прикрыл ими голову, словно боялся, что она его ударит.

Дина отпустила его и вышла из комнаты.

Весь вечер Вениамин неподвижно стоял на окне и смотрел на Дом Дины.

Наконец она снова поднялась к нему. Сняла его, дрожавшего, с окна и уложила в постель. Потом подобрала юбки и спокойно легла рядом с ним. Кровать была достаточно широка для двоих. Маленькому мальчику, который привык спать рядом с теплой Ханной, кровать, конечно, казалась слишком большой и неуютной.

Впервые за много лет Дина видела, как Вениамин заснул. Она погладила его вспотевший лоб, тихонько спустилась и прошла через двор к своему дому.

В ту ночь Дина очень нуждалась в Ертрюд, поэтому она беспокойно кружила по комнатам, пока не увидела в окне серый парус утра.