Текст книги "Токсичный роман"

Глава 10

В детстве мама звала нас «тремя амигос»: себя и нас с сестрой. Каждый раз мы вставали субботним утром, чтобы сделать что-то неожиданное. Мы называли это днем приключений. Поездка на велосипеде вдоль пляжа. Путешествие через каньон Топанга, пластиковые бутылки наполнены газировкой. Прогулки по торговому центру. Даже если у нас не было денег купить хоть что-то, мы перекусывали и рассматривали витрины, и этого было достаточно.

Был такой уродливый дом, выкрашенный в фиолетовый, в нашем районе Лос-Анжелеса, что каждый раз, проезжая мимо него, мы все кричали: «Фу-у-у, фиолетовый дом!». Мне это очень нравилось. Мы всегда медленно говорили, с наслаждением. «Фу-у… Фиолетовый… Дом». Мы пропевали наше веселое отвращение все вместе. Не помню ничего об этом доме, кроме того, что он был фиолетовым – безвкусного оттенка, кричащего, словно хеллоуиновские украшения в марте. Это было нашим, частью того, что делало нас «тремя амигос». Когда в нашей жизни появился Великан, он убрал фиолетовый дом. И субботние приключения. И улыбки. Мы научились жить без этих вещей. Глаза опущены, губы поджаты, руки сцеплены на коленях. Мы стали дергаться, ожидая, когда руки нанесут удар по коже, а слова прорежут кость.

Бет и я спрашивали: «ПОЧЕМУ, ПОЧЕМУ, ПОЧЕМУ?» – но все, что отвечала мама, это «Я его люблю».

А я думала, а как же «Фу-у-у, фиолетовый дом»?

Великан заставил нас переехать сюда, заставил нас оставить нашу семью и Лос-Анджелес, где чудеса были за каждым углом. Он заставил нас приехать в калифорнийскую глушь, провинциальный Наш Город между Сан-Франциско и Лос-Анджелесом. Мы с Бет привыкли прислуживать ему. Он сказал, что нам нужно отрабатывать свое проживание.

В ответ он заставил меня и мою сестру все выпрашивать. Деньги, свободное время, поездку на работу. Он говорил нам, что мы счастливчики, что нам легко все достается. «Легко» – это когда он подтолкнул Бет к пищевому расстройству после того, как она перестала играть в волейбол. Ее тело стало быстро изменяться от мальчишеского к женственным формам, и Великану это не нравилось. Она прекрасна, с длинными густыми волосами и большими карими глазами. И у нее самый красивый певучий голос. А когда она смеется, то смеется всем телом, наклоняясь вперед и держась за живот, пока качает головой. Но Великан видел только толстую девчонку.

Вот таким был типичный ужин.

Моя сестра тянется к маслу:

– Уверена, что тебе нужно еще? – говорит Великан насмешливым тоном. Он многозначительно смотрит на ее живот.

Лицо Бет краснеет. Моя мама неловко смеется и хлопает его по руке – это кажется игривым, но я вижу отчаянную грусть в ее глазах.

Но она ни слова не говорит.

Моя сестра убирает руку от масла и опускает взгляд на свою тарелку. Ее длинные темные волосы падают вперед, закрывая ее глаза.

Стыд. Это срабатывает каждый раз.

– Слушай, он придурок, – говорю я Бет после каждого такого ужина.

– В жопу его… – говорит она.

– Это по маминой части, – говорю я.

И мы смеемся злобным девчачьим смехом. Здесь «мы» против «них».

Но неважно, сколько раз я говорила Бет не обращать внимание на Великана, сколько раз я смешила ее; его слова все же засели глубоко в ее голове. Сначала она начала носить мешковатую одежду, чтобы спрятать фигуру, а потом ее конечности так похудели, что джинсы падали с бедер.

Дом стал небезопасным местом и с тех пор таким и является.

Поздно вечером в понедельник звонит домашний телефон. Великан кричит из гостиной, чтобы я подняла трубку, хотя я в своей спальне дальше по коридору, а он в каком-то метре от телефона. Я в гневе бросаю свою книгу «История. Учебник для вузов» и направляюсь к месту, где телефон крепится к стене столовой.

Великан поворачивается со своего места на диване, откуда он смотрит гольф. Он, наверное, самый непривлекательный мужчина во всем мире. Нет, это неправда. Думаю, он нормально выглядит, но для меня он уродлив. Тонкие светлые волосы, соответствующая козлиная бородка. Дайте ему рога и вилы, и он станет двойником дьявола.

Мы не говорим друг другу ни слова, просто обмениваемся подозрительными взглядами, прежде чем я прохожу гостиную.

Я хватаю телефон, и, как только говорю «алло», звучит хриплое: «Привет, милая».

– Папа… – Я слышу неуверенность в своем голосе, почти вопрос. Папа? Это правда ты? Сколько вранья ты расскажешь мне в этот раз?

Интересно, что я расскажу тебе о своем папе, если ты когда-либо спросишь. Сначала самые важные факты: он стал морским пехотинцем после трагедии 11 сентября, и его отправляли трижды в Ирак и один раз в Афганистан. К тому времени, когда он вернулся из второй командировки, он уже не был моим папой. Кто-то забрал его беспечную веселость и заменил его очень злым и очень грустным человеком. Они с мамой развелись вскоре после этого, когда мне было шесть.

Не знаю, что произошло во время войны, но что бы это ни было, оно превратило моего отца в наркомана и пьяницу. Виски. Кокаин. Героин. После того как папа записался в центр реабилитации в первый раз, я услышала термин «ПТСР» – посттравматическое стрессовое расстройство. «Эта война добила меня», – сказал он однажды, когда мне было восемь или девять.

Мы нечасто его видим.

– Как дела, милая?

– Нормально.

Мне практически нечего рассказать тому, кто больше похож на тень на периферии моей жизни. Тому, кто нарушает обещания так же часто, как дает их. Он живет в другом штате, просто голос в телефоне: достаточно неплохой парень в одну секунду и встревоженный, разгневанный мужчина-ребенок – в другую. Было бы куда легче, если бы я его не любила, но я люблю. Сложно отказаться от своей плоти и крови, даже если они бьют по твоему сердцу отбойным молотком.

– Ну хорошо, хорошо, – говорит он. – У меня новая работа. Строительство. Платят гроши, но по-черному, так что все круто.

– Здорово.

Но я падаю духом. Он произносит слова так быстро, словно нужно успеть их сказать, а то они разбегутся. Не могу понять, пьян он или под кайфом в этот раз. Кажется, я знаю, почему он звонит.

– Не уверен по поводу «здорово». У меня тут… некоторые проблемы, – говорит он, – но все будет хорошо. – Он делает паузу. – У меня нет денег прямо сейчас. На ту штуку. Про театр. Прости, милая.

Горячие слезы сразу наполняют глаза, но я сдерживаю их. Я знала, что мой летний драматический лагерь в Интерлокене был настоящей голубой мечтой, но папа, когда услышал о нем, настаивал, что сможет помочь ей сбыться. Я должна была понимать, что не стоит верить ему. Верить, что он сможет устоять на ногах дольше, чем две недели за раз, достаточно долго, чтобы отправить меня в лагерь.

– Какие проблемы? – говорю я, уже чувствуя усталость. «Ну, поехали», – думаю я.

– Знаешь, мой врач в администрации ветеранов дал мне это чертово лекарство. Чертов врач не знает, какого черта он делает.

Это нормально. Он быстро начинает злиться. Срабатывает переключатель, и ты получаешь «разъяренного морского пехотинца». Все, что я могу сделать, – это слушать, пока не передам телефон маме, чтобы они могли поспорить об алиментах, а потом он начнет наезжать на нее, пока она не станет кричать в ответ, и один из них не бросит трубку.

Через двадцать минут ругани отца по поводу администрации ветеранов я начинаю грезить. Я в Нью-Йорке, иду по Вашингтон-сквер-парк. Я студентка Университета Нью-Йорка и направляюсь на занятие по актерскому мастерству… Ты со мной, держишь меня за руку. Ты наклоняешься и целуешь меня так нежно, словно…

– Заставляет меня хотеть спать, – говорит папа.

Ты действительно имел это в виду, когда сказал, что больше не любишь Саммер, что ты даже не уверен, были ли эти чувства настоящими, истинной любовью? Потому что…

– Эй! – кричит папа.

– Прости, – говорю я, – что?

– Я сказал, что из-за чертовых лекарств мне хочется спать на чертовой работе, и я…

– Папа, – говорю я серьезно, – тебе нужно прекратить принимать эти лекарства. Или по крайней мере принимай их на ночь, чтобы ты мог поспать.

– Ну да, ну да. Возможно. Эй, твоя мама продолжает доставать меня по поводу алиментов. – Папа вот так делает – говорит обо всем подряд, когда мы общаемся. – Думаешь, ты сможешь спасти меня от нее?

Я уже привыкла к этому. Один родитель говорит это, другой говорит то. Однако должна отдать должное маме: она не оговаривает его и не пытается поставить меня между ними. Это благородно. И наверняка у нее уходит на это уйма самообладания. Интересно, это потому, что маленькая, очень хорошо спрятанная часть ее все еще любит его? Или ей просто жаль его. Они поженились, когда были так молоды, но только она научилась быть взрослой.

– Мы типа на мели, пап. Поэтому она спрашивает, – отвечаю я.

Уже не говоря о том, что отцу полагается поддерживать детей. Но этот корабль уплыл уже миллион лет назад.

– У тебя есть парень? – внезапно спрашивает он.

«Ты берешь меня за руку и поворачиваешь ее. Целуешь ладонь».

– Нет. Парня нет.

И это правда. Что парня нет. К сожалению.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, дорогая. Все, что парень хочет от тебя, – это минет. Лучше, чем секс.

Желудок сводит. Зачем он мне это говорит? Это отвратительно.

– Пап…

Он смеется:

– Я серьезно!

Какого черта он хочет?

– Пап! Фу-у, прекрати.

– Тебе нужно знать о таких вещах. Всех мальчиков интересуют сиськи и секс.

– Нет. Не всех.

Я думаю о том, как ты сидишь за кулисами со своим черным блокнотом и пишешь песни, твои губы слегка шевелятся. Или как ты даешь мне один из наушников, чтобы мы могли послушать песню вместе. То, как ты коверкаешь движения в спектакле, чтобы всех рассмешить, твой перфекционизм, когда дело касается музыки.

– Да, это так, милая. Спроси их. Сиськи и секс, весь день, каждый день.

– Папа. Серьезно, я не хочу говорить об этом. Это вообще-то совершенно неприлично, нет?

Он просто смеется.

У меня четыре ярких воспоминания об отце, и вот они.

Когда я была маленькой девочкой, лет семи, я осталась у него на выходные. Он тогда жил в Сан-Диего возле базы морских пехотинцев. Мы пошли на пляж и провели там целый день, потому что пляж – рай для моего отца. Я отлично провела время. Но когда мы добрались домой, я поняла, что у меня болит все тело. Моя бледная кожа вся стала ярко-красной. В некоторых местах образовались волдыри. Я проплакала всю ночь. Папа забыл взять солнцезащитный крем, но не сумку-холодильник, полный пива.

Когда я была в шестом классе, папа снова отправился в Афганистан. Прежде чем он уехал, мне удалось повидать его в комнате, полной пехотинцев, и все они встали и салютовали ему. Гордость наполнила мою грудь. Потом мы ели мороженое – мятное с шоколадными крошками.

Помню, как позже в тот день мама притащила меня на площадку, где стояли ряды мужчин. «Где деньги? – кричала она. – Ты не можешь просто уехать и не оставить девочкам ничего». Это было в пустыне в 29 Палмс. Там становится холодно по ночам, и можно увидеть тысячи звезд в небе. В песке прячутся змеи. Если ты недостаточно осторожен, их зубы вопьются в твою кожу, быстрые как молнии.

Мое самое последнее воспоминание об отце – когда я пошла навестить его летом, будучи в средней школе, между седьмым классом и восьмым. Он уже много выпил, и мы сидели в гостиной его холостяцкого жилища. Он сидел в пляжном кресле, потому что только это мог себе позволить. «Я убивал людей – плохих парней. Они расставляли бомбы рядом с дорогой, убивая наших ребят направо и налево, терзая нас, – говорил он со стеклянными глазами, его взгляд был направлен на людей и места, которых я не видела. – Я видел, как погибали многие мои друзья. Их просто… больше нет».

Мама заходит на кухню, и я прикрываю рукой трубку.

– Это папа, – говорю, а глазами умоляю ее помочь мне освободиться. Она вздыхает и протягивает руку к телефону, а я передаю его, пока папа на середине словоизлияния (теперь насчет политики), бегу на задний двор и нахожу укромный уголок, чтобы поплакать.

Традиция.

Мне так хочется позвонить тебе, рассказать об Интерлокене и папе. Мне хочется услышать, как твой голос говорит мне, что все будет хорошо. Но оттолкнет ли тебя моя семейная ситуация? Заставит ли это тебя бежать от меня? Я знаю, что моя семья ненормальная. Мы просто конченые. Уверена, есть много не конченых девушек, которые могли бы осчастливить тебя.

Я сижу на лужайке и выдергиваю травинки, погрузившись в размышления. Мой мозг играет в классики, перепрыгивая от тебя к папе и обратно. Вместо намеченной поездки я думаю о том, как ты подходишь ко мне сзади в школьных коридорах и обвиваешь своими руками. Я думаю о том, как ты держишь меня за руку за кулисами, тайно, чтобы никто не видел. Ты принадлежишь к миру, так отличающемуся от моего дома. Месту, где меня видят, где существует нежность. Где сердца бьются в унисон.

Я рискую и звоню тебе. Ты отвечаешь после первого же гудка.

– Как поживает моя самая любимая девочка в мире? – спрашиваешь ты.

– Ого, – говорю я, – мой статус серьезно поднялся с прошлого разговора.

– С прошлого разговора? Не-а. Ты уже давно моя самая любимая девочка.

– Вот так, да? – спрашиваю я.

– Да, так.

Я начинаю плакать. Я не могу сдерживать всхлипы. Ты спрашиваешь, что не так, и, когда я все тебе рассказываю – о папе и Интерлокене и как все хреново, – ты сразу же хочешь приехать ко мне. Но не можешь.

– Сегодня будний день, – говорю я. – У моей мамы есть это правило…

– Что за ерунда с этими правилами? – рычишь ты.

Раз ты не можешь приехать, то выбираешь лучшую альтернативу. Ты хватаешь гитару и поешь мне «Somewhere over the Rainbow», добавляя в нее собственный ангст в стиле Курта Кобейна. Я не могу до конца поверить, что Гэвин Дэвис поет мне серенады по телефону. Что ты расстроен, что мы не можем увидеться. Что я твоя самая любимая девочка в мире.

– Чувствуешь себя получше? – спрашиваешь ты, допев песню.

– Все отлично. Прекрасно. Ты удивительный.

Ты тихо смеешься:

– Ты вытаскиваешь это на свет из меня. Ты выносишь на свет все лучшее во мне. – Ты делаешь паузу. – Я хочу, чтобы мы были вместе, ты же это знаешь, не так ли?

Внутри меня фейерверки. Я сильнее прижимаю трубку к уху, словно это каким-то образом приблизит тебя.

– Правда? – выдыхаю я.

– Да, черт возьми, да, – говоришь ты. – Я просто не хочу двигаться слишком быстро и все испортить, понимаешь?

– Да, – говорю я тихо, – понимаю.

Мы болтаем еще час, пока я сижу на заднем дворе, свернувшись на лесенке Сэма. Ты рассказываешь мне глупые шутки и секреты, и все несчастье во мне, кажется, уплывает, словно звук твоего голоса обладает силой прогонять плохое.

Мы заканчиваем говорить, когда мама зовет меня в дом, но прямо перед тем, как я собираюсь улечься в постель, ты перезваниваешь.

– Я тебя знаю, – говоришь ты. – Сейчас будешь лежать в постели и думать об Интерлокене всю ночь. Да?

Я нехотя соглашаюсь, что ты прав.

– Не в мое дежурство, – говоришь ты. Я слышу, как ты проводишь рукой по струнам.

Моя жизнь превратилась в сказку. Злой отчим, тайный принц.

Я держу телефон у уха и слушаю, как ты играешь песню за песней, пока не засыпаю под звук твоего голоса, под слова, которые говорят все то, что ты пока не можешь мне сказать.

Глава 11

Две недели спустя происходит вот что.

Раздается стук в окно моей спальни, и я просыпаюсь в испуге. Но это ты. Ты показываешь в сторону раздвижной стеклянной двери. Сейчас три утра. На мне лишь крошечные шорты и хлопковая майка. Никакого бюстгальтера. Мне нужно бы одеться поприличнее, но я этого не делаю.

Прислушиваюсь, не проснулась ли мама. И Великан. Но они спокойно спят. Дверь тихо открывается, и твои глаза поднимаются от моих ступней к коленям, бедрам, к месту, где мои соски прижаты к тонкой хлопковой майке. Ты прислоняешься к дверному косяку.

– Ты мучаешь меня. Специально.

Я улыбаюсь. Кусаю губу. Наклоняюсь ближе. (Кто ЭТА девушка?)

– И как, работает? – шепчу я.

– Да, – выдыхаешь ты. Твои губы так близко, но ты не наклоняешься. Мы не целовались, еще нет.

– Хочешь приключений? – спрашиваешь ты со сверкающими глазами.

Я киваю. Потому что практически уверена, что это включает в себя поцелуи, должно включать.

Но при этом придется лгать и скрываться. Я все еще помню, как соврала в первый раз, когда была маленькой, – стыд и страх из-за одного ничтожного печенья. Тревога, что меня поймают, а потом то, что меня поймали, – то печенье «Орео» не стоило того. Я сделала логический вывод, что не в моих интересах лгать.

Однажды Великан поймал меня на вранье – я сказала, что после школы у меня встреча театрального кружка, но на самом деле я пила «Пепси Фриз» с девочками, – и меня посадили под домашний арест на целый месяц. Так что я просто… Не лгала. Никогда. А потом появился ты. В последнее время я все время ловлю себя на вранье, маленькая ложь то тут, то там, чтобы выиграть себе лишние минуты с тобой. И вместо того, чтобы чувствовать стыд, я чувствую себя освобожденной. Быть хорошим ребенком не сработало в моем случае. Так что я пускаю плохую девочку на свое место. Каждая ложь принадлежит мне, и это моя мама и Великан не могут у меня забрать. Каждая ложь напоминает мне, что я настоящий человек с правами и желаниями, и со способностью делать свой выбор. Каждая ложь – сила, контроль над моей жизнью.

Так что я выбираюсь из дома, преследуя эту силу, следуя за тобой, практически неодетая. Ты хватаешь меня за руку, и мы бежим вниз по улице к твоей припаркованной машине вдали от моего дома.

– Не отвлекай меня, пока я за рулем, ты, шалунья.

Я поднимаю руку:

– Клянусь честью скаута.

Улицы пустынны. Ночь наша. Ты поворачиваешь в один из новых жилых комплексов и останавливаешься перед коробкой недостроенного здания. Ты хватаешь одеяло и тянешь меня внутрь. Раскладываешь одеяло в темном углу, где лунный свет не может нас коснуться. Над нами небо. Лишь балки там, где однажды будет крыша дома. Ты тянешь меня вниз на одеяло, и между нами ни сантиметра. Ты хочешь меня, я это чувствую. Ты возбужденный и прижимаешь меня к себе, я кусаю губу, и ты стонешь.

– Лучше ляг рядом со мной, – говоришь ты.

Мне нравится, что я мучаю тебя.

– Это почему же? – я прижимаюсь к тебе сильнее, и ты закрываешь на секунду глаза.

– Потому что я в двух секундах от того, чтобы наброситься на тебя, – говоришь ты.

Вообще-то я не возражаю, но смеюсь и скатываюсь с тебя. Мы лежим на спинах и смотрим на созвездия. И вдруг – падающая звезда. Мы ахаем одновременно, и ты тянешься и берешь меня за руку.

– Я никогда раньше таких не видела, – говорю я.

Ты улыбаешься:

– Это знак.

– Чего?

– Что нам суждено быть вместе.

Ты подносишь мою руку к губам и целуешь костяшки моих пальцев. Твои глаза прикованы к моим, пока ты целуешь каждый палец. Ты отпускаешь мою руку, и твои губы приближаются к моим. Я не могу дышать. Ты кладешь пальцы на мои губы и наклоняешься надо мной, изучая их.

– Тебе бы лучше, блин, поцеловать меня, Гэвин Дэвис.

Уголок твоих губ поднимается:

– Вот как?

– Да.

Ты тихо смеешься и опираешься на локти, а твои глаза рыщут по моему лицу. Я умираю. Мне хочется кричать. Ты улыбаешься.

– Это лучшая часть, – шепчешь ты, касаясь меня своим носом.

– Что? – говорю я.

– Прелюдия.

Ты подносишь губы к моему уху:

– Уверена, что хочешь этого?

– Да. – В моем голосе ни тени сомнения.

Твои губы касаются моей мочки уха, проходятся по линии подбородка, и когда они наконец находят мои, мы оба голодны и хотим больше, больше, больше. Ты прижимаешь свои губы к моим, а я открываю рот и впускаю тебя внутрь. Ты хорош на вкус, будто корица. Мы катаемся по полу, и теперь я сверху, целую тебя, словно это последний шанс почувствовать твои губы на моих. Твои руки скользят по моим бедрам вверх и забираются под майку.

– Скажи мне, когда остановиться, – шепчешь ты и стягиваешь с меня майку через голову, а потом снимаешь и свою футболку.

Я не хочу останавливаться никогда.

Я забываю о родителях, правилах и наших пустых обещаниях друг другу двигаться медленно, и я не могу думать, у меня кружится голова. Твои руки повсюду, и я словно дверь, широко распахнутая, и я впускаю тебя. Мы целуемся, и целуемся, и целуемся.

– Черт, – шепчешь ты, – я оставил презервативы в машине.

Я дрожу, прижимаю тебя к себе.

– Мы в любом случае не должны. Пока… Пока не поймем, где находимся в отношениях.

Я не отдам свою девственность парню, который не является моим бойфрендом. Мне все равно, как бы ты мне ни нравился. И кстати, ПОЧЕМУ ТЫ НЕ МОЙ БОЙФРЕНД?

– Голос разума, – шепчешь ты, и твои губы снова находят мои.

Все это желание последних нескольких недель захлестывает нас, как волна. Я еще кое-что узнаю, пока буду с тобой, не сейчас, но позже: есть столько разных способов утонуть.

Время обеда, и мы в классе театрального кружка. Ты собираешься уйти с территории школы – только двенадцатиклассникам это разрешено, а Лис поймала нас, когда ты целовал меня в щеку, нашептывая милые пустяки мне в ухо.

– О черт, нет, – говорит Нат, развалившись на полу, используя рюкзак как подушку.

Ты оглядываешься на нее, хмуришься, увидев ее сердитый взгляд.

– Э-э-э?

– Ты только что выругалась, – говорю я Нат, ухмыляясь. Она называет ругательства «вершиной плебейства». Тот факт, что она использует слова вроде «плебейство» – причина, по которой она моя лучшая подруга.

– Тут это необходимо, – говорит Нат, садясь. Она приглаживает волосы и поворачивается к Лис. – Видимо, пришло время сделать то, о чем мы говорили.

Лис серьезно кивает:

– Ага. Время точно пришло.

Они встают и пересекают комнату.

– Ты, – говорит Нат, хватая тебя за руку, – идешь с нами.

– Я? – спрашиваешь ты.

– Ага. – Лис скрещивает руки на груди. У нее получается выглядеть устрашающе, несмотря на платье в стиле «Алисы в стране чудес», дополненное белыми колготками и ее фирменными кедами на платформе. – Мы хотим знать, какие у тебя намерения по отношению к нашей лучшей подруге.

Я закатываю глаза:

– О боже, девчонки.

Хорошо, а вот правда, какие твои намерения? Потому что встречи тайком – уже пройденный этап. Но я боюсь сказать это. Я не хочу отпугнуть тебя.

– Уверяю вас, самые благородные, – говоришь ты.

– Ну да, – говорит Нат. Она начинает тянуть тебя прочь из комнаты.

– Девчонки! – говорю я. – Прекратите эти глупости.

– Ты позже нас поблагодаришь, – кидает Лис через плечо.

Ты оглядываешься на меня:

– Если не увидишь меня к концу обеда, вызывай полицию.

Ты награждаешь меня полуулыбкой (такой сексуальной), а потом тебя выводят из комнаты.

Звонок звенит полчаса спустя, а тебя все еще нет. Маленький комок волнения сворачивается в моей груди – надеюсь, мои друзья не портят наши с тобой отношения. Какими бы они ни были. Я направляюсь в сторону урока английского, когда кто-то хватает меня за руку – ты, – не сбиваясь с шага.

– Ты выжил? – говорю я.

Ты держишь меня за руку на глазах у всех. Это хорошо. Значит, они не перепугали тебя.

– Выжил, – говоришь ты, – хотя они угрожали отрезать мне яйца, если я разобью тебе сердце.

– Это похоже на них.

Ты смеешься:

– Эти девчонки не шутят.

– Не знаю даже, хочу ли я знать, о чем вы говорили.

– Давай просто скажем, что они остались довольны моими ответами.

Ты оттаскиваешь меня из потока учеников в пустынное место возле лабораторного корпуса. Никого рядом нет. Твои губы прижимаются к моим уже через секунду. Ты мягко толкаешь меня к стене, и твой язык проникает мне в рот, пока твои руки проскальзывают под подол юбки. Я прижимаюсь к тебе, и ты стонешь, этот звук вибрирует в моем рту, в то время как ты усиливаешь поцелуй. Звенит звонок, но мне все равно. Я даже не боюсь, что нас застукают.

– Боже, как я тебя хочу, – шепчешь ты, а твои губы двигаются по моей шее. Я дрожу. Думаю, я хочу тебя так же сильно. Больше. Я никого так сильно не хотела. Я чувствую себя немного безумной – мне нужно сдерживаться, чтобы не запустить руку в твои брюки. Чувствую твою улыбку своей кожей, а потом ты отодвигаешься и награждаешь меня коварным взглядом.

– Что? – говорю я, переводя дыхание.

Ты берешь меня за обе руки и сжимаешь их.

– У меня сюрприз для тебя. Сегодня ночью.

Я кусаю губу, сомневаясь:

– Не знаю, Гэв. Я не могу продолжать сбегать. Если родители меня поймают, я труп. Они не как твои. Моя жизнь будет в серьезной опасности.

Ты и твои родители – идеальная команда из трех. Они обожают тебя, дают тебе много свободы. В последний раз, когда я была у тебя дома, твой папа сел за пианино и начал играть мелодии Леди Гаги, а твоя мама настояла на том, что мы должны танцевать. Такие люди не сажают детей под домашний арест до конца жизни. У вас нет невидимой пыли и Великана. Ты даже не можешь понять, каково это.

– Пожалуйста, – говоришь ты сексуальным тоном, опустив подбородок, взгляд напряженный, а губы слегка надуты.

– Ты пользуешься моей слабостью, – дразню я. – Ты же знаешь, как я покупаюсь на этот взгляд.

– Это значит «да»? – спрашиваешь ты, а твои глаза светлеют.

– Это не «нет», – вздыхаю я. – А этот сюрприз не может произойти во время рабочих часов?

Ты качаешь головой:

– Никак нет. Мои сюрпризы происходят только в часы рок-звезд. Мы открываемся ровно в полночь.

Я даже не думаю о том, чтобы испытывать раздражение из-за того, что тебя будто вообще не беспокоят последствия твоих сюрпризов или что ты не слышишь, что я расстроена. Таков ты: строишь замки в небе, стаскиваешь меня у Великана, у моей мамы. После нескольких лет заточения в доме наконец меня спасают. В сказках принцесса не говорит своему рыцарю в сияющих доспехах, что он пришел невовремя.

Я не вижу, как хорошо ты манипулируешь мной своими милыми взглядами, поддразниваниями и мягким, но настойчивым давлением. Уйдут месяцы на то, чтобы я перестала покупаться на эту фигню. Каждый. Раз. Прямо сейчас я просто вижу тебя.

И не могу перестать смотреть.

– Ты не жалеешь, что влюбился в кого-то с комендантским часом в 11 вечера? И родителями-психопатами?

– Не-а. Тем больше идей, о которых можно писать, – говоришь ты.

– Не понимаю, – шепчу я.

– Не понимаешь чего?

– У тебя могла бы быть любая девушка в школе, да и некоторые из парней. Почему я?

Ты склоняешь голову, изучая мое лицо.

– Ты понимаешь меня, – говоришь ты. – Никто не понимает меня, как ты. – Ты прижимаешь свой лоб к моему. – Не вредит и то, что ты самая сексуальная девушка в школе.

Я фыркаю:

– Я была согласна с тобой до «самая сексуальная».

– Стой, – ты отстраняешься. – Ты серьезно не видишь то, что вижу я?

По шее бежит румянец, достигая щек, как красный плющ, который все больше ползет вверх, пока ты смотришь на меня.

– Гэвин. Это просто… – Я вскидываю руки. – Очевидная неправда.

– Ты так думаешь из-за своих дурацких родителей. Они тебя не ценят. Они тебя не видят.

Я отворачиваюсь в раздумьях. Помню, как на рождественской фотографии-открытке в прошлом году не было меня. Мама сказала, что не смогла найти хорошую фотку со всеми нами, так что на ней были только она, Великан и Сэм.

– Не знаю, – говорю я тихо.

– А я знаю. Ты просто идеальна. – Ты касаешься пальцем моего подбородка и поворачиваешь мое лицо, чтобы мы снова смотрели друг на друга. – Я серьезно.

Я провожу остаток шестого урока, прижимаясь губами к твоим, и мы не перестаем целоваться, пока не звенит звонок.

– Увидимся ночью, – шепчешь ты.

Я улыбаюсь, пьяная от тебя.

– Я уж надеюсь, это что-то стоящее.

Ты ухмыляешься:

– О, это так.