Текст книги "Перемена климата"
Автор книги: Хилари Мантел
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 2
Когда машина с Ральфом внутри исчезла из вида, Анна забрала дневную почту из деревянного почтового ящика у ворот и направилась к дому, перебираясь через колеи. Площадка перед домом, вся в рытвинах и ямах, выглядела так, будто по ней долго топталось стадо коров, а то и каких-нибудь чудовищ. Почтовый ящик появился сравнительно недавно: его сколотил Джулиан, старший сын Анны. Теперь почтальон уже не рисковал переломать ноги, чего нельзя было сказать о самих Элдредах.
Ред-хаус представлял собой фермерский дом без фермы, зато с полуакром земли, на котором расположились велосипедные стойла, собачья конура и выгородка, обнесенная проволокой (правда, проволока порвалась), энное количество деревянных сараюшек, где семья хранила разнообразные пожитки не первой надобности, и лошадиная поилка, настолько древняя, что вся она поросла мхом. Не так давно, когда Джулиан вернулся домой, живые изгороди подстригли, часть территории расчистили, и поблизости от дома появилось некое подобие огорода. Дом и его неприглядное окружение составляли весьма миленькое целое; попытки Джулиана заняться сельским хозяйством выглядели вторжением в естественный порядок вещей – как если бы велосипедные стойла были творением природы, а поросль картофеля – делом рук человеческих.
Сам дом был сложен из красного кирпича и стоял вплотную к дороге. Черепичная кровля сходилась у конька под острым углом; летом над печными трубами и головоломным сплетением телевизионных антенн кружил, бывало, самолет, опылявший поля. Под черепицей тянулась вереница небольших окон, которые придавали дому этакий беспокойный вид, словно ему не терпелось пересечь улицу и перенестись, вместе с фундаментом, на другое поле.
Двумя годами ранее, когда казалось, что старшие дети очень скоро покинут семейное гнездышко, Анна предложила подыскать дом поменьше. Такой дом будет обходиться дешевле, прибавила она, усвоив за годы супружеской жизни, чем можно зацепить Ральфа. С разрешения мужа она позвонила в компанию Феликса Палмера и спросила, какова будет цена их дома, если выставить тот на продажу.
– Вы же не всерьез, Анна?! – воскликнул Феликс. – Продать Ред-хаус? После стольких лет? Мне очень хочется думать, что вы шутите.
– Феликс, вы не забыли, что вы агент по недвижимости? – вопросом на вопрос ответила Анна. – Разве вам не полагается убеждать людей продавать дома?
– Но не друзей же! Я перестану себя уважать, если примусь уговаривать своих друзей съехать из такого дома.
– Предлагаете позвонить кому-то еще?
– Да нет, не нужно… Если вы твердо решили…
– На самом деле я ничего не решила, – перебила Анна. – Но пришлите кого-нибудь посмотреть на дом. Чтобы оценили, сколько он может стоит.
Разумеется, Феликс приехал сам. Привез с собой мерную ленту и исправно заносил цифры в записную книжечку в кожаном переплете. На втором этаже он поскучнел.
– Анна, милая, давайте просто напишем – отличные возможности для использования дополнительного пространства, идет? Чердак и все прочее… Обилие мест для хранения… Этого будет вполне достаточно. Не надо заставлять покупателей шевелить мозгами. – У подножия лестницы на чердак он вздохнул. – Помню тот день, когда я привез сюда вас с Ральфом, уговаривал поселиться… – Он скользнул по ней взглядом, будто прикидывая стоимость. – Вы тогда только приехали из Африки…
В тот день я чувствовала себя усталой и замерзшей, подумалось ей; да, усталой, замерзшей и беременной, и ободрала себе костяшки пальцев, разгребая мусор в так называемой гостиной, а Ред-хаус вонял мышами и сыростью, двери хлопали на сквозняке, стекла в окнах были все в трещинах, а по углам сновали пауки.
Чтобы отвлечь его от воспоминаний, она положила ладонь на его руку.
– Да, Феликс, я помню. Это было очень, очень давно.
Он кивнул.
– Помню, я еще сказал вам, что это местечко отлично подойдет тому, кто с ним сроднится.
Анна улыбнулась.
– У нас не вышло.
– Вы наполнили его детьми, а это главное.
– Ну да, без детей было бы совсем тоскливо. Но с тем же успехом мы могли бы разводить лошадей. Что ж, Феликс, каков ваш приговор?
– Думаю, интерес будет, – ответил он осторожно. – Лондонцы могут соблазниться.
– Они наверняка дадут хорошую цену, – задумчиво проговорила она.
– Возможно. Но прошу вас, Анна, подумайте хорошенько, готовы ли вы к столь радикальному шагу.
Феликс закрыл свою записную книжку и спрятал ее в карман. Они спустились вниз и выпили по бокалу шерри. Феликс угрюмо поглядел на запущенный сад за окном и как будто вспомнил наконец о своих профессиональных обязанностях.
– Полезные хозяйственные постройки, – пробормотал он и снова полез за записной книжкой.
Тем вечером Феликс позвонил Ральфу.
– Почему бы вам не повременить? – спросил он. – По всей Восточной Англии цены идут на повышение. Через год вы выручите целое состояние. Передайте Анне, что я советую обождать.
– Передам. – Ральф не скрывал своего облегчения. – Но я могу ее понять. Кит и Джулиан уехали, Робин тоже уедет через годик-другой, и останемся только мы двое и Бекки, а для троих этот дом слишком велик. Впрочем, мы редко бываем одни, не стану отрицать. Гости к нам частенько заглядывают.
– Это уж точно, – поддакнул Феликс.
– И всех нужно где-то разместить…
Два дня спустя, пока Ральф и Анна продолжали спорить, продавать дом или нет, явился их сын Джулиан с сумкой в руках. Он сказал, что не вернется в университет – сыт наукой по горло, большое спасибо. Сумку он тут же закинул в свою старую комнату на чердаке, рядом с комнатой Робина: много лет назад они сознательно переселили мальчиков наверх, чтобы те могли шуметь, не мешая остальным. Джулиан не стал ничего объяснять, просто сказал, что ему надоело быть вдали от семьи, беспокоиться за родных и гадать, все ли с ними в порядке. Он сразу занялся хозяйством, стал возиться по дому и во дворе и не выказывал ни малейшего намерения куда-либо съехать.
Потом из Лондона пришло письмо от Кит. Вообще-то она звонила родителям каждую неделю, но порой, как известно, письмом объясниться куда проще.
Я еще не знаю, чем буду заниматься после окончания учебы. До экзаменов больше семестра, в голову лезут разные мысли, но пока я не в силах остановиться на чем-то одном. Дело не в том, что я хочу сидеть и плевать в потолок, тратя время впустую, но мне хотелось бы вернуться домой на несколько недель и как следует все обдумать. Пап, я помню твои слова насчет того, что я могла бы годик поработать в нашем фонде, но, если честно, Лондон меня достал – во всяком случае, прямо сейчас. Может, для меня найдется какое-нибудь занятие в Норидже…
– Да-а, – протянул Ральф, перечитав письмо. – Неожиданно. Пусть приезжает, конечно, если ей так хочется.
– Пусть приезжает, – согласилась Анна.
Ее точка зрения изменилась. Она почувствовала, что должна осесть здесь, уступить требованиям дома, смириться с ними и остаться в этом доме до старости.
В день похорон Феликса, войдя в просторный квадратный холл, Анна медленно стянула перчатки и повесила те на специальную стойку, занимавший много места и совершенно лишний предмет мебели, который Ральф как-то прикупил в антикварной лавке в Грейт-Ярмуте. «Никакой другой семье во всем графстве и в голову не придет обзавестись этакой штуковиной», – сказала она тогда. Но теперь Анна смотрела на стойку со свежим удивлением и неприязнью, разглядывала ножки оттенка жженого сахара и многочисленные выдвижные ящики, бесчисленное множество углов и скосов, исправно собиравших пыль, медные крючки, куда джентльменам полагалось вешать шляпы, и видела собственное отражение в тусклом и мутном овале зеркала. Она откинула волосы со лба, сняла пальто и кинула одежду на перила лестницы.
В климате Норфолка Анна словно обескровилась, а ее тонкие пальцы и руки начали отливать лиловым. Каждую зиму она вспоминала Африку и те дни, когда, вставая с теплой постели на рассвете, еще до палящего зноя, она ощущала, как ее конечности становятся гибче, как поры на лице раскрываются, подобно лепесткам цветка, как ребра, словно радуясь новому дню и отсутствию одежды, раздаются, позволяя сделать сладкий и обильный вдох полной грудью. В Англии она никогда не испытывала ничего подобного, даже в июле, когда все мучились от жары. Термометр утверждал, что на улице жарко, однако тело ему не верило. Английская жара была обманчивой, а солнце часто застилали облака.
Анна вошла в кухню. Джулиан, услышавший, как она подъехала, расставлял на столе чайные чашки.
– Как все прошло?
– Полагаю, что неплохо, – ответила она. – Похоронили как положено. По-твоему, для чего еще ходят на похороны?
– А как миссис Палмер?
– Джинни вела себя как обычно. Ну, почти. Ей еще принимать гостей, на пироги, приготовленные миссис Глив. – Анна состроила гримасу. – И поить народ виски. Она почему-то настаивала именно на виски. Если кто попросит джина, уж не знаю, нальют ему или нет.
Джулиан потянулся за чайником.
– На похоронах ведь джин не пьют, насколько мне известно?
– Ты прав. Это считается неприличным. – При слове «джин» Анне сразу вспоминались прочитанные книги и виденные фильмы. Материнская погибель. Напиток подпольных акушеров. Любовный приворот. Раскрасневшиеся лица, расстегнутые пуговицы на рубахах и платьях…
– А что Эмма?
– Эмма держалась молодцом. Про таких говорят – кремень. Пришла она, между прочим, в своем старом пальто.
– Ты же не думала, что она разорится на новое по такому случаю?
– Ну, не знаю, что тебе сказать. Женщина поглупее могла бы взять напрокат шубу из соболя. Все уверены, кстати, что Феликс ее баловал, осыпал подарками и деньгами. – Анна усмехнулась, грея руки о чашку с чаем. – Мы с твоим отцом потолковали по дороге домой. О том, как он ухитрялся так долго не замечать, что Эмма крутит с Феликсом.
– Это надо твитнуть, – отозвался Джулиан.
Года три назад, за год до того, как Кит отправилась в университет, Ральф Элдред на день уехал в Холт. Близилось Рождество, на дворе Грешем-скул мальчишки с синими от холода коленками гоняли в хоккей. С узких городских улиц напрочь исчезли туристы, а небо над головой отливало свинцом.
Ральф решил – что было для него непривычной роскошью, которую он позволял себе крайне редко, – выпить чаю. Девушка за стойкой попросила его пройти наверх. Вдыхая хлебные ароматы, он поднялся по крутой лестнице с хлипким поручнем и очутился в помещении, где от пола до потолка было едва ли семь футов, а на полудюжине столов красовались розовые скатерти и белые чашки. На последней ступеньке лестницы Ральфу, рост которого составлял шесть футов, пришлось пригнуться, чтобы пройти под стропилом. Выпрямившись и повернув голову, он обнаружил, что смотрит прямо в глаза Феликсу Палмеру, наливавшему его сестре Эмме вторую чашку дарджилинга.
Последующие двадцать минут выдались весьма необычными. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Эмма как-то стушевалась. Нет, она обернулась, приветствовала брата улыбкой и сказала: «Бери стул и садись к нам. Что ты будешь – кекс с поджаристой корочкой, булочку или то и другое вместе?» А Феликс опустил на стол обтянутый харрисовским твидом локоть, поставил чайник на подставку и радостно воскликнул: «Ральф, старина, все по делам мотаешься?!»
Ральф сел. Его лицо было бледным, а рука, когда он потянулся за чашкой, что принесла официантка, заметно дрожала. Невинная картина, представшая его взору, когда он поднялся по лестнице, внезапно и жестоко явила свою истинную суть. Больше всего Ральфа смущало не то, что его сестра завела интрижку с женатым мужчиной, а мгновенное осознание того, что эта интрижка является одним из элементов мирового порядка, данностью, своего рода столпом мироздания для всего прихода, и только он, глупый, слепой, эмоционально нечувствительный Ральф, не был о том осведомлен; только он – и его жена Анна, которой нужно обо всем рассказать, поскорее вернувшись домой.
Если бы его спросили, как он все это осознал, в мгновение ока, просто повернув голову под стропилом и встретив взгляд голубоглазого Феликса, – он бы не нашелся, что ответить. Знание пришло к нему как бы само по себе, возникло из неведомых пучин. Когда принесли кекс с корочкой, он откусил кусочек, положил остальное обратно на тарелку и вдруг понял, что откушенный кусочек превратился у него во рту в гальку, которую невозможно проглотить. Феликс достал из кармана пакет из коричневой бумаги и сказал: «Послушай, Эмма, я принес шерсть, которая нужна Джинни для ее треклятого гобелена. В магазине мне говорили, что заказа придется ждать три месяца, но я зашел к ним наобум, и выяснилось, что шерсть привезли этим утром». Он вынул из пакета на скатерть моток шерсти оттенка засохшего папоротника. «Надеюсь всей душой, что угадал с цветом. У Джинни прямо пунктик насчет оттенков».
Эмма ответила что-то вежливое, и Феликс пустился рассказывать о перестройке церкви в Фэйкенхеме – дескать, его компании предложили этот проект в начале недели, и к среде, то есть сегодня, они уже кое-что придумали. Потом стали обсуждать зарплату органиста, играющего в приходской церкви, а дальше перескочили на цены на бензин. Ральф в разговоре не участвовал. Моток рыжеватой шерсти продолжал лежать на столе, и он косился на него с таким видом, будто это была ядовитая змея.
В тот вечер Ральф приехал домой один, чем немало удивил Анну. Никаких спутников, никаких прихлебателей, никаких толстых стопок бумаг в руках; ни тебе немедленного броска к телефонному аппарату, ни небрежного приветствия, брошенного через плечо, ни заданных вскользь вопросов, где это, а где то, кто звонил и что просил передать. Он сел на стул в кухне, а когда Анна пришла к нему и спросила, что с ним такое, он стал раскачиваться на стуле, не отрывая взгляда от стены.
– Знаешь, Анна, – сказал он, – я бы, пожалуй, чего-нибудь выпил. У меня сегодня был шок.
В понимании Ральфа алкоголь мог употребляться исключительно в медицинских целях. Бренди, например, полагалось применять для лечения колик, если не помогли прочие лекарства. Подогретым виски с лимоном следовало лечить простуду – Ральф считал, что простуженные нуждаются в ободрении, а для ободрения все средства хороши. Но вот употребление спиртного как способ установления социальных контактов никогда не являлось частью его жизни. Его родители были трезвенниками, а он, даже повзрослев, так и не освободился от родительского влияния. Против употребления алкоголя другими он при этом ничуть не возражал, и бар в доме Элдредов был всегда полон, поскольку Ральф отличался гостеприимством. Когда в гости заглядывал кто-нибудь не слишком разговорчивый или замерзший, Ральф встречал его со стаканами и кубиками льда. Щедрый по натуре и не могущий похвастаться наметанным глазом, он обычно наливал порцию раза в четыре больше, чем было принято. Местного советника на выезде из Ред-хауса остановила полиция; его попросили дунуть в трубочку, и выяснилось, что алкоголя в нем втрое больше положенного. А социальная работница из Нориджа и вовсе облевала лестницу в доме. Когда случалось что-то подобное, Ральф неизменно заявлял: «Мой дядюшка Святой Джеймс был совершенно прав. Полное воздержание надежнее всего. Стоит выпить хоть чуть-чуть, и сразу теряешь над собой контроль, верно?»
Потому, когда Анна налила ему общепринятую порцию виски, он счел супругу скупой на угощение. Недоуменно посмотрел на свой стакан, но промолчал. А потом, продолжая раскачиваться на стуле, произнес:
– У Эммы интрижка с Феликсом Палмером. Я застукал их сегодня в кафе.
– Что, in flagrante[3]3
In flagrante delicto (лат.) – букв. «на пылающем преступлении», юридический термин, означающий «поймать кого-то с поличным».
[Закрыть]? – уточнила Анна.
– Нет, они пили чай вдвоем.
Анна некоторое время смотрела на мужа, затем сказала:
– Ральф, позволь мне кое-что тебе объяснить. – Она тоже села, положила руки на белую деревянную столешницу и сцепила пальцы. Казалось, она собирается молиться вслух, но не ведает, о чем молить небеса. – Ты должен помнить, что в молодости Эмма и Феликс проводили вместе много времени. Ты ведь помнишь, правда?
– Ну да. – Ральф перестал раскачиваться. Передние ножки стула громко стукнули по полу. – Но это было черт знает когда, чуть ли не в пятидесятых, когда она еще училась в Лондоне, а сюда приезжала разве что по уик-эндам, и то не каждый раз… Еще до того, как мы уехали за границу. А Феликс женился на Джинни… О господи! Хочешь сказать, это тянется с тех времен?
– Вот именно. Много-много лет.
– И… ну… когда мы вернулись из Африки… тоже?..
Анна кивнула.
– Они вместе так долго, что кумушкам даже надоело злословить у них за спинами.
– Ты знала! А я почему не знал?
– Трудно сказать. Может, потому, что ты не обращаешь внимания на людей вокруг.
– Я же работаю с людьми! – возмутился Ральф. – Господь свидетель, все, что делаю, я делаю для людей. Как я могу их не замечать?
– А тебе не приходило в голову, что ты смотришь на них… ну… по-особенному? Смотришь и не видишь, если можно так сказать?
– То есть я что-то упускаю? – Ральф задумался. – Может быть, может быть. Если так, мне нужно помозговать, потолковать с собой, понять, отчего это происходит. Иначе получается, что я просто-напросто не гожусь для своей работы. – Он покачал головой. – Теперь моя очередь с тобою делиться. Смотри, Эмма живет в коттедже на главной улице Фулшема, а Феликс проживает в Блэкни. У нас с ними несчетное множество общих знакомых…
– И что с того? Я же сказала, люди устали обсуждать их роман.
– Но почему никто даже не подумал рассказать мне?
– А с какой стати? Ну представь, человек подходит к тебе и говорит – знаете, ваша сестра спит с женатым мужчиной…
– А ты почему мне не рассказала?
– Что бы ты сделал, услышав это от меня?
Ральф продолжал качать головой, не желая смириться с тем, что постигшее его откровение, такое возбуждающее, давным-давно перестало вызывать интерес окружающих.
– Вот чего я не могу понять… В местечке вроде нашего, где все друг друга знают, как они могли вести себя так? В смысле, им же надо было где-то встречаться. Эмма вряд ли ездила в Блэкни. Выходит, Феликс приезжал к ней в Фулшем. Он должен был где-то парковать машину, оставлять на всю ночь…
Анна усмехнулась.
Ральф отреагировал на ее усмешку.
– Чушь спорол, да? Все было по-другому, правильно? Они встречались в кафешках, пили чай… То есть это в первую очередь союз душ, что ли?
– Думаю, да. Но имей в виду, что у Феликса с Эммой наверняка множество возможностей спрятаться от любопытных глаз. И они никогда не позволяли себе вольностей на публике.
– Их положению это ничуть не повредило, – согласился Ральф. – Я хочу сказать, их положению в обществе. Дети знают?
– Кит точно знает. Мальчики, полагаю, тоже, но при мне они и словом не обмолвились. Для них в этом нет ничего особенного.
– Что думает Кит?
– Ты же знаешь, она всегда обожала свою тетушку.
– Надеюсь, ее жизнь сложится по-иному. – Ральф вздохнул. – Господи боже, только бы мои надежды сбылись! Мне совсем не хочется, чтобы Кит превратилась в этакую деревенскую даму, разъезжающую по окрестностям в твидовом костюме и чаевничающую со старыми девами. Так и вижу, что приедет богатый молодой красавец, увезет ее прочь и засыплет бриллиантами. Мне плевать, выйдет она замуж или нет. Я лишь хочу, чтобы наша Кит была счастлива.
Анна рассмеялась.
– Какой ты, оказывается, старомодный! Рассуждаешь о своей дочери так, словно она у тебя хористка. Кит сама накупит себе бриллиантов, если ей однажды такое взбредет в голову. – Она бросила взгляд на крошечный драгоценный камень, уже двадцать пять лет сверкавший на ее обручальном кольце. – Ральф, прошу тебя, не надо оскорблять Феликса. Он ведь тебе нравится, всегда нравился. И мы, остальные, к нему расположены.
– Сам знаю. Но сейчас все иначе. Когда я увидел его со своей сестрой…
Он поставил на стол пустой стакан. Дело не просто в неведении, подумалось ему; дело в том, что он, как выясняется, много чего не знает о себе самом.
Анна налила мужу еще виски. Он пить не стал, и она осушила стакан сама.
Сидя за кухонным столом, Джулиан изрек:
– Я думал, Кит вернется домой ради похорон.
– Там были в основном люди нашего поколения, – ответила Анна. – И вообще, народу оказалось очень много. По-моему, троих Элдредов было вполне достаточно.
– Достойное представительство, – ввернул Джулиан.
Анна хмыкнула:
– Где ты подцепил это выражение?
– От Кит услышал. Но почему ты считаешь, что она не захотела бы приехать? Помнится, они крепко дружили с Дэниелом Палмером.
Сын Феликса, ставший архитектором, жил в квартире над своим офисом в Холте. Он и вправду увлекся Кит – водил ее по театрам, приглашал в рестораны и даже звал покататься на лодке, которую держал в Блэкни.
– Сдается мне, Кит воспринимает Дэниела как источник развлечений, – сказала Анна. – А похороны – то еще развлечение.
– Значит, мы ее не увидим до?..
– Как минимум до Пасхи. У нее экзамены через несколько недель, если ты забыл.
– Нет, я помню. Знаешь, мама, мне будет приятно, если ты станешь как можно реже упоминать о занятиях и экзаменах.
– Джулиан, нам надо поговорить насчет тебя. Но не сегодня, разумеется. – Анна посмотрела на сына поверх ободка чашки. – Чем ты занимался с утра?
– Начал вкапывать столбы для забора.
– А подружку свою навещал?
Легкая вульгарность этого словечка, в котором вдобавок ощущалось нечто детское, явно покоробила Джулиана. Как если бы его мать пролила чай на стол или полезла в сахарницу пальцами.
– Завтра поеду. Сегодня решил наконец заняться забором, пока дождя нет. Жду не дождусь, когда приедет Кит. Хочу познакомить ее с матерью Сандры. Интересно послушать, что она скажет.
Значит, Сандра проведет с нами еще одно лето, отметила про себя Анна. С Джулианом вечно так: он ничего не говорит прямо, приходится выцеживать факты по одному из его обмолвок.
Через несколько дней после похорон Эмма отправилась в храм в Уолсингеме. Она поехала туда, сама не зная, зачем; вера, если и сохранилась в ней, была вовсе не тем чувством, что она готова была демонстрировать публично. Но когда не можешь справиться с горем, думала она, рискуешь натворить такое, по сравнению с чем посещение храма, принятое в обществе проявление скорби, выглядит сущей безделицей. На похоронах Феликса священник сказал, что даже из пучины отчаяния знакомые, привычные молитвы способны наполнить сердца подобающей христианам радостью. Вот и ладно, мрачно сказала себе Эмма, проверим на практике. И вправду нужно что-то делать. Вокруг Джинни суетились многочисленные советчики: следовало официально утвердить завещание покойного и как-то разобраться с миссис Глив и ее пирогами. А вокруг Эммы не было никого и ничего. Сплошная пустота, безлюдье и полное отсутствие занятий. Ей словно поведали о кончине человека, случившейся в далекой стране. Словно подразумевалось, что она не вправе рассчитывать на сочувствие окружающих, потому что умер человек, незнакомый ее друзьям. Нет ни тела, ни гроба. Лишь ощущение пустоты – и незавершенности дела.
Обогнув Фэйкенхем и двигаясь проселками в направлении храма и побережья, она вдруг поняла, что ее машина – единственная на дороге. Над просторами полей торчали колокольни, будто норовя проткнуть низкое, сулящее скорый снегопад небо; свинцовые тучи клубились над землей и дышали стужей. Норфолк изобиловал церквями – действующими и заброшенными; последние с годами превратились в прибежища для ласточек, а их нефы поросли колючим кустарником. В тех, что еще продолжали действовать, прихожан стало заметно меньше; самаритянские объявления[4]4
То есть объявления благотворительного общества «Самаритяне», которое объявило своей задачей помощь людям, оказавшимся в бедственном положении (ранее это считалось одной из обязанностей церкви).
[Закрыть] на дверях, наполовину оторванные ветром, свидетельствовали о глубоком упадке религиозности в сельской глубинке.
Парковка в Уолсингеме оказалась пустой. На улицах не было видно ни туристов, ни паломников; старинные городские дома – из дерева, кирпича и камня, с островерхими крышами и фламандскими фронтонами – будто сгрудились вместе, как если бы город пытался согреться в разгар зимы. Близ англиканской церкви гипсовые святые таращились на улицу из витрин лавок, а на них самих глядели святые, вышитые на полотенцах и гобеленах. Тут и там сверкала позолота, поблескивали нимбы на картонных плакатах, в витринах красовались открытки и списки молитв, напечатанные большими черными буквами «под старину» на таких же якобы древних свитках. Еще в лавках продавались свечи, которые ничуть не возбранялось использовать для мирских, светских надобностей, компакт-диски с записями григорианских хоралов, глиняные горшочки с медом и упаковки норфолкского лавандового мыла. А также кухонные полотенца с видами Уолсингема, кувшинчики с чатни, жестянки с песочным печеньем, упаковки чая «Эрл Грей» в псевдовикторианском стиле, травяные подушки, мятные леденцы, ароматические смеси и плюшевые игрушки, настенные и надверные таблички, пресс-папье и пахучие уплотнители для ящиков – словом, вся та дребедень, которую, руку на сердце положа, можно найти в продаже в древнем центре паломничества. Не сказать чтобы торговля шла бойко. Помимо Эммы, вдоль лавок прошла одна-единственная женщина с сумкой в руке и с мопсом на поводке. Она кивнула Эмме и зашагала дальше, в тени стены аббатства.
Эмма направилась к церкви. Здание возвели в 1930-х годах. Фасад казался непритязательным, однако внутри все выдавало потайную папистскую сущность храма: мерцали огоньки посвятительных свечей, печально взирали мученицы с заключенных в золоченые рамы полотен. Интересно, спросила себя Эмма, что сказал бы отец, доведись ему очутиться в такой вот обстановке? Впрочем, Мэтью Элдред умер давно, в почтенном возрасте, – в отличие от Феликса. В своем коттедже в Фулшеме Эмма до сих пор, как ей чудилось, слышала скрежет его ключа в дверном замке.
Она двинулась в глубину церкви, подальше от алтаря. В конце концов присела на скамью в последнем ряду. Только теперь она позволила себе заплакать, но слезы не приходили, глаза оставались сухими. Подобно своей невестке Анне она отучила себя от слез. Воспоминания о Феликсе тяжелыми камнями ложились на сердце. Снаружи, за церковными стенами, велись, должно быть, какие-то строительные работы: Эмма слышала монотонный стук молотков и жужжание дрелей. В нашей семье, подумалось ей, принято сдерживаться и хранить секреты; мы уважаем мысли, которые не были озвучены; даже Феликс, о котором все знали, был своего рода секретом. Но наши тайны не желают оставаться под спудом. Они грызут наши души, доводят до изнеможения, рвут и терзают изнутри.
На стене висели деревянные таблички с именами и датами. Благодарности, хвалы, сообщения о намерениях… «Спасибо за спасение в автомобильной катастрофе. 1932 год»; «В честь воссоединения супругов после молитвы в храме. 1934 год»; «Спасибо за успешную сдачу экзаменов. 1935 год». Какими досужими мелочами смеем мы надоедать Господу, думала Эмма. «Благодарю за спокойную смерть, о которой молились в сем святом месте». Кто повесил эту табличку и откуда они узнали, что смерть была именно спокойной? Некоторые таблички пустовали, будто искушая посетителей храма что-нибудь на них начертать. Скажем, так: «Молитвы услышаны».
Под табличками, у стены, стояли ведра с освященной водой. Паломники могли самостоятельно зачерпывать эту воду и переливать ее в свою посуду. На столике, просевшем под грудой молитвенников, пылились следы присутствия людей – верхушка термоса, несколько бумажных стаканчиков того сорта, какой выдают автоматы, и пара-тройка пластиковых кружек, причем последние все лохматились по ободу, словно их кто-то грыз. Выглядит неприлично, подумала Эмма; развели антисанитарию. И поспешила наружу, сжимая перчатки в руке.
При входе, у дверей, лежала на столе толстая книга, вся захватанная пальцами. Ее страницы были поделены на столбцы, а объявление над столом обещало: «Все имена, занесенные в эту книгу, удостоятся молитв в храме».
Эмма достала ручку из нагрудного кармана, перевернула страницу и написала вверху дату. Имя Феликса она вписывать в книгу не стала, поскольку была уверена, что духовную энергию следует направлять на живых, а не на мертвых. И собственное имя тоже не внесла, ибо считала, что и без того неплохо справляется. Но аккуратно записала имена своего брата и его жены:
«Ральф Элдред.
Анна Элдред».
Ниже приписала:
«Кэтрин Элдред».
Помедлила, пропустила строчку – и продолжила:
«Джулиан Элдред.
Роберт Элдред.
Ребекка Элдред».
Уже начало темнеть, когда Эмма наконец вышла из церкви. Храм стоял вплотную к дороге; Эмма побрела по обочине вверх вдоль высокой стены, уповая на благосклонность небес, если сзади вдруг появится машина. Снежная крупа колотилась о камни, стучала по оконным стеклам и таяла под ногами. Усевшись в почти пустынном кафе и обхватив ладонями кружку с горячим шоколадом, Эмма вспоминала другой студеный день – когда кучерявая голова Ральфа мелькнула под стропилами чайной в Холте: мелькнула, склонилась, повернулась, взгляд сфокусировался… Если бы Ральф не наткнулся на них в тот день, когда его чувства словно обострились от холода, он до сих пор пребывал бы в своем упрямом и поистине невероятном неведении; когда Феликс умер, они с братом встали бы у его могилы, как положено двум закадычным друзьям усопшего, и Ральф кивнул бы ей с тем видом, какой подобает приличным людям, пришедшим проститься со скоропостижно скончавшимся ровесником. И этого, подумала Эмма, для меня было бы вполне достаточно.
Ей внезапно стали вспоминаться стихотворные строфы. Оден, сказала она себе и порадовалась тому, что смогла опознать цитату; немалое достижение для женщины, не слишком-то сведущей в литературе. Строки все звучали и звучали в ушах, исполненные смутной угрозы:
Вместе с Эммой в кафе грелся длиннополый клирик, читавший «Дэйли телеграф». За спиной гудел и шипел масляный обогреватель. Она снова подумала, не расплакаться ли, но побоялась, что церковник тогда отложит газету и примется ее утешать. Поэтому она застегнула пальто на все пуговицы и приготовилась к сумеркам и холоду – и к дороге домой, в Фулшем. Понять бы, кто я теперь, мысленно усмехнулась она, печальная история или добрая душа.
Смотри внимательно в зеркало,
наблюдай свое разрушение;
ты не в силах благословить,
но жизнь и есть благословение.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?