Текст книги "Бессмертники"

– Я всегда знал, – говорит он. – Всегда знал, что умру молодым. Потому и сделал так.

– Что именно сделал? – переспрашивает Роберт.

Саймон поднимает палец:

– Ушёл от мамы. Это первое.

Он поднимает второй палец, но забывает, о чём думал. Говорить для него сейчас всё равно что тонуть в океане. Он будто идёт ко дну и знает, что там, на дне, но не может объяснить тем, кто на берегу.

– Тсс! – Роберт откидывает с его лба прядь волос. – Теперь уже неважно. Как и всё остальное.

– Нет, ты не понимаешь. – Саймон барахтается, как щенок, захлёбывается. Он должен высказаться во что бы то ни стало. – Всё важно.

Когда Роберт выходит в туалет, Клара садится к Саймону на койку. Глаза у неё опухли.

Клара спрашивает:

– Смогу ли я кого-то ещё полюбить, как тебя?

Клара ныряет к нему под одеяло. Саймон так исхудал, что на узкой больничной койке им просторно вдвоём.

– Да ладно тебе, – говорит Саймон. Её же слова, сказанные в самом начале, тем утром на крыше, когда всходило солнце. – Полюбишь, никуда не денешься, и намного сильней, чем меня.

– Нет, – Клара задыхается, – не смогу. – Она кладёт голову Саймону на подушку, и когда поворачивает к нему лицо, её волосы щекочут ему плечо. – Что она тебе сказала?

Разве теперь важно?

– В воскресенье, – отвечает Саймон.

– Ох, Сай… – Сдавленный визг, будто рвётся с цепи собака. Поняв, что это ее, Клара зажимает ладонью рот. – Если бы… если бы…

– Никаких “если”, – перебивает Саймон. – Смотри, что она мне подарила!

– Вот что! – Клара указывает взглядом на бляшки у него на руках, на его торчащие рёбра. Даже его светлые кудри поредели, и всякий раз, когда сиделка его купает, слив забит волосами.

– Нет, – отвечает Саймон, – вот что. – И указывает на окно. – Я никогда не уехал бы в Сан-Франциско, если бы не она. Никогда бы не встретил Роберта. Не научился бы танцевать. Так и сидел бы дома, ждал, когда моя жизнь наконец начнется.

Он зол на свою болезнь, люто её ненавидит. До сих пор он ненавидел и гадалку. Как могла она напророчить столь страшную судьбу ребёнку? Но теперь он воспринимает её иначе, как вторую мать или божество, ведь это она распахнула перед ним дверь и велела: иди!

Клара будто окаменела. Саймон помнит выражение лица, которое часто видел у неё первое время после переезда, – странную смесь досады и нежности. Теперь он понял, что в нём необычного. Клара смотрела на него точь-в-точь как гадалка: наблюдая за ним, ведя обратный отсчет. Любовь к сестре расцветает в нем, точно бутон. Он вспоминает Клару на крыше – как она стояла на краю и говорила, не глядя на него: “Назови хоть одну причину, почему тебе нельзя жить по-своему”.

– Тебя не удивило, когда я сказал про воскресенье, – говорит Саймон. – Ты знала с самого начала.

– Твой день… – шепчет Клара. – Ты сказал “молодым”. Я хотела, чтобы у тебя было всё, о чём ты мечтал.

Саймон сжимает Кларину руку. Ладонь у неё мягкая, розовая.

– У меня уже всё есть, – отвечает он.

Иногда Клара оставляет Саймона и Роберта вдвоём. Когда больше ни на что нет сил, они смотрят видеокассеты, взятые напрокат в публичной библиотеке Сан-Франциско, выступления великих танцоров – Нуреева, Барышникова, Нижинского. Кто-то из добровольцев “Шанти”[30]30
  “Шанти” – добровольческая организация, основанная в 1974 г. Чарлзом Гарфилдом. Добровольцы “Шанти” помогают больным СПИДом, раком и другими опасными заболеваниями.


[Закрыть] притаскивает из общей комнаты телевизор, и Роберт ложится рядом с Саймоном на койку.

Саймон любуется им. “Какое же счастье, что я тебя встретил”. Будущее Роберта его тревожит.

– Если он тоже болен, – просит Саймон Клару, – пусть он участвует в испытаниях новых лекарств. Обещай мне, Клара, – обещай, что позаботишься об этом.

В отделении ходят слухи о новом лекарстве, об успешных испытаниях в Африке.

– Хорошо, Сай, – шепчет Клара. – Обещаю. Постараюсь.

Почему все годы жизни с Робертом ему так тяжело давались слова любви? Сейчас, долгими летними вечерами, Саймон твердит вновь и вновь: я люблю тебя, я люблю тебя – пароль и отзыв, столь же необходимые для жизни, как пища, как воздух. И лишь когда он слышит ответ Роберта, сердце бьётся ровнее, глаза закрываются – теперь он наконец-то уснёт.

Часть вторая
Протей

1982–1991. Клара

10

Клара умеет превращать чёрный платок в алую розу, а туза – в даму. Делает центы из пенни, из центов – четвертаки, а доллары – из воздуха. Умеет делать пас Германна, бросок Тёрстона, фокус с подъёмом карт и бэк-палм. Блестяще исполняет классический фокус с чашей и шариками (этот секрет передал ей Илья Главачек, а ему – канадский мастер Дэй Вернон) – ослепительную, головокружительную иллюзию, когда пустая серебряная чаша наполняется шариками и игральными костями, а под конец в ней появляется настоящий, безупречный лимон.

Лишь одно ей не под силу – пусть она и не теряет надежды – вернуть брата.

Первое, что делает перед выступлением Клара, – готовит сцену для “Хватки жизни”. Найти ночной клуб с высокими потолками не так-то просто, поэтому она выступает и в ресторанах, и в мюзик-холлах, а иногда подрабатывает как независимый артист в небольшом цирке в Беркли. И всё же она предпочитает клубы, мрачные, прокуренные, – там можно выступать одной, и ходят туда взрослые, её любимая публика. Взрослые обычно заявляют, что в чудеса не верят, но Клара знает цену их словам. Если бы не вера в чудо, к чему тогда играть в постоянство – влюбляться, заводить детей, покупать дом, – ведь очевидно, что ничего вечного на свете нет? Фокус не в том, чтобы убедить их. Фокус – заставить их признать очевидное.

В туго набитом рюкзаке она привозит реквизит: верёвку для спуска и страховочный трос, гаечный ключ и зажим, капу на шарнирах, плетёный шнур. Двух одинаковых залов не бывает, учил её Илья, и Клара всякий раз оценивает высоту потолка, ширину сцены, конструкцию и прочность пола. От успеха до провала один шаг – один миг может решить судьбу, – и сердце трепещет, когда, стоя на стремянке, крепишь страховочный трос, прилаживаешь предохранительное устройство. На сцене Клара отсчитывает метр семьдесят пять от пола: свой рост, метр шестьдесят семь, плюс небольшой зазор.

“Срыв” она начала исполнять два года назад. Её помощник натягивает верёвку, пока Клара не окажется под потолком с капой в зубах. Но вместо того чтобы съехать плавно, как она делала вначале, она бросается вниз, когда верёвка ещё не натянута. Зрители всякий раз думают, что это несчастный случай, ахают, кто-нибудь визжит, но Клара вдруг резко тормозит. Она почти привыкла к хрусту шейных позвонков, к тому, как дёргается челюсть, принимая на себя вес тела, как болят глаза, щиплет в носу, закладывает уши. Ничего не видно, лишь белые слепящие огни, и наконец она опускается ещё на пару дюймов, ноги касаются пола. Подняв голову и выплюнув капу в ладонь, она впервые по-настоящему видит публику – изумлённые лица, раскрытые рты.

– Я всех вас люблю, – шепчет она, раскланиваясь. Говард Тёрстон повторял эти слова перед каждым выступлением, стоя за занавесом и слушая увертюру – Всех вас люблю, люблю, люблю.

11

Необычно холодной февральской ночью 1988-го Клара стоит на сцене в “Комитете”, бродвейском кабаре, где обычно выступает комедийная труппа с тем же названием. Сегодня, в понедельник, зал сдали в аренду Кларе, и за право выступить здесь она заплатила столько, что и не мечтает окупить аренду. На каждый столик она положила визитку – “В поисках бессмертия”, написано на ней, – но народу негусто, в основном те, кто перекочевал сюда из “Кондора” и “Горячей леди” или собирается туда. Клара с блеском исполняет трюк с шариками и чашей, но всех интересует только “Срыв”, да и тот уже утратил новизну.

– Хватит уже фокусов, крошка! – слышен крик. – Покажи сиськи!

Когда её выступление заканчивается и готовится к выходу бурлеск-труппа, Клара надевает длинный чёрный плащ, концертный, и подходит к стойке бара. По пути в дамскую комнату вынимает из кармана у крикуна кожаный бумажник, а на обратном пути возвращает его на место пустым.

– Эй!

У Клары падает сердце. Она оборачивается, ожидая увидеть веснушчатое лицо, водянистые глаза цвета виски, униформу и полицейский значок, но перед ней высокий человек в футболке, мешковатых джинсах и рабочих ботинках. Он поднимает руки, будто сдаётся.

– Виноват, напугал, – говорит он, а Кларе кажутся смутно знакомыми и смуглое лицо, и блестящие волосы до плеч.

– Где-то я вас уже видела.

– Я Радж.

– Радж… – И воспоминание, яркое, как вспышка. – Радж! Боже… Сосед Тедди! То есть Бакшиша Хальсы, – добавляет Клара, вспомнив длинные волосы и стальной браслет Тедди.

Радж смеётся:

– Мне этот парень никогда не нравился. С чего вдруг белый станет носить тюрбан?

– Если он хипарь и тусуется в Хайт-Эшбери[31]31
  Хайт-Эшбери – квартал Сан-Франциско, центр культуры хиппи.


[Закрыть], то почему бы и нет?

– Они уже не те. Работают в Кремниевой долине или подались в юристы. С очень короткими стрижками.

Клара смеётся. Ей нравится живость Раджа, его пытливый взгляд. Публика в зале редеет; открывается входная дверь, и в просвет видно ночное небо, россыпь звёзд, неоновые вывески стрип-клубов. Обычно после представлений она возвращается тридцатым автобусом из Стоктона в китайский квартал, в свою одинокую квартирку.

– Чем ты сейчас занят? – спрашивает она.

– Чем занят? – Губы Раджа, тонкие, но выразительные, лукаво кривятся. – Прямо сейчас – ничем. Планов никаких.

– Десять лет прошло. Ты можешь поверить? Целых десять! И ты один из первых, с кем я познакомилась в Сан-Франциско.

Они сидят в “Везувии”, итальянском кафе через дорогу от книжного магазина “Огни большого города”. Кларе здесь нравится, потому что сюда когда-то захаживали Ферлингетти[32]32
  Лоуренс Ферлингетти (р. 1919) – американский поэт, художник, общественный деятель, представитель бит-поколения.


[Закрыть] и Гинзберг[33]33
  Ирвин Аллен Гинзберг (1926–1997) – американский поэт, основатель битничества.


[Закрыть], сейчас, однако, здесь обосновалась шумная компания австралийских туристов.

– А мы никуда не делись, – отзывается Радж.

– Никуда не делись. – Перед Кларой встают смутные картины первых дней в Сан-Франциско: квартира, где они с Саймоном недолго жили; Радж на диване, читает “Сто лет одиночества”; Радж печёт на кухне блинчики вместе с длинноногой блондинкой Сюзи, что продавала цветы возле бейсбольного стадиона.

– Где сейчас Сюзи?

– Сбежала с каким-то христианским спиритом. С семьдесят девятого её не видел. Ты ведь сюда с братом приехала? Как он?

Клара, крутившая в пальцах тонкую ножку бокала с мартини, вскидывает голову:

– Умер.

Радж давится виски:

– Умер? Твою ж мать, Клара. Ужасно. От чего?

– От СПИДа, – отвечает Клара. Хорошо, что сейчас для болезни есть хотя бы слово, есть имя – появилось оно лишь спустя три месяца после смерти Саймона. – Ему было двадцать.

– Вот блядство! – Радж снова качает головой. – Та ещё зараза, СПИД. Забрал у меня друга в прошлом году.

– Кем ты работаешь? – спрашивает Клара, лишь бы переменить разговор.

– Я механик. Машины в основном ремонтирую, но и собирать приходилось. Отец мечтал, чтобы я стал хирургом. Говорил я ему, что вот уж вряд ли, но он всё равно меня сюда отправил. А сам остался в Дхарави – это трущобный квартал Бомбея, – полмиллиона людей на одном пятачке, в реке дерьмо плавает, но дом есть дом.

– Тяжело тебе пришлось – в чужой стране, без отца, – замечает Клара, глядя на Раджа. Брови у него густые, но черты тонкие: мягкий овал лица, красиво очерченные скулы, чуть заострённый подбородок. – Сколько было тебе?

– Десять. Я жил у Амита, папиного двоюродного брата. В нашей семье он был самый умный, в шестидесятых получил стипендию и уехал в Калифорнию по студенческой визе, учиться на медицинском факультете. Отец мечтал, чтобы я стал как он, а у меня с наукой никогда не ладилось. Людей лечить не люблю, зато люблю лечить машины, так что папа мой, он хоть наполовину был прав. Но наполовину – это, пожалуй, маловато. – У Раджа нервный смех и небольшой акцент, почти незаметный, если не вслушиваться. – А ты? Давно выступаешь?

– Ммм… – задумывается Клара. – Лет шесть.

Поначалу работа заряжала ее энергией, но теперь выматывает: в одиночку навешиваешь страховку; завернувшись в плащ, мчишь на метро в Беркли под хип-хоп из чужого магнитофона. Дома – в час ночи, а то и в три, если едешь из восточной части города.

Лежишь в ванне и слушаешь, как внизу оживает китайская пекарня. По ночам на дрянной швейной машинке пришиваешь обратно к платью эти треклятые блёстки, на новую машинку нет денег, и эти блёстки всюду – между диванными подушками, на лестнице, в ванне.

Год назад она сильно расшиблась во время “Срыва”. Девушка-ассистентка, нанятая по объявлению в “Кроникл”, отпустила верёвку, не проверив страховку, и Клару протащило по полу почти на метр. Очнулась она стоя на четвереньках, по голове словно дубиной ударили, а ступни распухли, как два лиловых воздушных шара. Медицинской страховки у неё не было, и почти все деньги, доставшиеся от Шауля, ушли на лечение. Полтора месяца проходила в гипсе – и в ярости. Последний год она работала с девятнадцатилетним пареньком из цирка, но в марте он уходит от неё в “Барнум”.

– Тебе, я вижу, нравится, – усмехается Радж.

– Ох… – вздыхает с улыбкой Клара. – Раньше нравилось. И сейчас нравится. Но я устала. Трудно одной, и помещение искать тяжело. Не так уж много мест, где станут со мной работать, да и надолго задерживаться нигде нельзя. Выступаешь где-то год, другой, о тебе узнают, поднимается шум, потом стихает, а ты всё там, понимаешь, – так и цепляешься за верёвку зубами.

– Отличный трюк, с верёвкой. В чём секрет?

– Нет никакого секрета. – Клара пожимает плечами. – Держишься, и всё.

– Впечатляет! – Радж поднимает брови. – Страшно?

– Не так страшно, как раньше, да и то пока не выйдешь на сцену. Всё из-за ожидания. Стоишь за кулисами и чувствуешь… видимо, страх сцены, но ещё… ещё радость: сейчас я покажу людям то, чего они не видели.

Сейчас они по-новому увидят мир, хоть на час. – Клара хмурится. – Перед фокусами с платками или чашей я не волнуюсь, на них я выросла. Но публике больше по душе “Срыв”.

– Так почему бы не изменить программу? Мелочовку убрать, сосредоточиться на крупном.

– Это не так-то просто. Нужно оборудование и настоящий, постоянный ассистент. Надо придумать, как перевозить большие декорации. Да и мои любимые фокусы – те, о которых я только в книжках читала… Видно, придётся самой разбираться, в чём их секреты. Фокусники – народ скрытный.

– Ну так представь, как будто можешь делать всё что угодно. Что бы ты выбрала?

– Всё что угодно? О боже. – Клара усмехается. – Скажем, трюк де Кольта с исчезающей птичьей клеткой. Он поднимал в воздух клетку с попугаем, и – раз! – клетки нет! Наверняка прятал в рукав, но как – поди догадайся!

– Скорее всего, клетка была складная. А прутья на шарнирах? Посредине толще, чем на концах?

– Не знаю, – отвечает Клара. Она раскраснелась, говорит взахлёб. – А ещё есть “шкаф Протея”. Небольшой шкафчик, вертикальный, на высоких ножках и вертится, чтобы зрители видели: никаких потайных дверей там нет. Ассистент поворачивает шкаф, открывает-закрывает дверцы – и вдруг изнутри раздаётся стук. Двери открываются, и ты выходишь.

– Зеркала, – догадывается Радж. – Поверхности не видно, только отражение.

– Это и я знаю. Но все дело в углах, геометрия должна быть безупречной, в этом-то и фокус – в расчётах. – Кларин бокал давно пуст, но в кои-то веки она не замечает. – Но самая заветная моя мечта, самый мой любимый номер – “Ясновидение”. Придумал его иллюзионист Чарлз Моррит. Зрители давали ему предметы – золотые часы, к примеру, или портсигар, – а ассистентка с завязанными глазами узнавала, что есть что. Нечто похожее делали и другие, с кодовыми фразами: “Интересный предмет, передайте, пожалуйста”, а на деле это не просто фраза, а шифр, но Моррит каждый раз говорил: “Да, спасибо” – и только. Секрет он унёс в могилу.

– Повязка была прозрачная.

– Ассистентка стояла лицом к стене.

– Зрители подставные.

Клара качает головой:

– Ни в коем случае, иначе фокус не стал бы таким знаменитым. Над разгадкой бьются уже больше века.

Радж смеётся:

– Чёрт знает что!

– Я же говорила! Сама не один год бьюсь.

– Тогда, пожалуй, – отвечает Радж, – надо нам биться усерднее.

12

Однажды, когда они всей семьёй отдыхали в Лавалетте, штат Нью-Джерси, Шауль разбудил их на рассвете. Герти, вставшая последней, ворчала, а он повел их из домика с жёлто-голубыми ставнями по тропинке, ведущей к пляжу. Все шли босиком, некогда было обуваться, и едва добрались до воды, Клара всё поняла.

– Море как кетчуп, – заметил Саймон, хотя ближе к горизонту оно алело, точно спелый арбуз.

– Нет, – поправил Шауль, – как Нил. – И смотрел на море с такой верой, что Клара с ним согласилась.

Спустя несколько лет, уже в школе, Клара узнала, что такое “красные приливы”: из-за скоплений морских водорослей прибрежные воды меняют цвет и становятся ядовитыми. Новое знание, как ни странно, опустошило ей душу. Нет больше в красном море никакой тайны, нечего ломать голову над разгадкой. Ей дали знания, но взамен забрали нечто другое – чудо преображения.

Когда Клара достаёт у зрителя из уха монету или превращает шарик в лимон, цель её – не обмануть людей, а одарить иным знанием, расширить их представление о возможном. Она стремится не перечеркнуть реальность, а снять завесу, показать жизнь со всеми противоречиями и странностями. Лучшие фокусы – те, что мечтает показывать Клара, – они не лишают жизнь реальности. Они наполняют жизнь тайной.

В восьмом веке до нашей эры Гомер рассказал о Протее, морском боге и пастухе тюленей, умевшем принимать любую наружность; пойманный, он мог предсказывать будущее и, чтобы этого избежать, менял облик. Спустя почти три тысячи лет изобретатель Джон Генри Пеппер продемонстрировал в Лондонском политехническом институте новую иллюзию под названием “Протей: мы здесь, но нас нет”. Спустя ещё столетие Клара и Радж ищут доски на свалке строительного мусора на Рыбацкой пристани. В столь поздний час вокруг никого, морские львы и те спят, выставив из воды носы, – и они увозят на грузовичке Раджа девять досок. В полуподвале дома на бульваре Сансет, где Радж с четырьмя товарищами снимает квартиру, Радж мастерит ящик метр на метр восемьдесят. Клара оклеивает ящик изнутри обоями, белыми с золотым узором, как у Джона Генри Пеппера. Внутри Радж устанавливает две зеркальные створки, тоже оклеенные с одной стороны обоями, так что в сложенном виде их не отличишь от стенок. Когда створки открыты и края соприкасаются, внутри образуется свободный угол, в самый раз для Клары, а в зеркалах отражаются боковые стенки.

– Красота! – ахает Клара.

Ни малейшего изъяна! Клара исчезает средь бела дня. Здесь, в нашем привычном мире, существует другой, невидимый глазу.

Прошлое Раджа ничуть не напоминает сказку. Мать его умерла от дифтерии, когда ему было три года; отец был старьёвщик – рылся в грудах мусора в поисках стекла, металла, пластика и продавал их торговцам утилем. А самые негодные обломки приносил Раджу, и тот мастерил из них крохотных изящных роботов и выстраивал рядком на полу в их однокомнатной квартире.

– Он болел туберкулёзом, – рассказывает Радж, – вот и отправил меня сюда. Он знал, что умирает, знал, что больше у меня никого нет, и если он хочет меня вытащить, то надо поторопиться.

Они лежат нос к носу в Клариной постели.

– Как ему удалось?

Радж отвечает не сразу.

– За деньги. Заплатил одному типу, тот сделал фальшивые документы, по ним получалось, что я брат Амита. Другого пути не было, и отец истратил всё, что имел. – В глазах у него новое выражение – то ли тревога, то ли беззащитность. – Теперь уже я легальный, если ты об этом хотела спросить.

– Нет, не об этом. – Клара, переплетя пальцы с его, сжимает руку. – А отец к тебе сюда приезжал?

Радж качает головой:

– Он прожил ещё два года. Но так и не сказал мне, что болен, не хотел, чтобы я приехал с ним проститься. Наверное, боялся, что если я вернусь, то так и останусь подле него. Я один у него был.

Клара представляет своего отца и отца Раджа. В её воображении они друзья, где бы ни были сейчас: играют в шахматы в призрачных парках, ведут богословские споры в дымных райских барах. Клара верит в христианский рай, хоть ей и не положено. Иудейская версия – Шеол, страна забвения, – кажется ей совсем уж беспросветной.

– Что бы они о нас подумали? – спрашивает Клара. – Еврейка с индусом!

– Недоиндус, – Радж щиплет её за кончик носа. – С недоеврейкой.

Радж придумывает себе новую мифическую биографию. Он – сын сына легендарного факира, передавшего самому Говарду Тёрстону секреты индийской магии: как за несколько секунд вырастить из косточки дерево манго; как сидеть на гвоздях; как взбираться вверх по верёвке, подброшенной в воздух. Так и будет он рассказывать антрепренёрам и организаторам выступлений, так и будет написано в программках, и всякий раз его радость будет омрачена стыдом. Ведь неизвестно, на кого он больше похож на самом деле. То ли, как вымышленный внук факира, забирает то, что принадлежит ему по праву, то ли, как жулик Говард Тёрстон, унес с Востока на Запад краденые секреты.

– Не понял, – говорит Радж. – Почему “В поисках бессмертия”?

Они сидят на Кларином диване. Апрель, четыре утра, моросит дождик, но из пекарни внизу поднимается жар, и они открыли окно.

– Что же тут непонятного? – Клара в мешковатой футболке и трусах-боксерах Раджа, её босые ноги на его коленях. – Я никогда не умру.

– Хвастунишка! – Он сжимает её икру. – Я знаю, что ты имеешь в виду. Только не пойму, с чего ты взяла, что играешь именно в это.

– Во что же я играю?

– В перевоплощение. Платок превращается в розу. Шарик – в лимон. Венгерская танцовщица, – он шевелит бровями – Клара рассказывала ему о бабушке, – в звезду американского цирка.

У Раджа большие планы: новые костюмы, новые визитки, более вместительные залы. Он разучивает индийский трюк с иглами: иллюзионист глотает горсть иголок и нитку, открывает рот – публике на обозрение, – а затем выплёвывает те же иголки уже нанизанными на нитку. Он даже договорился о выступлении в театре “Зинзанни”, чей хозяин – один из его клиентов в автомастерской.

Клара не помнит точно, когда Радж решил войти в дело, и не помнит, когда фокусы стали для них “делом”. Но опять же, она много чего забывает. Зато она любит Раджа, его неуёмную энергию, чудесное умение оживлять предметы. Любит его тёмные прямые волосы, что вечно лезут в глаза, любит его имя, Раджаникант Чапал. Для трюка с исчезающей клеткой он смастерил механическую канарейку, гипсовую, с полым корпусом и настоящими перьями, и приводит её в движение с помощью трости. Кларе нравится, как птица оживает в его руках.

Вершина мастерства Клары – не “Хватка жизни”, а сила воли, что позволяет ей не обращать внимания на публику, их пейджеры, их варёные джинсы. На сцене она поворачивает время вспять, к тем дням, когда люди верили в чудеса, а спириты общались с мёртвыми, когда считалось, будто мёртвым есть что сказать живым. Уильям и Айра Дэвенпорт – братья из Рочестера, штат Нью-Йорк, вызывавшие духов, сидя в шкафу со связанными руками, – самые знаменитые медиумы Викторианской эпохи, но вдохновили их сёстры Фокс. В 1848-м, за семь лет до первого выступления Дэвенпортов, Кейт и Маргарет Фокс услышали стук в спальне фермерского дома в Хайдсвилле. Дом Фоксов вскоре прозвали “нехорошим”, а девочки стали разъезжать с гастролями по стране. В Рочестере врачи, осматривавшие сестёр, утверждали, что звуки, которые слышатся в их присутствии, они производят сами, щёлкая коленными суставами. Однако другая группа исследователей, побольше, не нашла убедительного объяснения ни звукам, ни системе, которую сёстры использовали для перевода посланий, – шифру, основанному на счёте.

Однажды в мае Клара врывается в ванную, когда Радж стоит под душем:

– Время!

Радж приоткрывает запотевшую дверь душевой кабинки:

– Что?

– “Ясновидение”, трюк Моррита! Его разгадка во времени! – И Клара смеётся – до того всё просто, до того очевидно.

– Тот самый трюк с чтением мыслей? – Радж отряхивается по-собачьи, обдав стены фонтаном брызг. – Как они это делали?

– Он и ассистентка, оба одновременно считали, – на ходу развивает свою мысль Клара. – Он знал, что публика ждёт шифра, основанного на словах. Как обойти эту ловушку? Нужен код, основанный на молчании – на длине пауз между словами.

– И паузы соответствуют… буквам? Подумай, сколько времени уйдёт на то, чтобы составлять целые слова.

– Нет, не буквам. Возможно, у них был список, список самых ходовых предметов. Ну, знаешь, кошельки, бумажники, шляпы и прочее… И если Моррит говорил “спасибо” спустя двенадцать секунд, ассистентка знала: это шляпа. А чтобы угадать, какая шляпа, у них был другой список – список материалов: одна секунда – кожаная, две – фетровая, три – вязаная… Можем попробовать, Радж. Знаю, у нас получится.

Радж смотрит на неё как на чокнутую, и он недалёк от истины, да разве это её остановит? Даже спустя годы, когда они исполняли этот трюк уже сотни раз, – даже когда Клара была беременна, даже после рождения Руби, – никогда Радж не казался ей ближе, чем во время “Ясновидения”. Вместе они балансируют на грани провала: Радж держит предмет, а Клара ждёт, ждёт условного знака, перебирая в памяти нумерованные списки. Кроссовка “Рибок”. Пачка презервативов. Резкий всеобщий вздох – угадала! Немудрено, что после представления ей нужно бокала два-три, чтобы успокоить нервы, и лишь спустя несколько часов, когда все чувства притупятся, она сможет наконец уснуть.

За два дня до премьеры в театре “Зинзанни” Радж приходит к Кларе, отработав смену в мастерской. Им предстоит всю ночь репетировать “Исчезающую клетку”.

– Купила проволоку? – кричит Радж, швыряя куртку на стул.

– Не помню. – У Клары перехватывает горло. Радж просил её сходить в магазин для художников на Маркет-стрит за толстой медной проволокой, чтобы он мог доделать клетку. – Кажется, забыла.

– Что значит “кажется”? Одно из двух: или ты ходила в магазин, или нет.

Клара не рассказывала Раджу о провалах в памяти. Вот уже несколько месяцев их не было, но вчера Радж работал сверхурочно, и некому было отвлечь её от мыслей, что кишат в мозгу, когда она остаётся одна: о смерти отца, о разочаровании матери. Как бы хотелось, чтобы Саймон увидел её сейчас – не на крохотной, тускло освещённой сцене клуба на Филмор-стрит, а на большой арене, с декорациями, с партнёром! И Клара пошла в бар на Керни-стрит и пила, пока мозг не отключился.

– Да, забыла, – отвечает Клара, внутренне негодуя: такой уж он, Радж, никогда ничего не забывает. – Проволоки нет – значит, не купила. Завтра куплю.

Клара идёт в спальню, для вида поправляет гирлянду на окне. Радж догоняет её, хватает за руку:

– Не лги мне, Клара. Не купила – так сразу и говори. У нас премьера на носу, и мне иногда кажется, что для меня она важнее, чем для тебя.

Радж придумал и новые визитки – “В поисках бессмертия, с Раджем Чапалом”, – и Кларины новые костюмы. Купил на складе одежды смокинг, попросил портниху подогнать его для Клары. Для “Хватки жизни” он заказал платье из каталога для фигуристов, всё в золотых блёстках. Клара заартачилась – мол, дешёвка, совсем не водевильное, – но Радж уверял, что при свете прожекторов оно будет искриться.

– Мне это важно как никому другому, – шепчет Клара, – и я ни за что не унизилась бы до лжи.

– Ладно. – Радж щурится. – Завтра так завтра.

13

В июне 1982-го, через несколько дней после смерти Саймона, Клара приехала на похороны на Клинтон-стрит, семьдесят два. Прилетев ночным рейсом из Сан-Франциско, она стояла у ворот дома, и её била дрожь. Как так вышло, что она столько лет не виделась с родными? По пути наверх по длинной лестнице ей чуть не сделалось дурно. Но когда дверь открыла Варя, бросилась ей на шею – “Клара!” – и прильнула к ней всем своим худеньким телом, нескольких лет разлуки как не бывало. Они сёстры, и это главное, всё остальное неважно.

Дэниэлу исполнилось двадцать четыре. Он учился в Чикагском университете, готовился поступать в медицинскую школу, тренировался в спортзале. Когда он снял футболку, Клара вспыхнула, мельком увидев его бледную мускулистую грудь с двумя кустиками тёмных волос. Юношеские прыщи у него ещё не сошли, но подростковая серьёзность сменилась твёрдостью: шишковатый лоб, волевой подбородок, крупный орлиный нос. В нём проступили черты Опто, их деда.

По настоянию Герти хоронили Саймона по еврейскому обряду. Когда Клара была маленькой, Шауль разъяснял им еврейские законы спокойно и терпеливо, как Иосиф римлянам. Иудаизм – не суеверие, говорил он, а путь к праведной жизни; быть евреем – значит жить по закону, который принёс Моисей с горы Синай. Но Клару законы мало интересовали. В еврейской школе она любила истории – о Мириам-пророчице, чей чудодейственный колодец сопровождал евреев сорок лет во время их скитаний в пустыне; о Данииле, вышедшем невредимым из логова львов. Истории эти наводили на мысль, что человеку доступно всё. Зачем же тогда каждую неделю сидеть по шесть часов в подвале синагоги и зубрить Талмуд?

К тому же это был клуб для мальчиков. Когда Кларе было десять лет, двадцать тысяч женщин, оставив детей и пишущие машинки, вышли на Пятую авеню на демонстрацию за равноправие. Герти с губкой в руках смотрела репортаж по телевизору, и глаза её сияли, как две серебряные ложки, но, когда пришёл домой Шауль, она сразу же выключила старенький “Зенит”. И всё-таки Кларину бат-мицву[34]34
  Бат-мицва – еврейский праздник совершеннолетия девочки (i2 лет и 1 день).


[Закрыть] праздновали не отдельно в шаббат, как совершеннолетие братьев, а во время пятничной вечерней службы, не столь торжественной, вместе с десятью другими девочками, и ни одной из них не позволили читать вслух отрывок из Торы или Хафтары[35]35
  Хафтара, Гафтара, Афтара или Гафтора (от ивр. “освобождение”) – название отрывка из книги Пророков, завершающего публичное чтение недельной главы из Торы в субботу, праздники и посты.


[Закрыть]. В тот год Комитет по еврейским законам и нормам разрешил учитывать женщин в миньяне, однако вопрос, может ли женщина быть раввином, по их мнению, оставался спорным.

В тот день, когда она стояла рядом со своей поредевшей семьёй и слушала, как Герти читает на иврите Эль мале рахстим[36]36
  Эль мале рахамим (“Бог, исполненный милосердия”) – поминальная молитва.


[Закрыть], что-то в ней перевернулось. Будто открылся шлюз и хлынула исполинская волна скорби – или облегчения? – стоило Кларе услышать знакомые с детства слова. Точного перевода она не помнила, но знала, что молитва соединяет мёртвых, Шауля и Саймона, с живыми – Кларой и Варей, Герти и Дэниэлом. Здесь, в молитве, никто не забыт. Здесь вся их семья вместе.

Спустя три месяца Клара вернулась в Нью-Йорк на Дни трепета[37]37
  Дни трепета (Десять дней раскаяния) – в иудаизме дни между Новым годом (Рош а-Шана) и Днём искупления (Йом-Кипур).


[Закрыть]. Находиться рядом с людьми для неё было мукой, всё равно что тереть наждачной шкуркой ожог, и всё-таки она добыла денег на авиабилет: если на то пошло, лучше быть рядом с теми, кто тоже любил Саймона. Вначале друг с другом они обращались бережно, к середине недели, однако, от их мягкости не осталось и следа.

Дэниэл резал яблоки, яростно стуча ножом:

– Мне кажется, будто я его вовсе не знал.

Клара выронила ложку, которой черпала мёд:

– Почему? Потому что он был голубой? Так вот кто он для тебя – просто голубой, и всё?