Текст книги "Их было 999. В первом поезде в Аушвиц"

Эсэсовцы смеялись ему в лицо, и он распалялся все сильнее. Линда Райх наблюдала, как доктор в смятении носится между эсэсовцами, пытаясь помешать им бить девушек и вопя о невыносимых условиях. Он хотел знать, кто за это отвечает и как президент Тисо мог одобрить подобное издевательство?

Поначалу эсэсовцы его дразнили, потом посыпались удары плетью – по спине, ногам, лицу. Он пытался защищаться. Но результат был предопределен. После очередного удара он рухнул наземь, и его забили ногами до смерти[31]31
  В одном из собираемых Яд Вашем «листов свидетельских показаний», который был заполнен в 1977 г., сообщается, что доктор Кауфман погиб в газовой камере, отказавшись принимать участие в селекциях. Эти данные внесены одним из родственников уже после войны, и они недостоверны. Селекции стали проводиться далеко не сразу, не в марте 1942 г., когда прибыли первые эшелоны. Начались они в июне. А в марте газовые камеры еще не функционировали, они только строились и проходили испытания.


[Закрыть]. Доктор Кауфман в самом лагере так и не появился. Его имя не упоминается в исторических документах о погибших в Аушвице, но он фактически стал первой жертвой из первого еврейского транспорта. Или уже второй?

– Нам известно, что в том поезде одна из женщин умерла, – говорит крупнейший специалист по истории первого транспорта профессор Павол Мештян. Мы сидим у него в кабинете в братиславском Музее еврейской культуры. Выходные накануне мы провели на мероприятиях, посвященных годовщине первого транспорта и памяти этих женщин. В 2001 году доктор Мештян начал заниматься их историей и с тех пор посвящает ей немалую часть своего времени. Именно благодаря его стараниям словацкое правительство повесило в Попраде мемориальные доски на вокзале и на здании казарм (там сейчас школа), где держали девушек. На столе перед нами лежат редкие документы, найденные им за эти годы: продовольственный протокол, счет, выставленный СС и оплаченный словацким правительством за депортацию евреев… – документы, которые ему удалось раскопать в заплесневевших старых коробках Национального архива Словакии. Через его помощницу и мою переводчицу, доктора Станиславу Шикулову, я спрашиваю, известно ли имя погибшей?

Профессор качает головой.

Ходили слухи, что одна из девушек выпрыгнула из эшелона, когда тот проходил по территории Венгрии (границы в те времена отличались от сегодняшних). Но по дороге из Попрада в Аушвиц она никак не могла покинуть вагон. Эдита в этом абсолютно уверена, и я тоже. Выехавшие 25 марта из Попрада девушки прибыли 26 марта в Аушвиц в полном составе, это подтверждается двумя списками – словацким и немецким.

В архивах Яд Вашем есть словацкий документ, где упомянуто, что одна из женщин умерла в транспорте, но ее имя не называется. Есть комментарий в конце одного из списков, куда внесены имена 99 девушек из разных городов. Три девушки – уроженки Польши (одна из Кракова!) и еще две – из Будапешта, хотя в первоначальном списке указано, что они из Словакии. Все девушки, фигурирующие в этом непонятном документе, были в первом транспорте, их имена есть в списке от 24 марта 1942 года. Короткий список формально датирован 25 марта, но выясняется, что составлен он позднее, его автор – Йозеф Шебеста, «историк-любитель, который в 2003 году помог организовать первые мемориальные мероприятия в Попраде», – объясняют мне доктор Шикулова и профессор Мештян. Он «работал в словацком Чешском обществе и огромное количество времени провел, роясь в архивах и беседуя с оставшимися в живых», собирая информацию о том транспорте. Что же это за документ? Может, это выжившие, чьи имена Шебесте удалось установить после войны? Или он пытался составить перечень депортированных девушек, когда еще в германских архивах не обнаружили полный первоначальный список? Собеседники заверяют меня, что «нет оснований сомневаться в смерти одной из женщин, поскольку этот факт многократно упоминается в рассказах свидетелей, и Шебеста тоже наверняка от кого-то о нем слышал».

Очень многие документы о смерти женщин исчезли, похоже, навсегда, но в Sterbebücher – аушвицких «книгах регистрации смертей» – одно имя выделяется среди других. Йолана Сара Грюнвальд. Она родилась 14 июня 1917 года, а свидетельство о смерти датировано 27 марта 1942 года, то есть на следующий день после прибытия первого транспорта. Ей было 25 лет.

В конце составленного Йозефом Шебестой шестистраничного списка он пишет:

«Из Попрада депортировали одну тысячу женщин. Но в Аушвиц прибыли только 999. Одна умерла по дороге. В лагере женщинам присвоили номера – от 1000 до 1998. Под номером 1000 значился единственный депортированный врач, доктор Изак Кауфман, родившийся 4 февраля 1892 года в Беловеже…»

Подпись: Йозеф Шебеста[32]32
  Этот текст я получила 19 июля 2019 г. в электронном письме от профессора Мештяна и доктора Шикуловой. В списке Шебесты определенно есть имена выживших – Эдита Роз (№ 1371), Елена Цукермен (№ 1735), Этта и Фанни Циммершпиц (№ 1756 и № 1755), но есть в нем и сестры Циммершпиц (Фрида, Мальвина и Розалия), которые погибли в 1943 г.


[Закрыть]

Тут еще одна нестыковка: из Попрада выехали 997 девушек. Во втором списке, отпечатанном немцами в Аушвице 28 марта 1942 года, где имена расположены в алфавитном порядке, указаны те же самые 997 человек. Стали бы они включать девушку в список зарегистрированных в лагере, если она на тот момент уже была мертва?

Глава одиннадцатая

Чем страшнее опасность, тем ближе Бог.

Отец Этты Циммершпиц (№ 1756)

Девушек гнали по бескрайней и безжизненной польской равнине сквозь туман и непогоду. Впереди – как рассказывала Линда Райх – «мерцающие огоньки и какие-то коробки». Приблизившись, они увидели обнесенные колючей проволокой двухэтажные кирпичные бараки. Холод пронизывал до костей. Шквалы штормового ветра обрушивались на поля, покрывая их острогорбыми снежными наносами. Было около нуля градусов. Эдита дрожала и старалась держаться поближе к сестре. Если бы родители знали… если бы они только знали.

Неуверенно ступая по грязной дороге, девушки ковыляли прямо в этот апокалипсис. Отключившись от окружающего телом и сознанием, они плелись по промерзшей земле чужой страны. Над их хрупкими силуэтами поднялся окрашенный в красно-белую полоску шлагбаум, и они прошли под чугунными лживыми буквами, которыми Аушвиц встречает каждого заключенного: Arbeit Macht Frei, «Труд освобождает». Никто из девушек в тот момент не обратил внимание на перевернутую вверх ногами литеру «B» – ее так приварили в 1940 году польские узники – одна из первых акций сопротивления в этом месте, которое позднее поглотит их жизни.

При виде большого кирпичного строения с огромной трубой Линда прошептала подруге: «Это, наверное, и есть фабрика, где мы будем работать». На самом же деле это была газовая камера, которая на тот момент еще не функционировала.

Четыре родные и три двоюродные сестры Циммершпиц неуверенно вошли на территорию. Фрида, старшая из сестер, пробормотала, обращаясь к остальным: «Мы тут не останемся».

Не все 997 женщин были здесь иностранками. По иронии судьбы, девушки, сбежавшие из Польши в безопасную Словакию, теперь вернулись на родину – могли ли они подумать тогда, что возвратятся узницами? Проходя мимо своих земляков, они думали, что глазеющие на них мужчины похожи на умалишенных из клиники. На самом деле это были участники первой волны Сопротивления, которых схватили в 1939 году после оккупации Польши. Многие из них сделали бы что угодно, лишь бы помочь вновь поступившим узницам, особенно полькам. Словаков в лагере еще не было.

Прошагав по «лагерштрассе» между рядами двухэтажных кирпичных бараков, девушки приблизились к следующим воротам – в кирпичной стене, увенчанной кольцами колючей проволоки. Ворота распахнулись, и, пройдя через пост охраны – не такой внушительный, как первый, – девушки увидели там других женщин. Регине Шварц и ее сестрам – которым сказали, будто их везут развлекать немецких солдат, – вид женщин принес некоторое облегчение. Они хотя бы не будут секс-рабынями на фронте.

Впрочем, особой поддержки от этих женщин ждать не придется. Их самих привезли всего пару часов назад. Это были те самые 999 заключенных, отправленные сюда Гиммлером из Равенсбрюка, самого известного на тот момент германского женского концлагеря. Они представляли собой пеструю смесь из убийц, мошенниц, «политических» (коммунисток или антифашисток), сектанток (многие были из свидетелей Иеговы), проституток и «асоциальных» (то есть лесбиянок, которых на тюремном жаргоне называли «пуф-мамами»). Некоторые из их преступлений сегодня могут показаться смехотворными, но по тогдашним немецким законам подобные нарушения сурово преследовались. Еврейские же девушки были преступницами уже по самому факту своего появления на свет.

Равенсбрюкская политзаключенная Бертель Теге надеялась, что отбывать тюремный срок в Аушвице будет легче и что условия здесь будут лучше. Ее постигло жестокое разочарование. Глаза у нее бегали по сторонам, рот был перекошен. Лицо от этого выглядело недовольным и в то же время растерянным. Однако это лицо не умело фальшивить, оно отражало то, мимо чего большинство людей прошли бы, не успев осознать.

Ее ближайшей подругой была такая же, как и она, коммунистка 36 лет Луиза Мауэр, женщина с недоверчивой усмешкой и ищущим правды взглядом. Ее мало что могло напугать даже после пяти лет в Равенсбрюке.

По прибытии в Аушвиц вид «шести каменных зданий, способных вместить по тысяче человек», дал было женщинам надежду. Похоже, здесь не будет тесноты, места-то полно. Но пару часов спустя они впали в оторопь, увидев сотни молодых евреек («все хорошо одеты, с чемоданами, набитыми дорогими вещами, деньгами и украшениями, бриллиантами и едой. Им сказали, что они проведут здесь три месяца, и поэтому с собой нужно иметь все жизненно необходимое. Ну они и укомплектовались соответствующим образом, поверив нацистскому вранью»).

Глядя на этих благовоспитанных, еще недавно сытых, на вид здоровых, несмотря на заплаканные глаза, женщин, некоторые из новоявленных равенсбрюкских надзирательниц наполнились жалостью, иные же прониклись садистской ненавистью. Арестантки наблюдали за девушками с зоркостью лисы, подкрадывающейся к курятнику. Не ведающие о том, куда попали, девушки не представляли и того, какие беды им уготованы – в отличие от равенсбрюкских узниц, которые все прекрасно понимали. На этот раз жертвами будут не они, а, наоборот, это они теперь всем покажут, что такое жестокость. Отыграться на том, кто слабее, «отомстив» таким образом за собственные унижения, – в этом порочная натура (среди узниц из Равенсбрюка их немало) находит для себя некоторое удовольствие. И эти узницы вот-вот получат карт-бланш, они будут строжить, подгонять на непосильной работе, бить и убивать юных евреек. Ведь их же привезли в Аушвиц, поди, не в кабинетах сидеть.

Вот что написал о новобранках комендант Аушвица Рудольф Гесс: «Похоже, в Равенсбрюке как следует постарались отобрать для Аушвица „лучших“. Своей злобой, убожеством, мстительностью и развращенностью они значительно превосходят своих коллег-мужчин. Большинство из них были проститутками, уже неоднократно привлекавшимися к суду, некоторые – по-настоящему омерзительны. И эти жуткие женщины, разумеется, дали полную волю своим нечистым помыслам в отношении новых заключенных, оказавшихся в их власти… Они были бездушны и не испытывали совершенно никаких чувств».

Гесс, понятное дело, как-то забывает упомянуть здесь о собственном бездушии. Да и об СС – ни слова.

До 1990-х годов бывшие узники Аушвица и словаки называли «первым транспортом» состав, привезший в лагерь 999 евреек. Но потом, по какой-то причуде судьбы, историки изменили классификацию и удалили девушек из этой категории, заменив их единственным вагоном, который вез 40 евреев, арестованных гестаповцами за мелкие нарушения и в порядке эксперимента убитых 15 февраля 1942 года при испытаниях газа «Циклон Б». В праве войти в историю как «первый женский аушвицкий транспорт» девушкам тоже отказали, поскольку это место заняли 999 reichsdeutsche, этнических немок из Равенсбрюка. Почему этот статус присвоили немецким охранницам, среди которых были убийцы наших девушек?

Стандартное определение слова «транспорт» подразумевает транзитное перемещение грузов или людей, но в нацистской Германии оно значило гораздо большее. Оно было частью «окончательного решения еврейского вопроса». И вероятно, в определение «транспорта» новые смыслы были привнесены именно 26 марта 1942 года. «Груз» теперь означал евреев, а «транспорт» – смерть. Однако лишь в немногих книгах об истории холокоста, не говоря уже о сайтах, наши девушки и их эшелон включены в хронологические таблицы. Они даже в примечания попадают редко.

Но в Словакии девушки сохраняют свой исторический статус, там их место в истории признают и почитают. Да и сами специалисты по истории Аушвица называют тот эшелон «первым зарегистрированным массовым еврейским транспортом». В документах IVB4 (нацистского Департамента по вопросам эвакуации евреев) от 1942 года девушек называют первым «официальным» еврейским транспортом в рамках Эйхманова «окончательного решения». Именно так и нужно о них помнить, тут даже спорить не о чем.

С лагерной дороги девушки вошли на женскую территорию, отгороженную кирпичной стеной с колючей проволокой и запираемыми воротами, и удивились обилию мер безопасности. Может, проволока здесь для того, чтобы защитить их от тех сумасшедших мужчин по ту сторону стенки? Им даже не пришло в голову, что все эти меры призваны предотвратить их собственный побег. Ведь они приехали всего на пару месяцев.

За воротами девушкам приказали сложить багаж в кучу. В Равенсбрюке стандартная процедура требовала, чтобы у заключенных изымали вещи, тщательно их досматривали, а затем возвращали владелицам. Поэтому растерялись даже новые равенсбрюкские надзирательницы. Как еврейки найдут потом свои вещи в этой огромной груде? Некоторые девушки задали этот вопрос вслух, но в ответ услышали лишь угрозы. Тех, у кого оставалась хоть какая-то еда, заставили выложить и ее. Это выглядело особенно жестоко – ведь они со вчерашнего дня ничего не ели, но их самочувствие никого здесь не заботило. Домашние девочки, воспитанные и законопослушные, они привыкли беспрекословно выполнять все, что им велят, – поэтому они сложили свою еду вместе с багажом.

В нормальном мире человек после долгой поездки в грязном поезде рассчитывает на туалет, душ, смену белья и тарелку горячего супа. Вместо всего этого наших девушек заставили несколько часов стоять на холоде в снегу, пока новый комендант женского лагеря Йоханна Лангефельд с подчиненными ей эсэсовками пытались разобраться в ситуации. Они, похоже, не понимали, что делать, а ошибочная нумерация имен в списке, прибывшем из Попрада вместе с узницами, еще больше сбивала их с толку. Девушек вновь и вновь пересчитывали, но результат оказывался неизменным: 997, а не 999. Эсэсовки никак не могли найти объяснения этой разнице. Может, кто-нибудь сбежал? Наконец кто-то, видимо, заметил ошибки на страницах, и на попрадском списке появилась надпись красным карандашом: wäre zu nummerieren und alph. zuordnen («перенумеровать и расположить в алфавитном порядке»). Новый список напечатали 28 марта, и он подтверждает, что в Аушвиц прибыло ровно столько девушек, сколько загружалось в попрадский состав.

Когда дали команду «вольно», капо – так теперь называли новых охранниц из Равенсбрюка – открыли двери в блок 5 и приказали всем идти внутрь. Насквозь продрогшие, отчаявшиеся девушки бросились к дверям, толпясь и с трудом проталкиваясь сквозь проем под пинками капо, которые отгоняли их назад.

«Все толкались. Все вопили. Было жутко холодно», – вспоминает Линда. Распихивая знакомых и незнакомых, топчась по ногам соседок, они втиснулись наконец в помещение. «Нас мучила жажда. Хотелось в туалет».

Все стремились попасть внутрь, чтобы согреться, но внутри не оказалось ни света, ни коек, ни тепла. На полу валялась грязная солома. На без малого тысячу девушек – десять унитазов. Вода обнаружилась только в виде капель, падающих с подвальной грязной трубы, и девушкам пришлось их слизывать. Обезвоженные и изможденные, они не представляли, что теперь делать.

Ирена Фейн, ее подруга Гиззи Груммер и некоторые другие сели на несколько имевшихся лавок, остальные расположились на столах. Они были вымотаны и хотели отдохнуть, но «капо приказали нам лечь на грязную солому на полу». Стоило девушкам улечься на запачканную кровью солому, как «нас с головы до пят облепили миллионы блох. Этого одного хватило бы, чтобы сойти с ума. Мы так устали, и нам хотелось лишь одного – отдохнуть».

По ногам поползли клопы. Не успев улечься, девушки повскакивали со своих мест, они визжали и хлопали себя ладонями, а кусающиеся кровососы ползали по ногам и лицам. Словно Бог наслал на них десять казней египетских – «все десять в один день», как сказала Гелена Цитрон.

Одна из несчастных в истерике побежала к эсэсовцу, который стоял в дверях и безучастно наблюдал за происходящим.

– Я не хочу жить! – крикнула она ему в лицо. – Я уже вижу, что будет с нами!

Когда эсэсовец направил на нее презрительный взгляд, панические вопли вокруг стихли. Даже те, кто впал в истерику, теперь попятились от повысившей голос на эсэсовца девушки. Он жестом приказал ей следовать за ним. Она отступила назад.

Он открыл дверь и повторил жест.

«Все, кто хоть каплю соображал, понимали, куда ее увели, – рассказывает Гелена, – явно не туда, где лучше. Она была первая, кого забрали».

Это могла быть Йолана Грюквальд или Марта Корн – только эти две узницы значатся в книгах регистрации смертей Аушвица за март 1942 года. Как бы ту девушку ни звали, больше никто ее не видел.

Единственное, что Эдита запомнила четко, – это как она спрятала салфетки для месячных, закинув на кирпич над печкой, чтобы потом их оттуда забрать. А в остальном ее юные мысли всю ночь беспорядочно перескакивали с одного на другое – так перепрыгивают через грязную лужу, чтобы не забрызгать платье. Если девушки в итоге и заснули, то лишь утомившись от слез.

Глава двенадцатая

Нельзя говорить, что все люди одинаковы. Нет, думаю, всегда есть исключения. В любой беде непременно найдется хотя бы капля доброты. Должна найтись. Ведь только так из любого ада вернется хоть кто-то.

Марта Мангель (№ 1741)

В четыре утра гулкие удары прогнали подобие сна, и ворвавшиеся в блок капо принялись избивать всех, кто не успел вскочить с пола.

– Zählappell! Zählappell! Поверка! Поверка! Raus! Raus!

Все опрометью, бегом бросились на лагерштрассе. Там им приказали встать в шеренги по пятеро для ритуала, которому предстоит стать единственным способом удостовериться в своем существовании, – для пересчета. Всякий раз это будет занимать часы. В предрассветном тумане зубы у Эдиты стучали от страха, а тело дрожало от изнеможения. Наконец на заре 50 девушкам из передних шеренг велели идти внутрь. Остальные построились в линию и стояли в ожидании.

В бараке тем временем началась «санобработка». Первым делом всем велели раздеться. Полностью. Даже нижнее белье и лифчики отправились в общую кучу. Затем – к столу, где у них отобрали все украшения.

Одна из надзирательниц подошла и сказала:

– Снимайте сережки, часы, медальоны, кольца. Они вам больше не пригодятся.

Девушки выложили украшения на стол. «Мы продолжали верить, что все это несерьезно, – вспоминает Лаура Риттерова. – Какие пустяки! У нас же вся жизнь впереди. Мы говорили друг другу: „Заработаем денег и купим себе новые вещи“».

Но шутки кончились, когда те, чьи уши прокололи в раннем детстве, не смогли снять сережки. Среди таких девушек была Эдита. Одна из капо протянула руку, схватила ее за мочку и дернула изо всех сил, разрывая плоть. По шее Эдиты потекла кровь. Лея бросилась было на защиту, но что может сделать голый подросток против вооруженных взрослых? Не успела Лея сказать младшей сестренке что-нибудь утешительное, как они услышали вопль другой девушки.

«Так начался кошмар», – говорит Эдита.

Для юных девственниц, выросших, большей частью, в консервативных семьях еврейских ортодоксов, раздеться перед другими женщинами – уже было шоком. А перед мужчинами? Причем для многих – уже второй раз за неделю. Вообще неслыханно! Но это еще не самое ужасное. Обычной обработки – то есть когда обыскивают раздетую догола узницу, – равенсбрюкским арестанткам показалось недостаточно. Первые две сотни девушек подверглись грубому гинекологическому обследованию, которое проводили с деликатностью мясника, потрошащего цыпленка.

16-летняя Берта Берковиц была номером 48. Она рассказывает о том эпизоде, грустно пожимая плечами – а что еще тут можно сказать? Другие бывшие узницы из этих двух сотен вообще избегают воспоминаний о том насилии.

«Я никому не говорила, поскольку чувствовала себя опозоренной, – признается Йоана Рознер (№ 1188) более полувека спустя. – Когда эсэсовки осматривали наши внутренние органы, засовывая руку нам в интимные части, это было как изнасилование. – Она делает паузу. – У нас шла кровь. В то утро они проверили сто женщин и еще сто – накануне, а после этого прекратили: ведь они искали драгоценности. А когда ничего не нашли, то и прекратили свои осмотры». Как большинство девушек, Йоана держала пережитое в тайне. «Мне было жутко стыдно. Сейчас я уже старая и понимаю: а чего это я должна стыдиться? Ведь это они делали. У нас текла кровь, в нашу плоть вонзались кольца на их пальцах».

Данные расходятся в вопросе о том, кто именно лез своими руками в вагины девушек в поисках якобы припрятанных там ценностей – то ли там был мужчина-врач, то ли – несколько равенсбрюкских надзирательниц. А может, и то, и другое. Кровь струилась по внутренней части бедер насилуемых девушек. Эти гинекологические осмотры закончились, когда так называемый врач гаденько захихикал:

– Чего ради мы тут возимся? Они же все девственницы!

Группа равенсбрюкских капо взорвалась бурным хохотом. Лишенные девственности узницы поковыляли к очереди на следующую стадию обработки.

Они все рыдали. «И мы плакали вместе с ними», – говорит Ирена Фейн.

Девушки – будто издевательства от рук охранниц были недостаточным ужасом – стояли теперь голыми перед заключенными-мужчинами, которым велели их брить. Поляков это привело в не меньший шок, но они хорошо знали, что непокорных изобьют и все равно заставят подчиниться, и поэтому послушно делали, что им велят: брили сначала голову, потом – подмышки, лобки, ноги. Стоя на табуретках, куда им велели забраться, дабы облегчить мужчинам задачу, беззащитные девушки были легкой мишенью для гнусных взглядов и похотливых смешков эсэсовцев. А узники тем временем занимались своей работой, почти упираясь глазами в девичьи лобки.

Когда в комнату вошла Адела Гросс, все взгляды обратились на нее. Ее роскошные золотые кудри стекали по щекам. «У Аделы, моей подруги, моей сестры, были прекрасные густые рыжие волосы, – вспоминает Марги Беккер, – и эсэсовцы пытались отыскать в них спрятанные лезвия, ножи или что-то еще в этом роде». Когда эсэсовец вонзил в Аделины локоны ножницы, она, невзирая на унижение, стояла с гордо поднятым подбородком. Завершив свое дело, он перевел взгляд на ее рыжий лобок.

По его приказу она встала на табуретку, ее пах – прямо перед глазами мужчины, который будет ее брить. Всего пара минут, и Адела лишилась своей силы и уникальной красоты. Выбритая наголо, она выглядела неотличимо от других девушек в комнате. От ее знаменитых рыжих волос не осталось и клочка, одни лишь веснушки.

Потом их вытолкали из барака, где шла обработка, и они теперь обнаженными стояли по колено в снегу в ожидании дезинфекции. Они дрожали на мартовском ветру, прикрыв руками груди и покрывшись «гусиной кожей». Ни трусов, ни гигиенических прокладок – девушкам нечем было скрыть кровотечение. «Казалось, месячные начались у всех, – рассказывает Эдита. – Снег под ногами был красным от крови». Впередистоящие ступали босыми ногами по розовому снегу, медленно продвигаясь в очереди к огромной ванне с дезинфектантом.

– Зачем понадобилось нас дезинфицировать? – ворчали полушепотом девушки.

– Евреи нанесли в лагерь вшей, – отрезал эсэсовец.

«У нас никогда не было вшей, – восклицает Ирена Фейн. – Да и где бы мы их взяли? Нас ведь только что привезли». Но спорить с эсэсовцем было бесполезно. «Грязный жид» – стереотип, который нацисты считали истиной.

Сколько девушки простояли в снегу? Очень долго. Тепло их ног успело превратить снег в слякоть, а та успела превратиться в лед. Когда звучал приказ лезть в ванну, каждый раз туда забиралось по 50 человек, и неважно, идет у них кровь или нет. Ледяная жидкость обжигала выбритую плоть. После первой сотни «продезинфицированных» вода стала грязной. Ее ни разу не поменяли.

Вылезшие из ванны девушки бежали по снегу к последнему пункту – зданию, где их ожидали груды одежды, русской военной формы. Шерсть местами заскорузла от засохшей крови и кала и была вся в дырках от пуль. И никакого нижнего белья, которое защитило бы нежную кожу девушек. На форме мертвых солдат кое-где сохранились знаки различия. Линде досталась мужская рубаха – «такая большая, что волочилась по земле», – и пара галифе, чей верх доходил ей до головы. Подвязаться было нечем. Только тридцати последним девушкам выдали другую форму. Эдита, Лея, Гелена и Адела получили платья в полоску. Платья были без подкладки, и к ним не полагалось ни нижнего белья, ни рейтузов или шерстяных чулок.

Теперь их ждала груда обуви. Некоторые заключенные называли их башмаками, но это – слишком вежливое слово для «шлепанцев» из плоских деревяшек с приколоченными по бокам кожаными ремешками. Как сандалии без задников – но только еще без супинаторов и пряжек, которые можно подтянуть по ноге, и к тому же они не делились на левые и правые – все одинаковые. Их смастерили здешние узники-мужчины, но едва ли они представляли, что эта «обувь» предназначена юным девушкам, и поэтому не задумывались, как приспособить ее для маленьких, тонких ножек. Относительно повезло только стоявшим в начале очереди: они имели возможность порыться и подобрать хоть что-то более-менее подходящее по размеру. Тем, кто стоял в конце, выбирать уже было не из чего.

И наконец, девушкам раздали прямоугольные куски белой ткани с желтыми звездами и номерами, чтобы нашить их на форму. На первой бирке стоял номер 1-0-0-0. На следующих – 1-0-0-1, 1-0-0-2 и так далее. Регистрационные номера записывались рядом с именами девушек. По воспоминаниям свидетелей, в числе первых были сестры Фрида и Гелена Беновицовы из Модры-над-Цирохоу – села неподалеку от Гуменне. Пегги, которая два часа прошагала до стропковской автобусной остановки, получила номер 1-0-1-9, а 16-летняя Берта Берковиц – 1-0-4-8. Первой их рабочей задачей было пришить номера спереди на форму, чтобы их с ними сфотографировали.

Теперь, когда все были зарегистрированы и одеты для «работы», каждой выдали по красной миске и суповой ложке и потом выпустили назад на холод, приказав построиться и ждать. Шеренги по пять. Снова шеренги по пять. Вырванные из беспорядочной рутины домашней жизни девушки быстро превращались в вымуштрованных роботов.

№ 1974, имя неизвестно. Единственное дошедшее до нас фото девушки с первого транспорта из сделанных сразу после «обработки», примерно 28.03.1942. Из архива Музея Аушвица.

Выйдя из последнего барака, первые в шеренге девушки увидели своих подруг, которые еще только ждали начала «обработки» – в своих лучших одеждах, в практичной обуви, в пальто, перчатках и шляпках, – и закричали им, пытаясь предупредить:

– Выбрасывайте украшения!

Те, еще не бритые, не могли понять, что это за лысые оборванки, стоящие в снегу в чужих солдатских формах и открытых сандалиях, и что это они им кричат. Их не узнавали. Пока наконец до ожидающих обработки не дошло: вскоре они сами превратятся в лысых оборванок.

Рена Корнрайх сорвала с руки часы и затоптала их в грязь, сказав себе, что не позволит нацистам завладеть тем, что по праву принадлежит ей.

Большинство девушек из Гуменне шли ближе к концу очереди: Сара Блайх (1-9-6-6) была всего в трех номерах от Леи (1-9-6-9) и Эдиты (1-9-7-0). Гелена Цитрон значилась под номером 1-9-7-1. Когда на лагерштрассе вышли последние 30 узниц, уже опустились сумерки. Но девушкам все равно предстояло ждать, пока их пересчитают. Это был единственный раз, когда они стояли по порядку номеров. И последний раз, когда в живых еще были все.

Уже настала ночь, когда их повели в блок 10, в дальний конец женского лагеря. Они толкались, распихивали друг друга локтями, лишь бы поскорее уйти с холода и оказаться в относительном тепле барака. Им отчаянно хотелось внутрь, и обычные правила поведения уже начали забываться. Вежливость – это что-то из прошлого, ну или для друзей и родных. «У меня локти что надо», – вновь и вновь повторяет Линда Райх (№ 1173) в своем интервью.

Оказавшись внутри блока, без охранников и собак, девушки принялись искать подружек, выкрикивая имена:

– Адела! Магда! Лея! Эдита! Гиззи!

Бритые головы. Мужская форма. Все выглядели непохожими на себя.

«Мы не узнавали друг друга, – рассказывает Гелена Цитрон. – И тут, вместо того чтобы удариться в слезы, мы вдруг рассмеялись. Мы истерически хохотали, поскольку ничего больше сделать не могли. Мы хохотали, поскольку слезы уже кончились».

Спустя несколько часов, уже после унизительной обработки, Эдита прокралась в блок 5, чтобы забрать прокладки, которые спрятала на кирпичах большой печи, стоявшей там посреди помещения. Но кто-то их уже нашел. «Да мне они и не понадобились бы. Следующие месячные у меня начались уже после войны».

Так было у многих девушек. Для месячных в теле женщины должно быть определенное количество жировой ткани, и если ты получаешь с пищей меньше 1000 калорий в день, то жира не остается, чтобы женский организм функционировал нормально. Добавьте сюда немаленькую дозу успокоительных, которыми сдабривали утренний чай, чтобы девушки были податливыми и заторможенными. «Ты чувствуешь себя, как зомби. Они давали нам бром, чтобы отключить мозги. Думать нам не полагалось», – говорит Эди (№ 1949). Бром к тому же, угнетал половой инстинкт и подавлял менструальный цикл.

У некоторых из тех, кому уже было за 20, месячные еще какое-то время продолжались, но, чтобы получить салфетку, требовалось показать врачу, что у тебя идет кровь. Рена Корнрайх решила не подвергать себя этому унижению и пользовалась газетными обрывками, которые находила в лагере. С точки зрения гигиены сомнительно, но зато эти обрывки позволяли ей хранить свой секрет. Лишенные этого ритуала, символизировавшего для них женскую зрелость, некоторые девушки помоложе стали сомневаться в собственной принадлежности. Если они больше не женщины, то кто? Они хотя бы к людям-то относятся? «В гигиеническом смысле жить без месячных было легче, – признается Эдита. – В Аушвице никакой гигиены не существовало, а если ты не можешь следить за собой, мыться каждый день, то тебе только месячных не хватало. Но без них мы не чувствовали себя женщинами». Женская самоидентификация – это, понятное дело, последнее, чего хотели бы от них нацисты. Возможно, именно поэтому их и вырядили в форму мертвых русских военнопленных.

Двухэтажное здание блока 10 одной стороной выходило во двор, перегороженный кирпичной стеной. Через двор располагался блок 11, который узники-мужчины называли «блоком смерти». Там держали в одиночках и пытали политзаключенных, военнопленных, бойцов Сопротивления, шпионов, а потом их выводили во двор и расстреливали. Казнь – тяжкое зрелище. Рена (№ 1716) спала у заколоченного окна как раз на той стороне. По ночам она в щели смотрела, как расстреливают русских пленных. Один из узников потом рассказал ей, что на девушках – форма расстрелянных.