Текст книги "За темными лесами. Старые сказки на новый лад"

Он сознался, что все еще летает во сне. И как же больно просыпаться поутру и видеть, что на самом деле вместо крыльев – лишь пара неуклюжих ног! А со сменой времен года тяга к небу становится так сильна, что заставляет забыть обо всем. Возможно, потому, что он так и не избавился от проклятия до конца. А может, из-за этого крыла…

– Значит, ты не останешься? – осторожно, без малейшей дрожи в голосе спросила Мавра.

Самой ей больше всего на свете хотелось остаться в доме у берега моря. Если бы только они могли остаться здесь, и мать до сих пор была бы с ними…

– Есть женщина, которую я люблю всю жизнь, – отвечал он. – Когда я уходил, мы поссорились, и я не могу этого так оставить. Любовь ведь не выбирают.

Эти слова прозвучали так нежно, что сомнений не оставалось: он понимает все. Если уж он не любит ее, то лучше бы и не жалел. Но и этому желанию не суждено было сбыться.

А он продолжал:

– Понимаешь, в этом людям легче, чем лебедям: они способны забыть о неразумной любви и полюбить снова. А я не могу. Для этого во мне слишком уж много от лебедя.

Наутро Сьюэлл ушел.

– Прощай, отец, – сказал он, поцеловав старика. – Пойду искать счастья.

Поцеловал он на прощание и Мавру.

– Спасибо тебе за доброту и за эти рассказы. У тебя настоящий дар довольствоваться тем, что имеешь.

Сказанные вслух, его слова навеки лишили Мавру этого дара.

И вот мы – на пороге последнего действия. Зажмурь покрепче глазки, мальчик мой. Огонь в печи умирает, а за окнами ветер. А пока я качаю тебя, в глуби морской дремлют чудовища.

С тех пор сердце Мавры будто превратилось в кусок льда. Настало лето, и она даже не дрогнула, прощаясь с домом у берега моря. Хозяин продал его, а после отправился прямо в бар – обмыть такую удачу.

– Дороже, чем он стоит, – объявил он всем, опорожнив пару рюмок. А опорожнив еще пару, добавил: – Втрое.

Новые владельцы въехали ночью. Держались они особняком, чем еще пуще разожгли и без того немалое любопытство местных.

– Семья из одних мужчин, – сообщил Мавре пекарь.

Он видел их в доках. Они задавали кучу вопросов, но на расспросы не отвечали. Искали моряков из команды судна под названием «Фокон Дье»[40]40
  «Сокол божий» (фр.).


[Закрыть]. Никто не знал, зачем они приехали и надолго ли: они стерегли дом у берега моря, будто крепость. Или тюрьму. Мимо не пройти было без того, чтобы один из них не преградил путь.

А из столицы прибыли новые слухи: младший брат королевы отправлен в изгнание, и королева, очень любившая его, захворала от тоски. Теперь она в заточении до тех пор, пока не окрепнет духом и телом. Мавра случайно услышала это на одной из кухонь, за мытьем посуды. Говорили и о чем-то еще, но остальное заглушил наполнивший уши рокот волн. Сердце ее затрепетало, руки задрожали.

В ту ночь она никак не могла уснуть. Наконец она встала, так же, как некогда мать, вышла из дому в одной ночной рубашке и проделала долгий путь к морю, далеко обогнув стороной дом у берега. По воде протянулась дорожка лунного света. Мавре представилось, как она, подобно матери, идет по ней вдаль. Но вместо этого она поднялась на тот самый утес, где впервые увидела Сьюэлла. Сьюэлл стоял на том же месте, точно так же закутанный в плащ. Мавра окликнула его, но у нее так захватило дух, что вместо имени с губ сорвалось лишь невнятное восклицание. Человек в плаще обернулся. Да, он был очень похож на Сьюэлла, однако обе руки оказались при нем, как и все годы, прожитые Маврой на свете – при ней.

– Прости, – сказала она. – Я обозналась.

– Уж не Мавра ли ты? – спросил он голосом Сьюэлла, двинувшись ей навстречу. – Я собирался навестить тебя и поблагодарить за доброту к моему брату.

Сбросив плащ, он подал его Мавре, будто принцессе: ночь была не холодна, но Мавра ведь вышла из дому только в тонкой ночной рубашке. Как давно о ней так не заботились! Последним был он, Сьюэлл. Только в одном Сьюэлл ошибся: она никогда не променяет неразумную любовь на другую – пусть даже к тому, кто обходится с ней с той же печальной нежностью.

– Он здесь? – спросила Мавра.

– Он изгнан из страны, – был ответ, – и карой за помощь ему назначена смерть. Но нас предупредили загодя.

Преследуемый по пятам людьми архиепископа, Сьюэлл бежал к берегу моря, к иноземному кораблю – братья устроили для него место на борту за считаные часы до того, как любая помощь ему сделалась преступлением. Этот корабль должен был отвезти его за море, в страну, где все они жили в детстве. Благополучно добравшись туда, он должен был прислать весточку с голубем, но голубь так и не прилетел.

– Моя сестра, королева, вся извелась от неизвестности. Да и мы вместе с ней.

И вот, только вчера, ценою бутылки виски, одному из средних братьев удалось разговорить какого-то моряка в доках. Сам моряк слышал эту историю в другом порту, и то не из первых рук, так что узнать наверняка, насколько она правдива, было невозможно.

Дело было на борту корабля, названия которого моряк не запомнил, заштилевавшего среди моря, которого моряк не смог назвать. На борту кончились съестные припасы. Команда обезумела. А на корабле плыл пассажир со странным уродством – с крылом вместо руки. Команда решила, что он-то и есть причина их несчастий. Его подняли с кровати, выволокли на палубу и принялись биться об заклад, долго ли он продержится на плаву.

– Лети, – сказали они, бросив его за борт. – Лети, пташка.

И он полетел.

В падении его рука превратилась во второе крыло. На миг он сделался ангелом, мгновением позже обратился в лебедя, трижды облетел вокруг корабля и скрылся за горизонтом.

– Мой брат видел лицо толпы и прежде, и после этого стыдился быть человеком. Думаю, если он снова стал лебедем, он этому только рад.

Прикрыв глаза, Мавра представила себе Сьюэлла в ангельском обличье и Сьюэлла-лебедя, улетающего прочь, превращающегося в крохотную точку на фоне далекого неба…

– За что он был изгнан? – спросила она.

– За противоестественную близость с королевой. Кстати заметить, так и не доказанную. Наш король – добрый малый, но пляшет под дудку архиепископа. Этот святоша всегда ненавидел нашу несчастную сестру и с радостью поверил бы любым, самым гнусным сплетням. Бедная сестренка. Королева тех, кто обрек ее на костер и грел руки у огня. Жена человека, допустившего такое зло…

– Сьюэлл сказал, вам не слишком-то жаль ее, – заметила Мавра.

– Он ошибался.

Так и не назвав своего имени, пришелец проводил закутанную в плащ Мавру до наемных комнат и сказал, что еще увидится с ней. Но лето кончилось, пришла зима, а от него не было никаких вестей. Чем ненастнее становилась погода, тем горше делалось на сердце Мавры. Горек был каждый съеденный кусок, и даже каждый вдох был пронизан горечью.

А отец всё не мог понять, отчего они так и живут в чужих комнатах.

– Уж сегодня-то вернемся домой? – спрашивал он каждое утро, частенько и не по одному разу.

Так сентябрь сменился октябрем, ноябрь превратился в декабрь, январь перетек в февраль.

И вот однажды, поздней ночью, брат Сьюэлла постучался к Мавре в окно. Окно обледенело так, что отворить его стоило немалых трудов.

– Я пришел попрощаться и попросить вас с отцом вернуться домой завтра же утром, как только проснетесь. Но – никому ни слова! Мы благодарны вам за приют, но этот дом ваш и всегда был вашим.

Прежде, чем Мавра успела хоть что-то сказать – «спасибо», «прощай» или «прошу тебя, не уходи», – он исчез.

Поутру они с отцом сделали, как было велено. Берег был окутан туманом; чем ближе к морю, тем гуще становилась мутная белая пелена. Подойдя к дому, они увидели в тумане тени – расплывчатые фигуры людей, десятерых мужчин, обступивших фигурку потоньше да пониже ростом. Старший из братьев махнул Мавре, поторапливая ее войти в дом. Отец остался поговорить с ним, а Мавра отправилась внутрь.

Одни летние гости оставляли за собой кружки, другие – заколки для волос. Эти оставили письмо, колыбель и младенца.

В письме говорилось:

Брат поручился, что тебе можно доверить это дитя. Вручаю его тебе. Брат уверял, что ты сумеешь придумать сказку, объясняющую, как дом стал твоим и откуда взялся ребенок, да такую, что никому на свете не придет в голову в ней усомниться. От твоей находчивости зависит жизнь малыша. Ни одна живая душа на свете не должна знать, кто он. Стоит правде выйти наружу – всем нам не миновать смерти.

В конце имелась приписка: «Письмо сожги». Подписи не было, но почерк, несомненно, принадлежал женщине.

Мавра взяла младенца на руки и отогнула край одеяла, в которое он был укутан. Мальчик. Две руки. Десять пальцев… Вновь укутав ребенка, она припала щекой к его макушке. От мальчика пахло мылом и немного – самую чуточку – морем.

– Этот ребенок будет лежать тише мыши, – сказала Мавра вслух, будто была наделена властью творить этакие заклятья.

Ни один ребенок на свете не заслуживает матери с ледяным сердцем. Сковавший сердце Мавры лед дал трещину и растаял. Ведь вся любовь, которую она могла дать этому малышу, всю жизнь была там, в ее сердце, и только ждала его. Но, чувствуя одно, она не могла почувствовать и другого, и слезы радости смешались на ее щеках со слезами печали. Прощай, мать, живущая в подводном дворце. Прощай, каторжная летняя жизнь в наемных комнатах. Прощай и ты, Сьюэлл, в высоких чертогах небес…

Тут в дом вошел и отец.

– Они дали мне денег, – будто не веря собственным глазам, сказал он. Обе руки его были заняты десятком увесистых кожаных кошельков. – Да как много!

Из других старых сказок, малыш, ты узнаешь о том, что обычная награда за доброту к незнакомцу – исполнение трех желаний. А обычные желания – уютный дом, богатство, да любовь. Так-то Мавра и оказалась там, где даже не мечтала оказаться – в самом сердце одной из старых сказок, с принцем на руках.

– О!

Увидев ребенка, отец протянул к нему руки и шагнул вперед, даже не заметив попадавших под ноги кошельков, набитых деньгами.

– О!

Он взял спеленатого младенца на руки, и на его глазах тоже выступили слезы.

– Мне снилось, будто Сьюэлл сделался взрослым и ушел от нас, – сказал он. – Но вот я просыпаюсь, и он – совсем кроха… Какое же это чудо – вдруг оказаться в самом начале, а не в конце его жизни с нами, Мавра! Какое же это чудо – жизнь!

Карен Джой Фаулер

* * *

Карен Джой Фаулер – автор шести романов и трех сборников рассказов. Ее роман «Книжный клуб Джейн Остин» продержался в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс» тринадцать недель и был объявлен одной из лучших книг года по версии «Нью-Йорк таймс». В 1999 г. сборник рассказов Фаулер «Черное стекло» был удостоен Всемирной премии фэнтези, а в 2011 г. этой премией был награжден другой ее сборник – «Чего я не видела». Фаулер с мужем имеют двоих взрослых детей и пятерых внуков, живут в Санта-Круз, Калифорния, США.

Марго Ланаган пересказывает и углубляет «Огниво» Ганса Христиана Андерсена (в свою очередь, пересказавшего читателям скандинавскую народную сказку). Сказка Андерсена о бедном солдате, нашедшем счастье при помощи кремня да кресала, нескольких искр и трех волшебных собак, вовсе не так мрачна, как большинство его произведений. Но солдат Ланаган необуздан и дик, и его сказка мрачна и жестока, как сама война. Он щелкает зажигалкой и получает то, чего хочет – как бы все это ни было отвратительно.

Губительный выстрел в голову

[41]41
  “Catastrophic Disruption of the Head” © 2011 Margo Lanagan. First publication: The Wilful Eye, eds. Isobelle Carmody & Nan McNab (Allen & Unwin).


[Закрыть]

Кто верит в собственную смерть? Я видел, как гибнут люди, как те, с кем ты разговаривал, те, с кем делился табаком, падают с ног, замирают в лужах крови и больше не поднимаются. Теперь и я могу похвастать шрамами, и голова моя полна историй, которым наши козопасы не поверят ни в жизнь. Так вот, я точно могу сказать: даже если все вокруг гибнут, ты все же можешь остаться невредимым. В последний миг какой-нибудь солдатский босс выводит тебя из-под обстрела, пока летучие машины с воздуха поливают врага огнем, и – наконец-то, наконец-то! – вражеский огонь захлебывается, стихает, хотя ничто на земле не могло остановить его. Я всегда думал, что мне повезет, и так оно и вышло. А те, кто вернулся домой в виде историй из чужих глоток? Они падали, гибли передо мной и рядом со мной, и я мог так же, как они, умереть в любой миг, или остаться калекой, а это еще хуже смерти. Я набирался решимости перед каждым боем, нарочно старался разозлиться, но все же в глубине души сохранял покой, вот как оно бывает. И не напрасно, так-то: вот он я, цел и невредим, ничто мне не грозит, я богат, могущественен и вот-вот стану королем.

Я держу короля за ворот. Сую ствол пистолета ему в глотку. Он задыхается, кашляет. Драться он не умеет – понятия не имеет о драке. А аромат от него приятный, богатый. Рывком разворачиваю короля, нажимаю на спуск, и его затылок взрывается фонтаном кровавых брызг. Грохот такой, будто весь мир рухнул.

Я пошел на войну, потому что для меня весь большой мир был чудом. Всю мою жизнь в наших горах каждый год появлялся прохожий человек, а то и два, и все они рассказывали, где побывали и куда направляются. В сравнении с рассказами обо всех этих местах – красочных, загадочных, многолюдных – моя жизнь среди собственного народа казалась простой до глупости. Казалось, мы сидим взаперти, несмотря на огромное небо над головой, несмотря на свободу идти со стадами по горам и долам куда пожелаешь. Отцы жадно впитывали каждое слово прохожих, матери наперебой спешили накормить их и молча смотрели и слушали. Мне тоже хотелось явиться домой с новостями, чтобы и в мою честь устроили пир, стать человеком уважаемым, из тех, кто объясняет, как устроен мир, а не сидит среди коз и детей, глядя во все глаза да задавая бесчисленные вопросы.

И я ушел. Ушел за той же жизнью, которой жили прохожие люди, навстречу всем ее приключениям и хитросплетениям. Мне страсть как хотелось оказаться в этих историях самому. Среди солдатских боссов со всем их снаряжением, пожитками, оружием и знанием жизни, и тех, других, что хотят завладеть всем этим. Хотелось стравить одних с другими, как рассказывали прохожие, и забрать себе все, что выпадет в драке – деньги, еду и прочие побрякушки. Особенно эти моргающие и жужжащие серебристые штуки: раскрываешь, как семенную коробочку, и говори с разведчиком в холмах или с другими боссами – мне очень хотелось такую.

А еще – захватывающая, азартная игра самой войны. Рассказывали, что эту игру можно проиграть в любую секунду и самым позорным манером: справляя нужду в канаве, накладывая себе еды в миску в столовой, а то и прямо на шлюхе в палатке неподалеку. (Прохожие говорили отцам, будто шлюх на войне видимо-невидимо, будто там любая женщина – шлюха, некоторые даже денег не берут, а ложатся с тобой из чистой любви к блуду.) Но гляньте: вот же он, чужой прохожий человек, здесь, среди нас, жив-здоров, единственный шрам на его плече гладок и безобиден, несмотря на все рассказы о голове, упавшей к нему на колени, да о том, как люди мирно плясали себе в кругу, а в следующий миг все до одного попадали замертво. Вот же он – угощается с нашего стола, смеется. А те, другие – это ведь только слова. Может, и вовсе одни только выдумки, одна только похвальба… Я слушал гостя и глядел на отца и дядьев. В то, что он вправду повидал такое множество смертей, да еще таких необычных, похоже, верилось не всем.

– Ты стал другим, – шепчет принцесса, сжавшись в комок и глядя на меня снизу вверх. – Раньше ты был нежен и добр. Что произошло? Что изменилось?

Я стоял посреди холодной болотистой пустоши. Старуха лежала мертвой – выстрел так и снес ее с пня, на котором она сидела. А пистолет, из которого вылетела пуля, превратившая ее лицо в кровавое месиво, был зажат в моих пальцах. Мой пистолет – боссы выдали, чтоб воевать, а я тайком утащил домой. От выстрела гудело запястье, кончики пальцев покалывало.

Я все еще был на подъеме после прощального дембельского подарка нашего дилера – косячка с первосортной травой, наполовину выкуренного на ходу. Поднял я пистолет, понюхал дуло. От запаха дыма защипало в носу. Потом рука с пистолетом упала, повисла вдоль туловища, и остался я стоять, промерзший до костей и не на шутку озадаченный. Взрыв или выстрел – он всегда так: вмиг пробуждает от любого сна, от любого дурмана в голове.

Я сунул пистолет в кобуру. Что ж она такого сделала, эта старая курица, чем умудрилась так разозлить меня? Оружия при ней не было, угрожать мне она ничем не могла. Ну, отвратительна, да – так все старухи отвратительны. Грязи на ней целый слой – так на войне все грязны. Только лицо ее между черных от грязи пальцев было чистым: чистое красное мясо, чистые белые осколки кости… Я слегка разозлился на самого себя: оставил бы старуху в живых – она могла бы рассказать, из-за чего все это. Гляжу в безликую мертвую маску: ну да, рта у нее нет, но, может, хоть дурман в голове ее разговорит? Нет, не тут-то было: лежит, не шелохнется, слепо пялится в небо.

«Она тебя обманула», – шепнула на ухо память.

А, да, верно. За это-то я ее и пристрелил.

– Что-то не понял я тебя, старуха, – сказал я. Уж так она была уродлива, что доброта на душе (я же оказал старой вешалке услугу!) сменилась лютой злобой. – Вот я стою тут, – сказал я, – по колено в долларах янки. А вот ты сидишь, прямо над погребом, битком набитым сокровищами, которых хватит, чтоб весь остаток дней жить во дворце, одеваться да харчеваться, что твоя королева. И все, что тебе понадобилось там, внизу – вот эта старая безделушка, какие на фабриках делают миллионами, да еще наполовину пустая?

Покрутил я в руках эту зажигалку так и сяк… Будто мешок с рисом в лагере беженцев развязал! Старуха так и уставилась на нее во все глаза, хотя изо всех сил делала вид, будто ей все равно.

Подобные зажигалки «Bic» дети этой страны и этой войны отдают за одну упаковку сухого пайка – одного индивидуального рациона им хватит на целую семью. А в самые скверные времена отдадут даже за пару долек шоколада. А жидкость их дряхлый, трясущийся дед продаст тебе за щепоть табаку. А хочешь, купи себе новый, заправленный под завязку «Bic» в одной из уцелевших лавок – в пещерке среди развалин или под навесом, наскоро сколоченным на обочине расчищенной бульдозером улицы. Новые зажигаются с первого чирка, не надо ни трясти их с руганью, ни чиркать какое-то волшебное количество раз. Солдаты на войне – богачи. Живешь на всем готовом, да еще денежное довольствие получаешь. Кому-кому, а уж нам-то нет никакой нужды стрелять в человека ради грошовой зажигалки – да еще этакой розовой, дамского фасона.

– Да, но для меня эта зажигалка особая, – отвечает старуха (и врет прямо в глаза). – Мне подарил ее сын. Ушел он на войну, вот так же, как ты, и погиб за родину. Потому-то она мне и дорога. Хотя для кого другого гроша ломаного не стоит.

Но, судя по тому, как она подобралась и облизнулась, вещь явно была цены немалой. Откинул я полу шинели:

– Не ври, старуха. Вот у меня пистолет – волшебный. Стоит достать – любой мне правду скажет. Много раз пользовался. Что тебе в этой зажигалке? Говори, или башку разнесу.

Покосилась она на мой пистолет в потертой кобуре, выдвинула вперед подбородок и снова уставилась на зажигалку.

– Какое тебе дело? Дай сюда! Хватит с тебя и денег.

Если б старуха взмолилась, если б заплакала, я бы, может, и отдал, но ее злоба разбудила мою. В этом-то и была ее ошибка.

Склоняюсь над королем, нажимаю на дистанционном пульте кнопку, отпирающую дверь. Люди королевы врываются внутрь, ощетинившись пистолетами, замирают в этаких позах – чисто как в кино…

Там, внизу, оказалось темно. Пахло землей и смертной гнилью – даже веревку отпускать не хотелось.

– Безопасны только большие коридоры, – сказала она. – Держись их, и все будет хорошо. Но сделаешь хоть шаг в сторону – придется воспользоваться моим передничком, не то собаки сожрут тебя живьем.

Однако вокруг было темно, хоть глаз коли, и никаких коридоров я не видел. Зато прекрасно слышал пса и чуял его громкое, зловонное дыхание. Казалось, звук идет отовсюду, в оба уха поровну. Собак я в жизни повидал, и неплохих, но ростом все они были не выше, чем по колено. А этот пес, судя по звуку, мог бы проглотить мою голову и даже не поперхнуться.

Куда же идти? И далеко ли? Я вытянул вперед руки, расправив перед собой старухин фартук. Дурак я был, что ей поверил: чем может помочь эта тряпка против такой зверюги?

– Песик? Песик? – сказал я, чмокнув собаке.

И тут в темноте вспыхнули глаза – огромные, красные. Благодарение Господу, он лежал ко мне задом. Ну и огромен он был! Хвост его дрогнул передо мной на полу, и редкая серая шерсть на нем поднялась дыбом – аж мне до пояса. А уж голова пса превосходила размерами дом, где помещалась вся наша семья! Он оглянулся на меня поверх ребер, выпирающих из-под шелудивой шкуры. Блохи так и запрыгали в красных лучах из его глаз. Отощавшая от голода морда скривилась в жуткой ухмылке. Обдав меня струей вони гнилого мяса, он поднялся на костлявые лапы, склонил ко мне башку. Ну и глазищи! Ну и клыки! От его рыка воздух туго толкнул меня в грудь.

Где-то впереди встрепенулся, гавкнул второй пес. За ним – третий. Их лай точно подхлестнул первого пса. Я еле-еле успел поднять передник, заслоняясь от рыка и лязга клыков. Это утихомирило пса. Его когти застучали по каменному полу подземелья. Пройдясь от стены к стене, он развернулся и с рыком прошелся передо мной снова. Так он расхаживал и рычал, расхаживал и рычал, высоко задрав верхнюю губу, полыхая красными, словно угли, глазищами. Щетина вдоль его хребта торчала кверху, как огромные зубы.

Отвернув лицо в сторону, держа передник перед собой, я собрался с духом и двинулся вперед. Глядь – вот он, большой коридор, как и говорила старуха. А в коридоре мерцает, пляшет белый свет из следующей комнаты.

Красные глазищи пса не уступали в величине тем дискам, на которых боссы хранили кино. С виду они были слепы, однако пес меня видел, да еще как. Я нутром чувствовал его взгляд – точно так же, как чувствуешь взгляд снайпера, исполненный сдерживаемой до поры злой воли. Приблизившись, я накинул передник ему на нос.

Из-под ткани пахнуло кислятиной и гнилью, но пес тут же сжался, уменьшился в размере, как и сулила старуха – и нос, и лапы, и все остальное. Глаза, сузившиеся до ширины луча карманного фонаря, засветились ярче прежнего. Теперь у меня в переднике был всего-навсего щенок – да какой паршивый! Почти безволосый, кожа сплошь в царапинах да болячках…

Поднял я его на руки и понес к сияющему ослепительно-белым светом дверному проему, отбрасывая ногами в стороны монеты, разбросанные по полу, грудами сваленные у озаренных красным стен. Среди монет попадались и кости – птичьи, собачьи и даже человечьи – старые, обглоданные дочиста, без единого клочка мяса.

Войдя под арку, я отшвырнул шелудивого пса назад, в его комнату. Он словно взорвался и разом вновь стал таким, как был – огромным, ужасным и не на шутку разъяренным моей выходкой. Но мне уже ничто не угрожало: старая ведьма знала, что говорит.

Повернувшись вперед, я заслонился передником от второго пса. Этот казался сгустком ослепительно-белого света. Сверкающие белые клыки бешено лязгнули передо мной. От него пахло чистым раскаленным железом. Уменьшившись, он превратился в обычного бойцового пса – мускулистого, гладкошерстого, сильного, с такими челюстями, что ногу враз перекусят, только попадись. Одни глаза так и остались волшебными – слепыми, выпученными бельмами, сияющими белизной. В последний миг его огромные мощные лапы взметнули с пола в воздух целый вихрь бумажек – так он и съежился, осыпаемый ими, будто хлопьями снега. Пока я заворачивал его в передник, несколько бумажек приземлились прямо возле его головы. Американские доллары. Крупные купюры, с двумя ноликами. Ого! Эти уже стоит прихватить с собой. Эти мне пригодятся.

Однако пока что я поднял на руки пса. Он был тяжел – куда тяжелее первого, отощавшего. Проскользнув сквозь пургу из зеленых бумажек, я поспешил к следующей арке. За ней рычал, ярился на меня третий пес – лающий огненный смерч. Отшвырнув назад белого пса, я расправил передник, подступил к оранжевым сполохам, цыкнул на пса, но и сам не расслышал собственного голоса.

Убавив в величине, он не утратил ни силы, ни необычности. Шкура его пылала огнем, искрилась, будто густое сплетение дрожащих в воздухе золотых нитей, в пасти, меж двух рядов раскаленных добела наконечников стрел, змеился язык пламени. Глаза, выпученные так, точно вот-вот лопнут, казались двумя озерцами лавы, обрамленными пламенем, рвущимся из глазниц. Конечно, они никак не могли быть зрячими, однако я нутром чуял: он начеку, только и ждет шанса остудить в моем теле раскаленные клыки и спалить меня заживо.

Обернул я его волшебным передником, поднял на руки и посветил вокруг лучами из его глазищ. Скрежет когтей и вой двух других псов отражались эхом от гладкого пола и терялись вверху, среди грубых каменных сводов. Ну, и где же величайшее из трех сокровищ, по словам бабки, ожидающее меня в этой комнате?

Пес под мышкой пылал и пыхтел. Я обошел комнату, пробуя стены – не посыплются ли откуда-нибудь драгоценные камни, не откроются ли потайные двери в сокровищницы; шаря в нишах в надежде нащупать золотые слитки, огромные бриллианты или еще бог знает, что.

Но единственной находкой оказалась та самая зажигалка, которую просила меня достать старая ведьма, тот самый пластмассовый розовый «Bic» дамского фасона. И еще – конверт. Внутри лежало письмо, написанное роскошным кучерявым почерком, да прикрепленный к нему пластиковый прямоугольничек с картинкой: иноземная девица на берегу моря, груди, живот, ноги – все выставлено напоказ, смеется с картинки прямо мне в лицо. Кто-то сыграл со мной злую шутку: вместо обещанных сокровищ задумал оскорбить нашего Господа и наших женщин…

Покрутил я этот прямоугольничек так и сяк, потер золоченые литеры, выдавленные в пластике… Дрянь какая-то. Однако там, позади, остались доллары янки, так ведь? Полным-полно. На все, что нужно, хватит. Я сунул зажигалку в карман, бесполезный хлам бросил обратно в дыру в стене, быстро дошел до выхода и, оказавшись в безопасном месте, вытряхнул из передника пса. Глазищи его полыхнули огнем, из пасти с ревом вырвалось пламя. Но я спокойно повернулся к нему спиной. Я побывал в настоящем огне, что душит и жарит заживо, так мне ли бояться этого, колдовского?

Вернувшись в комнату белого пса, я до отказа набил долларами вещмешок и все карманы до одного. Ну и тяжесть! Взяв на руки белого бойцового пса, я едва смог их унести. Но справился: добрался до озаренной красным пещеры, насквозь провонявшей мертвечиной, укротил шелудивого пса и отнес к нише, где среди путаницы корней свисала сверху веревка. Обвязал я ею вещмешок с деньгами и, не спуская с рук пса, уселся на него верхом.

Сверху донесся крик. Хвала Господу, старуха не сбежала и не бросила меня здесь.

– Да! – закричал я в ответ. – Тащи!

Когда старуха подняла меня повыше от пола, я вытряхнул из передника красноглазого пса. Рухнув наземь, он тут же вырос до прежней величины, точно воздушный шар, вскочил на длинные костлявые лапы, вздернул верхнюю губу и взглянул мне прямо в глаза. Казалось, его дыхание вот-вот испепелит, сдует всю кожу с лица. Я хлопнул в его сторону передником и прикрикнул:

– Фу! Место! Лежать!

Из глубины пещеры донесся бешеный лай двух других псов. Подними они такой шум с самого начала – ни за что бы я вниз не полез!

Но вот я наверху – вылез из дупла старого дерева (куда медленнее, чем по пути туда, ведь я же стал намного тяжелее) и закачался на ветке. Старуха стояла внизу, удерживая в воздухе и меня, и мой груз. Свитый кольцами конец веревки лежал на земле у ее ног. Да, она была куда сильнее, чем я мог бы подумать.

– Принес? – со сладкой улыбкой спросила она.

– Принес-принес, не волнуйся. Но прежде, чем я отдам ее тебе, спусти-ка меня вниз. А то не слишком-то я тебе доверяю.

Старуха захохотала – в точности как настоящая ведьма – и покрепче перехватила веревку.

Моя крошка-королева – не первая из тех, кого я лишаю невинности, но сопротивляется отчаяннее всех остальных, и это-то приятнее всего. Ей в самом страшном сне не привиделось бы, будто с ней может случиться нечто подобное. Я имею ее всеми мыслимыми способами, и ее крики, слезы, крохотные кулачки, искусанные губы, а особенно глаза – то распахнутые во всю ширь, то крепко зажмуренные глаза – раз за разом подстегивают меня, придают мне сил. Стоит в очередной раз кончить – и ее унижение, и эти совсем не царственные позы, которые я заставляю ее принимать, да так и оставаться, возбуждают, дразнят плоть снова. А ее дух еще не сломлен: воздух полон ее мольбы, и ужаса, и милого бессильного гнева.

Старуху я оставил лежать, где лежит, а ее драгоценность, маленький розовый «Bic», прихватил с собой. Я шел еще день, а потом меня подобрал попутный грузовик. С ним-то я и доехал до ближайшего большого города. Там я первым делом отыскал банк и без всякого труда сдал свои денежки на хранение. Только тут я узнал, чего лишился, оставив ту секси-карточку в углублении в стене пещеры: взамен денег банковский человек дал мне точно такую же, только попроще. Сказал, что эта карточка – ключ к моим деньгам: стоит показать ее тому, у кого что-то хочешь купить, и деньги посредством компьютерного волшебства перетекут из банка прямо к этому человеку, а мне даже в руки их брать ни к чему.

– А где у вас тут хороший отель? – спросил я, когда с деньгами было покончено. – И где найти хорошие лавки, вроде Армани, или там Ролекса?

Эти названия я слышал: о них спорили, сжавшись в комок на дне стрелковой ячейки, или укрывшись за развалинами стен в ожидании новых приказов. А еще видел их в журналах для боссов, между картинок с женщинами, по которым многие изнывали, терзаясь от долгой армейской скуки.

Банковский человек вышел со мной на улицу, помахал рукой и подозвал такси. Мне даже не пришлось говорить шоферу, куда ехать. Развалившись на заднем сиденье, я улыбнулся своей удаче. А шофер так и поедал меня взглядом в зеркальце заднего вида!

– Гляди на дорогу, – сказал я. – Случись со мной что – беды не оберешься.

А он ответил:

– Слушаюсь, сэр.

В отеле обнаружилось, что меня уже ждут: из банка позвонили им и сказали, что я еду, и чтоб меня приняли получше.

– Первым делом, – сказал я, – хочу горячую ванну, поесть и поспать после долгой дороги. Потом понадобится мне одежда, а форму эту – сжечь. А дальше – знакомства. С другими богатыми людьми. Особенно с женщинами – богатыми и красивыми. Уверен, вы понимаете, о чем речь.

Там, под землей, доверху набивая вещмешок долларами, я и представить не мог, на что можно потратить такую кучу денег. Но дальше началась для меня совсем новая жизнь, больше похожая на долгий красочный сон. Смех друзей, дьявольские женщины в дьявольских нарядах, чудесная дурь, небывалые новые вещи – все это появлялось, будто по волшебству, плати только денежки, и я наслаждался всем этим на полную катушку. Деньги возносят тебя в небо, и ты летишь – паришь над скверной погодой, над голодом и войной, над грязью, над необходимостью шевелить мозгами и строить планы… Чуть появилась проблема – швырни в нее малой толикой денег, и проблемы как не бывало, и все улыбаются, кланяются, благодарят за щедрость.