Текст книги "Хранитель секретов Борджиа"

– Я очень сожалею о том, что произошло с вашим сыном, – сказал он, прекрасно зная, что лукавит в отношении Хуана Борджиа, хотя и искренне сочувствовал горю Александра VI. Этот человек нравился ему; Жоан поддался обаянию Папы, о котором ходили легенды и которому не могли противостоять ни женщины, ни мужчины. – Я не хотел вызвать в вас горькие воспоминания этим подарком. Мне очень жаль, я ухожу.

– Нет, останьтесь. – Папа жестом остановил его. – Нет ничего позорного в том, когда мужчина плачет от переполняющих его чувств. И это совсем не постыдно, когда он оплакивает сына.

Он смотрел на своего гостя глазами, полными слез, сжимая в руках книгу, посвященную Деве Марии, и Жоан не мог удержаться от того, чтобы сравнить эту облаченную в темную, невзрачную сутану фигуру с той, которая возвышалась за спиной Папы. Это была потрясающая фреска Пинтуриккио, изображающая таинство воскресения Иисуса Христа. Иисус вставал из гроба, окруженный сияющим ореолом, в стиле римских пантократоров, с той разницей, что изображение на стене было ярким, полным светящихся золотых лучей. Вокруг него были херувимы, и это был сильный Иисус, в руках которого развевалось белое знамя с красным крестом. Внизу, у гробницы, спали одетые в богатые одежды солдаты, а справа и чуть ниже Спасителя был изображен сам Папа Борджиа.

Он был выписан коленопреклоненным, с благоговением созерцающим происходящее, его руки, затянутые в перчатки, были сложены в молитвенном жесте. Кольцо – символ папства – было тщательно скопировано художником. Руки, так же как и голова, словно бы выплывали из богатейшей, щедро украшенной драгоценными камнями и золотыми нитями ризы, в которую был облачен понтифик и которая стелилась по полу. Тонзура Александра VI была хорошо различима, поскольку усыпанная драгоценными камнями и покрытая золотом папская тиара, символ тройственной власти – папской, епископской и королевской, – покоилась у его ног. На картине был изображен пышущий здоровьем, дородный, уверенный в себе и счастливый человек. Полная противоположность тому, которого сейчас видел перед собой Жоан.

– Я также почувствовал боль и в вас, – сказал понтифик Жоану. – Помолитесь вместе со мной, если пожелаете, Деве Марии – великой заступнице за нас перед Господом, чтобы Он облегчил наши страдания.

Папа с трудом поднялся, оставив книгу на столе, и встал на колени на молитвенную скамеечку. Жоан последовал его примеру, преклонив колени прямо на полу. Папа начал молитву со стихов из книги, преобразив их в свою собственную молитву:

– Владычица ангелов, Царица Небесная. Свет, властвуй над миром; Вы – утешение скорбящему…

Он читал молитву на родном языке, и его мягкий голос, прерываемый время от времени рыданиями, произвел сильное впечатление на Жоана, который старался повторять за ним слова. Он слышал мольбы этого человека о душе своего сына и в то же время не мог избавиться от воспоминаний о том, как вонзал кинжал в сердце этого самого сына. Снова и снова, пока не вытекла вся кровь. Он прекрасно знал, кто был причиной скорби Папы, но именно то чудовище, которое породил этот человек, было причиной и его мучений. Анна… Он, конечно же, думал об Анне и ее терзаниях. И молился о том, чтобы душа его любимой исцелилась от ран. «Боль объединяет», – думал Жоан и в этот момент чувствовал себя единым с Папой, который был его жертвой и одновременно причиной его, Жоана, страданий.

Вдруг он почувствовал, как его боль превратилась в комок, застрявший в горле, прервал молитву и, не сумев более сдерживаться, разразился рыданиями. Он пытался не разрыдаться в голос, но Папа, увидев слезы на его щеках, положил руку на плечо Жоана и произнес:

– Я не ошибся, почувствовав вашу боль. Душевная рана затягивается, когда человек делится своими невзгодами. Я делился с вами своими страданиями, пригласил вас принять участие в моей молитве. Если вы захотите поделиться со мной своим несчастьем, я обещаю вам, что сохраню тайну исповеди.

Жоан видел перед собой живые глаза этого человека, которые сейчас смотрели на него с нежностью. Он искренне желал все рассказать ему, но не мог.

– Дело в вашей супруге, не так ли? – сказал Папа.

Книготорговец вздрогнул от страха. Неужели он что-то знает? Жоан колебался еще несколько мгновений, а потом торопливо и беспорядочно, но во всех деталях описал ему, насколько сильно он любит свою жену, ее красоту и ее прелесть, рассказал о посягательствах на нее одного облеченного властью человека и о его ужасной мести после того, как он не смог добиться желаемого.

– Мне уже нет дела ни до моей, ни до ее чести, – продолжал Жоан. – Меня даже не волнует то, что презренный насильник может быть отцом ребенка, которого она носит. Моя боль – это ее боль. Я молю Господа о том, чтобы улыбка снова озарила ее лицо, чтобы она стала такой, как прежде. Той самой прекрасной, приветливой, счастливой женщиной, о которой рассказывали Вашему Святейшеству.

– Я думал, что нет большего несчастья, чем потерять отцу сына, – ответил Александр со вздохом. – Но принести в этот мир ребенка, зачатого от насильника, ребенка, которого любишь и ненавидишь одновременно, должно быть, так же невыносимо.

Он попытался подняться, Жоан помог ему, и они снова уселись на те же места, что и прежде. Александр продолжал удерживать руку на плече Жоана.

– Говорят, что главным моим грехом является любовь к женщинам, – произнес он. – Я так не думаю. Любовь – это замечательное чувство, и моим истинным грехом является плотский грех, который сопутствует любви. Однако я всегда почитал женщин; они сами приходили ко мне, подчиняясь тому влечению, которое Господь возжелал посеять между мужчинами и женщинами.

Жоан не мог избежать мысли о том, что этот подавленный, изнуренный и раскаявшийся человек был любовником, во всяком случае еще несколько дней назад, Джулии Прекрасной – самой красивой женщины в Риме, моложе его на сорок три года.

– Я восхищаюсь той чудесной способностью создания новой жизни, которой они обладают, и той чувственностью, которой в своем большинстве лишены мужчины. Поэтому я настолько сильно почитаю Деву Марию. Вы представить себе не можете, сколько времени я провожу в молитвах, прося ее об отпущении моих грехов. Только недостойный может совершить то, что произошло с вашей супругой, и только Господь через вашу любовь и вашу помощь может помочь ей исцелиться от такого страшного зла.

Говорят, что смерть моего сына – это наказание за мои грехи. Стремление к власти, любовь к роскоши, тщеславие, сладострастие… И они правы, Жоан Серра де Льяфранк, они правы. Я – Папа, но в то же время и один из великих грешников. Я знаю, что те, кто заявляет это, – мои враги, а те, кто оправдывает меня, – друзья. Хотя я уверен, что тот негодяй, который убил Хуана, был карающей рукой, наказавшей меня за мои грехи, и предупреждением Божьим. Однако же я прощаю его, потому что надеюсь таким образом заслужить и прощение Господне.

Жоан нервно сглотнул – никогда он не считал себя посланником Божьим. И негодяем тоже не считал.

– Я раскаиваюсь и полностью изменю свою жизнь, потому что должен быть достоин того положения, которого я достиг благодаря Провидению. Хотя я прекрасно знаю, что это будет нелегко, поскольку Господь наградил меня слишком активным естеством, алкающим земных удовольствий. Дай Бог, чтобы годы отняли у меня силы и плотские желания. Я уверен, что с Его помощью и через заступничество Девы Марии мне удастся с этим справиться. И это раскаяние и желание исправить ошибки дают мне возможность смотреть в будущее с надеждой, облегчают мою боль.

Книготорговец кивнул в знак согласия, но, несмотря на человеческое тепло, участие и силу убеждения понтифика, не мог забыть того, что рассказал ему Никколо. Если Папа и желал отказаться от полноты земной власти и избрать для себя нищенский образ жизни, приближенные и каталонцы никогда не позволят ему так поступить. Их жизни, семьи и благосостояние целиком зависели от этого.

– Примените и к себе подобное средство, Жоан Серра, – продолжил Папа. – Раскайтесь в своих грехах и молитесь Деве Марии. Попросите вашу супругу о том же, и постепенно вы смиритесь с вашей судьбой и снова приобретете душевный покой.

Жоан был готов молиться, однако ни при каких обстоятельствах не мог раскаяться в убийстве папского сына. Если бы он мог, то снова убил бы его. Понтифик опять предложил помолиться, и Жоан понял, что ему не были интересны его книги. Папа принял его в благодарность за вклад в победу при Остии.

Когда молитвы были завершены, Жоан, прощаясь, попросил благословения Папы для себя и своей супруги.

– Вы знаете о моих великих грехах, – сказал ему понтифик. – И, несмотря на это, просите о благословении?

– Я умоляю вас об этом, Ваше Святейшество. – И Жоан встал на колени.

Тем вечером Жоан рассказал Анне о встрече с Папой, о его советах и о полученном благословении.

– Молиться и смириться с судьбой, – пробормотала она с горькой усмешкой. – Как же это легко сказать!

Жоан записал в своем дневнике: «Может ли через Папу-грешника быть передана благодать?»

36

Надежды Жоана на то, что состояние его жены улучшится после благословения Папы, постепенно улетучивались. Однако разговор с понтификом оставил в его душе глубокий след. «Возможно, беременность Анны стала искуплением греха убийства Хуана Борджиа», – говорил он себе. И после задумывался о том, что это была заслуженная смерть и что именно его рука была избрана Провидением, чтобы наказать папского сына за его многочисленные преступления. Жоан настаивал на совместных с женой молитвах о Божьей благодати, как советовал понтифик, и сначала ему показалось, что Анна немного приободрилась, – настолько, что даже однажды утром спустилась в лавку. Но сделала это только один раз. Она не появлялась ни тогда, когда в лавку приходили дамы, неизменно спрашивавшие ее, ни даже когда ее подруга Санча, княгиня де Сквиллаче, на которую смерть ее любовника, похоже, не произвела особого впечатления, настаивала на встрече с ней.

Несмотря на объявленный в Ватикане траур, август того года был насыщен событиями и постоянные посетители лавки, не сбежавшие от римской жары в свои пригородные поместья, посещали ее еще чаще, чем ранее.

– Папа только что объявил о помолвке Лукреции Борджиа с Альфонсо Арагонским, герцогом Бишелье и братом Санчи, княгини де Сквиллаче, – сообщил Никколо с улыбкой. – Он – племянник короля Неаполя, и в Риме судачат о том, что это часть той платы, которую монарх отдает Папе за свою коронацию.

– И благодаря заключению этого союза альянс между Неаполем и папским престолом становится еще более прочным, – задумчиво произнес Жоан.

– К неудовольствию королей как Испании, так и Франции.

Жоан поскорее рассказал новость Анне. И этим добился того, чего так страстно желал, – ее улыбки. Анна искренне любила и Санчу, и Лукрецию и знала, что неаполитанская принцесса обожала своего младшего брата Альфонсо, привлекательного и благородного молодого человека.

– Санча будет счастлива, если он окажется рядом с ней, – сказала Анна радостно. – А Лукреция заслуживает иметь в качестве мужа именно такого человека, а не того тупицу, за которого Папа прежде выдал ее замуж.

– Вы должны спуститься в лавку, когда они посетят нас в следующий раз. Это ваши подруги, и им будет очень приятно получить поздравления из первых уст.

Анна пожала плечами: она прекрасно знала, что должна была поступить именно таким образом, но, постоянно чувствуя эту невыносимую тяжесть в животе, была не в состоянии сделать даже то, что так ей нравилось раньше – привести себя в порядок и красиво одеться, чтобы элегантно выглядеть и дарить улыбки. Она посмотрела на мужа, который томительно ждал от нее ответа. Он страдал по той же причине, хотя и старался всячески ободрить ее, и она чувствовала, насколько он был обеспокоен ее унынием. Она сделает это, но только ради Жоана.

– Хорошо, – сказала Анна, вымученно улыбнувшись. – Я постараюсь.

Торжественная коронация короля Неаполя 10 августа была последним официальным актом, который Цезарь в качестве кардинала возглавил от имени Папы. Вскорости он уже возвратился в Рим, где представил свое отречение Священной коллегии кардиналов, которая приняла его отставку. Все прекрасно знали, что Цезарь был военным, а отнюдь не церковным человеком, и через определенное время он был объявлен новым ватиканским знаменосцем.

– Сейчас уже ходят слухи о том, что именно Цезарь несет ответственность за смерть своего брата, – сообщил Никколо Жоану. – И что дон Микелетто привел приговор в исполнение.

Никколо смотрел на Жоана своим проницательным взглядом, и тень улыбки нарисовалась на его губах. Жоан вновь почувствовал жгучее желание все ему рассказать, но сдержался. Как же ему хотелось поделиться с Никколо и услышать его мнение и совет! Однако он не мог сообщить ему, что именно его рука нанесла смертельные ранения герцогу Гандийскому. Со своей стороны Никколо, подтверждая репутацию исключительно разумного и осмотрительного человека, никогда не задал бы ему вопрос о том, что он видел и слышал на стороне.

Жоан не знал, было ли это преступление совершено по инициативе дона Микелетто, как тому хотелось представить это дело, или за всем этим стоял Цезарь Борджиа. Он чувствовал, что во всей этой интриге очень высокого полета его всего лишь использовали в качестве орудия, а потому не переставал изумляться, что дон Микелетто все еще не отнял у него жизнь.

– Несмотря ни на что, Цезарь не может унаследовать Гандийское герцогство, поскольку у Хуана есть дети в Испании, – сказал Жоан, чтобы скрыть свои мысли.

– В благородных титулах у него недостатка не будет, не волнуйтесь. Его отец добьется их для него так же, как добился епископского и кардинальского сана.

Понтифик разрывался между периодами набожности и благочестия и моментами, когда начинал требовать найти убийцу сына. Но никто из политических противников каталонцев не попал под горячую руку. Также не стали искать того несчастного, который послужил бы козлом отпущения и под пытками признался бы в преступлении. Папа был расположен к всепрощению и хотел найти или настоящего виновного, или никого. Дон Микелетто выдержал сильное давление тех сил, которые взывали к мести и публичному наказанию виновного, и через несколько месяцев признал, что не смог найти его.

Подобная позиция в глазах Жоана делала честь этому особенному человеку, придерживавшемуся странных моральных принципов и называвшему самого себя сукиным сыном. И также делала честь Папе, потерявшемуся в своих исканиях, испытывавшему страх перед Господом и одновременно желавшему безгрешной жизни, которую он был не в состоянии вести.

– Запомните это, – сказал Никколо, когда узнал, что виновный не был найден. – Это смирение Папы ни к чему хорошему не приведет. Если каталонцы не разделаются со своими врагами сейчас, когда они могут это сделать, тогда враги покончат с ними. Истинный правитель не должен быть милосердным.

В один прекрасный день Жоан увидел Анну, спустившуюся в лавку с тем присущим ей неповторимым изяществом, по которому он так тосковал.

– Пожалуйста, одолжите мне мужа всего на несколько минут, – попросила она посетителя, с которым беседовал Жоан, и мило улыбнулась ему. В ответ его губы растянулись в улыбке и он поклонился ей.

У Жоана защемило сердце.

– Он весь ваш. Я с удовольствием подожду его.

Анна взяла Жоана за руку и повела в подсобное помещение.

– У меня начались месячные! – воскликнула она радостно. – С большой задержкой, но они начались!

– Вы не ошиблись, это точно? – спросил он, недоверчиво глядя на нее.

Она кивнула. Казалось, счастье не умещалось у нее в груди, и Анна улыбалась и плакала одновременно.

– Вы уверены? – снова спросил Жоан.

– Да, – ответила она и увидела, как засветились глаза ее мужа.

Жоан обнял Анну, а она прижалась к его груди. Сколько же она перестрадала! Сколько ужасных мыслей посетило ее! Сколько жутких воспоминаний! Как же она жалела о своем поведении! Сейчас Анна точно знала, что отцом будущего ребенка, которого она обязательно родит, будет ее муж и что вскоре – она еще не ведала, когда именно, – этот пережитый ею кошмар превратится во все более и более далекое воспоминание.

«Спасибо Тебе, Господи, – записал Жоан в своем дневнике. – Начинается новое время – время любви и счастья». И добавил после раздумий: «Может быть, после всего происшедшего благословение Папы, грешника, которому не чуждо ничто человеческое, призовет и к нам благодать Божью».

Часть вторая

37

Наступил вечер. Жоан бежал из Ватикана в монашеском облачении. Он пересек мост Сант-Анджело, опустив голову и низко надвинув на лицо капюшон. При этом, боясь, что его разоблачат, Жоан делал вид, будто молится. Когда часовой обратился к нему с вопросом, он возмутился, словно был раздосадован тем, что тот прервал его молитву. Вздохнув, Жоан ответил, что он – брат Рамон де Мур из доминиканского монастыря Святой Катерины в Барселоне, что находился с визитом в Риме и собирался провести ночь в монастыре своего ордена в городе, поскольку в Ватикане не оказалось места для ночлега. Солдат слегка поклонился ему и пропустил.

Ступив на правый берег Тибра, Жоан облегченно вздохнул. Тем не менее он ускорил шаг, чтобы затеряться на близлежащих к реке улочках: он знал, что как только дон Микелетто узнает о его побеге, то призовет кого-то из своих людей, и они бросятся за ним верхом на лошадях. А Жоан не мог позволить им схватить себя.

Он чувствовал себя очень необычно в этом белом облачении из грубой шерсти под черной накидкой с капюшоном. Ткань капюшона раздражала недавно выбритую под тонзуру кожу на голове, но он не решался снять его из боязни, что кто-нибудь его узнает. На ногах Жоана были грубые сандалии, а завершала одеяние веревка, подпоясывавшая облачение, и скапулярий[5]5
  Элемент монашеского одеяния; представляет собой длинную широкую ленту с прорезью для головы, которая надевается поверх туники.


[Закрыть] со знаком монашеского ордена. Был уже конец сентября, и Жоан чувствовал себя раздетым. Не столько из‑за легкости своего одеяния, сколько из‑за отсутствия кинжала и шпаги, к которым он так привык. У него совсем не было денег, но он знал, что путь домой ему заказан.

Жоан тяжело дышал, шлепая этими жуткими сандалиями, к которым был непривычен.

«Как же я дошел до жизни такой?» – задал он сам себе вопрос.

Воспоминания о различных событиях, которые привели его к этому непонятному положению, теснились в его голове, и он, не останавливаясь, попытался привести их в порядок.

Жоан очень переживал за свою жену. С того момента, как Анна узнала о том, что не беременна, она медленно, но верно начала преодолевать последствия ужасных событий, связанных с Хуаном Борджиа и его приспешником. Она искала ласки, тепла и телесного контакта с Жоаном, и он с любовью и вниманием давал ей все это. Но когда он пытался перейти к более интимным ласкам, Анна отвергала его. Нежность – вот лекарство, которое прописала повивальная бабка, лечившая Анну; Жоан наслаждался возможностью проявить свои чувства и дал себе слово ждать столько, сколько нужно, чтобы вновь зажить страстной супружеской жизнью. Анна изменилась, никогда она уже не станет такой, как раньше, но с каждым днем она все больше напоминала себя прежнюю – ту счастливую женщину, которой была, и осознание этого делало Жоана счастливым.

В противоположность пережитой трагедии эти счастливые моменты можно было сравнить лишь с первыми месяцами их совместной жизни или с далекими воспоминаниями детства, когда семья Жоана жила в родной деревне Льяфранк. Море было синим, небо – сияющим, ласковые волны омывали песчаный берег, а он купался в любви родителей и братьев.

Анна стала чаще спускаться в лавку, и постепенно ее обхождение с клиентами и работниками стало прежним. Она улыбалась, смеялась шуткам, в особенности тем, что отпускал Никколо, который с удвоенной силой стал оказывать ей знаки внимания, а также возобновила свои беседы с дамами. Однако по мере того, как Анна возвращалась к своим привычкам и прежней форме поведения, вновь пробудилась ее склонность к критике.

Обсуждение убийства папского сына как бы повисло в воздухе, это была запрещенная тема, как и совершенное над ней надругательство; но настало время, и Анна сама решила поднять этот вопрос. Однажды вечером, когда они находились в своей спальне и уже легли в постель, она спросила у Жоана, как именно он убил папского сына и кто ему помогал. Жоан подробно рассказал ей о том, как все это произошло, и добавил, что без помощи Микеля Корельи он никогда не смог бы расправиться по справедливости с тем мерзавцем.

– Нет, это не он помог вам убить его, – ответила Анна. – Все было как раз наоборот: именно вы помогли ему.

– Да какая разница? – спросил Жоан, которому это уточнение показалось абсурдным. – Я хотел убить его собственными руками, и Микель помог мне осуществить это. Мы оба помогли друг другу.

Казалась, Анна была удовлетворена ответом и больше ничего не сказала в тот день. Однако на следующей неделе она опять вернулась к этой теме. Жоан забеспокоился: Анна слишком долгое время обдумывала вопрос.

– Я знаю, почему дон Микелетто не захотел помочь нам, несмотря на то что мы так долго об этом просили. – Ее голос в тишине алькова прозвучал довольно резко.

– Что вы имеете в виду?

– Мое изнасилование. Дон Микелетто не захотел остановить Хуана Борджиа, чтобы помочь нам.

– Он не то чтобы не хотел – он не располагал достаточной властью, чтобы добиться этого.

– Вот именно, что располагал! – Анна в раздражении повысила голос. – Конечно, располагал! Он мог поговорить либо с ним самим, либо с Папой.

– Не мог, он мне повторил это тысячу раз.

– Он не хотел, Жоан, он не хотел…

– Что заставляет вас думать подобным образом?

– Дон Микелетто очень хорошо вас изучил, – объяснила Анна. – Он знаком с вами с тех пор, когда вы помогали ему достойно выходить из переделок, в которые папский сын постоянно ввязывался в барселонских тавернах. Он знал, что вы отомстите за мое изнасилование, даже подвергая опасности свою собственную жизнь, что вы будете готовы на все. Он прекрасно знал о намерениях Хуана Борджиа относительно меня, ведь вы рассказали ему об этом и попросили помощи. С другой стороны, он не сомневался в том, что Хуан применит силу, если не добьется своего по-хорошему. И при этом дон Микелетто ничего не сделал, что помочь нам. Кто знает, может быть, он даже его подзадоривал.

Книготорговец жестом показал свое несогласие. Но Анна в ответ лишь утвердительно кивнула.

– Да, Жоан, да. Вы стали пешкой в шахматной партии, с которой вас не ознакомили: пешка делает мат королю. Это была игра, затеянная в борьбе за власть, настоящая интрига в клане каталонцев, к которой Папа не имел никакого отношения и жертвой которой он стал. А вы превратились в карающую руку дона Микелетто, в наемного убийцу наемника Борджиа.

Жоан смотрел на свою супругу в задумчивости. В ее взгляде был гнев, едва сдерживаемая ярость, и он понял, что ее месть не завершилась убийством Хуана Борджиа. Темные локоны еще сильнее подчеркивали белизну ее кожи, а красиво очерченные брови, сдвинутые к переносице, и сжатые розовые губы свидетельствовали о несвойственной ей мрачности.

– Да, то, что для меня было делом личной мести, для Микеля Корельи стало удачно спланированной операцией, – ответил Жоан через некоторое время. – Речь идет о смене власти, в результате которой Микель поставил во главе клана некоего более способного человека, одновременно упрочив и свою собственную власть. У него не сложились отношения с Хуаном Борджиа. Я не знаю, был ли Цезарь в курсе дела или нет, но ему все происшедшее было выгодно. Тем не менее я категорически не согласен с тем, что Микель способствовал или подстрекал Хуана Борджиа к изнасилованию. Я повторяю, что он не имел достаточной власти, чтобы остановить герцога. Просто наши интересы совпали. И это все.

– Я так не думаю, – резко ответила Анна.

Он пожал плечами и развел руками, как бы вопрошая.

– Я не знаю, что могу сказать или сделать, чтобы убедить вас в обратном.

– Ничего, вы ничего не можете сделать, – произнесла она решительно. – Кроме того, я много говорила об этом с Никколо – вы же прекрасно знаете, что он всегда и обо всем великолепно осведомлен. Он тоже думает, что Цезарь несет ответственность за смерть своего брата: Хуан был любимцем Александра VI, но Цезарь умнее, сильнее, отважнее и честолюбивее. Никколо считает, что он мечтает лишь о том, чтобы превратиться во властителя Италии, который сможет ее объединить и стать королем при содействии Папы. На клинке его шпаги выгравирована фраза: «Или цезарь, или ничего», и это говорит о многом – он хочет имперской славы. Он не волочится за женщинами, как его брат, хотя ни в коей мере не уступает ему в этом. Он – настоящий хищник. Он любит власть, и его жизнь такая же темная и запутанная, какой она была у Хуана, но, в отличие от него, Цезарь обладает холодным рассудком, которого его брат был лишен.

– Мне кажется, что вы слишком много беседуете с Никколо, – ответил Жоан, растягивая слова.

– Как же мне этого не делать? – Анна снова нахмурилась. – Мы вместе принимаем посетителей лавки. Помимо всего прочего, он очень внимательный помощник, смешит меня – вы же знаете, насколько для меня сейчас это важно. Вам тоже не помешало бы побольше разговаривать с ним и поменьше общаться с доном Микелетто. Никколо – настоящий друг, в отличие от этого валенсийца, который лишь использует вас для своих темных делишек.

– Конечно же, я разговариваю с ним! И знаком с его мнением относительно всего этого дела.

– Мне не нравятся каталонцы, и я виню их всех, а не только Хуана Борджиа в том, что со мной произошло.

– Вы ошибаетесь, Анна, вы ошибаетесь. В таком случае что вы можете сказать о своих подругах – Санче и Лукреции? Они на сто процентов принадлежат клану. Кроме того, вы еще в дружеских отношениях с Джулией Прекрасной, наложницей Папы.

– Они не имеют никакого отношения ко всем этим интригам.

– Так вот, я думаю, что они не являются для вас подходящим обществом. Они принадлежат к другому социальному слою, у них другая жизнь и интересы, отличающиеся от наших.

– Да как вы можете такое говорить? Настолько вам дорог дон Микелетто, что вы прибегаете к подобным аргументам, чтобы защитить его?

– Вы не должны так относиться к этим людям, Анна, – настаивал на своем Жоан, стараясь говорить сейчас примирительно. – Каталонцы всегда нас защищали.

– Так, значит, мы в руках банды насильников и убийц, – изрекла она.

38

Следующим воспоминанием было то письмо из Неаполя. Жоан сразу распознал сургучную печать с изображением равнобедренного треугольника внутри круга, поэтому оставил клиентов, толпившихся в лавке, и удалился, чтобы открыть письмо в спокойной обстановке, за своим письменным столом. Жоан ждал этих писем и наслаждался ими; их содержание всегда было интересным, но первые же строчки письма поразили его.

«Время Савонаролы истекло, – говорилось в нем. – Флоренция должна снова получить свободу, и вы можете сыграть ключевую роль в этом процессе перемен».

Не веря своим глазам, Жоан еще раз прочитал эти строки и подумал о том, что лучше закончить чтение письма в тишине своей комнаты. Прежде чем удалиться, он постарался оценить работу лавки в тот вечер. Никколо занимался с парой клиентов, а его недавно появившийся помощник, римский бакалавр по имени Паоло, сторонник Папы Александра VI и друг Микеля Корельи, – еще с одним. Строки письма, которые Жоан только что прочел, напомнили ему, что его лавка в значительной степени зависит от покинувших свой город флорентийцев, которые несомненно вернутся на родину, как только изменится политический режим, если только то, что сообщалось в письме, было достоверным. Жоана уже предупреждали об этом раньше, хотя и не в таких категоричных выражениях, и именно поэтому новые работники набирались исключительно из жителей Рима.

Со времени взятия Остии в марте и подписания мирного договора с Францией Рим жил мирной жизнью, нарушенной лишь смертью Хуана Борджиа. Его брат Цезарь практически сразу взял на себя командование войсками Ватикана умелой и одновременно железной рукой, и положение Папы и его каталонцев упрочилось. Великий Капитан вернулся в Испанию, а значительное число испанских воинов влилось в папское войско, сделав его еще более могущественным.

Этот факт исключительно положительным образом повлиял на торговлю. Так, например, несмотря на то, что количество продавцов в зале увеличилось, а подмастерье, специально выделенный для этого занятия, постоянно бегал искать запрошенные клиентами книги, в этот вечер в лавке все еще оставалось с полдюжины дворян и церковнослужителей, ожидающих, пока их обслужат, листающих книги или беседующих друг с другом.

Направляясь к лестнице, ведущей на верхний этаж, Жоан оглядел самый большой зал. Он был заполнен дамами во главе с Санчей Арагонской, Лукрецией Борджиа и его собственной супругой. В лавке подавали вино, сладости и горячие напитки, и дамы сидели вокруг стола, заваленного книгами, предаваясь оживленной беседе. Жоан вздохнул, радуясь выздоровлению жены, но по-прежнему чувствуя недовольство по поводу ее излишне близких отношений с некоторыми из этих дам, в особенности с легкомысленной княгиней де Сквиллаче.

В малом зале он заметил дона Микелетто, беседующего с несколькими римскими дворянами. Жесты, тон и выражение лица этих мужчин свидетельствовали о неприятном для собеседников разговоре, и Жоан досадливо взмахнул рукой. Он просил валенсийца воздержаться от угроз в адрес посетителей лавки и вести серьезные разговоры в своем кабинете в Ватикане. Однако этот его странный друг, маэстро в искусстве убивать, не обращал внимания на слова Жоана. В руках Микеля Корельи сосредоточилась огромная власть еще во времена Хуана Борджиа и даже раньше, что объяснялось его близостью к Папе. Но с того момента, как Цезарь Борджиа был провозглашен хоругвеносцем, власть Микеля еще больше упрочилась. Он стал правой рукой папского сына.

Пока Жоан поднимался по лестнице, мысли его были заняты полученным ранее письмом, которое прислал Иннико д’Авалос, маркиз де Васто и губернатор островов Искья и Прочида. Он прекрасно помнил этого крупного мужчину, которому было за шестьдесят, с темными, временами буквально сверлившими собеседника насквозь глазами и седой бородой. Жоан был представлен ему своим другом Антонелло в его книжной лавке в Неаполе. Он также помнил его необычный медальон с изображением треугольника внутри круга – таким же, как и на печати, скреплявшей письмо. Со временем Жоан понял, что разговор, состоявшийся между ними тем вечером во время ужина с Антонелло, когда они говорили об Аристотеле, о Платоне, о свободе и о новом времени, которое Иннико д’Авалос называл Возрождением, на самом деле был экзаменом, устроенным ему маркизом.