Текст книги "Их было 999. В первом поезде в Аушвиц"

Снова возврат каретки.

Л-а-г-е-р-ь-пробел-пробел-П-O-П-Р-A-Д. Каретка возвращается влево, и заголовок аккуратно подчеркивается: _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

2-3-9-.-пробел-Б-е-р-к-о-в-и-ц-о-в-а-пробел-Й-о-л-а-н-а-пробел-пробел-1-9-2-5…

Занятие – не на один час.

Текст на всех страницах выглядит практически одинаково, но заголовок «Лагерь Попрад» где-то выровнен точно по центру, а где-то сдвинут вправо – это может указывать на то, что печатающий торопился и потому нервничал, – то есть все говорит о ситуации, когда девушки по очереди выходят из шеренги и называют свое имя, год рождения, город… Если бы список печатали в тиши кабинета, форматирование было бы соблюдено лучше, ошибок допущено меньше и исправлялись бы они, скорее всего, не ручкой.

В какой-то момент ленту в машинке заменили, поскольку видно, как отпечатки литер становятся бледными и тонкими, а потом вдруг снова – черными и четкими. Не исключено, что печатали двое. На некоторых страницах нет заголовка, а текст расположен немного вкось.

По мере наполнения списка печатающий начинает уставать и число ошибок растет. Номера 377 и 595 вовсе отсутствуют, а, значит, в транспорте везли не 999 девушек, а 997. Две опечатки на страницах 16 и 17 исправлены ручкой: в одном случае hp в имени заменили на ph, а в другом – стерли название города и поставили вместо него кавычку – то есть город тот же, что и в предыдущем пункте. На странице 26 печатающий – с осоловелым к тому моменту взглядом и сбитыми пальцами – перепутал все порядковые номера с 754-го по 765-й. Когда он уже вынул эту страницу и напечатал 790 на следующей, кто-то, видимо, заметил ошибку. Номера перечеркнуты черной ручкой и исправлены: 755, 756, 757 – и так до конца страницы. А в номере 790 в начале следующей страницы – поверх «девятки» напечатана «восьмерка». И череда людей начинается снова: 780, 781, 782. На тридцатой странице имена Магдушки и Нюси Гартман (которая назвалась официальным именем Ольга), единственных представительниц крошечной деревеньки Рожковани, стоят вместе. А парой пунктов ниже сестры Гутмановы перепутаны с сестрами Бирновыми, и печатающему пришлось вернуться выше, зачеркнуть фамилии и впечатать новые. Неужели порядок расположения имен был так важен, что он не мог просто поменять их очередность?

Наконец вставлена завершающая страница, и в список вносятся последние две девушки – 19-летняя Гермина Нойвирт и ее сестра Гиза (25 лет) из Стропкова. Время, наверное, уже близилось к вечеру, когда в списке появилось финальное число – то самое, некорректное 9-9-9.

Глава девятая

История почти всегда обманывает ожидания простого человека.

Мин Чжин Ли

Попрад, четверг, 25 марта 1942 года

Телеграмма из министерства Конки по поводу «предварительного освобождения от работ» согласно поправке § 255 была адресована «всем главам районов, начальникам полицейских участков и руководителям организаций Братиславы и Прешова – лично в руки» и снабжена пометкой «конфиденциально и срочно». Эдита и Лея, Адела Гросс, Магда Амстер, Магдушка и Ольга Гартман – это лишь некоторые из девушек, кого эта поправка могла спасти.

«Не исключено, что евреям, подавшим прошение об освобождении в соответствии с постановлением, позволили [выделение наше] работать, и их имена были включены в списки.

В таких случаях главам районов об этих евреях известно, прошения для последующего рассмотрения подаются через их ведомство или через ведомство Президента.

Прошу должностных лиц не призывать таких евреев на работы и удалить их из списков как лиц, включенных в списки ошибочно».

Охране!

Доктор Конка, министр

Нельзя не обратить внимания на эвфемизм «позволили работать». Кроме того, из телеграммы видно, что президент Тисо на тот момент еще не утвердил никаких освобождений от работ. Не исключено, что местные списки значимых для экономики евреев в соответствии с § 255 были поданы мэрами и губернаторами соответствующих районов. Их, может, и отправили в Братиславу, но там процесс застопорился: президент Тисо должен был решить, кому «позволить работать». То есть мэр Гуменне, который говорил господину Фридману, что его дочери должны явиться для работ, поскольку этого требует закон, читал теперь прямо противоположное: их следует исключить из списка.

Но список-то уже напечатан. Девушек вот-вот депортируют.

Поначалу на телеграмму Конки отреагировало только районное отделение Еврейского центра в городе Левоча, которое направило Конке ответную телеграмму с просьбой освободить трех жительниц. Иван Раухвергер знал этих девушек.

Дата на телеграмме 75-летней давности со временем выцвела почти до неразличимости. На прямоугольном листе бумаги, который и сам уже вот-вот рассыплется, наклеены сморщившиеся полоски телеграфной ленты. Штампы стерты.

В Департамент 14 [sic]

Левоча

«Магдалену Браунову (род. 28 марта 1926 г.) забрали в Попрад на выполнение трудовой повинности, хотя 16 лет ей только должно исполниться.

Гермина Якубовицева (род. 14 августа 1921 г.) была на медицинском освидетельствовании 26 февраля 1942 г. и признана нетрудоспособной, но ее все равно 23.03.1942 забрали в попрадский лагерь.

Ленка Шенесова (урожд. Сингерова) – замужняя женщина, но ее увезли в Попрад.

Три перечисленные женщины были ошибочно отправлены для выполнения трудовой повинности, и настоящим мы просим внести соответствующие изменения и отпустить их домой».

Районное отделение Еврейского центра г. Левочи

Но потом на министерство обрушился шквал телеграмм от отчаявшихся евреев.

В Попраде велись совсем иные приготовления. На ужине в тот четверг девушки из Левочи (15-летняя Магдалена, нетрудоспособная Гермина и замужняя Ленка) вместе со всеми остальными стояли в очереди за так называемым «гуляшом», который с виду больше напоминал помои. В нем – как полагалось по пищевой инструкции – содержалась их подушевая недельная норма мяса – 100 граммов, меньше, чем банка кошачьих консервов. Это было последнее настоящее мясо, которое они попробуют в течение следующих трех лет. Если, конечно, останутся в живых.

Во второй половине дня охранники криками приказали всем собрать вещи и построиться на улице. Все испытали странное облегчение. После постоянного стресса от неопределенности, ощущения надвигающейся беды, многодневного ожидания в казармах девушек наконец куда-то ведут. Им не терпелось сдвинуться с места, заняться хоть чем-нибудь, они паковали свой нехитрый багаж и болтали друг с другом, гадая (им постоянно приходилось гадать): поедут ли они сейчас на фабрику? Скоро ли начнутся работы? Дадут ли им на фабрике еду получше здешней?

Когда нужно, чтобы тысяча человек выполнила какое-нибудь действие, неважно какое, это редко проходит спокойно. Среди девушек то и дело раздавались недовольные крики. Сестры и кузины подгоняли друг друга. Хаос.

Вещей все взяли с собой немного. Большинство юных женщин были в той же одежде, в которой вышли в последний день из дома. Шерстяные платья и костюмы, практичные туфли, теплые рейтузы, у некоторых городских – наверное, чулки. У деревенских девушек – вязаные свитера, а юбки – подлиннее. Головные уборы – самые разные, от модных шляпок до широких шарфов и платков.

В тот же день в Попрад прибыли по меньшей мере двое депортируемых врачей-евреев, которым приказали сопровождать эшелон с девушками. Предполагалось, что их будет семеро. На самом же деле врач был только один, доктор Изак Кауфман. Когда прибыл доктор Вешловиц, ему сказали, что в его услугах не нуждаются и что в транспорте, мол, врачей и без него более чем достаточно. Сочли, очевидно, что на 999 молодых женщин вполне хватит и одного.

В данных о наличии в транспорте доктора Кауфмана есть некоторая путаница. Некоторые считают, что он занял место одной из девушек в списке, 25-летней Гизы Нойвирт, но это не совпадает с документами из Яд Вашема. Он не мог находиться в казармах тайно, все бы запомнили присутствие единственного мужчины среди девушек, однако никто из оставшихся в живых о враче не упоминает. Эдита, по крайней мере, его точно не видела. А когда наш юный свидетель Иван Раухвергер поехал в Попрад навестить подруг, некоторые из них попросили в следующий раз привезти им лекарства. Будь в казармах доступна медицинская помощь, разве стали бы девушки обращаться к нему с такой просьбой?

Мобилизация доктора Кауфмана была одной из уловок властей, и он – как и доктор Вешловиц – наверняка приехал уже в день отбытия транспорта. В напечатанном 24 марта 1942 года списке из 999 девушек его имя нигде не значится. Его можно увидеть лишь в одном месте – в конце отдельного списка из 99 девушек, а рядом с его именем отмечено, что он – единственный врач на одну тысячу «человек».

Сколько времени нужно для погрузки тысячи женщин в эшелон вагонов для скота? Был еще день или наступил уже вечер, когда последняя девушка вышла из казармы, вдыхая бодрящий горный воздух и вознося благодарность Богу за то, что вызволил их из этих жутких бараков?

Но радость от передышки быстро сошла на нет, когда охранники криками приказали строиться и шагать к железнодорожным путям, протянувшимся рядом с казармой.

Столь длинной вереницы вагонов Эдита никогда раньше не видела. Даже составы, которые обычно везут скот на продажу, были короче. Длина эшелона наполнила души девушек трепетом. «Мы не думали, что это для нас», – вспоминает Линда Райх. Гардисты открыли вагоны и приказали девушкам лезть внутрь.

Кто в здравом уме добровольно полезет в такой вагон? Никаких эстакад там не было. Это для скота нужны эстакады, а людям – необязательно. Как им туда забраться? Ведь это очень высоко, особенно для девушек в юбках и с багажом. Никто не мог сообразить, как это сделать, да никто и не хотел. Эта идея им категорически не нравилась.

Охранники стали ругаться и орать.

– Эй вы, жидовские шлюхи!

– Куда вы нас повезете? – наивно спросила Регина Шварц, младшая из трех сестер.

– На фронт. Чтобы немецким солдатам было чем развлечься, – расхохотались гардисты.

Это были бесчувственные люди, безучастные к слезам девушек. За слезы полагалась плеть.

«Будто животное, – вспоминает Марги Беккер взгляд одного эсэсовца. – До сих пор помню пронизывающий взгляд его синих глаз».

Он высунул язык и, дыша на нее, сказал по-немецки: «Ваши языки тоже будут свисать изо рта». И проклятие, и угроза. Вскоре они совсем проголодаются и захотят пить.

«Это был кошмар».

Первый транспорт унесся в ночь тайно, но через неделю, когда готовился к отправке третий эшелон, родители девушек уже стали нанимать машины, дабы «быть с дочерьми», в отчаянии от предстоящей разлуки со своими детьми, – вспоминает Иван Раухвергер. – «Девушек грузили в вагоны для скота, на каждом – вывеска „8 лошадей или 40 человек“. Горюющие родители больше детей никогда не увидят. Девушки были в отчаянии и растерянности, многие плакали». Евреек из третьего транспорта, скорее всего, не били и не запихивали в вагоны так грубо: в отличие от первого транспорта, сейчас все происходило при многочисленных свидетелях – и словаках, и евреях, съехавшихся в Попрад, чтобы видеть, как увозят девушек.

«Мы пытались держаться, как подобает воспитанным девушкам, но забраться в состав в наших платьях и юбках было невозможно», – рассказывает Эдита. Чтобы не получить палкой по спине, они помогали друг другу вскарабкаться в вагон и втащить туда багаж без мужского содействия. Большинство молодых женщин постарше изо всех сил старались хранить самообладание и достоинство. Те, что помладше, истерически рыдали. Ведь они же – хорошие девочки! Девочки, чьи отцы платят налоги и подчиняются закону. Девочки, которые послушно явились на регистрацию – ведь их правительство так сказало, – хотя многие из них ни одного дня своей юной жизни не провели вдали от дома. Что им делать в вагонах, где обычно скот везут на бойню и где по-прежнему стоит запах навоза, мочи и страха?

Эдита с сестрой сидели, вцепившись друг в друга, но в памяти Эдиты эта поездка почти не сохранилась. Способности мозга не безграничны, и после стольких унижений ее юное сознание попросту перестало воспринимать весь этот ужас. Реальность превратилась в кошмарный сон, от которого Эдита никак не могла пробудиться.

Освобожденный от повинности доктор Вешловиц не сразу уехал со станции. Он с содроганием смотрел на колонны юных женщин, которых с багажом в руках пинками загоняли в вагоны для скота. После этого он помчался домой и сказал жене, что Словакия – «не место для ребенка». Им пришлось, пока не поздно, спасать своего 12-летнего сына Иегуду. Они тайком переправили его в Венгрию, где он прятался до конца войны. Иегуда пережил холокост. Его отец с матерью – нет.

Уже настал вечер, когда в вагоны забралась последняя группа девушек, и охранники пошли вдоль состава, проверяя, надежно ли сидят в своих пазах рейки-запоры. Изнутри доносились мольбы и причитания, пронзительные звуки голосов. Охранники глухо ударяли по вагонам и шли дальше. Завершив обход, они дали отмашку. Дежурный по станции дунул в свисток. Свет сигнала переключился с красного на зеленый. Двигатель стал наращивать обороты. Начальник станции перевел стрелку, и транспорт со скрипом двинулся к основному пути. Вагоны, не сбалансированные, так как груз был слишком незначителен, шли, раскачиваясь вправо-влево. «Отправление: 20:20» – записал начальник в станционном журнале.

Глава десятая

Почти дети, явились они из объятий своих матерей, пребывая в наивном неведении об уготованной им участи.

Доктор Манци Швалбова

Днем 25 марта 1942 года, вслед за телеграммой Конки, в Прешов пришло несколько документов по обещанным освобождениям. Как только Адольф Амстер услышал эту новость, он тут же вызвал своего шофера с машиной и бросился к губернатору забрать документ, дарующий его любимой дочери свободу. Сразу же после этого они отправились в Попрад. И если бы все прошло по плану, Магда через пару часов уже была бы дома.

В наши дни от Прешова до Попрада час езды по гладкой четырехполосной платной автотрассе. Даже старое узкое двухполосное шоссе сегодня покрыто асфальтом, хотя на нем по-прежнему можно порой встретить осликов или людей с повозками, идущих посередине, вдоль разделительной линии. В 1942 году дорога имела единственную полосу и была покрыта где гравием, а где – пропитанной дегтем щебенкой. Прошедшая зима, самая суровая за историю наблюдений, тоже оставила свой след в виде промоин и опасных канав.

Адольф Амстер был не единственным, кто гнал в тот день наперегонки с судьбой. Братья Гартман тоже получили документ об освобождении и, попросив у приятеля грузовик, поехали в Попрад вызволять Магдушку и Нюси. Были, наверное, и другие предприниматели во всех сферах – от лесозаготовок и банков до лавок и ферм, – которые тоже попытались спасти дочерей.

Но некоторые семьи ждали необходимые бумаги еще несколько недель, как было, например, в случае с Фридманами и Гроссами. Мэр Гуменне лично заверил отца Эдиты, что освобождения уже высланы, но своевременно они не пришли. Чиновничья машина сработала на максимуме своей неэффективности.

Солнце уже начало садиться за Высокие Татры, а машина Адольфа Амстера все еще гнала в Попрад. Его пальцы нетерпеливо мяли документ с правительственной печатью. Вот уже несколько дней как он не видит за завтраком милое личико дочери, не слышит ее веселую болтовню с матерью, не чувствует на своей щеке ее ласковый поцелуй – это ввергает его в смятение. Жена ходила из угла в угол, то и дело тревожно выглядывая из-за оконной занавески на сошедший с ума мир. В дождливую погоду она плакала от того, что не может вымыть волосы Магды дождевой водой. Больше всего на свете хотелось ей расчесывать у огня волосы дочери, пока они не станут лежать как следует.

Адольф Амстер, уверенный в себе, успешный бизнесмен, ни на секунду не сомневался, что добьется вызволения Магды. А потом он сделает все, чтобы загладить свою вину, – разрешит съездить в Палестину к старшим сестре и брату, к ее лучшей подруге Саре Шпире.

Над ледяными пиками горной гряды на северной границе Словакии небо уже залилось алыми и оранжевыми разводами, и Амстер нетерпеливо подгонял шофера, чтобы тот как можно сильнее жал на газ. Еще несколько минут, – и ландшафт успокоился, погрузившись в серые сумерки. Машина неслась, преодолевая вираж за виражом между поросшими дерном обочинами. А по полю, стоявшему под паром, за зайцем гналась лиса.

В темноте зловонного вагона девушки пытались отыскать своих подруг. Сквозь щели между досками они видели, как бледно-желтый свет снаружи становится сначала нежно-розовым, потом – лиловым, серым, черным. Состав шел, переваливаясь с боку на бок. Его груз был гораздо легче, чем при привычной перевозке скота на бойню, и поэтому вагоны раскачивало из стороны в сторону. Те, кого укачало, склонились над ведрами, их рвало, пока в желудках, кроме желчи, не осталось ничего. Да и что в них могло быть после пяти дней жизни впроголодь? Когда поезд ускорял ход, в щели со свистом задувал холодный ночной ветер. Девушки дрожали, стуча зубами. Рыдания и ужас – вот общее состояние, охватившее всех.

«И мы по-прежнему оставались в неведении, куда нас везут». – Голос Эдиты до сих пор пронзителен и исполнен негодования, хотя прошло уже 75 лет.

Адольф Амстер добрался до попрадских казарм, когда уже совсем стемнело, и застал лишь опустевшее здание. Остававшиеся там охранники – возможно, из местных, – которые видели хаос, творившийся перед отправкой состава, сказали ему, что девушек повезли в Жилину. Амстер поспешил к машине, и они с шофером взяли путь на запад, к последнему крупному железнодорожному узлу у границ Словакии с Польшей и Чехией.

Восточная ветка сначала шла по периметру крупного плато, а потом от нее отделялось несколько новых путей, расходящихся в разные стороны. В тех местах на плато, где железная дорога пересекалась с автомобильной, не стояло никаких шлагбаумов. Там не было даже никаких предупреждающих знаков. Лишь маленькие зеленые огоньки в ночи – глаза оленей, поднимавших голову от пастбища. Лучи фар буравили темноту. Фермерские поля остались позади, начинался длинный медленный подъем в гору между соснами, снежными змейками и черными наледями. Дорога на Жилину несколько раз пересекала железнодорожный путь, поэтому состав оказывался то со стороны водителя, то со стороны пассажира, шел то ниже машины, то выше. Если Адольфу Амстеру случалось подъезжать ближе к поезду, то сквозь мрак ночи он мог разглядеть, как луч прожектора заднего вагона мажет каменистые берега реки Ваг.

Из узкого ущелья поднимался туман. Состав катился мимо подгорий и девственных лесов, снижая скорость на крутых поворотах, медленно минуя подъемы и спуски на перевалах, до того места – сразу за городком Врутки, – где железная и автомобильная дороги стали вместе подниматься к коварным перевалам Малой Фатры. И тут поезд обошел своих соперников на дистанции: он сделал финт, нырнув прямо внутрь горы, в тоннель, чья темень вскоре поглотила свет его заднего прожектора. Пока шофер Адольфа Амстера и другие водители преодолевали горные виражи, время тикало против них. Состав вынырнул из тоннеля, который сэкономил ему добрых полчаса езды, всего в 20 минутах от жилинской развязки, оставив отчаявшихся отцов далеко позади.

Обычный пассажирский поезд едет быстрее машины, но скорость товарного состава с вагонами для скота заметно ниже, и это давало отцам шанс на победу. Но этому составу не требовалось делать остановки и брать новых пассажиров. Он просто слегка притормозил на станциях Штрба, Липтовски святы Микулаш и Врутки, оставляя за собой железнодорожные переезды, пока не доехал до Жилины. Там он остановился.

Крупная узловая станция Жилина была – и по сей день остается – местом пересечения железнодорожных веток, идущих на восток – в сторону Попрада, на запад – к Чехии и Германии, на юг – до Братиславы и Будапешта и на север – к Польше. Здесь прицепляют и отцепляют вагоны, а составы переходят с местных путей на магистральные, и наоборот.

После старта «окончательного решения» железнодорожное движение через Жилину стало еще более интенсивным, станция превратилась в главный центральный узел всей словацкой (а позднее и венгерской) депортации. Именно сюда прибывали все эшелоны с евреями и перенаправлялись затем на север.

Переход с одного пути на другой – небыстрый процесс, особенно для длинного, неповоротливого товарного поезда. Состав исполняет своего рода танец между путями – сначала медленно задом пятится по одному пути, потом ждет, пока переведут стрелку, и лишь после этого осторожно движется вперед, переходя на другой путь, затем тем же способом – на следующий и так далее. Сколько путей ему нужно сменить, прежде чем попасть на нужный, столько раз он и повторяет этот зигзагообразный танец.

Сквозь щели вагонов девушки наблюдали, как состав, лязгая и качаясь, перебирается через ромбовидные крестовины стрелочных переводов. Пункт назначения – неизвестен.

Не будь немецких и польских железных дорог, холокост не унес бы столько жизней. Для ликвидации двух третей еврейского населения Европы понадобилось всего две тысячи составов. В 1944 году каких-нибудь 147 поездов перевезут 450 тысяч венгерских евреев. Станция в городке Освенцим, обслуживающая концлагерь Аушвиц, станет одной из самых загруженных: 619 составов, работающих на маршрутах депортации по всей Европе. Никто из немецких чиновников-железнодорожников ни разу не отказался пропустить хотя бы один транспорт. Кстати сказать, СС платили Германским железным дорогам (Deutsche Reichsbahn) за перевозку каждого депортированного еврея плюс дополнительная оплата за чистку вагонов. Перевозка взрослых и детей старше десяти лет стоила 4 пфеннига за километр, дети младше четырех лет перевозились бесплатно. От словацкого приграничного города Чадца до польского Освенцима – 106 километров, то есть транспортировка одного взрослого от границы стоила примерно 4,24 доллара.

Через пару недель начнет расти число словацких составов, появятся французские составы, нагрузка на железные дороги усилится, и перевозка евреев в списке приоритетов сместится на самое последнее место. Самые важные – это военные эшелоны, далее за ними – транспорты снабжения, потом медицинские составы и платное пассажирское обслуживание; даже пустым поездам давался более высокий приоритет, чем еврейскому «грузу». Возможно, именно поэтому первый транспорт из Попрада отправили только в 20:20. Ночь – лучшее время для грузовых перевозок, и к тому же темнота обеспечивала завесу секретности.

Девушки и без того уже перенесли серьезную травму – их вырвали из родного дома, с ними обращались, как с преступницами, их морили голодом. Пребывание в попрадских казармах стало первым шагом в психологическом процессе «декультурации». Но когда тебя запирают в вагоне для скота и считают за груз – это уже касается не просто культурной идентичности, но и места среди человечества. Девушки перестали понимать, во что верить. Все их надежды с хрустом дробились под колесами этого транспорта.

Адольф Амстер бежал по жилинской платформе, вознося Богу гневные выкрики. Транспорт уже покинул станцию. Он стоял на пустом перроне, исполненный ярости и боли, – мужчина, оказавшийся неспособным быть настоящим отцом – защитником дочери, который всегда приходит на выручку. Как он будет жить без своей маленькой Магды?

Через 40 минут после отправления из Жилины состав вновь со скрежетом остановился. Внезапно пробудившаяся от звука резких немецких голосов, Линда Райх посмотрела в щель – снаружи были огни погранперехода. Веса в ней не набиралось и 50 килограммов, и она предложила девушкам повыше ростом поднять ее к вентиляционному окну. Оттуда она увидела, как гардисты вручают какие-то документы эсэсовцам. Она зачитывала вслух польские надписи на платформе, и весь вагон пытался разобраться, куда идет их состав. В другом вагоне точно так же поднесли к окну Рену Корнрайх.

– Может, нас из Польши отправят на работы в Германию? – предположила Линда.

Чего она не могла знать – так это того, что словаки только что передали весь состав в руки немцев. Шлагбаум поднялся, и состав покатился вперед. Потом шлагбаум вновь опустился, поставив на судьбах девушек окончательную печать.

Транспорт громыхал в ночи, усердно перемалывая остатки воли пассажирок. До места, куда их везли, прямого маршрута в те времена не существовало. Даже сегодня от Попрада до Освенцима на поезде – часов шесть, если не больше. Пока девушки беспокойно, урывками спали, состав шел, покачиваясь, по меняющемуся ландшафту. Горы становились все ниже, уступая место продуваемым ветрами полям, разоренным войной и нищетой. Это был чужой ветер, он насквозь пробирал и без того дрожащие тела. Жаждущие тепла и утешения девушки приникли к своим подругам и сестрам, уставившись в чернильную тьму вагона. Проезжая городки, чьих названий они никогда не слышали – Звардонь, Живец, Бельско-Бяла, Чеховице-Дзедзице, – состав замедлял ход, а когда путь лежал через лес – темные ельники и серебристые березовые рощи, засыпанные снегом, – он ехал еще медленнее. На заре жидкий свет раннего утра лишь едва коснулся бледных лиц.

Подобно африканцам, утрамбованным в чревах плывущих через океан кораблей, наши девушки стали объектом новой нарождавшейся работорговли. Все основные страны Европы, включая Британию, еще в начале XIX века наложили запрет на владение живыми людьми как частной собственностью и покончили с трансатлантической работорговлей. А теперь, больше века спустя, Германия попрала собственные законы, лишив этих девушек человеческих прав. Понятное дело – ведь евреи, как и африканцы, – не вполне люди, так что на гуманитарные аспекты можно закрыть глаза. Этот адский бизнес в одном только Аушвице за время своего существования принесет немецкой экономике 60 миллионов рейхсмарок (примерно 125 миллионов сегодняшних долларов). Но евреи в концлагерях никакой ценностью не обладали, и поэтому никто не утруждался продавать их или покупать.

Около одиннадцати утра состав с лязгом затормозил, доехав до польского городка Освенцим – это название раньше слышали лишь единицы из девушек. Вполне симпатичное местечко расположилось на берегах извилистой речки Солы под стенами живописного средневекового замка. Большая синагога и костел Успения Пресвятой Богородицы стоят неподалеку друг от друга, обращенные фасадами к реке. На окруженной белыми домами городской площади – никаких скульптур или фонтанов, но зато есть второй костел и была как минимум еще одна синагога. Дефицита в молельных домах здесь не испытывали. Евреи жили и трудились вместе с поляками, и поэтому акты сопротивления в городе не были редкостью. Арестованных содержали в местном тюремном лагере, куда нацистские оккупационные власти стали со временем свозить заключенных из других мест, привлекая тех и других к принудительному труду.

На несколько миль от города простирались гектары полей и пастбищ. Это был небедный город. Там имелись промышленные предприятия и казармы польской армии. Когда Германия после вторжения в Польшу столкнулась с необходимостью где-то держать политзаключенных и военнопленных, немцы решили, что стоявшие в паре миль от города бывшие казармы – идеальное место для будущего лагеря. Чтобы освободить и расширить территорию лагеря, жителей соседних деревень в 1942 году выселили. Их дома подлежали сносу.

Эшелон остановился в какой-то с виду глухомани. Там еще не стояло знаменитых «ворот смерти». Этот позорный символ не то что не построили, его еще даже не придумали. На месте будущего Биркенау были лишь конюшни и болота.

Когда двери вагонов для скота открыли, глазам девушек открылась панорама – серое небо и ровная, скучная земля. Вдоль горизонта тянулась полоса снега. Темно-серые пятна. Светло-серые. Буро-серые. Черно-серые. Пейзаж, напоминавший абстракции Марка Ротко. Эдита вместе с остальными девушками смотрела из вагона на природную версию его картин и чувствовала, как этот ландшафт засасывает ее. Пустота, какую и вообразить невозможно.

Зрачки у всех сжались. Боль и свет. Свет и боль.

«Там не было ничего, – вспоминает Эдита. – Ни-че-го!»

В Польше есть полудрагоценный камень, который производят под чрезвычайно высоким давлением из распространенного здесь известняка, и давление это столь велико, что кристаллы, затвердев, становятся неразличимы для человеческого глаза. Из-за мощного сжатия на поверхности этих камней образуются крошечные абстрактные пейзажи из серых и белесоватых полосок. После шлифовки на получившихся кабошонах мы видим как бы миниатюры, напоминающие образцы абстрактного экспрессионизма. Спиритуалисты говорят, будто эти камни помогают тем, кто одержим прошлым, но Эдите и другим девушкам для начала нужно было выжить. Им предстояло под экстремальным давлением пройти обработку принудительным трудом, призванным стереть их в каменный порошок.

Эсэсовцы приказали пригнанным к составу заключенным вытаскивать девушек из скотных вагонов. Орали мужчины. Лаяли собаки. Щелкали плети.

– Raus! Raus!

Мужчины в полосатых тюремных робах уставились на вагоны пустыми глазами. Это были поляки, арестованные как за мелкие нарушения вроде распространения листовок, так и за преступления посерьезнее вроде саботажа. Они не видели женщин с самого ареста, некоторые – уже почти два года. А сейчас они стояли под взглядами сотен девушек – прилично одетых, с прическами, хоть и утратившими первоначальную укладку, но все равно вполне еще аккуратными. Девушки, жмурясь, смотрели на них из скотных вагонов. Они стояли у дверей, теребя свой багаж и не зная, что делать дальше.

Первым порывом потрясенных мужчин было протянуть руки и помочь девушкам, но те, кто двигался медленно или проявлял доброту, тут же получали удары от эсэсовцев. Вагоны стояли высоко над землей, а под насыпью была канава. Одетые в платья или в узкие юбки девушки не могли решить, как им быть, – карабкаться вниз или прыгать? Они застыли у самого края своих вагонов. Эсэсовцы заорали еще сильнее. Наконец первые несколько девушек сбросили свои чемоданы и нерешительно спрыгнули на землю. Остальные, словно ягнята, стали прыгать следом. Они нетвердо держались на ногах, разглаживая складки на платьях и юбках. Горожанки постарше осматривали чулки – не спустилась ли где петля. Вскоре в поле стояла толпа девушек, обращающихся по-словацки к мужчинам, а те шепотом и по-польски их о чем-то настоятельно предупреждали. Нескольким прибывшим в этом эшелоне полькам было полегче – они хотя бы знали язык.

И всем им на головы сыпались и сыпались немецкие приказы.

Спрыгнувший из вагона доктор Изак Кауфман оказался в гуще этого хаоса и потребовал от эсэсовцев ответов на вопросы. Куда они приехали? Почему в вагонах не было одеял для девушек? И еды? И воды? Вопросы, которые задал бы любой врач.