Текст книги "Размышления о Дон Кихоте"

Нужно отыскать для своих обстоятельств – и именно в их ограниченности, в их своеобразии – надлежащее место в широкой перспективе всего мира. Не пребывать в вечном экстазе перед священными ценностями, а завоевать среди них особое место для своей отдельной жизни. Говоря короче: снова вобрать в себя собственные обстоятельства – вот в чём состоит конкретный долг каждого человека.

Для меня выход в мир открывается через перевалы Гвадаррамы и просторы Онтиголы[15]15
  Гвадаррама – горный массив, разделяющий крупнейшие реки Тахо и Дуэро, у его подножия расположен монастырь и дворец Эскориал; Онтигола – город в провинции Толедо, неподалёку от Аранхуэса.


[Закрыть]. Эта часть обступающей меня реальности – моя вторая половина: только в союзе с ней я способен воссоединиться и полностью быть собой. Современная биология[16]16
  Ортега имеет в виду труды немецкого биолога Якоба фон Икскюля (1864–1944).


[Закрыть] исследует живые организмы в единстве их тела с особой средой, так что процесс жизнедеятельности состоит не только в адаптации тела к среде, но и в адаптации среды к телу. Чтобы как следует схватить предмет, рука старается принять его форму. Но и в каждом предмете скрыто предварительное сродство с той или иной рукой.

Я – это я вместе с моими обстоятельствами, а без них нет и меня. Benefac loco illi quo natus est[17]17
  Благословенно место, где мы родились (лат.).


[Закрыть], – сказано в Библии. А платоники видели задачу любой культуры в том, чтобы «спасти видимое», мир явлений. Другими словами, найти смысл окружающего.

Приучая глаза к карте мира, нужно время от времени возвращаться взглядом к Гвадарраме. Может быть, там не увидишь ничего особенно глубокого. Но, по крайней мере, будешь уверен, что эта ущербность и слепота – свойства не самого мира, а твоего зрения. У Мансанареса есть собственный «логос»: эта мельчайшая речка, эта обернувшаяся водой насмешка, подтачивающая основы нашего города, без сомнения, несёт среди считанных капель своей влаги и ту, которая питает твой дух.

Потому что нет на земле вещи, через которую не проходила бы некая божественная жила. Трудность в том, чтобы её найти и заставить сократиться. Друзьям, мешкавшим на пороге кухни, где они его застали, Гераклит крикнул: «Входите! Боги повсюду». Гёте писал Якоби из одной своей ботанико-геологической экскурсии: «Лазаю по горам и ищу божественное in herbis et lapidibus»[18]18
  В травах и камнях (лат.).


[Закрыть]. Известно, что Руссо ухитрился собрать гербарий в клетке своей канарейки, а рассказавший об этом Фабр[19]19
  Жан Анри Фабр (1823–1915) – французский энтомолог.


[Закрыть] написал книгу о насекомых, обитавших в ножке его письменного стола.

Ничто не требует такого героизма – иначе говоря, решимости духа – как верность отдельным подробностям жизни. Нужно, чтобы возможность геройского поступка скрыто жила во всём, и чтобы каждый, кто, не зная уныния, мотыжит землю в своём саду, надеялся: вот сейчас из неё ударит родник. Для Моисея любая скала водоносна.

А для Джордано Бруно est animal sanctum, sacrum et venerabile, mundus[20]20
  Мироздание – существо святое, священное и почитаемое (лат.) – Бруно Дж. De Immenso et innumerabilibus. V, 12, 1.


[Закрыть].

Среди наших национальных обстоятельств есть два важнейших: Пио Бароха и Асорин, – каждому из них я посвятил отдельный очерк[21]21
  Они опубликованы в первом и втором томах «Наблюдателя» под названиями «Мысли о Пио Барохе» и «Асорин, или Превосходство обыденности». Здесь и далее примечания под астериском принадлежат автору, Ортеге-и-Гассету.


[Закрыть]. Асорин заставляет задуматься и, после только что сказанного, посмотреть на окружающие мелочи и на саму ценность прошлого другими глазами. Если говорить о первых, то пора, наконец, покончить со скрытым лицемерием в характере современного человека: он делает вид, будто интересуется лишь избранным кругом священных установлений вроде науки, искусства, общества, и лишь незначительную часть души, да и то втайне, уделяет пустякам, включая физиологию. Совсем наоборот: на последнем пределе безнадёжности, когда во всём мире нет уже, кажется, ничего, на что смог бы опереться, глаза невольно обращаются к мелочам обыденной жизни, – так умирающие вдруг припоминают в последнюю минуту самые ничтожные подробности пережитого. И тогда видишь, что на краю жизни тебя удерживает вовсе не грандиозное – неимоверные наслаждения, невероятные страсти, – а вот это минутное тепло зимнего очага, долгожданный глоток спасительной влаги, поступь встреченной девушки, в которую ты не влюблён и которой даже не знаешь, выдумка, которую самым обычным голосом рассказывает тебе скорый на выдумку друг. По-моему, бедняга, который в отчаянии решил повеситься на дереве, но уже с верёвкой на шее почувствовал аромат розы, раскрывшейся у подножья, и вернулся к жизни, поступил очень по-человечески.

Что даёт нам жизненные силы, – продумать и понять эту загадку было бы для современного человека делом чести. Пока что он всего лишь пытается её замаскировать, отвести от неё глаза, как и от многих других тайных сил – скажем, сексуального влечения – которые вопреки недомолвкам и секретничанью рано или поздно завладевают его жизнью. В нас по-прежнему живёт недочеловеческое, но каков смысл этих пережитков для человека? Каков их «логос»? Какую ясную позицию занять, когда испытываешь чувство, выраженное Шекспиром в одной из комедий такими простыми, задушевными и неподдельными словами, что они вполне могли бы встретиться в его сонетах? «Я с удовольствием отдал бы, – говорит герой “Меры за меру”, – свой вес, которым так горжусь, за лёгкость этой пушинки, которой, как хочет, играет ветер»[22]22
  Шекспир У. Мера за меру. II, 4.


[Закрыть]. Это неприлично, скажете вы? Eppur!..[23]23
  И всё-таки (итал.) – начало знаменитой фразы Галилея.


[Закрыть]

Если же говорить о прошлом, к которому Асорин подходит со стороны эстетики, то мы видим в нём один из самых жестоких национальных недугов. У Канта в «Антропологии[24]24
  Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. II, 104.


[Закрыть] есть настолько глубокие и верные слова об Испании, что у читающего буквально перехватывает дух. Путешествующие турки, пишет Кант, имеют обыкновение описывать народы по их главному пороку, и, следуя этой манере, приводит следующую таблицу: 1. Страна моды (Франция). 2. Страна дурного настроения (Англия). 3. Страна предков (Испания). 4. Страна хвастовства (Италия). 5. Страна титулов (Германия). 6. Страна аристократов (Польша).

Страна предков! И значит, она по-прежнему не принадлежит нам, не составляет свободное владение нынешних испанцев. В ней, как прежде, царят ушедшие, которые сплотились в олигархию смерти, гнетущую нас изо дня в день. «Знай же, – сказано в “Хоэфорах”[25]25
  «Хоэфоры» («Плакальщицы») – трагедия Эсхила (пост. в 458 г. до н. э.).


[Закрыть], – мёртвые способны убивать живых».

Воздействие прошлого на испанцев – один из самых больных наших вопросов. В нём ключ к психологии испанского консерватизма. Говорю сейчас не о политике – она всего лишь одно и совсем не самое глубокое, не самое важное проявление общего консерватизма нашей мысли. Как мы не раз увидим на этих страницах, крайняя реакционность в её самом предельном выражении характеризуется не столько враждебностью к современному, сколько особым отношением к прошлому.

Позвольте мне для краткости ограничиться парадоксальной формулой: жизнь – это смерть умершего. Есть только один способ победить прошлое, царство завершённости: вскрыть вены и наполнить своей кровью опустевшие вены мёртвых. А именно это и не по силам консерватору, он не может отнестись к прошлому как живому. Он вырывает его из сферы жизнеспособного и лишь затем возводит на трон, даруя мёртвому власть над душами живых. Не зря кельтиберы привлекали такое внимание древних: это был единственный народ, поклонявшийся смерти.

Неспособность наполнить прошлое жизнью – вот что отличает консерватора. А неприязнь к новому – общая черта самых разных психологических темпераментов. Разве Россини, не любивший поездов, а предпочитавший разъезжать по Европе в экипаже с весёлыми колокольцами, – консерватор? Хуже другое: целые области нашего сознания заражены, и прошлое, словно птица над болезнетворными испарениями болот, падает замертво, погружаясь в топь нашей памяти.

Пио Бароха будет для нас поводом задуматься над тем, что такое счастье и что такое «действие». На самом деле мы понемногу поговорим обо всём: этот человек – не просто человек, он – скрещение бесчисленных путей.

Кстати, над страницами очерка о Барохе, как и над теми, что посвящены Гёте, Лопе де Веге, Ларре[26]26
  Мариано Хосе де Ларра (1809–1837) – испанский писатель и публицист.


[Закрыть], и даже над некоторыми из этих «Размышлений» читателю может показаться, будто я уделяю недостаточно внимания своей прямой теме. Да, это литературно-критические работы, но я вовсе не считаю главной задачей критики оценку книг, распределение их на хорошие и плохие. С годами приговор интересует меня всё меньше: я предпочитаю не судить, а любить свой предмет.

Критика для меня неотделима от страстного желания обогатить полюбившуюся книгу. В этом смысле она совершенно противоположна тому, что делает Сент-Бёв, ведя от произведения к личности автора и распыляя эту последнюю в облаке анекдотов. Критик – не биограф, и целиком отрываться от текста он не вправе. Его задача – в другом: дополнить написанное. Коротко говоря, это значит, что критик обязан включить в свою работу инструментарий всех чувств, всех идей, которые помогут обычному читателю получить как можно более полное и ясное представление о данной книге. Литературную критику стоило бы нацелить на утверждение, её дело – не столько править автора, сколько снабжать читателя более тонким оптическим устройством. Обогащать книгу, обогащая её прочтение.

Иными словами, я понимаю под литературно-критической работой о Пио Барохе совокупность точек зрения, с которых в его книгах открывается более богатый смысл. Поэтому я – и ничего странного в том нет – почти не говорю об авторе и не вдаюсь в детали им написанного; для меня главное – соединить то, чего в самих его книгах нет, но что служит им дополнением, окружает их более благоприятной атмосферой.

Я хочу посвятить «Размышления о Дон Кихоте» анализу донкихотства. В этом слове таится двусмысленность. Я не собираюсь говорить о нашем национальном товаре, который под ярлыком донкихотства расхваливают на каждом рынке. Имя «Дон Кихот» может отсылать к двум совершенно разным вещам: к названию книги и к её герою. Как правило, под «донкихотством» в хорошем или дурном смысле понимают донкихотство героя. Я в своих очерках буду исследовать, напротив, донкихотство книги.

Оноре Домье. Дон Кихот. Ок. 1868

Фигура Дон Кихота, поставленная в центр сервантесовского романа наподобие антенны, к которой стягиваются любые связи, столько раз привлекала общее внимание, что это повредило и всему остальному, и самому герою. Конечно, при малой толике любви и скромности – друг без друга им не обойтись – можно было бы сочинить неплохую пародию на «Имена Христа», чудесную энциклопедию романской символики, которую со страстью богослова соткал в саду своей Флечи фрай Луис де Леон[27]27
  Луис де Леон (1528–1591) – испанский богослов-мистик, поэт и переводчик, монах-августинец, автор, среди прочего, трактата «Имена Христа». Флеча (Стрела) – его скромное поместье в семи километрах от г. Саламанка.


[Закрыть]. Да, можно было бы написать «Имена Дон Кихота». Потому что и сам Дон Кихот – в некотором смысле печальная пародия на божественного и бесхитростного Христа: это готический Христос, иссушенный новейшей тоской, смешной Христос наших окраин, рождённый болезненной мечтательностью тех, кто утратил прежнюю чистоту и волю, чтобы пуститься теперь на поиски иных, новых. Стоит собраться горстке испанцев, которым не даёт покоя приукрашенная воображением нищета их прошлого, невылазная грязь настоящего и беспощадная враждебность будущего, и к ним тут же нисходит Дон Кихот и всерасплавляющим жаром своего несуразного облика связывает их разлучённые сердца, нанизывает их на единую нить духа, снова сплачивает в народ, перекрывая личные горести каждого общей болью испанца. «Где двое или трое собраны во Имя моё, – обронил Христос, – там Я посреди них»[28]28
  Матф. 18:20.


[Закрыть].

И всё же нелепости, до которых доходят люди, сосредоточившиеся исключительно на Дон Кихоте, выглядят настоящей карикатурой. Одни, впадая в пророческий транс, всячески предостерегают нас от донкихотства; другие, следуя новейшей моде, проповедуют, напротив, героическую позу апоплектиков. И для тех, и для других Сервантес, как легко видеть, – пустое место. Не стойте на этом распутье, я зову вас в край Сервантеса.

Индивида не понять, если не знаешь общего рода, к которому он относится. В основе физического мира – материя или энергия; в основе мира художественного – а персонаж по имени Дон Кихот составляет его часть – субстанция, именуемая стилем. Любой художественный предмет – это протоплазма стиля, получившая индивидуальную форму. Иначе говоря, индивид Дон Кихот принадлежит к роду Сервантеса.

Нужно поэтому сделать усилие, оторваться от Дон Кихота и, охватив взглядом весь роман, прийти на его просторах к более широкому и ясному понятию сервантесовского стиля, особым, конденсированным образцом которого выступает наш ламанчский идальго. Это и есть для меня настоящее донкихотство – донкихотство Сервантеса, а не Дон Кихота. И Сервантеса не в алжирских банях, не в жизни его, а в его книге. Чтобы не смешивать эти планы – биографический и словесный, – я и предпочитаю говорить о донкихотстве, а не о сервантизме.

Задача настолько высока, что автор берётся за неё, заранее уверенный в крахе, словно вызывая на бой самих богов.

Тайны Природы добывают силой. Определившись в космической чаще, исследователь идёт к проблеме прямиком: он – охотник. Для Платона, как и для Святого Фомы, учёный – это человек, отправляющийся на охоту, thereutés, venator[29]29
  Платон. Евтидем. 290 в-с.


[Закрыть]. Если есть оружие и воля, добыче от него не уйти: новая истина неизбежно упадёт к его ногам, как подстреленная на лету птица.

Но тайну гениального художественного творения таким интеллектуальным наскоком не взять.

Она, я бы сказал, противостоит силе, а открывается только любви. Ей, как и научной истине, нужно отдать всю старательность и внимание, но напрямую, по-охотничьи, к ней не подступиться. Здесь необходимо не оружие, а, может быть, нечто другое: назовём его мысленным благоговением. Вещь уровня «Дон Кихота» осаждают, словно Иерихон. Нашим мыслям и чувствам предстоит много раз описывать и лишь постепенно сужать широкие круги, как бы разнося по воздуху гром запредельных труб.

Мирный идальго, написавший книгу, Сервантес уже три столетья покоится на райских пажитях и, с печалью глядя вокруг, ждёт, когда же родится потомок, способный его понять!

Эти мои размышления, за которыми последуют другие, конечно же, не собираются посягать на окончательную разгадку «Дон Кихота». Они – своего рода широкие круги, которые неспешно и неостановимо описывает мысль, безысходно прикованная к бессмертному произведению искусства.

И последнее. Думаю, читатель различит в любом уголке этих очерков озабоченность пишущего судьбой его страны. Мысли автора и тех, к кому он обращается, рождены одним: отрицанием сегодняшней немощной Испании. Но остановиться на отрицании было бы бесчестно. Произнося слова отрицания, человек, сохраняющий веру и достоинство, обязуется найти слова утверждения. Я хочу сказать, всеми силами к этому стремится.

Так поступаем и мы. Отрицая нынешнюю Испанию, мы пускаемся на отважные поиски другой. Это доблестное начинание не даёт нам покоя. Оно проникает в сокровеннейшие, потаённейшие мысли каждого, так, что любой, даже самый слабый наш душевный проблеск становится, как это ни удивительно, ещё одним шагом на пути к новой Испании.

Мадрид, июль 1914 г.

Предварительное размышление

Ist etwa der Don Quixote nur eine Posse?

H. Cohen. Ethik des Reinen Willens[30]30
  Неужели Дон Кихот – только шутка? (нем.) – Коген Г. Этика чистой воли.


[Закрыть]

Эскориал возвышается на вершине холма, чей склон порос густым ясеневым и дубовым лесом. Лa Эррериа – вот как называется это место. Благодаря пышной растительности, покрывающей её подножие, гигантская базальтовая глыба меняет облик со сменою времён года: зимой она красная, словно медь, осенью отливает золотом, а летом рядится в зелень. Всякий год весна врывается сюда внезапно, бурно, стремительно, нахлынув, словно эротическое видение в закоченелую душу отшельника. С изумительной быстротой деревья надевают светло-зелёный наряд, земля покрывается изумрудом травы, который иной раз пестрит то ромашковой желтизной, то лиловыми пятнами лаванды. Здесь есть места, где царит удивительное безмолвие, которое, впрочем, никогда не бывает абсолютным. Едва всё вокруг затихнет, как свободное от звуков пространство настоятельно требует, чтобы его хоть чем-то заполнили. И тут мы отчётливо слышим, как стучит наше сердце, как пульсирует кровь в висках, как дышит грудь.

Камиль Коро. Перевозчик. Ок. 1865

Тревожное, неприятное чувство, к тому же – имеющее слишком конкретный смысл. Ведь каждый удар сердца – случайность, поскольку у нас нет никакой уверенности, что он не последний. Вот почему предпочтительнее слушать иную тишину, где раздаются чисто внешние, лишённые конкретного смысла звуки. Здесь воцарилась именно эта тишь, нарушаемая лишь отдалённым журчанием ручья да птичьими трелями иволг и щеглов, к которому порой примешивается звонкое пение соловья.

В один из таких прекрасных вечеров быстротечной весны я задумался…

I
Лес

Сколько нужно деревьев, чтобы можно было сказать: это лес? И какое число домов даёт нам право завести речь о городе? Как напевал крестьянин из Пуатье:

La hauteur des maisons empêche de voir la ville[31]31
  За высокими домами города не увидать (фр.). Эту поговорку возводят к фацетиям французского поэта Этьена Табуро (1547–1590).


[Закрыть].

Или, как гласит немецкая поговорка: за деревьями не видать леса. Дело в том, что и лес, и город обладают измерением в глубину. А глубине, если ей необходимо себя проявить, самой судьбой суждено превращаться в поверхность. Вокруг меня – десятка два могучих дубов и несколько стройных ясеней. Могу ли я утверждать, что нахожусь в лесу? Никоим образом. Это не лес, а только деревья, которые мой взгляд различает в лесу. Настоящий лес состоит из тех деревьев, которых я не вижу, ибо лес по природе невидим. Именно поэтому на всех языках это слово окружено таинственным ореолом. Я поднимаюсь чуть выше по склону, идя по тропинке, над которой порхают дрозды. Что же? Теперь меня обступили почти точно такие же деревья. Лес начинает дробиться, распадаться на ряд кусков, последовательно предстоящих взору. Но где бы я ни оказался, лес как таковой ускользает из моего поля зрения.

Представим себе: мы вышли на поляну, внезапно открывшуюся средь зарослей. Вдруг нас охватывает странное чувство. Кажется, ещё минуту назад здесь на камне среди поляны, сжав руками голову, сидел человек. А потом вдруг встал – и ушёл. Приди мы раньше, мы бы непременно его застали. Мало того, абсолютно ясно: он ушёл очень недалеко и опять уселся на камень в той же задумчивой позе… Если нам взбредёт в голову застать его врасплох (иначе говоря, мы поддадимся искушению, которому лес подвергает любого, кто дерзко пытается раскрыть его тайну), сцена будет повторяться до бесконечности.

Лес постоянно держится от нас на некотором расстоянии. Вот он опять успел уйти – его и след простыл. Недаром древние – великие мастера облекать свои смутные образы в живые и телесные формы – населили леса юными, быстроногими нимфами. Точно и выразительно! Оглянитесь на ходу: там, на светлой прогалине, словно трепещет пустая и тёплая воздушная оболочка, в которую спешит ворваться ветер, – след скрывшегося нежного розового тела.

Независимо от нашего местонахождения лес предстаёт исключительно как возможность. Это и тропа, по которой мы могли бы уходить всё дальше и дальше, и едва слышный в немой тишине ручей, который, будь на то наша воля, мы бы обнаружили в двух шагах от себя, это и трели птиц, укрывшихся в кроне ясеня, под чьей сенью мы могли бы отдохнуть… Итак, лес есть сумма наших возможных актов, которые по осуществлении неизбежно утратили бы свой исконный смысл. То, что предстаёт нам в лесу как данность, – простой предлог для того, чтобы остальное навеки оставалось сокрытым и отдалённым.

II
Глубь и поверхность

Когда твердят, что «за деревьями не видать леса», судя по всему, вряд ли отдают себе отчёт, в чём состоит строгий смысл данной фразы, ибо всякий, кто её произносит, как бы подставляет сам себя под удар таящейся в ней двусмысленности.

Суть в том, что если за деревьями не видать леса, то ведь и сам лес существует только в силу этого факта. Ведь предназначение видимых деревьев исключительно в том, чтобы заслонить собой остальные. Лишь осознав, что видимое скрывает невидимое, мы можем сделать вывод, что мы в лесу.

Незримость, или сокрытость, вовсе не составляет чисто отрицательного качества. Наоборот, это глубоко положительное свойство, причём способное преобразовать, превратить что бы то ни было в нечто иное. В этом смысле любая попытка увидеть лес обречена на провал – в этом весь смысл приведённой пословицы. Лес – это скрытое, незримое как таковое.

Какой прекрасный урок для тех, кто не желает считаться с множественностью равно необходимых, значимых судеб, уготованных нам окружающим миром! Есть многое, склонное терять свою первозданную ценность, как только оно станет данностью или хоть как-то себя проявит.

Наоборот, пребывая в скрытом, подспудном состоянии, оно способно возвести свою ценность в наивысший ранг. Найдётся немало людей, всегда готовых играть первую роль, а ведь подлинного самораскрытия они достигли бы именно на вторых ролях. В одном из современных романов рассказывается о не очень умном, но на удивление чутком в духовном отношении мальчике, который постоянно предпочитал сидеть за последней партой, поскольку, по его глубокому убеждению, «кто-то ведь должен быть последним». Эта остроумная мысль достойна того, чтобы стать нашей путеводной звездой. Стремление быть последним столь же похвально, сколь и стремление быть всегда первым. И в первом, и в последнем мир нуждается в равной мере. Больше того: одно без другого не существует.

Иные не признают существования третьего, или глубинного, измерения, наивно полагая, что глубина так или иначе должна проявить себя как поверхность. Они никак не могут взять в толк, что есть разного рода очевидности, или ясности, окончательно предпочтя весьма специфическую поверхность. Они просто не отдают себе отчёта, что глубине присуще прикрываться поверхностью, таиться за ней. Точнее: проявляться только через её посредство.

Отрицать, что любое явление подчиняется лишь условиям своего собственного существования, а не нашим требованиям, с моей точки зрения, означает впадать в истинно смертный грех. Я бы даже назвал этот грех душевным, ибо его основная причина – недостаток любви. Непростительно приуменьшать мир, подавляя его с помощью наших капризов и пристрастий, принося целые пласты реальности в жертву причудам и больному воображению. Нет и нет! На свете есть многое, из чего нам дано ровно столько, сколько необходимо, чтобы мы догадались: это, по сути, надёжно укрыто от наших глаз.

Чтобы это понять, не надо прибегать к каким-то высоким абстракциям. Всё, чему свойственна глубина, имеет единую основу. Так, материальные предметы, которые мы можем явственно наблюдать, осязать, обладают третьим измерением, иначе говоря, глубиной, неким внутренним пространством. Но как раз это третье измерение – и невидимо, и неосязаемо. Конечно, на поверхности подобных предметов мы можем распознать кое-какие слабые, робкие намёки на то, что находится внутри, но это «внутри» никогда не сможет выбраться наружу, стать явным точно в такой же мере, как чисто внешние стороны предметов. Напрасный труд – пытаться нарезать третье измерение на тонкие слои поверхностей. Как бы тонко мы ни резали – слои всегда будут сохранять некоторую толщину, иначе говоря, глубину, невидимое, неосязаемое внутреннее пространство. Если же мы получим абсолютно прозрачные для взгляда – мы просто-напросто вообще перестанем видеть что бы то ни было и не заметим ни глубины, ни поверхности. Пред нами предстанет прозрачность как таковая, или ничто. Ибо если глубина нуждается в поверхности, за которой можно было бы укрыться, спрятаться, то и поверхность, в свою очередь, также нуждается в глубине, чтобы можно было над чем-либо простираться, что-либо собой прикрывать.

Питер Клас. Натюрморт с оловянным кувшином, ломтиком лосося, хлебом, оливками в фарфоровой миске. 1650

Разумеется, вышесказанное – прописная истина. Но и она может нам пригодиться. И поныне встречаются люди, требующие, чтобы мы помогли им увидеть всё так же просто, как апельсин, который лежит у них прямо перед глазами. Дело же в том, что если мы, как и эти люди, понимаем под видением некую функцию чувственного восприятия, то, несомненно, – никто из нас в жизни апельсина не видел и не увидит. Ведь апельсин кругл, то есть имеет лицевую и обратную сторону. Неужто можно рассчитывать на то, чтоб узреть их одновременно и сразу? Собственными глазами мы неизбежно видим лишь одну сторону апельсина. Однако весь плод целиком никогда не предстаёт перед нами в ощутимой форме, ибо большая его часть надёжно укрыта от взора.

Итак, нет никакой необходимости прибегать к изучению сколько-нибудь сложных или метафизических предметов, чтобы понять: вещам свойственно проявляться по-разному. Тем не менее порядок очевидного проявления вещей строго определён, а степени очевидностей равнозначны. Таким образом, третье измерение физических тел дано нам точно с такой же очевидностью, как и два других. И всё же если бы мы обладали исключительно пассивным видением, многие предметы и их качества остались бы для нас навек недоступными.