Текст книги "Атлас. Личная библиотека"

На улице Пьедрас-и-Чили

Перевод Б. Ковалева

 
Я здесь бывал, должно быть, и не раз.
Теперь не вспомнить. Мне сегодня мнится,
что ближе Ганг неведомый струится,
чем вечер тот и тот рассветный час.
Превратности судьбы уже не в счет.
Они лишь мягкой глины часть былого:
его искусство лепит, время трет
и в нем авгуру не понять ни слова.
Не то клинок таила тьма, не то
хранила розу. И скрывает их
в ночных краях теней переплетенье.
Лишь пепел мне остался. Прах. Ничто.
И, сбросив маски дней пережитых,
я после смерти обрету забвенье.
 

Бриошь

Перевод К. Корконосенко

Китайцы полагают (некоторые китайцы полагали, отдельные полагают так до сих пор), что каждая новая вещь, появляясь на земле, отображает на небе свой архетип. У Кого-то или у Чего-то теперь есть архетип меча, архетип стола, архетип пиндарической оды, архетип силлогизма, архетип песочных часов, архетип механических часов, архетип карты, архетип телескопа, архетип весов. Спиноза утверждал, что всякая вещь стремится к сохранению своего бытия: тигр желает быть тигром, а камень – камнем. Сам я заметил, что всякая вещь стремится к тому, чтобы стать собственным архетипом, – и иногда это получается. Достаточно влюбиться, чтобы решить, что другой – или другая – уже не человек, а архетип. Эту большую бриошь Мария Кодама купила в кондитерской «Aux Brioches de la Lune»[7]7
  «Лунные бриоши» (фр.).


[Закрыть], принесла мне в отель и сказала, что это – Архетип. Я сразу же понял, что она права. Взгляните на фотографию и судите сами.

Памятник

Перевод Б. Дубина

Принято думать, что скульптор рыщет в поисках темы, но такая мысленная охота – занятие не столько для художника, сколько для фокусника. Правдоподобней предположить, что художник – это человек, который неожиданно прозревает. Ведь для того, чтобы не видеть, не обязательно быть слепым или закрывать глаза: многое видишь по памяти, так же как думаешь по памяти, повторяя привычные образы или привычные мысли. Я уверен, что художник, имени которого я не запомнил, вдруг увидел то, чего с начала мира не видел ни один живущий. Он увидел пуговицу. Увидел это повседневное приспособление, доставляющее столько трудов пальцам, и понял: чтобы передать откровение, явившееся ему в образе этой простейшей мелочи, нужно увеличить ее до невероятных размеров и создать огромный светлый круг, который мы и видим теперь на этой странице и в центре одной из площадей Филадельфии.

Эпидавр

Перевод Б. Дубина

Как тому, кто смотрит на битву издали, как тому, кто втягивает соленый воздух, и слышит работу волн, и предчувствует море, как тому, кто открывает для себя страну или книгу, мне позавчерашним вечером посчастливилось оказаться на представлении «Прикованного Прометея» в высоком театре Эпидавра. Я, совсем как Шекспир, не знаю греческого, за исключением множества слов, обозначающих инструменты и науки, неведомые грекам. Вначале я попробовал вспомнить испанские переводы трагедии, которые читал больше полувека назад. Потом подумал о Гюго, о Шелли, о какой-то гравюре прикованного к скале титана. Потом попытался разобрать то одно слово, то другое. Подумал о мифе, который стал частью общей памяти человечества. И тут, неожиданно и вопреки всему, меня захватила двойная музыка оркестра и языка, чьего смысла я не понимал, но чью древнюю страсть почувствовал.

Независимо от стихов (актеры их, кажется, даже не скандировали), независимо от прославленного сюжета, та глубокая река той глубокой ночью стала моей.

Лугано

Перевод Б. Дубина

Я диктую эти слова, и, кажется, вместе с ними возникает образ большого средиземноморского озера, привольно и плавно раскинувшихся гор и перевернутого отражения этих гор в озерных водах. Да, таким я и помню Лугано, но сохранились и другие воспоминания.

Одно из них – о теплом для ноября утре 1918 года, когда мы с отцом на почти безлюдной площади прочли выведенные мелом на грифельной доске ресторана слова, объявлявшие о капитуляции империй Центральной Европы, иначе говоря – о долгожданном мире. Мы вернулись в гостиницу и разнесли радостное известие (радиотелефонов тогда не было) и отметили случившееся, но не шампанским, а красным итальянским вином.

Я храню и другие воспоминания, важные уже не столько для мировой истории, сколько для меня одного. Первое – об открытии знаменитой баллады Кольриджа. Я ступил в беззвучный прибой образов и ритма, который приснился Кольриджу в последние годы XVIII века, еще до того, как он впервые увидел открытое море, разочаровавшее его потом в Германии, поскольку обычное море оказалось куда меньше платонического моря кольриджевой фантазии. Второе (впрочем, оно не было вторым, они пришли ко мне почти одновременно) – об откровении другой, не менее чудесной музыки стихов Верлена.

Мой последний тигр

Перевод Б. Дубина

Всю жизнь меня сопровождали тигры. Чтение так переплелось у меня с другими повседневными привычками, что я, сказать правду, уже не знаю, был ли моим первым тигром тигр с книжной иллюстрации или тот, давно умерший, за чьей упрямой ходьбой взад и вперед я завороженно следил с другой стороны стальных прутьев. Мой отец любил энциклопедии; за что их ценил я, так это за изображенных там тигров. Вспоминаю теперь тех, что были в томах Монтанера и Симона (белого сибирского тигра и тигра из Бенгалии), и еще одного, тщательно выписанного пером, растянувшегося в прыжке и чем-то напоминающего реку. К этим тиграм, стоящим перед глазами, присоединяются иные, созданные из слов: знаменитый костер Блейка («Tyger, tyger, burning bright»[8]8
  «Тигр, о тигр, светло горящий» (англ.). Перевод С. Маршака.


[Закрыть]) и формула Честертона: «Воплощение ужасающего изящества». Ребенком, прочитав «Jungle Books»[9]9
  «Книги джунглей» (англ.).


[Закрыть], я навсегда расстроился из-за того, что Шер Хан был по сюжету злодеем, а не другом героя. Пытаюсь и не могу вспомнить волнистого тигра, вычерченного кисточкой какого-то китайского художника и никогда не видевшего другого тигра, но, без сомнения, видевшего его вечный прообраз. Вероятно, я обнаружил этого платоновского тигра в книге Аниты Берри «Art for Children»[10]10
  «Искусство для детей» (англ.).


[Закрыть]. Я не раз спрашивал себя потом, почему именно тигры, а не леопарды, не ягуары? Единственное, что могу сказать: я не люблю пятен, а полосы люблю. И напиши я вместо тигра «леопард», читатель безотчетно почувствовал бы фальшь. Теперь к этим нарисованным и описанным тиграм прибавился другой, которого мне открыл наш друг Куттини в замечательном зоологическом саду, носящем название «Мир животных» и не имеющем клеток.

Этот последний тигр – из плоти и крови. С явной и пугающей радостью приблизился я к этому тигру, язык которого лизнул меня в лицо, лапа которого равнодушно или ласково легла мне на голову и который, в отличие от своих предшественников, был пахнущим и тяжелым. Не могу сказать, что этот ужаснувший меня тигр более реален, чем те другие, ведь ствол дуба ничуть не более реален, чем картины сна, но хотел бы поблагодарить нашего друга за этого тигра из плоти и крови, которого сегодня утром ощущал всеми чувствами и образ которого вспоминается мне теперь, как вспоминаются тигры из прежних книг.

Мидгардсорм

Перевод Б. Ковалева

 
Конца нет морю. Рыбе нет конца,
зеленый змей от края и до края,
в морях зеленых землю запирая,
ее сжимает силою кольца.
Хватает хвост безмерный цепкий рот,
края смыкая. Бури, ярость, тени
и отраженья сотен отражений
кольцом людской обхватывают род.
Двуглав, как амфисбена. Счету нет
глазам, в глаза взирающим без страха.
И головы упорно ищут след
цепей войны и проклятого праха.
Но ведали в Исландии, что море,
увидев Змея, канет в толще льдов
и облаченный в ногти мертвецов
проклятый челн качнется на просторе.
Чудовища немыслимая тень
над бледною землею вознесется,
и кончится, коль Волк обрушит солнце,
неназванными сумерками день.
Страшит нас образ безобразной твари,
что видел я в предутреннем кошмаре.
 

Кошмар

Перевод Б. Ковалева

Я закрыл дверь моего кабинета и направился к лифту. Я уже собирался нажать на кнопку, как вдруг мое внимание привлек очень странный человек. Он был столь высок, что я, должно быть, уже тогда догадался, что вижу сон. Конический колпак делал его еще выше. В его лице (которое я так и не увидел в профиль) было что-то татарское или то, что мне представляется татарским; ниже виднелась черная борода, тоже конической формы. Взгляд его был насмешлив. Он был одет в черный блестящий плащ, покрытый большими белыми дисками. Плащ почти касался пола. Подозревая, что это все-таки сон, я осмелился спросить (не знаю, на каком языке), почему он так одет. В ответ он ехидно усмехнулся и расстегнул плащ. Я увидел, что под ним сплошное длиннополое одеяние, сделанное из того же материала, что и плащ, и на нем такие же белые диски; и я догадался (как мы догадываемся о чем-либо во сне), что под этим одеянием я увижу еще одно.

Именно в этот момент я почувствовал характерный вкус кошмара и проснулся.

Грейвс в Дее

Перевод Б. Дубина

Пока я диктую эти строки, пока ты, может быть, читаешь эти строки, Роберт Грейвс, уже вне времени и обозначений времени, умирает на острове Мальорка. Умирает, но не переживает агонию, поскольку агония – это борьба. А нет ничего дальше от борьбы и ничего дальше от восторга, чем этот неподвижный старик, сидевший в окружении жены, детей, внуков, младший из которых у него на коленях, и посреди множества паломников из самых разных стран мира. (По-моему, там был даже перс.) Рослое тело продолжало исполнять свой долг, ничего не видя, не слыша и не произнося ни слова; от него осталась одна душа. Я даже думал, что он не видит нас, но в ответ на слова прощания он пожал мне руку и поцеловал руку Марии Кодаме. Жена из калитки крикнула: «You must come back! This is a Heaven!»[11]11
  Ты должен вернуться! Это рай! (англ.)


[Закрыть] Это было в 1981 году. На следующий год мы вернулись. Жена кормила его с ложки, все были очень печальны и со дня на день ждали конца. Я понимаю, что приведенные здесь даты составляли для него один бесконечный миг.

«Белую богиню» читатели не забудут и так, напомню здесь сюжет одного из стихотворений Грейвса.

Александр не умирает тридцати двух лет в Вавилоне. После битвы он теряет дорогу и много ночей пробирается через лес. В конце концов видит костры военного лагеря. Мужчины с раскосыми глазами и желтой кожей подбирают его, выхаживают и принимают потом в свои ряды. Гордясь воинской судьбой, он сражается в долгих походах по пустыням неведомых ему краев. Однажды с воинами расплачиваются. Он узнаёт профиль на серебряной монете и говорит про себя: «Эту монету я повелел отчеканить в честь победы под Арбелой, когда был Александром Македонским».

Эту легенду вполне могли сложить в древности.

Сны

Перевод Б. Дубина

Телом я могу находиться в Люцерне, Колорадо или Каире, но, просыпаясь каждое утро и возвращаясь к привычке быть Борхесом, я снова и снова выныриваю из сна, действие которого разворачивается в Буэнос-Айресе. Меня могут окружать горные хребты, топи с ненадежными мостками, витые лестницы, уводящие в подземелья, речные отмели, чьи песчинки я должен пересчитать, но все они обозначают угол какой-то улицы в кварталах Палермо или Юга. Наяву я всегда тону в смутном светящемся облаке серой или голубоватой окраски, а во сне вижу все отчетливо и разговариваю с мертвыми, причем не удивляюсь ни тому ни другому. Мне никогда не снится настоящее – это всегда Буэнос-Айрес давних времен, с галереями и слуховыми окнами Национальной библиотеки на улице Мехико. Неужели я, наперекор воле и сознанию, непостижимо и неизбежно остаюсь тем же портеньо?

Лодка

Перевод К. Корконосенко

Она сделана из дерева, она поломана. Она не знает и никогда не узнает, что ее замыслил и построил человек из племени Бренна, который бросил на весы свой железный меч (так утверждает легенда) и произнес слова «Vae victis», тоже сделанные из железа. У этой лодки были, наверное, сотни сестер, ныне они прах. Она не знает и никогда не узнает, что бороздила воды Роны и Арва и того большого пресноводного моря, что находится в центре Европы. Она не знает и никогда не узнает, что проплыла и по другой реке – самой древней и самой бесконечной из всех, и имя ей Время. Галлы снарядили ее в это долгое путешествие за сотню лет до Цезаря, ее откопали в середине девятнадцатого века на перекрестке двух городских улиц, а теперь, сама того не зная, она открыта нашим взорам и нашему изумлению в музее, стоящем неподалеку от того самого собора, где Жан Кальвин проповедовал о предназначении.

Перекрестки

Перевод Б. Дубина

Здесь будет изображение одного из углов на улицах Буэнос-Айреса. Все равно какого. Может быть, того, на пересечении улиц Чаркас и Майпу, где мой дом; я воображаю его, населенный моими призраками, и никак не могу найти ни выхода, ни входа, а только снова и снова пересекаю перекресток. А может быть, это будет угол напротив, там, где теперь высокое здание с двускатной крышей, а до того был длинный особняк с цветочными горшками на балконе, а еще раньше – дом, о котором я ничего не знаю, а во времена Росаса – усадьба с выложенной кирпичом дорожкой и грунтовой улицей. Может быть, это будет угол того сада, в котором ты нашел рай. Может быть, угол кондитерской на площади Онсе, где Маседонио Фернандес, так боявшийся смерти, уверял нас, будто умереть – самая заурядная вещь из тех, что приключаются с каждым. Может быть, угол той библиотеки в квартале Альмагро Сур, где я открыл для себя Леона Блуа. Может быть, один из тех углов без забегаловки внизу, которых остается все меньше. Может быть, это будет угол того дома, куда мы с Марией Кодамой внесли плетеную корзину с маленьким абиссинским котом, носившим имя Один и только что пересекшим океан. Может быть, угол с деревом на нем, которое так никогда и не узнает, что оно – дерево, но осеняет нас тенью. Может быть, один из бесчисленных углов, которые в последний раз видел Леандро Алем перед дверцей тесной кареты и за секунду до выстрела, оборвавшего его жизнь. Может быть, угол той книжной лавки, где я, с разрывом во много лет, открыл для себя две истории из философии Китая. Может быть, угол на пересечении улиц Эсмеральда и Лавалье, где умер Эстанислао дель Кампо. Это может быть любой из углов, на которые щедра неохватная шахматная доска. Это могут быть они все и тем самым их невидимый прообраз.

Гостиница в Рейкьявике

Перевод Б. Дубина

В жизни бывают мелочи, которые переживаешь как нечаянный подарок.

Я только что поселился в гостинице. И, окруженный, как обычно, светлым облаком, которое только и видят глаза слепого, обследовал свой незнакомый номер. Погладил чуть неровные стены и, огибая мебель, нащупал большую круглую колонну. Она была такой широкой, что я с трудом обхватил ее руками и еле сумел соединить пальцы. Почему-то я вдруг понял, что она белая. Твердая и мощная, она поднималась к невысокому потолку.

Несколько секунд я ловил в себе странное чувство, которое дарят вещи, напоминающие изначальный образ. И вдруг понял, что испытываю ту первозданную радость, которую ощутил, когда мне открылись чистые формы Евклидовой геометрии: цилиндр, куб, шар, пирамида.

Лабиринт

Перевод Б. Дубина

Это критский лабиринт. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр – Данте представлял его быком с головой человека – и по чьим каменным дебрям плутало уже столько поколений. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр – Данте представлял его быком с головой человека – и по чьим каменным дебрям плутало уже столько поколений, как плутали по нему и мы с Марией Кодамой. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр – Данте представлял его быком с головой человека – и по чьим каменным дебрям плутало уже столько поколений, как плутали по нему и мы с Марией Кодамой сегодня утром и как продолжаем плутать по дебрям другого лабиринта, времени.

Острова Эль-Тигре

Перевод К. Корконосенко

Никакой другой город, насколько мне известно, не граничит с тайным архипелагом зеленых островов, которые уходят и теряются в неверных водах столь медленной реки, что литература привыкла называть ее неподвижной. На одном из этих островов, которого я не видел, покончил с собой Леопольдо Лугонес, – возможно, он впервые в жизни почувствовал себя наконец-то свободным от таинственной обязанности подыскивать метафоры, прилагательные и глаголы для всех вещей на свете.

Много лет назад архипелаг Эль-Тигре дарил мне образы – наверняка ошибочные – для малайских и африканских эпизодов из книг Джозефа Конрада. Эти образы помогли мне воздвигнуть памятник – определенно, менее долговечный, чем бронза нескончаемых воскресений. Я вспомнил Горация, который до сих пор остается для меня самым загадочным из поэтов, потому что строфы его обрываются, а не заканчиваются, к тому же они не связаны между собой. Вполне допустимо, что его классический разум добровольно воздерживался от экспрессии. Я перечитываю написанное и с горькой и сладкой печалью убеждаюсь: все вещи на свете приводят меня к какой-нибудь цитате или книге.

Фонтаны

Перевод Б. Ковалева

Среди прочего, Леопольдо Лугонес оставил нам следующие чеканные строки: Я горец – и мне ли не знать: для души нет дружбы ценней дружбы камня.

Я не знаю, имел ли право Лугонес называть себя горцем, но это сомнение географического характера куда менее важно, чем эстетическая эффективность определения.

Поэт заявляет о дружбе человека и камня; я же хочу обратиться к другому типу дружбы, более существенному и загадочному, – дружбе человека и воды. Она более существенна, поскольку мы созданы не из плоти и крови, а из времени и быстротечности, очевидной метафорой которых служит вода. Об этом говорил еще Гераклит.

Во всех городах есть фонтаны, но они отвечают разным запросам. Их бытование в мусульманских поселениях объясняется древней ностальгией по пустыням, поэты которых, как известно, воспевают колодец или оазис. В Италии фонтаны, по всей видимости, удовлетворяют ту потребность в красоте, которая в принципе свойственна итальянской душе. О швейцарских городах можно сказать, что все они хотят быть в Альпах, и поэтому многие уличные фонтаны стремятся подражать горным водопадам. В Буэнос-Айресе фонтаны украшены очень ярко, они куда более заметны, чем в Женеве или в Базеле.

Милонга кинжала

Перевод Б. Ковалева

 
В Пеуахо мне дали
клинок, что страх внушал:
неужто к нам вернется
зловещий генерал?
 
 
Лишь дерево да кожа —
эфес не защищен;
а стали снится темный,
тигриный снится сон.
 
 
Ей снится, что однажды
забвенью вопреки
кинжал в руке послужит
хозяину руки.
 
 
В Пеуахо кинжалу
судьбу кузнец ковал:
клинку и смерти мало,
и мир жестокий мал.
 
 
В моем кинжале вижу
о днях грядущих весть:
орудий смертоносных
уже не перечесть.
 
 
Их столько, что планета
на острие кружит
и смерть сама не знает,
кого и где сразит.
 
 
Среди вещей спокойных
спокойно спи, кинжал.
Но знай: вернется скоро
зловещий генерал.
 

1983

Перевод К. Корконосенко

Мы с Гайде Ланхе беседовали в ресторане в центре города. На сервированном столе оставались крошки хлеба и, возможно, два бокала; очень вероятно, что мы вместе пообедали. Мы, как мне кажется, обсуждали фильм Кинга Видора. В бокалах, допускаю, еще не закончилось вино. Я ощутил приближение тоски, осознав, что повторяю уже сказанные слова, что Гайде это понимает и отвечает мне так же механически. Внезапно я вспомнил, что Гайде Ланхе давно умерла. Она была призраком и не догадывалась об этом. Страха я не почувствовал; я почувствовал, что было бы невежливо сообщить ей, что она призрак, красивый призрак.

Этот сон переплелся с другим сном прежде, чем я успел проснуться.

Запись, продиктованная в одном из отелей Quartier Latin[12]12
  Латинского квартала (фр.).


[Закрыть]

Перевод К. Корконосенко

Уайльд пишет, что человек в каждый миг своей жизни есть все, чем он был и чем он будет. В таком случае Уайльд в годы благоденствия и литературного успеха уже был Уайльдом из тюрьмы, а еще оксфордским и афинским Уайльдом и тем, почти безымянным, который умрет в Hôtel d’Alsace в Латинском квартале. Теперь этот дом называется L’Hôtel и в нем невозможно отыскать два одинаковых номера. Легче поверить, что его изготовил столяр-краснодеревщик, чем разглядеть в нем замысел архитектора и работу каменщиков. Уайльд ненавидел реализм; паломники, посещающие это святилище, подтвердят, что здесь все перестроено так, как будто это посмертное произведение Оскара Уайльда.

«Я хотел узнать другую сторону сада», – сказал Уайльд Андре Жиду в конце жизни. Ни для кого не секрет, что Уайльд познал заключение и позор, но было в нем что-то юное и божественное, отменявшее все невзгоды, и известная баллада, задуманная в патетическом ключе, – не самое потрясающее из его творений. То же могу сказать и о «Портрете Дориана Грея», этом ненужном переиздании куда более прославленного романа Стивенсона.

Какое послевкусие оставляют нам книги Оскара Уайльда?

Это таинственный вкус счастья. Он напоминает другой праздничный вкус – шампанское. Давайте же с радостью и благодарностью вспомним Уайльдов «Дом блудницы», «Сфинкс», эссе и диалоги об эстетике, его волшебные сказки, лапидарные библиографические заметки и неисчерпаемые комедии, в которых очень глупые люди блещут остроумием.

Стиль Уайльда был декоративным стилем одной из тогдашних литературных сект, The Yellow Nineties[13]13
  «Желтые девяностые» (англ.).


[Закрыть]. Они стремились к музыкальности и зримости. Уайльд упражнялся в этом стиле не без улыбки, как мог бы упражняться и в любом другом. Технический разбор творчества Уайльда для меня невозможен. Думать о нем – это как думать о близком друге, которого мы никогда не видели, но знаем по голосу, и по которому тоскуем каждый день.