Текст книги "Шесть загадок дона Исидро Пароди"

Предусмотрительный Санджакомо

Магомету

I

Узник камеры номер 273 с показным смирением встретил сеньору Англаду и ее супруга.

– Я буду краток и не позволю себе ни одной метафоры, – торжественно пообещал Карлос Англада. – Мой мозг – холодильная камера. – обстоятельства смерти Хулии Руис Вильальбы – а для близких просто Пумиты – остаются в этом хранилище нетленными. Я стану строго придерживаться фактов, глядя на все случившееся с невозмутимостью deus ex machina.[47]47
  Бог из машины (лат.).


[Закрыть] Я представлю вам поперечный разрез событий. И предупреждаю, Пароди, не упустите ни слова.

Пароди даже не поднял на него глаз, он продолжал старательно раскрашивать фотографию доктора Иригойена;[48]48
  Иполито Иригойен (1852–1933) – аргентинский политик, дважды избирался президентом республики (1916–1922 и 1928–1930), был смещен с поста в результате революционного переворота


[Закрыть] вступление пылкого поэта не сулило ничего нового; несколькими днями раньше Пароди уже прочел несколько заметок Молинари о внезапной кончине сеньориты Руис Вильальбы – одной из самых ярких представительниц нового поколения нашего светского общества.

Англада откашлялся и хотел было продолжать дальше, но тут заговорила его супруга:

– Подумайте только, Карлос повел меня в эту тюрьму, как раз когда я собиралась идти на лекцию Марио о Консепсьон Ареналь,[49]49
  Консепсьон Ареналь (1820–1893) – испанская писательница, педагог.


[Закрыть] чтобы помирать там от скуки. Ваше счастье, дон Пароди, что вы избавлены от необходимости посещать Дом искусств: знаете какие там встречаются типы, занудные прямо до тошноты, хотя я всегда признавала, что монсеньор говорит весьма незаурядные вещи. Карлос вечно хочет вылезти вперед, но в конце-то концов она – моя сестра, и меня затащили сюда не для того, чтобы я молчала как камень. К тому же у нас, у женщин, есть особая интуиция, и мы скорее все замечаем, так сказал Марио, когда сделал мне комплимент по поводу траурного платья (я чуть не сошла с ума от горя, но нам, платиновым блондинкам, черный очень идет). Так что я, со свойственной мне suite,[50]50
  Последовательность (франц.).


[Закрыть] расскажу все по порядку и не стану вас утомлять, без конца сворачивая разговор на книжки. Вы читали в rotogravure,[51]51
  Здесь: газета (франц.).


[Закрыть] что бедная Пумита, моя сестра, была помолвлена с Рикой Санджакомо – вот уж фамилия так фамилия, умереть можно! И как ни странно это прозвучит, но они были идеальной парой: Пумита такая красивая – cachet[52]52
  Здесь: фамильное изящество (франц.).


[Закрыть] от семейства Руисов Вильальба, а глаза, как у Нормы Ширер, хотя теперь, после того, как она покинула нас, по словам Марио, такие глаза остались только у меня. Разумеется, она была простушкой и ничего, кроме «Вог», не читала, и, наверное, поэтому ей недоставало того шарма, что есть, скажем, во французском театре, хотя Мадлен Озерей, по правде говоря, сумасбродное чудовище. И они еще смеют убеждать меня, что она сама себя убила, меня, католичку, ведь после Евхаристического конгресса я так укрепилась в вере, но ей была свойственна joie de vivre,[53]53
  Жизнерадостность (франц.).


[Закрыть] как, впрочем, и мне, ведь я отнюдь не смиренница. И не спорьте: этот скандал – ужасная нелепость, и как-то все это бесцеремонно и неуважительно, словно мне мало истории с бедным Форменто, который заколол через спинку кресла Мануэля, помешавшегося на своих быках. Об этом стоит призадуматься, на меня несчастья просто сыплются – как говорится, беда на беде и бедой погоняет.

Рика – парень завидный, но, конечно, он мог только мечтать породниться с семьей такого полета, как наша; ведь сами они parvenus, выскочки, хотя к отцу я отношусь с уважением; он прибыл в Росарио без гроша за душой. Уж чем-чем, а дурочкой Пумита никогда не была, и мама, которая души в ней не чаяла, не поскупилась, когда пришла пора выводить ее в свет. И чему ж тут удивляться – Пумита быстренько обручилась, хоть и тихоня. Говорят, они познакомились самым романтическим образом – в Льявальоле, совсем как Эррол Флинн и Оливия де Хэвиллен в фильме «Поедем в Мексику» – по-английски, кстати, он назывался «Сомбреро»: пони, запряженный в ее tonneau,[54]54
  Двухколесная повозка (франц.).


[Закрыть] понес, когда они выехали на щебеночную дорогу, и Рикардо, который обожает играть в поло, то есть со всякими мелкорослыми лошадками обращаться умеет, решил показать себя эдаким Дугласом Фэрбенксом и остановил пони – тоже мне великий подвиг! У него челюсть отвисла, когда он узнал, что это моя сестра, а бедной Пумите нравилось крутить хвостом перед кем угодно, хоть перед собственными слугами. Дело пошло так, что Рику пригласили в «Ла Мончу», хотя прежде мы, разумеется, знакомства не водили. Еще чего! Командор – это отец Рики, если вы помните, – прямо из кожи вон лез, чтобы все там сладилось, и я просто дурела от зависти, глядя, какие орхидеи Рика каждый день посылал Пумите, так что я даже стала особняком держаться и завела дружбу с Бонфанти, хотя к чему я это?

– Передохните, сеньора, – вежливо перебил ее Пароди, – а вы, дон Англада, покуда этот водопад унялся, ловите момент да изложите суть дела, только покороче.

– Открываю огонь…

– Без своих дурацких вывертов ты даже начать не можешь, – заметила Мариана, доставая помаду и подкрашивая сердито надутые губки.

– Картина, нарисованная моей супругой, ясна и убедительна. Остаются, однако, некоторые детали практического свойства. Необходимо установить систему координат. И я готов стать землемером. Беру на себя подведение строгого баланса.

В Пилар, во владениях Командора, соседствующих с «Ла Мончей», есть все: парки, питомники, оранжереи, обсерватория, сады, бассейн, клетки с животными, подземный аквариум, хозяйственные постройки, стадион – редут Командора Санджакомо. Командор – пышущий здоровьем старик: пронзительный взгляд, небольшой рост, сангвиническое сложение, усы, словно покрытые инеем, из-под которых льется тосканский юмор.

Он – настоящая гора мускулов; посмотрели бы вы на него на стадионе, на треке или на деревянном трамплине. Теперь от моментального снимка перехожу к приемам кинематографа: сразу начну излагать биографию этого славного популяризатора удобрений. Проржавевший девятнадцатый век трясся и скулил в своем инвалидном кресле – то были годы японских ширм и трескучих велосипедов, – когда городок Росарио распахнул радушные челюсти перед итальянским иммигрантом, вернее, итальянским мальчишкой. Вопрос: кто был этот мальчишка? Ответ: Командор Санджакомо. Невежество, мафия, исторические катаклизмы, слепая вера в будущее родины – вот лоцманы его плавания. Государственный муж, облеченный консульскими полномочиями – свидетельствую: это консул Италии, граф Изидоро Фоско, – угадал моральные силы, скрытые в юноше, и не раз бескорыстно одаривал его советами.

В 1902 году Санджакомо боролся с действительностью, сидя на деревянном облучке повозки, приписанной к Санитарному управлению; в 1903-м распоряжался уже целой флотилией мусорных повозок; с 1908-го – в этот год он вышел из тюрьмы – окончательно связал свое имя с сапонификацией отходов; в 1910-м захватил дубильни и птичий помет; в 1915-м цепким взглядом углядел возможности растительного сока; война рассеяла все эти миражи, и наш борец, оказавшись на краю катастрофы, резко изменил курс, сосредоточив усилия на ревене. Италия все силы вложила в призывный клик; Санджакомо с другого берега Атлантики ответил «есть!», загрузил целый корабль ревенем и отправил его обитателям траншей. Его не обескуражили протесты невежественной солдатни; его провиантом оказались забиты все гавани и склады в Женеве, Салерно и Кастелламаре – при этом от такого соседства нередко пустели самые густонаселенные кварталы. Провиантные реки принесли ему награду: грудь новоявленного миллионера украсила лента с крестом Командора.

– Кто же так рассказывает? Бубнишь что-то, чисто лунатик, – бросила Мариана и язвительно добавила: – Прежде чем ему стать Командором, он успел жениться на собственной кузине, которую велел доставить из Италии; про отпрысков его ты, разумеется, тоже позабыл.

– Признаю: я попал в сети собственного красноречия. Я словно аргентинский Уэллс, иду против течения времени. Итак, делаю остановку у брачного ложа. Наш борец зачал первенца. На свет появился Рикардо Санджакомо. Мать – фигура смутная, второстепенная – вскоре сходит со сцены и умирает в двадцать первом году. В тот же год смерть (она, как и почтальон, любит являться дважды) лишила его еще и покровителя, который никогда не отказывал ему в поддержке, – графа Изидоро Фоско. Скажу и повторю без колебаний: Командор от горя едва не лишился рассудка. Печь крематория поглотила тело его супруги, но осталось ее произведение, ее рельефный оттиск – младенец. Отец, нравственный монолит, посвятил себя его воспитанию, его обожанию. Обратите внимание: Командор – жестокий диктатор среди подчиненных ему машин, типа гидравлического пресса, – был at home[55]55
  Дома (англ).


[Закрыть] самым нежным из пульчинелл для своего сына.

Теперь камера покажет наследника: серая шляпа, материнские глаза, маленькие усики, движения а-ля Хуан Ломуто, ноги аргентинского кентавра. Он – герой бассейнов и turf’а,[56]56
  Ипподром (англ).


[Закрыть] и он же – юрист, то есть перед нами человек самый что ни на есть современный. Готов признать: в его стихотворном сборнике «Причесать ветер» нелегко отыскать крепкую систему метафор, но там есть цепкость взгляда, некие проблески новой формы. Думаю, наш поэт напряжение свое разрядит в романном жанре. Предсказываю: некий мускулистый критик наверняка отметит, что сей иконоборец, прежде чем разбить старые формы, скопировал их, и, надо признать, копии эти отличались строгой научной выверенностью. Рикардо – надежда Аргентины; его рассказ о графине Чинчон – это археологические изыскания и плюс некая неофутуристическая судорога. Невольно напрашивается сравнение с фолиантами Ганди, Левена, Гроссо, Радаэлли. К счастью, наш первопроходец не одинок; Элисео Рекена, его самоотверженный молочный брат, следует за ним, вдохновляя на опасные странствия. Рисуя портрет верного спутника Рикардо, я буду лаконичен, как удар кулака: всякий великий романист занимается центральными фигурами романа, а фигуры второстепенные оставляет для более мелких перьев. Рекена (безусловно заслуживающий уважения как factotum[57]57
  Доверенное лицо (лат).


[Закрыть]) – один из многих внебрачных детей Командора, ни лучше, ни хуже других. Нет, ложь! У него есть одна ярчайшая отличительная черта: непонятное преклонение перед Рикардо. А теперь в поле моего оптического стекла попадает некий персонаж, связанный с деньгами, с биржей. Срываю с него маску: перед вами Джованни Кроче – управляющий при Командоре. Недруги клевещут, будто на деле он уроженец Риохи и его настоящее имя – Хуан Крус. Нет, это неверно: его патриотизм общеизвестен; его преданность Командору неколебима; его акцент весьма неприятен. Командор Санджакомо, Рикардо Санджакомо, Элисео Рекена, Джованни Кроче – вот мужской квартет, который сопровождал в последние дни Пумиту. Будет справедливо, если я оставлю безымянной толпу наемных рабочих: садовников, пеонов, кучеров, массажистов…

Мариана, не стерпев, снова вмешалась:

– И после этого ты станешь отрицать, что ты завистник и злопыхатель? Даже словом не обмолвился о Марио! А ведь он жил рядом с нами в этой своей комнате, до потолка заваленной книгами, и он способен понять незаурядную женщину, выделить ее на общем пошлом фоне, он-то не станет терять время на дурацкие письма, как последний болван. Ты сам слушал его разинув рот и слова не смел вставить, чтобы не попасть впросак. Просто кошмар, сколько он всего знает.

– Точно, при нем я обычно помалкиваю. Доктор Марио Бонфанти – испанист, приписанный к владениям Командора. Он опубликовал адаптированный для взрослых вариант «Песни о Моем Силе»; а теперь раздумывает, как переиначить в стиле гаучо «Одиночества» Гонгоры, ввести туда, скажем, выпивох и наши аргентинские колодцы-хагуэли, попоны из овчины или из выдры.

– Дон Англада, у меня от всей этой литературы уже голова идет кругом, – сказал Пароди. – Если хотите, чтобы я чем-то помог, переходите поскорей к несчастной покойнице, вашей свояченице. Ведь мне все равно придется выслушать всю историю.

– Вы, как и критики, не способны оценить мой стиль. Великий мастер кисти – я имею в виду Пикассо – на первый план выдвигает фон картины, а центральную фигуру отодвигает к линии горизонта. Таков и мой стратегический план. Сначала набросать портреты статистов – Бонфанти и ему подобных, а потом все силы бросить на Пумиту Руис Вильальбу, corpus delicti.[58]58
  Состав преступления (лат.).


[Закрыть]

Художник никогда не позволит видимости обмануть себя. Пумита, проказливая, как Эфеб, беспечно-прелестная, служила тем не менее только фоном: ее функцией было оттенять победительную красоту моей супруги. Пумита умерла; и в памяти нашей эта ее функция предстает невыразимо возвышенной. Но вот моя кисть делает мазок в стиле гиньоля: двадцать третьего июня вечером, после ужина, она смеялась и шутила, наслаждаясь моим красноречием; двадцать четвертого лежала отравленная в своей спальне. И случай, а его никто не назовет джентльменом, пожелал, чтобы обнаружила тело именно моя жена.

II

Двадцать третьего числа, накануне своей смерти, Пумита трижды видела, как умирает Эмиль Яннингс,[59]59
  Эмиль Яннингс (1884–1950) – немецкий киноактер.


[Закрыть] – то были весьма несовершенные, но заслуженные копии фильмов «Государственная измена», «Голубой ангел» и «Последний приказ». Отправиться в клуб «Pathe-Baby» предложила Мариана; на обратном пути они с Марио Бонфанти забились на заднее сиденье «роллс-ройса». И таким образом дали Пумите и Рикардо возможность расположиться впереди и завершить примирение, начатое в полумраке кинематографа. Бонфанти посетовал на отсутствие Англады, который как раз в тот самый день решил поработать над «Научной историей кинематографа» и предпочел черпать материалы из своей несравненной памяти, памяти истинного художника, не загрязненной непосредственными впечатлениями от фильмов, всегда смутными и обманчивыми.

Послеобеденное время на вилле «Кастелламаре» прошло под знаком диалектики.

– Что ж, я в который раз готов процитировать старого моего друга маэстро Корреаса,[60]60
  Гонсало Корреас (1570–1631) – испанский писатель, автор знаменитого «Словаря пословиц и поговорок».


[Закрыть] – со значительным видом проговорил Бонфанти. Он словно составлял единое и неделимое целое со своей вязаной курткой, плотным джемпером спортивного клуба «Уракана», шотландским галстуком, скромной рубашкой кирпичного цвета, набором карандашей, самопишущей ручкой колоссального размера и наручным судейским хронометром. – А он бы на все это сказал, что мы пошли по шерсть, а вернулись стрижеными. Невежды, заправляющие в клубе «Pathe-Baby», жестоко нас обманули: устроили показ фильмов Яннингса, но ненароком позабыли самый главный из них, самый выдающийся. Нам ведь не показали экранизацию батлеровской сатиры «Ainsi va toute chair», «Путь всякой плоти».

– А по мне, так мы не так уж много и потеряли, – вставила Пумита. – Все фильмы Яннингса – это и есть своего рода перепевы «Пути всякой плоти». Всегда один и тот же сюжет: сначала герою страшно везет, а потом жизнь рушится, беда идет за бедой. Все очень скучно и очень похоже на реальность. Готова поспорить, что Командор со мной согласится.

Командор не ответил, зато тотчас отозвалась Мариана:

– Ты так говоришь мне назло, ведь это я вас туда позвала. А сама ты все время проревела как последняя дура, несмотря на rimmel.[61]61
  Тушь для ресниц (франц.).


[Закрыть]

– Это правда, – сказал Рикардо. – Я видел, как ты плакала. А потом начинаешь нервничать и принимаешь снотворное, которое стоит у тебя на комоде.

– К тому же ты от него дуреешь, – бросила Мариана. – Доктор ведь говорил тебе, что эта гадость вредна для здоровья. Я другое дело, мне же приходится непрестанно воевать со слугами.

– Подумаешь, не засну – будет время кое о чем подумать. Кроме того, это ведь не последняя ночь в моей жизни. А вам, Командор, не кажется, что есть судьбы, совершенно такие же, как в фильмах Яннингса?

Рикардо понял, что Пумита хочет увести разговор от своей бессонницы.

– Пумита права: от судьбы не спрячешься. Помните Морганти? Играл в поло как зверь, а потом купил себе чубарого, и тот принес ему несчастье – сразу все пошло кувырком.

– Нет, – вскричал Командор. – Как может homme pensante[62]62
  Мыслящий человек (франц.).


[Закрыть] верить в злой рок! Я, например, запросто смогу защитить себя с помощью вот этой кроличьей лапки, – каковую он и достал из внутреннего кармана смокинга, энергично ею помахав.

– Что называется, прямой удар в челюсть, – с готовностью поддержал его Англада. – Чистый разум и еще раз чистый разум.

– Нет, я уверена, есть судьбы, где ничего не происходит случайно, – настаивала на своем Пумита.

– Знаешь, если это камешек в мой огород, то ты попала пальцем в небо, – вскинулась Мариана. – Да, в доме у нас не стихают ссоры, но виноват во всем Карлос – вечно он за мной шпионит.

– А в жизни ничего и не должно происходить случайно, – скорбным голосом прошелестел Кроче. – Ежели не будет должного управления, сильной полиции, мы сразу погрузимся в русский хаос, наступит диктатура Чека. Мы же успели убедиться: в стране Ивана Грозного со свободой воли покончено.

Рикардо после долгого размышления изрек:

– Эти дела – это такое, знаете, дело, которое не происходит ни с того ни с сего. И… когда нет порядка, и корова может в окно залететь.

– Даже мистики самого высокого – орлиного – полета, такие, как Тереса де Сепеда-и-Аумада, или Рёйсбрук, или Блосио, – подхватил Бонфанти, – руководствуются в этом вопросе установлениями церковной цензуры.

Командор стукнул кулаком по столу:

– Бонфанти, не хочу обижать вас, но будем играть в открытую: вы рассуждаете как истинный католик. И да будет вам известно, что мы, члены ложи Великого Востока Шотландского Устава, одеваемся как священники и у нас свои, особые воззрения. У меня кровь закипает, когда я слышу, что человеку не позволено делать все, что ему заблагорассудится.

Воцарилось неловкое молчание. Несколько минут спустя Англада – побледнев – отважился все же пискнуть:

– Технический нокаут. Первая колонна детерминистов разбита. Мы кидаемся в брешь – они в панике бегут. Насколько хватает взгляд, поле боя усеяно оружием и обозной поклажей.

– Может, кто в этом споре и победил, да ты тут ни при чем, ты молчал как пень, – безжалостно отчеканила Мариана.

– А ведь все, о чем мы тут говорим, попадет в некую тетрадь – ту, что Командор привез из Салерно, – рассеянно бросила Пумита.

Кроче, вечно поглощенный хозяйственными и финансовыми заботами, решил направить разговор в иное русло:

– А что скажет наш друг Элисео Рекена?

В ответ раздался тонкий голосок огромного юноши-альбиноса:

– Теперь я очень занят, ведь Рикардито заканчивает свой роман.

Рикардо, покраснев, объяснил:

– Я ведь работаю без должного навыка, спотыкаюсь на каждом шагу, поэтому Пумита советует мне не спешить.

– Я бы на твоем месте спрятала все тетради в ящик и не трогала лет девять, – заметила Пумита.

– Девять лет? – воскликнул Командор с таким негодованием, что казалось, его вот-вот хватит удар. – Девять лет? Конечно, «Божественную комедию» опубликовали всего пятьсот лет назад! А сколько ждала своего часа!

Изобразив благородное негодование, Бонфанти поспешил поддержать Командора:

– Браво, браво! Нерешительность – чисто гамлетовская позиция, свойство северян. Римляне понимали искусство совсем иначе. Для них писать – абсолютно гармоничное и естественное занятие, танец, а не унылая обязанность, как для варваров; ведь эти последние монашеским умерщвлением плоти пытаются заменить искру вдохновения, в которой им отказывает Минерва.

Командор подхватил:

– Тот, кто не спешит тотчас записать все, что накручивается в его башке, – просто евнух из Сикстинской капеллы. Это не мужчина.

– Я тоже считаю, что писатель должен отдавать всего себя творчеству, – заявил Рекена. – Только не надо бояться всяких там противоречий, главное – выплеснуть на бумагу ту путаницу, что делает человека человеком.

Вмешалась Мариана:

– Вот, скажем, я, если пишу письмо маме и начинаю раздумывать, мне ничего не приходит в голову, а когда меня несет, то получается просто расчудесно – как-то сами собой незаметно заполняются многие страницы. Ты ведь, Карлос, даже как-то сказал, что я прирожденная писательница.

– Послушай, Рикардо, – опять подала голос Пумита, – не пренебрегай все-таки моим советом. Я считаю, тебе надо сто раз подумать, прежде чем публиковать свои сочинения. Вспомни-ка Бустоса Домека из Санта-Фе: напечатали однажды его рассказ, а потом выяснилось, что написал его вовсе не он, а Вилье де Лиль-Адан.[63]63
  Филипп Огюст Матиас Вилье де Лиль-Адан (1838–1889) французский писатель.


[Закрыть]

Рикардо ответил ей очень резко:

– Не прошло и двух часов, как мы помирились… А ты снова за свое…

– Успокойтесь, Пумита, – вступился за него Рекена. – В романе Рикардито нет ничего от Вилье де Лиль-Адана.

– Ты просто не желаешь меня понять, Рикардо. Я ведь ради твоего же блага все это говорю. Сегодня я очень взвинчена, а вот завтра мы должны непременно потолковать начистоту.

Бонфанти, желая укрепить свою победу, изрек безапелляционным тоном:

– Рикардо слишком благоразумен, чтобы клюнуть на фальшивые приманки новомодного искусства, оторвавшегося от нашей американской – и испанской – корневой системы. Если писатель не чувствует, как по его жилам разливаются жизненные соки родной земли, – это déraciné, безродный чужак.

– Я вас просто узнать не могу, Марио, – откликнулся Командор. – Наконец-то вы оставили свое паясничанье. Настоящее искусство идет от земли. Этот закон всегда работает: самого благородного своего Маддалони я храню на дне винного погреба; во всей Европе, да и в Америке, произведения великих мастеров хранят в надежных подвалах, чтобы их не погубили, скажем, бомбы; на прошлой неделе один известный археолог принес мне маленькую терракотовую пуму, которую он откопал в Перу. Я заплатил за нее ровно столько, сколько она стоила, и теперь она хранится у меня в третьем ящике письменного стола.

– Как, разве это маленькая пума? – удивленно вскинула брови Пумита.

– Вот именно, – ответил Англада. – Ацтеки сумели кое-что предугадать. Но нельзя требовать от них слишком многого. Какими бы футуристами-расфутуристами они там ни были, скажем, оценить функциональную красоту Марианы все равно бы не сумели.

(Карлос Англада довольно точно передал этот разговор.)