Текст книги "Карамболь"

Садится и сидит. Минуту за минутой. Просто сидит и ничего не делает.

«Дьявол, – подумал Келлер. – Он знает. Этот гад знает».

Когда он, довольно много времени спустя, проходил мимо семнадцатого номера, доктор по-прежнему сидел в машине. Это его окончательно убедило. Келлер обошел вокруг кондоминиума и вернулся к себе в квартиру с черного хода. Придя домой, достал из холодильника бутылку пива и осушил ее в три глотка. Вышел в эркер. Машина перед номером семнадцать была пуста. Солнце зашло.

«Впрочем, он не знает, – подумал он. – Доктор-убийца не знает, что я знаю. Я иду на шаг впереди. Сохраняю контроль».

V

29

«Если взглянуть на нашу работу в чисто количественном отношении, – подумал комиссар Рейнхарт около одиннадцати утра в субботу во время небольшого перекура, – нам стыдиться нечего».

Для такой мысли имелись все основания. После свидетельских показаний Эдиты Фишер количество врачей, которых требовалось допросить, настолько возросло, что пришлось тут же подключить и Роота, и де Бриса, и стажера Боллмерта. Конечно, Рейнхарт (по правде говоря) рассматривал всю процедуру как своего рода соломинку, но за неимением других соломинок (и учитывая щедрое обещание начальника полиции Хиллера относительно неограниченных ресурсов) приходилось довольствоваться этим. Никто, однако, больше не называл операцию «гипотезой Роота» – прежде всего сам Роот, с тех пор как осознал, что потребуется работать и в субботу, и в воскресенье.

Новая больница Румфорд была меньше, чем Хемейнте, но и там работали сто два врача, из них шестьдесят девять мужчин. Старая легенда, что полицию интересуют лишь впечатления коллег об убитой медсестре Вере Миллер, для вновь добавившейся группы не годилась. По той простой причине, что ни от кого каких-либо впечатлений ждать не приходилось.

За исключением разве что самого убийцы, как справедливо заметил де Брис, но тому едва ли захочется облегчить душу только потому, что ему зададут несколько вопросов. В этом члены оперативной группы были единодушны.

Рейнхарт решил, что надо играть в открытую. Полиция располагает сведениями о том, что Вера Миллер могла состоять в связи с врачом, работающим в одной из двух больниц. Известно ли им что-нибудь? Не слышали ли они чего-либо? Нет ли у них каких-нибудь соображений или догадок?

Последнее было, возможно, на грани приличия, но чего церемониться? – считал Рейнхарт. Если позволить сотне людей гадать, то кто-нибудь ведь наверняка угадает.

Не говоря уже о том, что может случиться, если несколько человек выскажут одну и ту же догадку.

Инспектор Юнг никогда не относил подобные массовые допросы к числу своих любимых заданий (неформальные беседы, типа той, что он провел с сестрой Милович, попадали, разумеется, в совсем другую категорию) и, встретившись за чашкой кофе с Роотом во время заслуженного перерыва, воспользовался случаем и поблагодарил того за стимулирующую работу в выходные.

– Жаль, что ты нацелился именно на врачей, – сказал он.

– Что ты несешь? – спросил Роот, заглатывая булочку.

– Ну, если бы тебе, например, пришла в голову гипотеза с продавцами, нам бы пришлось проводить в десять раз больше приятных допросов. Или гипотеза со студентами.

– Я же сказал, что не знаю, что такое гипотеза. Могу я спокойно выпить кофе?

Так же, как при опросах друзей и знакомых Эриха Ван Вейтерена, все беседы и теперь записывались на пленку, и когда Рейнхарт в воскресенье вечером рассматривал лежавшую у него на письменном столе гору магнитофонных кассет, он понял, что материал – особенно если сложить оба расследования вместе – начинает приобретать масштаб, достойный убийства премьер-министра.

«Точка Боркманна? – подумал он. – О ней когда-то говорил комиссар. Может, количество на самом деле давно перешло в качество? А я этого просто не заметил. Не известно ли мне уже то, что нужно знать? Не находится ли (и прячется) ответ… ответы… где-то внутри огромного материала расследования? Возможно. А возможно, нет. Как же это определить? Как всегда, при помощи интуиции? Черт побери».

Чуть позже, в воскресенье вечером, все собрались для обсуждения. Памятуя обещание Хиллера ничего не пожалеть, Рейнхарт закупил для совещания четыре бутылки вина и два бутербродных торта. Поскольку речь шла о всего лишь шести сотрудниках, он считал, что выполнил указание начальника полиции – задействовать все ресурсы – на редкость обстоятельно.

Даже Роот оказался не в силах доесть оставшуюся половину бутербродного торта.

Обладая количеством, всегда можно произвести подсчеты, чем они и занялись.

За два с половиной дня шесть полицейских допросили сто восемьдесят девять врачей. Сто двадцать мужчин и шестьдесят девять женщин.

Никто из опрошенных (как мужчин, так и женщин) не признался, что убил медсестру Веру Миллер или хотя бы состоял с ней в интимных отношениях.

Никто не указал на кого-либо другого как на вероятного кандидата (в силу так называемой корпоративной солидарности или нет – неизвестно). Даже в порядке догадки, так что Рейнхарту не потребовалось оценивать этический аспект этой уловки, за что он, в общем-то, был благодарен.

Во время бесед ни у кого из оперов не возникло явных подозрений – во всяком случае, относительно того, что их интересовало. Если бы комиссару Рейнхарту захотелось проверить суждения своих подчиненных, ему достаточно было бы прослушать пленки. При условии, что он удовольствуется однократным прослушиванием каждого допроса, он, вероятно, справится приблизительно за пятьдесят два часа.

Не считая перерывов для смены пленок, посещений туалета и сна. На фоне съеденного бутербродного торта он считал, что без перерывов на еду сможет обойтись.

– Не слишком много, – заметил Роот. – Я имею в виду результаты.

– Никогда еще столь немногим не приходилось благодарить столь многих за такую малость, – суммировал Рейнхарт. – Черт подери! Сколько у нас осталось?

– Двадцать два, – сообщил Юнг, изучая список. – Пятеро в отъезде, шестеро в отпусках, девять в краткосрочных отпусках и отсутствуют… семеро больны, а одна через полчаса родит.

– Не следует ли ее тоже записать в больные? – поинтересовался Роот.

– В любом случае, это не отпуск, – заметила Морено.

Имелось еще одно упражнение в счете с чуть меньшим количеством неизвестных – так называемый след Эдиты Фишер. Морено и Юнг, вместе отвечавшие за новую больницу Румфорд, узнали, в какой именно день Вера Миллер приезжала туда с пациенткой, страдавшей эмфиземой легких. А также какие именно врачи-мужчины находились в тот день на работе и в каких отделениях… К сожалению, Вера Миллер успела еще пообедать в столовой для персонала, где, в принципе, могла встретиться с кем угодно, но в результате всех усилий количество докторов все равно получалось относительно небольшим.

При точном подсчете – тридцать два человека. Юнг собирался исключить всех, пересекших, например, пятидесятипятилетний рубеж, но Морено отвергла столь предвзятое мнение. Седыми висками пренебрегать не стоило. Особенно если они принадлежат врачу. Как бы то ни было, они встретились с двадцатью пятью мужчинами из «группы с высокой потенцией» (термин Юнга), однако никто из них не вызвал ни малейших подозрений и не сообщил ничего существенного.

Оставалось семеро. Один в отпуске. Четверо в отъезде. Двое болеют.

– Это один из них, – сказал Юнг. – Один из семи. Звучит как в кино, хотите пари?

– Тебе придется поискать кого-нибудь другого, – ответила Морено. – Я с тобой согласна.

Когда остальные разошлись, Рейнхарт распил последнюю бутылку с Морено. Роот тоже оставался в кабинете – просто заснул в углу.

– Чересчур хреново, – пожаловался Рейнхарт. – Не знаю, сколько раз я уже произносил эти слова за время этого расследования… этих расследований! Мы топчемся на месте. У меня такое чувство, будто я работаю на какое-то статистическое бюро. Если бы мы еще сообразили спросить их о политических симпатиях и алкогольных предпочтениях, то наверняка смогли бы продать наш материал в воскресное приложение «Газетт»… или в какую-нибудь фирму, занимающуюся опросом общественного мнения.

– Хм… – произнесла Морено. – Комиссар обычно говорил, что надо уметь ждать. Набраться терпения. Вероятно, нам стоит попробовать рассуждать так же.

– Он обычно говорил и кое-что другое.

– Вот как? Что же?

– Что надо раскрывать дело как можно быстрее. Лучше всего в первый день, тогда не приходится лежать и думать о нем ночью. Черт возьми, ведь с момента, когда мы нашли его сына, прошло более пяти недель. Не хочется в этом признаваться, но во время последней встречи с Ван Вейтереном мне было стыдно. Стыдно! Он объяснял мне, что в основе лежит история с шантажом… он, несомненно, прав, а мы все равно не двигаемся с места. Это чересчур хре… нет, надо в дальнейшем ограничиться тем, что проговаривать это мысленно.

– Ты думаешь, она и была шантажисткой? – спросила Морено. – Вера Миллер.

Рейнхарт покачал головой:

– Нет. Мне почему-то так не кажется. Хотя история с врачом и похожа на правду. Зачем женщине, о которой никто не сказал дурного слова, опускаться до такого?

– Шантаж говорит о червоточине в характере, – заметила Морено.

– Именно, – подтвердил Рейнхарт. – В тюрьмах преступники, зарубившие жертву топором или издевавшиеся над женами, имеют более высокий статус. Шантаж, пожалуй, является одним из самых… аморальных преступлений. Не самым худшим, но самым низким. Недостойным, если это слово еще существует.

– Да, – согласилась Морено. – Пожалуй, так и есть. Значит, Веру Миллер мы можем исключить. Можем также исключить Эриха Ван Вейтерена. Есть ли у тебя соображения относительно того, что у нас остается?

– Да, я тоже об этом думал. У нас остается шантажист. И его жертва. Жертва и убийца – одно и то же лицо. Вопрос в том, получил шантажист деньги или еще нет.

Морено немного посидела молча, вертя в руках стакан.

– Я не понимаю, как в это угодила Вера Миллер, – сказала она. – Но если мы твердо решаем, что она связана с Эрихом, то у нас имеется… да, у нас имеется человек, дважды убивший, чтобы избежать расплаты. Если шантажист не полный дурак, он, вероятно, немного повысил цену… думаю, он подвергает свою жизнь некоторой опасности.

– Пожалуй, – согласился Рейнхарт.

Он допил вино и в десятый раз за час раскурил трубку.

– Это-то и есть самое мерзкое, – продолжил он, – нам неизвестна причина. Мотив шантажа. У нас есть цепочка событий, но нам не хватает первого звена…

– И последнего, – заметила Морено. – Не забывай, что мы, вероятно, еще не видели последнего раунда между шантажистом и его жертвой.

Рейнхарт смотрел на нее, подперев голову руками.

– Я устал, – признался он. – И немного пьян. Только поэтому я скажу, что слегка впечатлен твоими рассуждениями. Чуть-чуть.

– In vino veritas[21]21
  Истина в вине (лат.).


[Закрыть], – сказала Морено. – Хотя все может оказаться неверным. Совсем не обязательно речь идет о шантаже, и тут не обязательно замешан какой-нибудь врач… и, возможно, Вера Миллер и Эрих Ван Вейтерен вообще никак не связаны.

– Не говори так, – простонал Рейнхарт. – Мне казалось, что мы как раз начали до чего-то докапываться.

Морено улыбнулась.

– Уже двенадцать часов, – сообщила она.

Рейнхарт выпрямился на стуле.

– Вызови такси, – распорядился он. – Я разбужу Роота.

Когда он пришел домой, Уиннифред и Джоанна спокойно спали вместе в двуспальной кровати. Он немного постоял в дверях и посмотрел на них, размышляя, чем же он заслужил то, что они у него есть.

И чем ему предстоит расплачиваться.

Он подумал про сына комиссара. Про Сейку. Про Веру Миллер. О том, каково придется Джоанне лет в пятнадцать – двадцать, когда к ней начнут проявлять интерес мужчины… самые разные мужчины.

Он заметил, что стоило ему попробовать представить себе это, как у него начали приподниматься волосы на предплечьях. Осторожно закрыл дверь. Достал из холодильника бутылку темного пива и опустился на диван, чтобы подумать.

Подумать о том, в чем же он, в конечном счете, может быть совершенно уверен в делах Ван Вейтерена и Миллер.

В чем может быть уверен с большой долей вероятности.

А что существует лишь на уровне предположений.

Не успев продвинуться особенно далеко, он заснул. Джоанна обнаружила его на диване в шесть часов утра.

Потянула его за нос, утверждая, что от него плохо пахнет. Его собственная дочь.

30

В понедельник Уиннифред проводила только утренний семинар и должна была вернуться домой около двенадцати. Немного поразмыслив, Рейнхарт позвонил няне и предоставил ей выходной. А потом полностью посвятил время Джоанне. Чистил с ней зубы, причесывал ее, рисовал с ней, рассматривал книжки, а также прикорнул между девятью и десятью. Ел с ней йогурт с бананами, танцевал и снова рассматривал книжки между десятью и одиннадцатью. В половине двенадцатого пристегнул ее ремнем к детскому сиденью в машине, и двадцатью минутами позже они вместе забрали свою маму и жену перед университетом.

– Мы отправляемся на прогулку, – заявил он. – Это пойдет на пользу.

– Чудесно, – согласилась Уиннифред.

После напряженной работы в последние дни принять такое решение было нетрудно. Погода в этот декабрьский понедельник состояла наполовину из ветра, наполовину из угрозы дождя. Тем не менее они избрали побережье. Море. Прогулялись туда и обратно по берегу в Каархейсе – Рейнхарт с поющей и кричащей Джоанной на плечах – и съели рыбный суп в ресторане «Хейвертс», единственном открытом во всем поселке. Туристический сезон казался дальше Юпитера.

– До Рождества десять дней, – констатировала Уиннифред. – Ты освободишься на неделю, как пытался меня убедить?

– Смотря по ситуации, – ответил Рейнхарт. – Если раскроем то, чем занимаемся, пожалуй, могу обещать тебе две.

– Профессор Генц-Хиллер предлагает одолжить нам свой дом в Лимбейсе. Соглашаться мне… дней на десять – двенадцать, на Рождество и Новый год? Было бы замечательно пожить немного дикарями… или как считает комиссар?

– Дикарями? Надеюсь, ты имеешь в виду очаг с поленьями, глинтвейн и полметра книг?

– Именно, – подтвердила Уиннифред. – Никакого телефона и километр до ближайших местных жителей. Во всяком случае, если я правильно поняла. Так что, я соглашаюсь?

– Давай, – сказал Рейнхарт. – Я сяду сегодня вечером и раскрою эти дела. Уже пора.

Когда он вошел к себе в кабинет в здании полиции, часы показывали половину шестого. Гора кассет с пленками на его письменном столе немного увеличилась, поскольку Юнг, Роот и Боллмерт в течение дня пообщались еще с десятком врачей. Было также несколько письменных сообщений о том, что ничего особенно волнующего во время этих допросов выявлено не было. Краузе оставил отчет о беседе в Судебно-медицинской лаборатории: там проанализировали содержимое желудка Веры Миллер и установили, что за несколько часов до смерти она ела омаров, лосося и икру.

А также выпила значительное количество белого вина.

«Во всяком случае, он ее основательно угостил перед тем, как убить, – подумал Рейнхарт, закуривая трубку. – Все-таки что-то. Можно надеяться, что от вина у нее было хоть немного притуплено восприятие, правда, об этом было известно и раньше».

Он опустился в кресло и попытался вернуться к вчерашнему разговору с Морено. Расчистил письменный стол, взял бумагу и ручку и начал с железной логической систематичностью записывать основные результаты.

Он наметил себе сделать хотя бы это, и зазвонивший полчаса спустя телефон застал его по-прежнему поглощенным этим занятием.

Это была Морено.

– Думаю, я его нашла, – сказала она. – Если ты еще посидишь в кабинете, я к тебе через некоторое время забегу.

– Некоторое время? – возмутился Рейнхарт. – Даю инспектору три минуты и ни секундой больше.

Он скомкал свои железные записи и бросил их в корзину для бумаг.

Ван Вейтерену показалось, что намного теплее в квартире не стало по сравнению с прошлым разом, но Марлен утверждала, что разница огромна. Она угостила его чаем, и они по-братски разделили яблочные штрудели, которые он купил в пекарне на площади. Разговор шел несколько туго, и вскоре Ван Вейтерен понял, что ему не удастся непринужденно коснуться того, о чем он, собственно, хотел с ней поговорить.

– Как у вас обстоят дела? – в конце концов спросил он. – Я имею в виду материально и тому подобное…

Получилось неловко, и она сразу замкнулась. Вышла на кухню, ничего не ответив, но через полминуты вернулась:

– Почему вы спрашиваете?

Он развел руками и попытался придать лицу мягкое, обезоруживающее выражение. Ему оно было не особенно свойственно, и он чувствовал себя так, будто его поймали с поличным с шестью украденными пачками сигарет в карманах. Или с презервативами.

– Разумеется, потому, что хочу вам помочь, – признался он. – Давайте говорить начистоту, по-другому у меня чертовски плохо получается.

Это явно оказалось более обезоруживающим, чем игры с мимикой, поскольку Марлен, чуть поколебавшись, улыбнулась ему.

– Я вполне справляюсь, – сказала она. – По крайней мере, пока… и не намерена становиться кому-либо обузой. Но я рада, что вы существуете. Не в смысле денег, а в смысле Эриха и этого.

Она провела рукой по животу, и Ван Вейтерену впервые показалось, что он сумел заметить там округлость. Выпуклость, которая была чем-то большим, нежели просто мягкой складкой женского живота. У него на мгновение потемнело в глазах.

– Хорошо, – сказал он. – Я тоже рад тому, что вы существуете. Как вы считаете, теперь мы понимаем, что друг для друга значим?

– Думаю, да, – ответила Марлен Фрей.

Уже собираясь уходить, он вспомнил кое о чем другом:

– Тот листочек… записка с именем? Вы позвонили в полицию?

Она хлопнула себя по лбу.

– Я забыла, – призналась она. – Просто вылетело из головы… но я сохранила ее, если вы хотите взглянуть.

Она снова вышла на кухню. Вернулась с маленьким линованным кусочком бумаги, явно вырванным из блокнота.

– Я займусь этим, – сказал Ван Вейтерен, засовывая записку во внутренний карман. – Не беспокойтесь, я завтра утром позвоню Рейнхарту.

Придя домой, он посмотрел в телефонный каталог. В Маардаме значилось полстолбца с фамилией Келлер. Точнее, двадцать шесть человек. Он подумал, не позвонить ли Рейнхарту прямо сейчас, но времени было уже четверть десятого, и он решил отложить до завтра.

«У них наверняка и так полно дел, – подумал он. – Я не должен все время им досаждать».

Морено появилась только через сорок пять минут. За это время Рейнхарт успел выпить три чашки кофе, столько же раз набить и выкурить трубку, и его даже начало слегка подташнивать.

– Извини, пожалуйста, – сказала она. – Пришлось сперва принять душ и съесть бутерброд.

– Выглядишь, как юная Венера, – проговорил Рейнхарт. – Ну, что у тебя там, черт возьми?

Морено сняла куртку, открыла окно и уселась напротив комиссара.

– Врач, – сообщила она. – Это может быть он… хотя с тех пор, как я тебе позвонила, меня, признаться, терзает мысль, что это с таким же успехом может оказаться ложным следом.

– Не болтай ерунды. Кто это и с чего ты взяла, что это он?

– Его зовут Клаусен. Питер Клаусен. Говорить я с ним не говорила… он, похоже, исчез.

– Исчез? – переспросил Рейнхарт.

– Возможно, это сильно сказано, – уточнила Морено. – Но с ним никак не связаться, и в больнице его сегодня не оказалось, хотя он должен был выйти на работу.

– Румфорд?

– Да, Новый Румфорд. Он всю прошлую неделю находился на больничном, но должен был приступить к работе сегодня утром, однако не приступил.

– Откуда тебе это известно? С кем ты разговаривала?

– С доктором Лейссне, заведующим терапевтическим отделением. Он начальник Клаусена. Я, естественно, умолчала о наших подозрениях, о том, что нас на самом деле интересует, и тому подобном, но мне показалось… да, мне показалось, что тут что-то не так. Лейссне был, несомненно, озабочен, его секретарша все утро звонила этому Клаусену, но безрезультатно. Никто в отделении не знает, где он находится. Конечно, возможно, все дело в болезни, а это просто моя догадка.

– Семья? – спросил Рейнхарт. – Он женат?

Морено покачала головой:

– Живет один. В пригороде Бооркхейм. Несколько лет назад развелся. Но проработал в Румфорде десять лет без каких-либо нареканий.

– Пока, – уточнил Рейнхарт.

– Пока… – задумчиво повторила Морено. – Однако не следует горячиться. Я успела поговорить лишь с Лейссне и одной из медсестер отделения… это всплыло только в половине пятого.

– Как же это всплыло?

– Пришла секретарша заведующего и сообщила, что тот хочет со мной побеседовать. Я как раз закончила вот с этими.

Она покопалась в сумке и выложила на стол три кассеты.

– Ладно, – сказал Рейнхарт. – У тебя есть о нем еще какие-нибудь данные?

Морено протянула бумагу, и Рейнхарт некоторое время ее изучал.

Личные данные. Места работы и заслуги. Черно-белая фотография мужчины лет тридцати пяти… коротко стриженные темные волосы. Тонкие губы, продолговатое узкое лицо. На щеке маленькая родинка.

– Внешность довольно обычная, – констатировал он. – Это старая фотография?

– Ей, вероятно, лет пять-шесть, – ответила Морено. – Сейчас ему чуть за сорок.

– Дети есть? Например, в том, прежнем браке?

– Лейссне о них никогда не слышал.

– Женщины? Невеста?

– Неизвестно.

– И никаких прегрешений?

– Во всяком случае, не зафиксированы.

– А бывшая жена?

Морено пошла и закрыла окно.

– Не знаю. Они даже не знали, как ее зовут. Но у меня есть имя коллеги, который, по словам Лейссне, может снабдить нас кое-какими сведениями… они с Клаусеном явно общаются вне работы.

– И что он говорит?

– Ничего. Я побеседовала только с его автоответчиком.

– Вот черт!

Морено посмотрела на часы.

– Половина восьмого, – сказала она. – Может, нам имеет смысл съездить в Бооркхейм и хотя бы взглянуть? У нас ведь есть адрес.

Рейнхарт вытряс из трубки табак и встал.

– Чего ты ждешь? – спросил он.

По пути в Бооркхейм они попали под дождь со снегом, отчего атмосфера пригорода показалась им еще более унылой, чем всегда. Улицу Малгерстраат они отыскали не сразу, и, затормозив перед домом 17, Рейнхарт почувствовал, что ему жаль людей куда больше обычного. «Тут, вероятно, трудно найти какой-то смысл жизни, – думал он. – В этих серых коробках, в нашем тоскливом климате. Богом забытая улица. Серо, сыро и убого».

Тем не менее здесь жил средний класс. Вдоль домов стоял караван однотипных японских автомобилей, и в каждом третьем окне просматривался свет от телевизора.

Впрочем, в семнадцатом номере было темно, как на первом, так и на втором этаже. Дом стоял в ряду таких же двухэтажных кубиков из серого или, возможно, коричневого кирпича, с садиком в девять квадратных метров и асфальтированным въездом в гараж. Затопленная клумба с сорняками и бетонный почтовый ящик с черной металлической крышкой.

Рейнхарт заглушил мотор, и они немного посидели, разглядывая дом. Потом Рейнхарт вышел из машины и приподнял крышку почтового ящика. Ящик был снабжен замком, но через щель виднелись несколько газет и кое-какая почта. Строго говоря, ящик оказался основательно забит, Рейнхарт усомнился, что туда можно втиснуть еще одну газету. Он вернулся к машине.

– Может, сходишь и позвонишь? – спросил он Морено.

– Особого желания не испытываю, – ответила она. – Похоже, большого смысла в этом нет.

Тем не менее она выбралась из машины и подошла к двери. Нажала на кнопку звонка и подождала полминуты. Снова нажала. Ничего не произошло. Она вернулась к Рейнхарту, который стоял возле машины и курил, повернув из-за дождя трубку вверх ногами.

– Что будем делать? – спросила Морено.

– Завтра утром проведем обыск, – решил Рейнхарт. – У него есть двенадцать часов на то, чтобы объявиться.

Они залезли в машину и стали выбираться из пригорода.

31

– Кто? – переспросил старший констебль Клемпье, уронив газету на пол. – Надо же… я хочу сказать, доброе утро, комиссар!

Он встал и торжественно поклонился.

– Нет, его нет, но я две секунды назад видел в коридоре Краузе. Позвать его?

Он высунул голову в коридор и сумел привлечь внимание стажера Краузе.

– Комиссар, – прошипел он, когда Краузе приблизился. – В телефоне… комиссар!

Краузе зашел и взял трубку:

– Это Краузе. Доброе утро, комиссар… да, в чем состоит дело?

В течение минуты он слушал и записывал. Потом пожелал удачного дня и положил трубку.

– Что он хотел? – поинтересовался Клемпье, почесав указательным пальцем в ухе.

– Ничего такого, что бы касалось тебя, – ответил Краузе и вышел.

«Чертов зазнайка, – подумал Клемпье. – Вот и помогай людям после этого».

Получение разрешения на обыск дома заняло часа два, но в десять все были на месте, перед домом 17 на Малгерстраат. Рейнхарт, Морено, Юнг, а также автомобиль с криминалистами и оборудованием на четверть миллиона гульденов. Рейнхарт посчитал, что если уж проводить обыск, то лучше делать это обстоятельно. Начиная с половины седьмого он набирал номер Клаусена дважды в час; Роота, де Бриса и Боллмерта отправили в больницу Румфорд для сбора дополнительных сведений. Дождь прекратился десять минут назад. Все было готово для глобального прорыва.

– При дневном свете все это смотрится получше, – сказал Рейнхарт. – Начнем.

Один из криминалистов за тридцать секунд вскрыл замок, и Рейнхарт вошел первым. Осмотрелся. На первом этаже – прихожая, кухня и большая гостиная. Все выглядело совершенно обычным: не слишком прибрано, в мойке на кухне несколько немытых чашек, стаканов и приборов. Гостиная с мягкой мебелью, книжными полками из тика, музыкальным центром и солидным шкафом, как ему подумалось, из мореного дуба. Телевизор без видео, с заметным слоем пыли. На столике из дымчатого стекла стояло блюдо с тремя яблоками и несколькими унылого вида виноградинами. На полу, рядом с одним из кресел, лежала раскрытая газета «Ниуэ Блат» от четверга прошлой недели.

«Четверг? – подумал он. – Четыре дня назад. Можно успеть доехать до Луны, причем несколько раз».

Он поднялся по лестнице на второй этаж. Юнг и Морено следовали за ним по пятам, а криминалисты начали вносить оборудование, но дальше прихожей пока не двигались.

На втором этаже обнаружилось три комнаты, одна из которых служила рабочим кабинетом, с письменным столом, компьютером и двумя шаткими стеллажами, другая – свалкой для барахла. Третья комната оказалась спальней. Рейнхарт вошел и огляделся. Большая двуспальная кровать с сосновыми спинками. Застелена чисто по-мужски: покрывало в разноцветную крупную клетку наброшено на холмистое поле из подушек и одеял. На стене репродукция Ван Гога, едва ли свидетельствующая о личном интересе к искусству. Рейнхарту показалось, что этот мотив он видел даже на банках с кофе. В коричневой пластиковой корзине для грязного белья и вокруг нее валялись разные предметы одежды. На обоих покрытых белым лаком стульях висели рубашки и свитера. На ночном столике две книги, телефон, радиоприемник с часами; на подоконнике между наполовину задернутыми занавесками засохший кактус; на бежевом ковровом покрытии ряд темных пятен.

Он помахал Юнгу и указал на пол.

– Вот. Скажи им, чтобы начинали отсюда, – распорядился он.

Пока криминалисты заносили аппаратуру, Рейнхарт с Морено вышли через кухню в гараж. Там стояла красная машина «ауди», купленная, навскидку, года два назад и, в принципе, такая же заурядная, как и дом. Рейнхарт потрогал дверь. Она оказалась незапертой. Он наклонился и осмотрел машину изнутри – сперва переднее сиденье, потом заднее. Выпрямился и кивнул Морено:

– Когда они закончат наверху, думаю, им стоит взглянуть на это.

Заднюю дверцу он оставил открытой, и Морено заглянула внутрь.

– Может оказаться все что угодно, – сказала она. – Совсем не обязательно кровь… как здесь, так и в спальне.

– Ерунда, – возразил Рейнхарт. – Ясно, что это кровь, я чувствую по запаху. Черт побери, он у нас в руках!

– Вот как, а ты, случайно, не упустил одну деталь?

– Какую?

– Его, похоже, нет дома. Причем, насколько я могу судить, с четверга.

– Спасибо, что напомнила. Давай-ка сходим к соседям.

Рейнхарт и Морено задержались в Бооркхейме до половины первого, когда интендант Пейденс, руководитель группы криминалистов, наконец – со стопроцентной уверенностью – согласился с тем, что речь идет о пятнах крови как в спальне, так и в машине, красном «ауди» – действительно зарегистрированной на имя Питера Клаусена. Для определения того, принадлежит ли эта кровь человеку, к тому же определенному, требовался еще приблизительно час.

В обоих ли случаях они имеют дело с кровью Веры Миллер?

– Поехали, – сказал Рейнхарт Морено. – Нам тут делать больше нечего. Юнг продолжит опрос соседей, и надеюсь, объявится кто-нибудь, кто не слеп и глух одновременно. Я хочу узнать, как идут дела в больнице, может ли кто-нибудь просветить нас относительно того, куда подевался этот мерзавец. Если кровь совпадет, то он, черт возьми, уже причастен к преступлению!

– А ты не считаешь, что к преступлениям? – спросила Морено, садясь в машину.

– Это мелочи, – фыркнул Рейнхарт. – Где он? Где он пребывает с четверга? Лучше озадачь свое бодрое серое вещество этими вопросами.

– Хорошо, – согласилась Морено и погрузилась в размышления на всю дорогу до полицейского управления.

– Ягодичное предлежание плода, – пояснил доктор Брандт. – Первородящая. Пришлось повозиться, мне жаль, что я заставил вас ждать.

– Да, ягодичные предлежания они такие, – сказал Роот. – Я знаю, сам так родился.

– Неужели? – произнес доктор Брандт. – Впрочем, тогда вы, вероятно, были поменьше. О чем вы хотели со мной поговорить?

– Может, спустимся в кафетерий? – предложил Роот. – Тогда я угощу вас кофе.

Выглядел доктор Брандт лет на сорок, но был маленьким и худощавым и двигался с юношеским задором, от чего, думалось Рооту, походил на щенка. В прошлый раз с ним беседовал Юнг; Роот не стал тратить время на прослушивание записи, но знал, что о докторе Клаусене Брандт ничего не рассказывал. Разумеется, если Юнг это не проспал.

Теперь же полицию интересовал Клаусен, и только Клаусен, поэтому, как только они уселись за шатающийся плетеный столик, Роот перешел прямо к делу.

– Нас интересует ваш приятель, доктор Клаусен, – сказал он.

– Клаусен? – переспросил Брандт, поправляя очки. – Почему же?

– Насколько хорошо вы его знаете?

– Ну… – Брандт развел руками. – Мы немного общаемся. Я знаю его с юности, мы вместе учились в гимназии.

– Чудесно, – обрадовался Роот. – Расскажите о нем немного.

Доктор Брандт посмотрел на него, скептически наморщив лоб:

– Полиция меня уже один раз расспрашивала.

– Но ведь не о Клаусене?

– Хм… Нет, и мне довольно трудно представить себе, почему он вас интересует. Почему бы вам не поговорить с ним самим?

– Это вас не касается, – сказал Роот. – Поверьте, будет проще, если вопросы стану задавать я, а вы будете на них отвечать. Начинайте!