Текст книги "Полночь в кафе «Черный дрозд»"

7

– Некоторые не хотят даже пробовать пирог «Черный дрозд». – Саммер Павежо заправила за ухо прядь волос. – Мой папа, например. Он утверждает, что прошлое лучше оставлять в прошлом.

Мельком отметив, что ее пальцы перепачканы ежевичным соком, журналист уточнил:

– Но вы так не считаете?

Саммер посмотрела в окно на горы, словно вглядываясь во что-то, видимое лишь ей одной.

– Не считаю. Просто я нахожу в прошлом утешение, а папа – только боль.

Журналист надел на ручку колпачок.

– Почему?

Саммер резко повернула голову.

– Вы, кажется, пишете статью о черных дроздах?

– Простите, я слишком увлекся, – улыбнулся журналист.

Девушка кивнула.

– Да, в Уиклоу есть что-то такое: увлечет и потом не отпустит.

Натали

После встречи с Анной-Кейт я поспешила домой, однако родители, к моему удивлению, еще не вернулись. Уже больше семи, а задерживаться допоздна не в их правилах, значит, скоро появятся. По вечерам родители любят посидеть в патио, полакомиться десертом и выпить коктейль. Это своего рода церемониал, столь же незыблемый, как закат солнца.

Олли давно пора спать, но я решила дождаться родителей. Не терпится поговорить об Анне-Кейт. Когда они узнали о ее существовании? Судя по тому, как странно мама сегодня себя вела, – недавно. Теперь понятно, почему она вертелась около кафе: хотела увидеть Анну-Кейт. А меня, по обыкновению, предпочла держать в полном неведении. Неудивительно: мама вечно скрывает все важные дела и события, чтобы оградить меня от опасностей и огорчений. Я за ней как за каменной стеной… сказать точнее, в надежной темнице. Осознает ли мама, насколько угнетает меня своей заботой? Вряд ли. Ведь главное для нее – чтобы мне ничего не угрожало.

Замечательно, что у нее появилась внучка моих лет! Надеюсь, Анна-Кейт хотя бы частично оттянет мамино внимание на себя.

В детстве я с трудом находила друзей, потому что каждого из них сначала должна была одобрить Сили Эрл Линден. Я избегала дружеских отношений, чтобы не краснеть, объясняя приятелям, почему не смогу зайти к ним в гости. Ни сегодня, ни когда бы то ни было.

Прошло уже больше двух часов с тех пор, как мы с Олли возвратились с прогулки. За это время я успела накормить и искупать дочку, поиграть с ней в кубики и машинки. А теперь, устроившись на диване, читала ей вслух, отслеживая, не зажегся ли свет в доме родителей. Или, как я раньше называла его, «в казенном доме»: всегда ощущала себя там как в тюрьме.

Олли склонила головку мне на грудь. Я погладила ее по мягким, шелковистым волосикам, вдохнула сладкий аромат детского шампуня. Обожаю вот так по вечерам отдыхать вместе с дочкой, нежной и сонной.

Убаюканная моим тихим голосом, Олли прикрыла глазки. Я залюбовалась своей чудесной дочуркой. Меня умиляла ее младенческая невинность и умение простодушно радоваться жизни.

Я обняла малышку, чувствуя, как бьется ее крохотное сердечко, и дочка еще теснее прижалась ко мне. На ней была мальчишеская пижама, разрисованная экскаваторами, тракторами и самосвалами. Олли, в последнее время предпочитавшая играть со всевозможными машинками, сама углядела ее в магазине и пришла в такой бурный восторг, что я не устояла, хотя с деньгами у нас туго. Но я не совсем спятила, чтобы позволить себе бессмысленное расточительство, поэтому выбрала размер побольше, на вырост.

Мне в детстве никогда бы такую не подарили. Лет до тринадцати я была вынуждена спать в хлопковых ночных рубашках с рюшами, фестонами и вышитыми инициалами. Мне не разрешали носить одежду с изображениями забавных котят, диснеевских принцесс и героев из мультфильмов. И боже упаси, если бы я надела что-то предназначенное для мальчиков! Мама, видимо, считала, что за такой страшный грех ее тут же поразит гром небесный.

Олли сморил сон. Я закрыла книгу и, тихонько отложив ее в сторону, взяла дочурку на руки, прислонилась щекой к ее волосам. В такие моменты я часто думаю о Мэтте. Олли было всего несколько месяцев, когда его не стало. Никак не могу смириться с тем, что он не увидит, как растет наша дочь. Пусть даже это был его собственный выбор.

Сердце заныло при мысли о том, что Мэтт сознательно покончил с собой.

А вдруг это все-таки был несчастный случай?

Я заставила себя дышать глубоко и ровно: так психотерапевт в Монтгомери учил предотвращать надвигающуюся паническую атаку. Вдох – задерживаем дыхание – выдох… Через минуту боль в груди утихла и больше не жгла, а лишь слегка саднила.

Скоро я все узнаю. Завтра же куплю пирог «Черный дрозд» и, если местная легенда – не выдумка, в полночь во сне получу от Мэтта послание. Надеюсь, он объяснит мне, почему покинул нас. Тогда, возможно, я наконец перестану терзаться и обрету душевный покой. А пока надо терпеть и продолжать дыхательную гимнастику.

Я постоянно замечаю в дочке черты Мэтта: такая же дружелюбная и общительная, так же заразительно смеется. Олли – копия отца. Как бы мне хотелось, чтобы Мэтт увидел, какого удивительного человечка мы создали, что за чудо сотворила наша любовь.

Я смотрела на спящую Олли и изумлялась, как мало ей нужно для счастья: достаточно всего лишь «строительной» пижамы и книги из библиотеки.

Счастье… Рана в душе вновь напомнила о себе. Я готова на все, только бы Олли оставалась такой же веселой и жизнерадостной, чтобы она никогда не узнала, сколько же страданий вокруг.

Поэтому я здесь, опять живу под родительской опекой. Я очень ценю помощь, но в моем возрасте нельзя перекладывать на родителей груз своих проблем. Стыдно сидеть у них на шее…

Так, хватит переживать о том, что невозможно изменить. Иначе совсем затянет пучина сожалений. Всю жизнь я была несамостоятельной. Сначала обо мне заботились мама и папа, потом муж, и вот теперь опять родители. Нельзя больше быть застенчивой и робкой. Пора бы уже стать самодостаточной и независимой. Ради дочери. Ей нужна сильная, решительная, жизнестойкая мама.

Легко сказать…

Боль в груди усилилась, и я мысленно стала повторять алфавит: еще один способ отвлечься, которым поделился психотерапевт.

Взгляд упал на большую перевязанную ленточкой коробку у двери. Мама положила ее у порога вместе с запиской, а я занесла в дом и оставила: неохота было с ней возиться. Я и так знала, что внутри: широкополая шляпа от солнца для Олли. Хотя, если учесть, что все равно придется благодарить за подарок, надо бы посмотреть на шляпу. Вдруг мама начнет расспрашивать, что я думаю о таком цвете, размере или отделке.

Я осторожно опустила Олли на диван и на всякий случай, чтобы она не свалилась, положила рядом подушку. Потом водрузила коробку на барную стойку, отделявшую кухню от гостиной, и вытащила из-под ленточки бумажку. На ней старомодным, округлым почерком, которым мама очень гордилась, выведено:

Натали,

Стейша Дэбади придет ровно в девять утра. Пожалуйста, сделай так, чтобы Оливия-Ли была готова не позже восьми сорока пяти.

М.

Когда мы перебрались в Уиклоу, мама изъявила желание по пятницам забирать Олли. В первую неделю они устроили в парке пикник для плюшевых мишек, а во вторую ездили в Форт-Пейн на детский спектакль. Я была признательна маме за возможность передохнуть и в то же время боялась надолго отпускать от себя дочку, опасаясь, что мама, по своему обыкновению, будет излишне ее опекать.

Я порывалась положить конец их прогулкам, но мне не хватало духу. Очевидно, что такое решение ранит мамины чувства и разрушит наше хрупкое перемирие. Я не хотела ссор, поэтому молчала.

Но зачем к нам собирается Стейша Дэбади, внучка Корали? Разрезав ленточку ножом для масла, я вскрыла коробку и выложила на стол розовую шляпу с рюшами, розовый купальник, пляжное полотенце – тоже розовое, с красными сердечками – и солнцезащитный крем SPF-50.

К горлу подступила тошнота, ладони вспотели. Стало холодно. Я вспомнила, как в прошлое воскресенье за обедом мама упомянула, что Стейша Дэбади на лето устроилась работать спасателем на пруду в местном парке. Мол, это очень мило, не правда ли? Разумеется, я сразу же сменила тему, посчитав, что мама просто ляпнула, не подумав.

Я ошиблась.

Ох, как же я ошиблась…

Мама всегда все тщательно продумывает.

Борясь с тошнотой, я расстелила полотенце на столе, сложила его вдвое, потом вчетверо и так далее, пока оно не превратилось в комок. Опустила его обратно и принялась складывать купальник. Вдвое, вчетверо… скатала в тонкую веревочку и тоже сунула в коробку. Туда же отправилась шляпа. Поверх уродливой кучи розового тряпья я поместила крем от солнца и тщательно запаковала коробку. Потом подхватила ее и, выйдя на крыльцо, изо всех сил швырнула. Перелетев через окружавшую бассейн перегородку, коробка шлепнулась на бетон всего в нескольких дюймах от подсвеченной фонарями воды.

Я уже собиралась зайти обратно, но тут заметила свет в доме родителей и их силуэты в окне.

В таком состоянии следовало бы вернуться к себе и запереть дверь. Вместо этого я обернулась на мирно сопящую Олли и решилась: оставлю ее здесь. Выскажу маме свое мнение о занятиях плаванием и сразу назад.

Бесшумно прикрыла дверь, прошла по выложенной камешками дорожке через ухоженный газон, миновала клумбу с чайными розами и поднялась на террасу.

Я так разозлилась, что даже забыла про Анну-Кейт, но сейчас снова вспомнила о ней, услышав голоса родителей.

– Я даже не смогла разглядеть ее как следует из-за толпы всяких сплетников. Вечно они суют нос не в свое дело!

– Вошла бы внутрь, – усталым, ровным тоном предложил папа.

– Не говори глупостей.

– Чем дольше вы будете откладывать встречу, тем тяжелее придется вам обеим.

– Не хочу, чтобы меня еще несколько лет обсуждали все соседи. Я просто проверяла, правдивы ли слухи, действительно ли она копия Эджея.

Громко хлопнула дверца шкафчика.

– Да, точная копия. Я утром специально заходил в кафе, чтобы на нее посмотреть.

В мамином голосе прорезались знакомые мне холодные нотки.

– Ты… что?

– Я поговорил с ней и пригласил к нам на обед в воскресенье.

Повисла леденящая тишина. Затем мама вымолвила:

– Зачем тебе это понадобилось? Ты понятия не имеешь, кто она, что собой представляет, какие у нее намерения. А вдруг она мошенница?

– Это наша внучка, я даже не сомневаюсь, – возмущенно возразил папа.

– Как ты наивен! Ни за что не поверю, пока не получу результаты теста ДНК.

– Тест ни к чему. Просто взгляни на нее, на разрез глаз, цвет волос и ямочки на щеках. Кстати, у нее почти такие же кудряшки, как у тебя, разве что чуть помельче.

Вновь воцарилось молчание.

– Если это правда – если! – то как эта чертова Иден Кэллоу осмелилась прятать ее от нас? С какой стати сбежала из города, словно воровка? Почему скрывала, что беременна?

– С меня хватит! – гаркнул папа.

Раздался глухой стук, похожий на удар кулаком по столу. Я на секунду застыла, а потом на цыпочках подкралась к двери. Папа раньше вообще не повышал голос. Всегда сохранял спокойствие, предпочитая выражать недовольство приподнятой бровью, поджатыми губами или презрительным взглядом.

– Не смей кричать на меня, Джеймс Линден. Я этого не потерплю.

– Не желаю слышать ни слова против Иден Кэллоу, – категорично отрезал папа. – Она ни в чем не виновата.

Мама горько рассмеялась.

– Тогда кто же виноват, позволь тебя спросить?

– Мы с тобой. Вспомни, как мы с ней обращались. С таким же успехом мы могли сами вручить ей билет из Уиклоу в один конец. Ничего удивительного, что она не рассказала нам о ребенке.

Мама с шумом втянула в себя воздух.

– Ты сошел с ума. Совсем помешался!

– Напротив, я прозрел. Иден любила нашего сына и горевала не меньше нас, а мы готовы были вздернуть ее на ближайшем дереве. Ты сама знаешь, что и Эджей любил ее. Они собирались пожениться! Я только надеюсь, что ему неизвестно, как мы травили бедную девочку, когда его не стало.

– Она его убила, – произнесла мама таким ледяным тоном, что я поежилась.

– Это бездоказательно. В полиции сочли аварию несчастным случаем, потому что против Иден не было никаких улик.

Мама презрительно усмехнулась.

– На дороге не осталось следов торможения. Чем не улика? Иден даже не пыталась остановить машину.

– Аргумент, мягко говоря, не слишком убедительный. Мало ли, почему она не затормозила? Иден могла плохо себя почувствовать из-за беременности. Или, например, потерять сознание от низкого давления.

– Я уверена: это было убийство!

– А вдруг нет? Что, если ты ошибаешься?

Я затаила дыхание. Мама наверняка считает, что никогда не ошибается. Она всегда права. Целиком и полностью.

– Хладнокровное убийство, – повторила мама, и от ее голоса все кругом словно покрылось инеем.

– Прекрати! – взревел папа. – Я не стану больше с этим мириться, ясно?! Мы уже потеряли Эджея. Ты что, хочешь потерять и его дочь? Лично я – нет. Именно поэтому я и позвал ее в гости. Очень жаль, что она отказалась.

– И слава богу. Хорошо, что хоть у одного из вас хватило ума.

Папа глубоко вздохнул.

– Я буду приглашать ее снова и снова, пока не согласится.

– Ты, разумеется, этого не сделаешь.

– Разумеется, сделаю. Давно пора перестать сыпать обвинениями и залечить старые раны. – И он тихо добавил: – Загляни наконец в свое сердце, Сили, хватит держать его на замке. Тогда ты поймешь, что для нас по-настоящему важно. А сейчас я иду спать. Голова разболелась.

До меня донесся звук удаляющихся шагов: видимо, папа поднимался по лестнице. В ушах все еще звенели его слова.

Раньше я считала, что у мамы в груди вместо сердца – лишь колючий высохший плод ликвидамбара, и, только увидев, как она общается с Олли, пересмотрела свою точку зрения.

– Натали Джейн! Что ты здесь делаешь? – Внезапный мамин окрик заставил меня опомниться. Задумавшись, я не заметила, как она подошла. – Где Оливия-Ли?

– Спит.

Мама нахмурилась.

– Тогда тебе следует немедленно вернуться к ней. Не представляю, что могло тебя побудить оставить ее одну.

Я злилась и до ее намека на то, что я плохая мать, а теперь во мне, поднимаясь из глубины души, вскипела ярость.

– Я пришла сообщить, что завтра утром Олли занята. А также в любое другое время, когда бы тебе ни заблагорассудилось втихаря учить ее плаванию.

– Сколько пафоса! Втихаря? Неужели? Кажется, на прошлой неделе я четко дала понять, что Стейша будет заниматься с Оливией-Ли.

Мама всегда обожала передергивать мои слова.

– Ты даже не спросила, согласна ли я. Ну конечно, ведь я бы ответила «нет»! Ни завтра, ни на следующей неделе. Никогда. Позвони Стейше и скажи, что мы отказываемся от занятий.

– Нет, не отказываемся.

– Отказываемся! – Я сжала кулаки. – А я ожидала, что уж родной-то матери не нужно разъяснять, почему я против.

– Натали, я прекрасно знаю почему. Именно поэтому я и договорилась со Стейшей. Единственный способ сделать так, чтобы Оливия-Ли, не дай бог, не утонула – научить ее плавать.

Я почувствовала новый приступ тошноты.

– Мэтт умел плавать. Это его не спасло. Не надо пускать Олли в воду, вот и все. Так надежнее.

– А если ты за ней не уследишь, и она свалится в бассейн? Или в реку, которая, между прочим, прямо за домом? Для Оливии-Ли будет лучше, если она научится держаться на воде.

– Мне решать, что для нее лучше. Не тебе. Как я, по-твоему, могу за ней не уследить, если никогда не выпускаю ее из виду?

– Правда? – иронически хмыкнула мама и, отклонившись вбок, выразительно посмотрела в сторону гостевого домика.

Я обернулась. По дорожке к нам неустойчивой детской походкой топала Олли. О господи…

– Мама, пливет-пливет! Баба, пливет-пливет! – размахивала она ручонками.

Мне стало дурно.

– Потом поговорим.

– Нет уж, давай сразу условимся: мой дом, мой бассейн и мои правила. Я не стану подвергать Оливию-Ли опасности. Моя внучка завтра же начнет заниматься со Стейшей. Если тебя что-то не устраивает, Натали, можешь хоть сейчас уехать. Хотя ты и не нуждаешься в моем разрешении, правда? Ты же любишь чуть что спасаться бегством.

Онемев от возмущения, я повернулась, подхватила Олли и зашагала к себе.

– В восемь сорок пять, Натали, – вслед мне крикнула мама.

Чуть не взвыв от бессилия, я взлетела на крыльцо, зашла внутрь и еле сдержалась, чтобы не хлопнуть дверью: боялась напугать дочку.

Следующие полчаса ушли на то, чтобы вновь убаюкать Олли. После этого я начала расхаживать по гостиной, пытаясь успокоиться.

Мама права: моим первым порывом действительно было сбежать. С самого детства мне хотелось куда-то улизнуть, подальше от маминой тирании. Но до замужества я никогда не уезжала надолго.

Там, в Монтгомери, я была счастливой домохозяйкой. Жила в своем уютном мирке: я, Мэтт, а потом еще Олли. Правда, папа регулярно нас навещал. А вот мама почти перестала со мной общаться: ведь я вышла за человека, которого она не одобрила. За все эти годы мы виделись от силы раз десять, да и то один из них – на похоронах Мэтта. Лишь когда он умер, я, оправившись от потрясения, осознала, насколько одинока: растеряла друзей, забросила увлечения. Тогда я поклялась сделать все, чтобы такая участь миновала мою дочь.

Три недели назад, вернувшись в Уиклоу, я твердо решила больше не уезжать. Ведь главное для меня – сохранить мир в семье и обеспечить Олли счастливое будущее.

Но я не могу так жить. Не могу, и все. Я здесь… задыхаюсь.

Должен быть какой-то выход.

Поразмыслив, я в конце концов наметила подходящий план действий: надо подыскать в городе какую-нибудь съемную квартиру. Олли останется в Уиклоу, у нее будет семья и много друзей, как я и хотела, а я смогу вырваться из-под маминого контроля. И это не побег, а, скорее, необходимая самозащита.

Но прежде всего нужно устроиться на работу. К сожалению, пока я не накоплю денег и не съеду от мамы, придется подчиниться и позволить Олли брать эти чертовы уроки.

От этого осознания стало горько. Я на цыпочках выскользнула из дома, прокралась к бассейну и подобрала коробку с полотенцем и купальником. В тишине раздавалось кваканье лягушек и стрекотание сверчков, словно они пытались всем растрезвонить о моем поступке. На фонаре сидела птичка с неестественно изогнутым крылом и внимательно за мной наблюдала.

Я поспешила к дому, хотя меня так и тянуло упаковать свои немногочисленные пожитки, разбудить Олли, прыгнуть в старенькую, дребезжащую машину и убраться из этого города.

И никогда больше не возвращаться.

Анна-Кейт

Отложив скалку, я выглянула в окно. На лужайке, освещенной традиционными американскими факелами из бамбука, расположились примерно человек пятьдесят. Они оживленно болтали, смеялись и в ожидании черных дроздов жарили барбекю на переносных мангалах.

Я отхлебнула горячий мятно-ромашковый чай собственного приготовления, который часто пью перед сном. В размещенном на столе дегидраторе лежали мелисса, эхинацея и мята из бабушкиного огорода. Буду хранить их в герметичных контейнерах, пока не придумаю такой способ заварки, при котором они полностью сохранят и вкус, и полезные свойства.

Немного передохнув, я вновь принялась раскатывать тесто для пирога. Не давали покоя мысли о доке Линдене и его болезни, о Натали, об Олли с ее игрушечным экскаватором и, конечно же, о маме. Я пыталась поставить себя на ее место. Двадцать пять лет назад, в свои восемнадцать, мама успела хлебнуть горя. Мало того что лишилась человека, которого любила, так ее еще и обвинили в убийстве. Из-за этого она покинула родной город. Но здесь, среди аппетитных ароматов свежей выпечки, мне вдруг пришло в голову, что лучше бы мама осталась. Несмотря на соседство с Линденами, в Уиклоу она была бы счастливее.

Однако я тут же одернула себя: у нее не было другого выхода. Мама поступила так не из гордости или стыда, и не потому, что, как выразилась Пебблз, «грезила о дальних странах», а исключительно ради моего благополучия. Она хотела оградить меня от людей, которые, по ее мнению, мне бы навредили – пусть и не физически.

Я постаралась отвлечься от воспоминаний о печальных глазах дока Линдена и сосредоточиться на работе. Время приближалось к полуночи. Я намеренно не ложилась, чтобы дождаться появления черных дроздов, и все больше нервничала.

Когда мне исполнилось десять лет, Зи научила меня готовить тесто для пирога. И сейчас, пока я скалкой растягивала тугой пласт, придавая ему форму, в ушах звучал бабушкин голос:

– Теперь аккуратнее, милая. Сделаешь слой слишком толстым – он не пропечется, а кому нравится полусырой пирог? Никому. – Зи накрывала мои руки своими и показывала, как правильно орудовать скалкой. – Сделаешь слишком тонким – и он подгорит. Никто не любит, когда у сладкого пирога горькая, почерневшая корка.

– Бабушка, а какой должна быть толщина? – спрашивала я.

Зи улыбалась, и ее глаза бирюзового цвета лукаво поблескивали.

– Ты же из рода Кэллоу, Анна-Кейт. Умение печь у тебя в крови. Ты сама почувствуешь. Вот увидишь.

По щеке сползла слезинка, и я вытерла ее тыльной стороной ладони, не позволяя себе впадать в тоску и уныние. В витрине, в ожидании завтрашних клиентов, уже стояли шесть пирогов, но я решила состряпать еще один, ягодный: пару часов назад я обнаружила на задней террасе целое ведро ежевики.

На глазок определив, что пласты приобрели идеальный вес, плотность и упругость, я аккуратно взяла один из них, сложила вчетверо и перенесла на стеклянную форму для выпекания. Распределила так, чтобы краешки слегка возвышались над бортиками формы, и зачерпнула ложкой ежевичную начинку. Она вышла неплохой, но весь вечер меня не оставляло ощущение, что в ней чего-то не хватает.

Бабушка клала туда что-то еще. Недаром мистер Лейзенби с утра ворчал, что пироги Зи были другими. Так и есть. Я пробовала.

Каждый раз, приезжая к нам, бабушка устраивала кулинарные мастер-классы. Специально для меня готовила разнообразные миниатюрные пироги: яблочные, персиковые, вишневые, черничные… И у всех был особый привкус, которого моим недоставало.

Взяв чистую ложку, я положила на язык немного начинки, чтобы понять, что же я упустила.

– А теперь отвернись, – требовала Зи перед тем, как накрыть сверху пирог вторым пластом теста.

– Зачем, бабушка?

– Я добавлю секретный ингредиент.

– Секретный? А какой? – нетерпеливо допытывалась я.

Зи наклонялась ко мне.

– Ты и так знаешь, Анна-Кейт. А я обещала твоей маме ничего тебе не рассказывать.

– Нет, не знаю! Честно-честно!

– Когда подрастешь, сама обо всем догадаешься.

– А если не догадаюсь?

– Тогда вся родня слетится к тебе на помощь.

– Ну хоть намекни! Пожа-а-алуйста, – канючила я. – Это же не какая-нибудь чепуха вроде любви, да?

Бабушка шутливо дотрагивалась измазанным в муке пальцем до моего носа.

– Она и есть. Секретный ингредиент – любовь, самая чистая и искренняя. А теперь отвернись, лапонька, и помни: эти пироги – наша тайна от твоей мамы.

В то время я была еще маленькой, но хорошо запомнила характерный звук, который раздавался, когда я отворачивалась: как будто с баночки с джемом соскакивает крышка. Сомневаюсь, что любовь может храниться в банке. И потом, Зи ни за что бы не нарушила данного маме обещания. Значит, она просто меня разыгрывала.

Зайдя в кладовку, я принялась внимательно рассматривать стоящие на полке пряности и приправы: гвоздика, душистый перец, мускатный орех, лимон, ваниль и миндаль. Ну что же ты клала туда, Зи?

Разумеется, нечто особенное, иначе я быстро распознала бы этот «секретный ингредиент», поскольку легко различаю даже самые тонкие вкусовые оттенки. Закрыв глаза, я напрягла память, припоминая тот звук. То, что бабушка добавляла в пирог, явно хранилось не в жестянке и не в бутылке с отвинчивающейся крышкой.

Я переключилась на полки, где Зи держала консервы собственного приготовления: сливы, виноград, малину, помидоры, огурцы, кукурузу, свеклу, горох и ревень. Но все стеклянные банки оказались чересчур большими и высокими, а мне нужны были маленькие, вроде тех, в которых продается джем или детское питание.

Прекратив бесплодные поиски, я вернулась в кухню и поставила ежевичный пирог в духовку, стараясь убедить себя, что все делаю правильно. Потом вымыла посуду и взглянула на часы. Одиннадцать. Уже скоро из портала в ветвях шелковиц должны появиться черные дрозды и запеть: так они передадут сообщения с того света. Каждый, кто сегодня ел пирог «Черный дрозд», получит во сне послание от тех, кого любил…

Без чего-то двенадцать я раскрыла заднюю дверь и почти физически почувствовала оживление и воодушевление собравшихся во дворе. Погасила в доме свет и встала напротив окна, облокотившись на мраморную столешницу.

Ровно в полночь послышался дружный вздох изумления: из листвы шелковиц друг за другом вылетели птицы. Сквозь непроизвольные слезы я наблюдала, как под восхищенные восклицания «о-о!» и «ах!» черные дрозды описали круг над садом и один за другим уселись на ветки.

Две дюжины дроздов.

Орнитологи направили на них смартфоны, чтобы было лучше видно, и настороженно затихли. Судя по всему, они ждали чего-то еще. Наверное, пронюхали, что черные дрозды поют по ночам, и теперь приготовились слушать.

«Давайте же! – шепотом поторопила я. – Начинайте!»

Но дрозды сидели тихо. Я отчетливо ощущала, как они смотрят на меня сквозь темноту.

Чем дольше они молчали, тем сильнее меня охватывало отчаяние. Время шло. Еще немного – и дрозды улетят. В чем же я промахнулась?

Хотя мне и самой ясно.

Все дело в недостающем ингредиенте.

Надо понять, что же бабушка добавляла в пирог.

Ты и так знаешь, Анна-Кейт. Когда подрастешь, сама обо всем догадаешься.

Я уже, мягко говоря, подросла, но так и не догадалась.

Вскоре черные дрозды вспорхнули с веток и скрылись в лиственном портале. Орнитологи зааплодировали.

На меня навалилась усталость, глаза щипало от слез. Я медленно поплелась наверх. Даже зубы чистить не стала. Уже собиралась лечь, но тут обнаружила, что створка окна в спальне приоткрыта. Странно. Мне казалось, что после того, как сюда залетела птица, я закрыла все окна в доме. Выходит, не все.

Я выглянула во двор – орнитологи возбужденно гомонили, делясь друг с другом впечатлениями – и уже хотела захлопнуть створку… как вдруг заметила на подоконнике двух дроздов!

Я еще не видела их вблизи: черные дрозды не отлетали далеко от шелковиц. По телу разлилась слабость. Стараясь дышать глубже, я присела на корточки и наклонилась к птицам. В памяти всплыла история, которую Зи когда-то рассказала мне перед сном.

Умирая, хранительница превращается в птицу, сохранив из прежнего облика лишь цвет глаз. Две дюжины черных как ночь птиц летают между мирами и своим сладостным пением передают скорбящим послания с того света. Послания, которые до того непостижимы и чужды всему земному, что понять их можно только во сне.

В темноте было непросто разглядеть их глаза, странные и необычные, – тонкие радужки вокруг широких зрачков – но мне почудилось, что у одной из птиц они зеленые, а у другой – бирюзовые. Как у мамы и Зи.

По щекам потекли слезы. Я чувствовала безмерную признательность бабушке за то, что та поделилась со мной этой историей – нашим наследием. Женщины из рода Кэллоу издавна хранят и оберегают нечто сверхъестественное, нечто чудесное. Все двадцать четыре птицы – мои предки. Несколько поколений хранительниц на страже чего-то загадочного и неведомого.

Вся родня слетится к тебе на помощь, говорила Зи. Что ж, бабушка отнюдь не преувеличила.

– Почему ничего не выходит с пирогами? – спросила я.

Птицы с минуту доверчиво смотрели на меня, наклонив головы, а затем, взмахнув крыльями, пронеслись над двором и скрылись в лиственном портале.

Сердце сжалось от грусти, я тихо плакала. Конечно, они не могли ничего объяснить. Дрозды не разговаривают, а лишь поют. И я никогда не получу весточки во сне, даже если съем десяток пирогов. Зи однажды упомянула, что «черные как ночь птицы» не способны передавать собственные послания. Только чужие. И все же я надеялась на какую-нибудь подсказку…

Горе бывает разным: то вдруг нахлынет, захватит так, что невозможно даже мыслить здраво, то отойдет, затаится где-то в глубине души. Оно постоянно меняется, и эти вечные метаморфозы мучают, изматывают, выжимают все соки.

Бывают моменты – вот как сейчас, – когда кажется, что моя печаль извечна.

Может, так оно и есть.

Я еще долго оставалась на месте в надежде, что дрозды вернутся. Наконец медленно встала, закрыла окно и забралась в постель, чувствуя себя так, словно на грудь лег огромный камень. Натянула старенькое лоскутное одеяло до подбородка и смежила глаза. Внизу раздавались оживленные восклицания орнитологов. Я засыпала так же, как проснулась: под шум и гвалт во дворе.