Текст книги "Дело победившей обезьяны"

– Ты не проголодалась, Стасенька?

– А ты?

– Наверное… Вот, смотри, какое место.

– Ой…

Вывеска – странная и в то же время многообещающая – гласила: «О-го-го! Ватрушки!». Далеко разносился явственный дух съестного, невольно заставлявший вспомнить о жизненно важных жидкостях.

– Зайдем, пожалуй?

– Конечно, зайдем, Баг…

Раньше Баг, будучи в Мосыкэ, как-то не задумывался над тем, где бы вкусить пищи – обычно время поджимало; а во время кратких прогулок низменные мысли о еде отступали перед прелестью города. Между тем, оказалось, что поесть здесь не так уж и просто: харчевен, буфетов и закусочных в Мосыкэ было не в пример меньше, нежели в Александрии. Или, может, они прятались за такими вывесками, которые опознать могли лишь местные жители.

Дверь из некрашеных струганных досок бесшумно отворилась, и Баг со Стасей оказались у полутемной деревянной лестницы.

– Теперь куда? – в легком недоумении спросила Стася.

Баг пожал плечами:

– Наверх, наверное…

Миновав промежуточную площадку с какой-то неприметной дверью, Баг и Стася поднялись по скрипучим ступеням до самого верха; потянув за бронзовую ручку, открыли другую, более внушительную дверь и оказались в довольно странном помещении.

Здесь пахло свежей выпечкой и… книгами. Узкие и неглубокие – на один ряд книг – шкапы перегородили помещение так и сяк, и около них стояли в изобилии маленькие столики, стулья и скамьи, на которых устроилось большое количество преждерожденных самого разного вида: собравшиеся в верхнем зале «О-го-го!», никуда не торопясь, смотрели книги, листали книги, читали книги и одновременно с этим закусывали, пили чай и кофей, а кое-кто – и напитки покрепче, курили и негромко беседовали. Над этим всем царил искусно выполненный на шелке призыв: «Выбрал книгу – заплати в кассу!»

Оторопело застыв на пороге книжной лавки-буфета, Баг и Стася некоторое время с любопытством оглядывались по сторонам – внимания на них никто не обращал – а затем, пройдя мимо ближайшего столика, где, по соседству с сиротливой чашкой кофею, коротко стриженный молодой преждерожденный в теплом халате на лисьем меху и с серьгой в ухе сосредоточенно листал толстую, с обильными цветными картинками книгу некоего Е Во-аня «Сообразное использование двенадцатиструнной балалайки в сладкозвучных отрядах. Том первый», углубились в книжный лабиринт.

Даже бегло взглянув на полки, Баг убедился, что в «О-го-го!» есть буквально все. Любые книги. Все эти книги можно сколь угодно долго смотреть, а если понравится – и купить. А можно и не покупать, а просто так посидеть, неторопливо беседуя, со знакомыми у книжных шкапов. И Баг уже было нацелился подцепить с полки первый том последнего, незнакомого ему издания «Уголовных установлений династии Тан с комментариями Юя», как Стася дернула его за рукав.

– Ой… Ужас какой…

Проследив ее испуганный взгляд, честный человекоохранитель увидел в простенке между шкапами большой красочный плакат: из-под надписи «Она возвращается!!!» прямо на смотрящего шел некий до крайности изможденный преждерожденный, умотанный несвежими бинтами по самый кончик носа. Тощие и, что уж там, кривые ноги преждерожденного вязли в куче неясно прорисованного хлама, костлявые, длиннее тулова руки с невыносимо отросшими ногтями сей страхолюд алчно тянул к зрителям, и по левой, украшенной замысловатым браслетом, текла неправдоподобно темная кровь. Снизу плакат украшала подпись: «Эдуард Хаджипавлов. Злая мумия-2».

«Совсем совесть потеряли, – подумал Баг. – Здесь же дети бывают… А ежели, скажем, беременная женщина заглянет книжечку о материнстве приискать? Возьмет да прям тут же и родит с перепугу!»

– Пойдем, Стасенька.

По дороге вниз Багу пришло в голову открыть другую дверь – ту, что они миновали, когда поднимались. Оказалось – не зря, ибо они очутились в обширном трапезном зале вполне привычного вида.

По всей вероятности, кухня «О-го-го!» была настолько замечательна, что никто не мог пройти мимо, не отведав, – трапезный зал оказался полон так же, как и книжно-буфетный, и некоторое время Баг и Стася растерянно топтались в дверях, ожидая появления какого-нибудь служителя в привычном глазу александрийца белом хрустящем халате.

Так всегда в небольших городах. В Александрии Багу и в голову не пришло бы разыскивать себе и подруге место самостоятельно: уже у входа они бы оказались на попечении вежливого, расторопного прислужника, который устроил бы их возможно удобнее, даже если пришлось бы разделить столик с кем-то еще; убедился бы, что гостям и правда хорошо, принял бы заказ и бесшумно улетучился на кухню, дабы через несколько мгновений порадовать их горячим чаем и небольшими влажными полотенцами для рук и лица. Но то в Александрии…

В «О-го-го!» дела велись иначе: служители в зале были, но, крайне занятые другими посетителями, сновали между кухней и залом как белые молнии, и тогда Баг, махнув рукой на приличествующие случаю церемонии, направился к столику – который углядел в неясном свете стенных светильников, – где одиноко сидел в глубокой задумчивости немного нескладный, высокий молодой человек с длинным бледным лицом и с чашкой в отставленной в сторону руке.

– Вы позволите? – вежливо спросил его Баг, окинув внимательным взглядом отороченный мехом теплый халат, шелк коего был расшит вызывающей роскоши аистами, стремящимися в горние выси, к обителям бессмертных. Преждерожденный, держа тонкими, длинными пальцами чашку рисового цзиндэчжэньского фарфора, соперничающего в толщине со скорлупой куриного яйца, оторвался от дум, в которые был погружен полностью и без остатка, стремительным движением другой руки накрыл беззвучно чашку крышкой и перевел взгляд на Бага и Стасю.

– Прошу прощения?

– Вы позволите нам присесть рядом с вами, драгоценный преждерожденный? – терпеливо повторил вопрос Баг. – Все прочие столики заняты, лишь за вашим есть свободные места. Конечно, если вас не обременит наше присутствие…

Обладатель тонких музыкальных пальцев окинул рассеянным взглядом полумрак буфета: зал действительно был полон и только он со своей чашкой чаю и чаркой сливового вина сидел в одиночестве.

– Да, конечно, конечно, располагайтесь… – Пальцы выбили на лаковой столешнице короткую нервную дробь и ухватились за чарку.

Баг пододвинул Стасе стул, и они уселись.

Мимо мелькнула молния белого халата:

– Рады-вас-приветствовать-драгоценные-преждерожденные-мгновеньице-извините-сейчас-я-буду-весь-внимание… – Легкий вихрь встряхнул бумажные салфеточки, торчавшие из пасти бронзовой лягушки, набычившейся посреди стола.

Вихрь пронесся обратно, оставив перед Стасей и Багом аккуратные папочки, украшенные видом Кэлемули-гуна и надписью «Кушанья нынче».

Целых два прислужника понесли мимо большое блюдо с крупной уткой в яблоках, аромат донесся нешуточный, и Стася умоляюще взглянула на Бага, да и у того в животе взыграли марши, а сосед – дернулся, широко открытыми глазами проводил блюдо, а потом, чуть не смахнув на пол чарку и чашку, рванул халат на груди и стал что-то искать за пазухой.

«Бедняжка… Как он голоден…» – подумала сочувственно Стася.

«Это что же, и мы так же оголодаем, ожидая?!» – с легким испугом подумал Баг.

Сосед же выхватил из-за пазухи несколько листов бумаги и ручку, бросил листки на стол и, сделав пальцами несколько плавных движений, склонился над бумагой. Начал писать. Задумался, схватился за лоб тонкой рукой. Что-то вычеркнул. Погрыз ручку. Опять поиграл пальцами. Невидящим взглядом впился в Стасю и смотрел так долго, что девушка смущенно заерзала. И снова принялся писать. Писать и черкать.

«Творческий процесс», – догадался Баг.

Подлетел учтивый румяный служитель, поставил, почти уронил на столик чай с жасминовым чаем, смахнул с подноса чашки (ни одна не разбилась и даже лишний раз не звякнула), стремительно налил чаю и, молниеносно приняв заказ – Стася пожелала овощной салат без приправ и доуфу под соевым соусом, Баг из солидарности взял себе то же, – снова исчез.

– Ну что же, – неуверенно промолвил Баг, окидывая взором полутемный зал, полный людей, – тут неплохо…

– Да, только… – начала было Стася, но тут их худощавый сосед, уже несколько мгновений сидевший без движения, перебил ее самым несообразным образом.

– Позвольте, – внезапно заговорил он, – позвольте мне, ничтожному, не будучи представленным, прочитать вам убогое стихотворение, пришедшее на ум буквально только что!

Собиравшийся посмотреть на него строго Баг при такой постановке вопроса примирился с поэтической примесью к обеду – тем более, что самим обедом покамест и не пахло – и вопросительно взглянул на Стасю. Литераторы всегда вызывали у него почти детский интерес, как диковинные жуки или бабочки. А что перед ними сидел именно литератор, Баг теперь уже не сомневался. Об этом говорил хотя бы совершенно отсутствующий взгляд; подобные взгляды Баг видел несколько раз у преждерожденного Фелициана Гаврилкина, когда тот в харчевне «Яшмовый феникс», ломая карандаши и роняя телефоны, вдохновенно строчил на салфетках газетные передовицы, да еще, разве, у научников, хотя бы у Антона Чу, разглядывающего розовую пиявку: вроде, смотрит, а – не видит. Думает. Ну-ка, ну-ка…

– Да, пожалуйста… – Стася была явно заинтересована.

Сосед решительно воздвигся из-за стола, и стало видно, какой он нескладный и худой – роскошный халат был явно велик поэту, – принял горделивую позу, простер перед собой руку и, закрыв глаза, торжественно и внятно продекламировал:

 
– Крякает утка надсадно в ночи.
За ногу тянет ее Епифан.
Птица мечтает в небо взлететь.
Не суждено: быть супу! Быть! —
 

после чего сел на место, откинулся на спинку стула и окинул Бага и Стасю взглядом, человека, честно исполнившего свой нелегкий долг.

– Ну как?

«Обалдеть… Эх… Только лучше бы сейчас супчику, да с потрошками…» – отрешенно подумал честный человекоохранитель, но вслух ничего не сказал.

– Это… интересно, – запнувшись на мгновение, кивнула Стася. – Очень любопытно. Очень.

– Да уж… – неопределенно протянул Баг, когда долговязый литератор, ожидая реакции, взглянул на него. Впрочем, Баг ничего не понимал в высокой поэзии. И не пытался даже. Стася оживилась – уже славно.

Тут до их столика донесся звон бьющейся посуды: в середине обеденного зала, роняя на пол блюда и чаши и опрокинув стул, вскочил представительного вида преждерожденный и – со стуком опустив ладони на стол, навис над своим соседом, сухощавым ханьцем средних лет, в массивных очках и с совершенно седыми волосами. Несколько мгновений он сверлил ханьца взглядом, а потом выпрямился, громогласно сказал: «Не выйдет! Нечего вам делать на этих похоронах!» – и покрутил перед его носом толстым пальцем, украшенным перстнем; метнул из рукава на стол связку чохов – жалобно тренькнула чашка – развернулся и, оттолкнув подбежавшего служителя, большими шагами быстро направился к выходу. В дверях обернулся и на прощание пронзил так и не сделавшего ни единого движения ханьца долгим презрительным взглядом.

Прислужники принялись собирать осколки.

«Милое место… И правда „О-го-го“…» – подумал Баг, отворачиваясь..

Слуга высокой поэзии, между тем, смотрел на происшедшее во все глаза, прерываясь лишь затем, чтобы что-то черкануть на своих бумажках. «Подробное описание поля боя составляет, что ли? Или опять стихи?!..»

Баг оказался прав: обладатель роскошного халата повернулся к ним и, видя на лице Стаси любопытство, кашлянул и прочел следующие потрясающие строки:

 
– Весной в селе я в грязной луже
Гирудиц крупных двух узрел:
Хотели жабу пить – удрала.
Тогда впились друг другу в хвост!
 

«И этот о гирудах… – печально подумал Баг. – Богатое, однако, у него воображение». – И спросил:

– Вы их знаете?

– К сожалению… – с легкой гримасой отвращения отвечал сосед. – Но, право же, толковать о них не имею ни малейшего желания: пусть себе грызутся, пустой болтовней да чашкобитием таланта не докажешь! Лишь зря бумагу переводят. Сочинители на злобу дня… Хаджипавловы с Кацумахами… Талант, – он глубокомысленно приосанился, – дается от природы и развивается упорным трудом. Да-да. Упорнейшим трудом. – Отпил из чарки. – Когда сложишь в день тридцать-сорок стихов, а потом оставишь лишь две строчки или даже вовсе ничего, и так много лет, – тогда поймешь, сколь тяжело изящное слово!

– Вы поэт, это сразу видно… – кивнула Стася, – а где же в ваших стихах рифма, извините?

В ответ на это поэтически одаренный молодой человек удивленно вытаращил глаза, потом понимающее усмехнулся, поднял протяжный палец и, пристально глядя на Стасю, продекламировал, сопровождая каждое слово жестом – словно заколачивал гвозди:

 
– Я не люблю рифмичные стихи!
Они козлу подобны в огороде:
Капусту жрет, ан молока-то нет!
 

– Имеете право, – кивнул Баг.

Тут появился прислужник и с необычайной быстротой расставил перед Стасей и Багом тарелки.

– Ну, видите ли, рифма – это такая формальная вещь… – подхватил свою чашку сосед и приподнял крышечку. – В свое время я много и плодотворно, да-да, плодотворно работал с рифмой… – Он помолчал, наморщив лоб. – Но потом разочаровался. Да-да. Совершенно разочаровался. Потому что, как учил великий поэт Ли Бо… – В этот момент в рукаве у Бага запиликала трубка, и Баг, так и не узнав, чему же учил древний мастер изящного слова, приложил руку к груди в знак извинения и достал телефон.

«Кто бы это? Надеюсь, не из Управления…»

– Вэй!

– Дрегоценноуважаемый ланчжун Лобо?

– Да, я.

– Ой, то Матвея Онисимовна Крюк звонит, мать Максимушки. Слышите меня?.. Вы зараз к нам на Москву не собираетесь?

Богдан Рухович Оуянцев-Сю

Александрия Невская,

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю,

4-й день двенадцатого месяца, первица,

поздний вечер

Падал снег.

Огромные тяжелые хлопья рушились мощно и ровно, вываливаясь из рябого от их летящего изобилия ночного неба – и снова съеживались, и пропадали внизу, лепя город, как дети лепят снеговиков. За сырым снегопадом, за рекой стояли, помаргивая сквозь пелену, разноцветные огни Парковых Островов[12]12
  Как уже упоминалось в «Деле о полку Игореве», дом Богдана располагался на улице Савуши, названной именем древнего богатыря-степняка. Из упоминаний в иных произведениях Х. ван Зайчика нам известно, что Савуша геройски погиб в Византии в 1345 году. Как и множество других ордусян, выполнявших по зову сердца свой интернациональный долг, он участвовал в гражданской войне на стороне законного православного императора Иоанна Кантакузина и пал в бою против византийских сепаратистов и активно поддерживавших их деньгами и прямой военной силой латинян. Известно, что в нашем мире папа Климент VI в 1343 году призвал всю Европу к крестовому походу в поддержку прокатолических противников Кантакузина; вероятно, нечто в этом роде происходило и в раннеордусскую эпоху.


[Закрыть]; если смотреть долго, казалось, это снег остановился в воздухе, а огни летят и летят вверх, в небеса.

Падал, вываливаясь из невидимого неба, снег.

Падал, вываливаясь из невидимого будущего, новый век.

Можно сколько угодно твердить себе, что, ежели считать от Хиджры, наш мир окажется не в пример моложе; можно утешительно вспоминать, что нынче подходит к концу лишь девятый год под девизом правления «Человеколюбивое взращивание», и следующий окажется всего-то десятым – если, конечно, Небо не даст императору знак сменить девиз и начать бег времен сначала… Но факт оставался фактом: до две тысячи первого дня рождения Христа оставалось едва ли три седмицы.

Нежный голосок Фирузе, мурлыкавший в детской вечное «Баю-баюшки», умолк. Почти беззвучно в своих мягких, ярких туфлях с загнутыми вверх носами Фирузе подошла к мужу и молча остановилась рядом.

Богдан глядел в ночь.

Его душа, точно сушащаяся шкура только что добытого и освежеванного зверя, была растянута на крайностях. Одна – благостное, умиротворенное счастье. И другая – саднящее чувство того, что он, Богдан, словно отработавший свое трутень, больше, в сущности, жене не нужен.

На такие мысли мог быть лишь один ответ.

Богдан обнял жену, и она преданно прижалась щекою к его плечу.

Плоть наша – от тварей, но души – от Бога.

Новый век в жизни Богдана и Фирузе начинался, не дожидаясь круглых дат.

– Красиво, – пробормотал Богдан, по-прежнему глядя в полную мерцающих падучих полос темную пропасть окна.

– Конечно, красивая, – тоже негромко ответила Фирузе. Грех было говорить громко, когда снег валит так тихо. – И носик твой, и подбородок…

Он смолчал, и лишь крепче прижал к себе жену.

«Мое тело тоже пропитано хотениями недушевными», – подумал Богдан, и в памяти его сразу всплыло из Иоанна Лествичника: «Как судить мне плоть свою, сего друга моего, и судить ее по примеру всех прочих страстей? Не знаю. Прежде, нежели успею связать ее, она уже разрешается; прежде, нежели стану судить ее, примиряюсь с нею… Она навеки и друг мой, она и враг мой, она помощница моя, она же и соперница моя; моя заступница и предательница. Скажи мне, супруга моя – естество мое, как могу я пребыть неуязвляем тобой?»

– Ты изменился, – сказала Фирузе после долгой паузы.

– Как?

Она опять помолчала.

– Повзрослел.

Богдан чуть улыбнулся.

– Неудивительно, – сказал он. – Из кандидатов в отцы одним махом стать кандидатом в деды!

Фирузе чуть покачала головой.

– Нет, не только. Соловки не отпускают…

Еще вчера вечером Богдан все рассказал Фирузе без утайки. Таить не хотелось, да и возможности не было; вопрос о том, почему младшая супруга не дождалась ее возвращения, Фирузе задала мужу одним из первых.

– Для нас это плохо или хорошо? – спросил Богдан.

– И плохо, и хорошо, – ответила Фирузе, – иначе не бывает. Таким ты мне люб больше… теперь. Девчонка вполне может любить мальчишку, но взрослой женщине нужен взрослый мужчина. Я только очень боюсь, что… – она запнулась.

Богдан, не выдержав ожидания, спросил:

– Что?

– Что ты чувствуешь себя перед ней виноватым.

– Перед кем? – глупо спросил Богдан.

– Перед Жанной, – спокойно пояснила Фирузе.

Богдан помедлил.

– Почему это тебя пугает?

– Потому что ты очень хороший человек. Обычные люди ненавидят, а то и презирают тех, перед кем чувствуют вину. А очень хорошие… – у нее дрогнул голос, – начинают их любить всем сердцем. Я боюсь, ты так теперь в нее влюбишься, что я стану тебе… неважной. Две жены – дело житейское… но я не хочу, чтоб ты ее любил крепче, чем меня. Особенно теперь, когда ее нет. Будешь обнимать меня, а вспоминать ее. Этого я не выдержу.

– Нет, – горячо и сбивчиво начал Богдан. – Фира, нет…

– Молчи, – ответила она, – не говори ничего. И я не стану говорить ничего, хотя… может и надо бы сейчас, но… То, что я буду любить тебя всю жизнь, ты и так… знаешь. И я. Это вроде веры во Всевышнего. Молчи. Я верю, что лишней боли ты мне не доставишь, ты добрый, а неизбежная – неизбежна. Пусть все идет, как идет. Мы живем, Ангелина спит… снег падает.

– До лета рукой подать, – в тон жене добавил Богдан.

Помолчали.

– Ты хотел бы с нею снова увидеться? – спросила Фирузе.

– Не знаю, – ответил Богдан.

Возвышенное Управление этического надзора,

5-й день двенадцатого месяца, вторница,

утро

Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, мудрый и бдительный попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Мокий Нилович Рабинович крепко, обстоятельно пожал Богдану руку и указал на кресло для посетителей.

– Ну, с возвращением, – сказал он и сам уселся на свое начальническое место, прямо под висящим на стене портретом Конфуция. С удовольствием, внимательно оглядел Богдана сызнова.

– На пользу тебе пошло богомолье, Богдан Рухович. Похудел, подтянулся, заматерел…

Чуть слышно гудела да изредка пощелкивала под потолком немолодая газосветная лампа. За окошком, полускрытым тяжелыми шторами, уже погасли фонари; теперь там безрадостно вытаивали из серой мглы призраки заваленных снегом деревьев и домов, мало-помалу наливались объемом и плотью.

– С возвращением, – повторил Великий муж. – Еще раз прими мои поздравления. Дочка – красавица! Как увидел ее на воздухолетном вокзале… сомлел, честное слов сомлел! А ты каков теперь? Обрел равновесие душевное?

Богдан задумался, как ответить, но Раби Нилыч, истолковав его молчание по-своему, замахал на заместителя обеими просторными, как лопухи, ладонями:

– Впрочем, что это я? Разве такие вопросы задают?

– Да нет, задают, конечно, – сказал Богдан. – Только вот ответить не просто… В чем-то обрел.

– Барух хашем, – кивнул Раби Нилыч. – Готов приступить к работе?

– Всегда готов, – ответил Богдан и улыбнулся. Мокий Нилович удовлетворенно хмыкнул в ответ.

– А вы-то как? – не утерпел Богдан. – Ваше-то как здоровье?

Кустистые, черные с проседью брови Великого мужа парой могучих улиток сползлись на переносье.

– В таких случаях принято отвечать: не дождетесь, – проговорил он мрачновато. Помедлил. – Да нет, я понимаю, что ты имеешь в виду. Дозу я получил не полную, один раз только успели поставить пиявиц, потом-то вы с ланчжуном Лобо, слава Богу, повязали аспидов… И все равно – проверяли меня и так, и этак… да и не только меня, как ты можешь догадаться. Вывод такой: кто был опиявлен избранно на предмет симпатии к челобитной той окаянной, те вне размышлений, хороша она иль плоха, остались людьми вполне нормальными[13]13
  Здесь речь идет о событиях и последствиях событий, описанных в «Деле о полку Игореве».


[Закрыть]. А, поскольку вопрос о челобитной снят, угрозы нет. Хотя, конечно, так или иначе – скоро на отдых пора… От греха подальше.

Ну, разговор-то о том, что пора ему, старику, на отдых, Мокий Нилович заводил с Богданом не в первый раз. Хорош старик! Да на таких стариках Поднебесная и держится!

– Знаешь, – понизив голос, доверительно сообщил Великий муж Богдану. – Успокаивали меня наши ученые не раз и не два, а все ж таки… хожу и словно мину замедленную в себе ощущаю. Взорвется когда-нибудь, или дохожу свой век невозбранно, сам себе господин? Боязно… Умом понимаю, что ученым надо верить, а сам подчас все-таки дергаюсь. – Он вздохнул. – Как вы тогда с другом твоим так споренько все это раскрутить ухитрились… да как бережно… Сколько б людей еще так вот мучились теперь, если бы не вы, – он на миг сокрушенно поджал губы. – А все ж таки нескольких заклятых на полное подчинение мы упустили, до сих пор найти не можем.

– Неужто?

– А ты не ведаешь? Ну да, ты ж на островах сидел… На полное подчинение-то заклятым – им куда хуже нас, тех, кого только на челобитную наговаривали… Вот они и разбежались кто куда – то ли последние повеления Игоря-князя своего выполняя, то ли что… Троих так и не нашли по сию пору. Может, сгинули где, а может… Не ровен час, кто-то случайно слово власти при них скажет…

– Да нет, Мокий Нилович. Там же не слово, там целая фраза Козюлькиным состроена была, нарочито бессмысленная, так, чтоб оные случайности сугубо исключить и только за собою закрепить заклятых и возможность им приказывать. Нешто вы сами не помните?

Мокий Нилович мрачно втянул воздух волосатыми ноздрями.

– Откуда ж мне помнить? – пожевал губами и тихо проговорил: – Вот ты ее мне сообщил?

– Нет…

– А чего ж так?

Богдан пожал плечами.

– Да случая не было…

Рослые брови Мокия Ниловича снова сползлись.

– Может, и случая, конечно, но и никому тогда, получается, сей случай не выпал. Я так понимаю, что… Побоялись и по сей час побаиваются ее при мне произносить. Вдруг как-то сработает? Береженого, знаешь ли, Бог бережет.

Богдан вздохнул. В словах Великого мужа был определенный смысл. Может, и впрямь лучше не дразнить судьбу.

– Хоть научились заклятых на подчинение из опиявленного состояния выводить, но…

– Вот и Баг мне давеча сказывал, что соседа его, уж на что он разумение потерял, за истекшие месяцы совершенно образумили! – обрадовавшись поводу сменить тему, подхватил Богдан.

– Да, кого удалось вовремя в лечебницу управления доставить, те возвращены к полноценной жизни, – кивнул Раби. – А все ж таки долго еще от собственной тени шарахаться будем. Потому как, во-первых, не всех нашли, а во-вторых… сложное это все дело. Курить-то я так и не начал с той поры! Стало быть, какое-то воздействие сохраняется! Поверишь ли – даже запаха табачного до сих пор не переношу! И вот кстати…

Богдан не раз слыхивал подобные «кстати» и уж догадался, что многоопытный дафу[14]14
  Великий муж (да фу 大夫) – так спокон веку называлась в Китае должность начальника Цензората.


[Закрыть] не случайно уделил столько внимания этой теме. Не стал бы он углубляться в воспоминания и излишний разговор о собственных подноготных немощах пресек, ежели бы не имел неких сугубо деловых оснований.

– Твой первый рабочий день нынче, – сказал Мокий Нилович, – после отпуска-то. Вот и входи в дела помаленьку. Хочу тебе поручить одну жмеринку… безобидную, но странную какую-то. Нелепую.

Богдан подобрался.

– Слушаю, Мокий Нилович, – сказал он.

– Долго языком молоть не стану. Незачем это, да и не в характере… Материалы посмотришь у себя, не так их много, и поручаю я тебе это скорей для разгона после долгого простоя. Это не Асланiв какой-нибудь, тут все люди утонченные, трепетные, и ни к каким активным действиям не склонные. А может, и неспособные к оным по роду основных занятий своих. И ты человек душевный, тебе с этой публикой как раз будет с руки разбираться. Безопасно. Спокойно. Но…

– Да не томите, Раби Нилыч! – не выдержал Богдан.

– Газет ты там, на Соловках, естественно, не читывал, в сеть не хаживал…

– Телевизор не сматривал, – в тон начальнику добавил Богдан.

– Не так давно, седмицу назад… буквально в один день вышли два романа литературных. Оба на одну тему. Про Крякутного и его отказ от исследований, из-за коего мы в столь беспомощном положении летом-то пред розовыми пиявицами очутились…

– Так уж и про Крякутного?

– Ну, произведения-то художественные, там фамилии все заменены, но понять можно. И самое смешное, что по фактам и сюжету все один к одному, только продолжение выдуманное в одном произведении – будто Крякутной герой, мол, святой праведник, а в другом – будто он чуть ли не изменник государственный.

– Пресвятая Богородица…

– И теперь писатели, авторы сих произведений, друг дружке в вороты халатов вцепляются и обвиняют один другого в так называемом плагиате. Надо разобраться, Богдан. Тонко так, уважительно… как ты умеешь.

– Понятно… – с ощутимой толикой уныния протянул Богдан.

– Однако ж тут еще одна закавыка, – поморщившись, проговорил Раби Нилыч. – Писали-то они, факты не с кустов собирая. Седмицы через две-три после того, как отъехал ты поститься, в некоторых средствах всенародного оповещения крохи сведений о деле игоревичей проскользнули. Конкретно ничего, и повода начинать разбирательство о разглашении секретов не возникло ни малейшего… но само по себе непонятно: где-то ж утечка все-таки произошла! И тут, разбираясь с плагиатом, не худо бы заодно принюхаться, откуда вообще звон пошел. И, что характерно, Богдан – оба писателя знают, похоже, больше, чем в печати было. Оба. То есть они все это так подают, что, мол, тут творческий их домысел – но домысел-то у обоих одинаковый – и они сызнова ругаться начинают: «ты у меня украл!» – «нет, ты у меня украл!»… А сам-то домысел в точку попадает. У обоих равно. Понимаешь?

– Понимаю, – после некоторой заминки проговорил Богдан уже куда более заинтересованно. Пальцем поправил очки. – Еще как понимаю…

– И что ты понимаешь? – тоже помедлив, негромко спросил Раби Нилыч.

– Не исключено, что кто-то из опиявленных на полное подчинение, из тех, что в розыске до сих пор, мог к кому-то постороннему случайно во власть попасть… и уж в полном-то подчинении он ничего скрыть был не в силах. Рассказал всю свою судьбу. А там пошло-поехало. Стало быть, проследив цепочку, мы на несчастных, кои все еще без лекарской помощи маются, выйдем наконец.

– Правильно мыслишь, Богдан, – сказал Великий муж. – Но… больше тебе ничего не приходит в голову?

Богдан покусал губу, а потом упавшим голосом ответил:

– Приходит.

– Вот то-то, – глухо проговорил Мокий Нилович.

Апартаменты Богдана Руховича Оуянцева-Сю

5-й день двенадцатого месяца, вторница,

середина дня

Работать с материалами новых дел Богдан предпочитал дома. Что в Управлении «Керулен», что дома «Керулен»… линии защищены одинаково… а, с другой стороны, дома кресло – домашнее, обед – домашний, чай-кофей – тоже домашний…

Богдан постоял у окошка, провожая взглядом Фирузе, неторопливо катящую коляску к буддийскому храму – именно подле храма перелетал через Невку ближайший к дому Богдана мост на Острова. Снегопад затих еще ночью, но нападало столько, что коляска чертила отчетливо видимый даже с высоты след в рыхлой толще на тротуаре; то и дело от порывов ветра плотные груды неслышно обваливались с ветвей и, рассыпаясь в полете, рушились вниз. От перекрестка на стихию уж наступали двое бодрых усатых дворников с лопатами, оставляя позади себя чистый тротуар. Почувствовав взгляд мужа, Фирузе оглянулась на окна, увидела Богдана и помахала ему рукой. Потом покатила дальше, мимо вереницы огромных комковатых куч, оставленных на обочине Савуши спозаранку прошедшими снегоочистителями.

Одомашненный сугроб крупитчатого снега, подтаявшего и на краях похожего своей студенистой прозрачностью на медузу, лежал и на подоконнике снаружи – ежели растворить окно, вполне можно поиграть в снежки.

Богдан встряхнул головой и поправил очки. И пошел работать.

Почти сразу он с неудовольствием выяснил, что начала всю катавасию памятная ему по делу о полку Игореве тележурналистка Катарина Шипи́гусева; грех сказать: ее интерес к Крякутному и пиявицам спровоцировал, может статься, сам Богдан своею просьбою позволить ему ознакомиться с ее рабочими записями съемок лечебницы «Тысяча лет здоровья». Сопоставив, вероятно, интерес минфа[15]15
  Название высшей юридической ученой степени Ордуси – «минфа» 明法 – переводится с китайского языка как «проникший в [смысл] законов». Такая ученая степень существовала еще в древнем и средневековом Китае.


[Закрыть] к лечебнице и то, что занимался он расследованием загадочных происшествий с боярами Гласного Собора, журналистка и впрямь имела возможность вычислить верную цепочку причин и следствий; следовало отдать должное ее проницательности. В начале девятого месяца Шипи́гусева выступила с серией сногсшибательных репортажей, в которых сумела увязать прекращение работы отдела гирудолечения в москитовской лечебнице и серию несчастных случаев с высокопоставленными персонами улуса. Правда, программирующие свойства розовых пиявок, хвала Господу, остались вне поля ее зрения. По версии Катарины выходило так, что бояре пострадали из-за лечения противуправно завезенными из-за границы и недостаточно проверенными гирудами, в то время как Ордусь вполне могла бы иметь свои собственные, не в пример более лечебные – ежели бы Крякутной не прекратил генетических изысканий.

Как водится у журналистов, версия преподносилась так, будто прямо на столе у Шипи́гусевой и сложилась сама собою; откуда и как были получены те или иные сведения, ничего не говорилось. Оно и понятно: кто же станет раскрывать свои междусобойные источники – да и были они, видать, таковы, что позволяли лишь строить догадки.

Тут, правда, журналистка просто-таки попала в яблочко.

По следу Шипи́гусевой ринулись целые сонмища деятелей всенародного оповещения. И ринулись они первым делом в Капустный Лог, к Крякутному.

Поначалу, вероятно, великий генетик гонял их, потому что ни в новых материалах самой Катарины, ни у первых ее последователей записей бесед с самим Крякутным не появилось. Но в конце концов сурового капустороба, видимо, допекли, и он, тайн государственных отнюдь не раскрывая, объяснил вполне внятно и доходчиво: да, способствовал прекращению работ по генно-инженерному делу из опасений, что такое могучее средство воздействия на живой организм, прежде всего – человеческий, слишком уж легко может быть использовано во зло. И никогда, между прочим, этих причин своих действий не скрывал.