Текст книги "Дама номер 13"

Старик прошел через всю мастерскую, не покачнувшись, добрался до своего «скита», освещенного парой свечей, вставленных в пустые бутылки, и, почти не сгибая коленей, уселся в свое плетеное кресло-качалку.

– Сними рубашку и повесь ее сушиться. У меня есть немного сыра, если хочешь заморить червячка.

– Я только что поужинал, деда.

Какое-то время они смотрели друг на друга в полной тишине, только дождь шумел за окном, и тут мальчик заметил, каким бледным было лицо деда. Как будто за то время, что они не виделись, вся кровь из его головы вытекла через какое-то отверстие.

Наконец дед снова заговорил:

– Я очень благодарен тебе за то, что ты пришел… Мне хотелось поговорить с тобой, кое-что тебе рассказать… Рассказать правду… – Дед чуть склонился над внуком и улыбнулся. – Честно говоря, я хочу рассказать тебе все. – Он замолчал, но улыбка никуда не делась: она казалась инкрустированной в его лицо, как та отделка, которой он украшал мебель в своей мастерской. – Ты много раз спрашивал меня, продолжаю ли я писать стихи, так?.. Что ж, открою тебе секрет… – Он протянул руку к книжным полкам и вытащил тетрадку с изрядно помятой обложкой. – Здесь то, что я никогда никому не показывал. На этих страницах ты найдешь все, что я написал за последнее время… Все.

Мальчик чуть было не улыбнулся в предвкушении, но тут кое-что понял.

Это осознание пришло таким яростным, таким взрослым, почти ощущением пощечины на лице.

Его дед был болен. Серьезно болен. И не то чтобы заболел он как-то внезапно, в это мгновение, нет, это мгновение всего лишь позволило прорваться давней хвори, обитавшей внутри, проложить наконец себе дорогу сквозь его усталые черты, через глаза, похожие на два невосприимчивых к свету омута, и губы, покрытые серебристой пленкой слюны.

Старик замер в своем кресле. Мальчику почудилось, что морщинистое лицо, которое он видел перед собой, было лицом незнакомца, какого-то дряхлого сморчка, полностью слетевшего с катушек, старого козла. «Его дед – старый козел, вот он кто».

– Хотел бы ты прочесть поэму, которую сочинил твой дед, малыш? Поэму, которую он писал на протяжении нескольких лет?.. Ну давай же, не скажешь же ты «нет»! Парень, ты же всегда хотел прочесть поэму твоего знаменитого деда Алехандро!.. Хочешь ее прочесть?.. – И вдруг, между двумя раскатами грома, крик: – Отвечай мне, сукин сын!

Мальчик сказал «да», но его собственные уши не слышали этого ответа.

– Ну так вот она, держи.

Тетрадь не дрожала, однако затряслась, когда ее взяла детская рука.

– Читай ее. Читай мою поэму, пацан.

С трепетной осторожностью мальчик открыл первую страницу. Слов там не было, только рисунок, неумело выполненный цветными карандашами, – желтый цветок. На второй странице – синяя птица. На третьей – женщина, привязанная к спинке кровати, ноги широко раздвинуты, а

дамы

на следующих – человечьи головы с красными петушиными гребешками, растущими из черепа; лицо с белыми глазами; рыжая девочка с отрезанными кистями рук засовывает одну из культей себе в

дамы числом тринадцать

девушка с острыми зубами; черенок метлы до самых веток засунут в чьи-то гениталии

дамы числом тринадцать:

номер один Приглашает

зачеркивания, пятна, открытые рты; покрытое червями лицо; повешенный человек; женщина со вспоротым животом; гадюка, проползающая по глазу младенца

дамы числом тринадцать:

номер один – Приглашает,

номер два – Наблюдает,

– Тебе нравится моя поэма, парень?

Ребенок не отвечает ни слова.

– Нравится тебе моя поэма? – настаивает старик.

– Да.

– Читай дальше. Конец мне особенно удался.

Он пролистывал страницы быстро, в такт ударам собственного сердца. Целый мир безумных цветных картинок бросился ему в лицо. Последняя страница была не тетрадной, вложена отдельно. Она была единственной, на которой было что-то написано. Он узнал почерк деда. Если это и была поэма, то очень странная. Больше всего она походила на список имен.

Дамы числом тринадцать:

Номер один – Приглашает,

Номер два – Наблюдает,

Номер три – Карает,

Номер четыре – Разум отбирает,

Номер пять – Страсть внушает,

Номер шесть – Проклинает…

– Номер семь – Отравляет, – декламировал дед одновременно с читающим ребенком, без запинки, без единой ошибки. – Номер восемь – Заговаривает… Номер девять – Взывает… Номер десять – Приговор исполняет… Номер одиннадцать – Прорицает… Номер двенадцать – Знает. – Он остановился и улыбнулся. – Вот они, дамы. Их тринадцать, их всегда тринадцать, но здесь названы только двенадцать, заметил? Ты можешь упоминать только двенадцать… И никогда, даже во сне, не смей говорить о последней… Худо тебе придется, если сорвется с твоего языка номер тринадцать!.. Ты что, думаешь, я вру?

«Старый козел. Твой дед – старый козел». Он собирался с силами, чтобы ответить, пока взгляд его был прикован к этому лицу, разъятому на части безумием:

– Н-нет…

Старик откинулся на спинку кресла, будто бы ответ его удовлетворил или, по крайней мере, слегка успокоил. Мгновение он ничего не говорил. Буря за окнами ревела, словно огромная толпа.

Затем он вновь заговорил, но шепотом:

– Я познакомился с одной из них в Париже… Вернее, это она пожелала со мной познакомиться. Выбирают тебя всегда они, не ты их. Ее звали Летиция Милано. Естественно, это не было ее настоящим именем, а это – ее внешностью. – Рука извлекла откуда-то измятую фотокарточку и протянула мальчику. – Узнаешь меня?.. Этот снимок был сделан много лет назад, на бретонском пляже. Вот она, Летиция Милано. Я мог бы многое рассказать тебе об этой женщине, но не буду. Скажу тебе только о ее взгляде. Знаешь, что в нем было, малыш?.. То, что ты только что увидел в этой тетрадке. Все это.

Ребенок больше и больше пугался. Он не понимал ничего из того, о чем говорил дед, знал только, что совершил серьезную ошибку, придя этой ночью в его дом. Нечто, внушавшее опасение гораздо более, чем бледность, просвечивало из-под маски лица старика, искажая его черты, заставляя вращаться глазные яблоки, искривляя уголки рта в мимолетные гримасы, пока он говорил.

– Каждая дама может быть различными женщинами, многими женщинами, но мы, те, кто им принадлежит, умеем их узнавать. Они носят на себе знак. Медальон на шее. Видишь его?.. – Он показал на снимок. – Она носила медальон с Акелос, номер одиннадцать, та, что Прорицает… Взгляни на карточку. Какой формы у нее медальон, парень?..

Мальчик не отводил глаз от фото. Почувствовал, как по его голой спине пополз холодок.

– Напоминает… букашку.

– Это паук, – уточнил старик. Он снова выпрямился в кресле, и из его рта вырвался смешок. – Ты вот хочешь стать поэтом, так?.. А разве ты знаешь, что такое поэзия?.. Полагаю, в школе тебе скажут, что суть поэзии состоит в том, чтобы сочинять красивые фразы, которые рифмуются друг с другом… Но много, очень много лет назад жрец укладывал на алтарь младенца, вскрывал, как арбуз, его маленький кругленький животик и, пока вытягивал из него кишки, как длинного, длинного, очень длинного червя, декламировал «красивые» стихи… Настоящая поэзия – это чистый ужас, тебе говорит это твой дедушка…

Внезапно мальчик кое-что понял: плакать в старости – это смотреть так, как в тот момент смотрел на него дед.

– Ты не знаешь… Не знаешь, что именно заставила она меня увидеть… Ты понятия не имеешь, парень… Как тебе это объяснить?.. Есть два уровня. – Он поднял руку к глазам, ладонью вниз; рука не дрожала. – Один, тот, что вверху, – это мир, в котором мы живем. Но существует другой, более глубокий, очень глубокий…

Мальчик следил за траекторией опускающейся руки как зачарованный.

– Слои и слои мрака, подземелье, где стих – это такая тварь с красными глазами, которая… – Вдруг он остановился и повернул голову. – Ты слышал это?..

Он поднялся и заглянул за закрытые ставни. Теперь он казался объятым ужасом. Молния на мгновенье осветила его застывшее лицо.

– Она обещала, что придет за мной!.. Ей нужны мои стихи… Они тебя избирают по какой-то неведомой причине и бросают в твои мозги семена черт знает каких ужасов, чтобы… чтобы ты написал пару строчек!..

И вдруг, изогнувшись, широко открыв рот, он закричал. Его вопли заставили ребенка содрогнуться всем телом.

– Из-за этого я и вернулся!.. Неужели ты думаешь, что мне есть хоть какое-то дело до этой паршивой деревни?.. Но она уже здесь, я видел ее вчера вот из этого самого окна, клянусь тебе!.. Теперь у нее рыжие волосы, а глаза – зимняя ночь… И она хочет моих стихов!.. У меня кровь в жилах стынет при мысли о том, что она может со мной сделать! – И согнулся в приступе рыданий без слез, рыданий, походивших на каучуковую маску, которую кто-то вытягивал из его щек. Вдруг он поднял глаза. – Не-щ-щ-щ-счастный ребенок! – прошипел он. – Говорит, что хочет быть поэтом!.. Какой глупец!..

Мальчику показалось, что старик сейчас бросится на него. Нервы у него не выдержали, он выпустил из рук тетрадь, схватил свою рубашку и бросился бежать. Пока он бежал из мастерской посреди ночи и сквозь ливень, ему снова послышался голос деда. И он никогда не забудет свое ощущение в тот момент: как будто бы беседа продолжалась, как будто он не убегал или не он был тем, к кому обращался старик, без конца повторяя одно и то же:

– Прости меня… Умоляю тебя, прости меня… Прости меня…

– На следующий день мастерская не открылась. И через день тоже. И еще день спустя. Через четыре дня зеленые и огромные, как гребни спящих динозавров, волны вынесли на берег его тело. Мои родители скрыли от меня подробности, лишь сообщили, что он погиб. Но один мой приятель, которому случилось быть на пляже, когда вытаскивали тело, рассказал обо всем, что с ним сделали рыбы: о цвете его языка и его крови, о том, что море лишило его лица и мужского достоинства. Мне еще долго снилось это тело. Потом я его забыл. Люди говорили, что в ту грозовую ночь мой дед напился, отправился на волнорез и бросился в море. Но мне не были нужны ни судьи, ни жандармы, чтобы быть вполне уверенным в том, что он мог это сделать. Позже, когда нам передали его вещи, я нашел среди них тетрадь, но ни фотокарточки, ни листка с перечнем дам там не было. Я предположил, что он бросился в море вместе с ними. А теперь ты, Саломон, явился, словно море, и вернул их мне… Надеюсь, ты нам поведаешь, где ты их нашел…

– Это абсурд, – изрекла Сусана.

Она вернулась с пакетом и бумагой для самокруток, но никто не принял ее приглашения. Тогда она сняла кофту, уселась на ковре, вытянула ноги и свернула сигаретку с марихуаной для себя одной. Закурила в тишине, оперев голову на кресло, глаза в потолок. До темноты оставалось немного. Дождь прекратился, но тучи клубились на горизонте поверх парка Ретиро.

– Это полный абсурд. Конечно же, есть рациональное объяснение того, что случилось с Саломоном…

Рульфо был приятен этот глас трезвого рассудка. Час назад, когда он слушал историю Сесара, он уже готов был отпустить тормоза; но, рассказывая о собственных приключениях (которые, по мере того как шло время, казались ему все более и более невероятными), поверил в то, что мир окончательно и непоправимо обезумел. Как могло так случиться, что оба события, разделенные сроком почти в полвека, соотносились друг с другом? То, что Сесар упомянул медальон в форме паука и имя Акелос, заставило его содрогнуться, но не меньшее впечатление произвел тот факт, что он нашел фото и листок деда Сесара в том, чужом доме. Что означают эти совпадения? И он был благодарен Сусане, выступившей в защиту здравого смысла, хотя и был убежден, что она и сама не верила в то, что говорила.

– Ну пожалуйста… Неужто вы всерьез думаете, что некая Лидия Гаретти через сновидения установила связь с Саломоном и этой другой девушкой? И что Летиция Милано и Лидия Гаретти имеют отношение к некой Акелос? Интригует, ничего не скажешь, но абсурд. Конечно, снимок и листок были в доме, ну и что из того? Может, Летиция ее родственница. Кроме того, Сесар, как ты можешь быть уверен в том, что этот листок – тот самый, что показывал тебе дед? С тех пор прошло столько времени…

– Есть вещи, которые не забываются никогда.

– И никогда не упоминаются, по всей видимости. Ты никогда об этом не рассказывал. – Во время последней реплики Сусана повернула голову к Сесару.

– Да я не придавал этому значения. И всегда полагал, что мой дед просто сошел с ума… до тех пор, пока не услышал сегодня историю Саломона.

– История Саломона может иметь множество объяснений, так же как и твоя.

– В твоих словах я не сомневаюсь.

– Я тоже. В чем у меня есть сомнения, так это в твоей интерпретации. – Она обернулась к Рульфо и улыбнулась. – Извини, но должен же хоть кто-то сказать нечто разумное в этот вечерний час, как ты полагаешь?

– Безусловно, – согласился Рульфо.

– Я верю, что тебе снились эти сны и что ты нашел в том доме все, что, по твоим словам, ты нашел, но, во-первых, девушка, которая была с тобой…

– Ракель.

– Именно. Не могла ли она что-то скрыть? Может, она сейчас сидит и потешается над твоей наивностью.

– Не думаю. – Рульфо постарался не выдать свое раздражение, вызванное этим ее предположением. В его намерения не входило слишком распространяться относительно Ракели, он ограничился тем, что представил ее в качестве «свидетеля». – Она выглядела такой же ошарашенной, как и я. Ей снилось то же самое, и пришла она туда по той же причине.

– И вы оба вдруг оказались там одной и той же ночью, и, как по мановению волшебной палочки, дом открывается для вашего визита?.. Да ладно, Саломон, ну ты чего!.. – Она затянулась сигаретой и куснула ноготь. – Все это было… нагромождением случайностей, которые ты интерпретировал на свой манер… – И она изобразила свою фирменную заговорщическую улыбку. – Я тебя знаю, в том числе и то, что ты всегда был романтиком. Ты всегда мечтал, чтобы с тобой когда-нибудь приключилось нечто, подобное этой истории, разве не так?..

«Странные истории, странные вещи», – подумалось Рульфо. Те, что так не нравятся Бальестеросу. Но тут Сусана была не права: ему они тоже не нравились.

– Но Сесар-то вовсе не романтик, – возразил он. – И именно он подтвердил мою историю. На самом деле я пришел к тебе, Сесар, потому что, кажется, что-то припомнил… Не упоминал ли ты однажды о дамах?..

Сауседа с таинственным видом кивнул:

– Верно, и именно здесь находится другая сторона этого любопытного вопроса, о которой вы пока не знаете. Напряги-ка память: конференция, посвященная Гонгоре[20]20
  Гонгора-и-Арготе Луис де (1561–1627) – испанский поэт, основатель барочного направления в испанской поэзии.


[Закрыть], пять лет назад, здесь, в Мадриде… Отовсюду съехалось много народу…

– Теперь вспомнил: обед с тем австрийским профессором…

– Герберт Раушен. Интереснейшим типом он оказался, этот Раушен. На обеде мы сидели за столом как раз друг против друга, и он принялся говорить мне о поэтическом вдохновении. Его теория показалась мне привлекательной. Он полагал, как и греки, что поэт «одержим», то есть охвачен некой внешней силой. Конечно, он имел в виду не дьявола, а «внешние влияния». И тут в один прекрасный момент он меня спрашивает, не знаком ли я с легендой о тринадцати дамах. Для меня это было чем-то вроде дежавю: я моментально вспомнил ту ночь с моим дедом в мастерской и был… Ну, сказать, что я был ошеломлен, будет недостаточно. Я подтвердил, что кое-что об этом слышал. Ты ведь сидел рядом, Саломон, и ты спросил, что это за легенда…

– И никто из вас мне не ответил.

– И правда. Раушен сменил тему, а я был так растерян, что не знал, что сказать. Но я никогда не рассказывал тебе о том, что было дальше. После обеда он пригласил меня прогуляться. Я согласился, заинтригованный, ожидая великих открытий и разоблачений. Однако начало нашей беседы меня, скорее, разочаровало: он говорил о том, как хорошо он себя чувствует в Испании, о своем желании поселиться здесь (он жил в Берлине), об испанских коллегах, своих знакомых… В общем, ходил вокруг да около, касался различных тем, как будто не решался резко спланировать как раз на ту, которая, я уверен, интересовала нас обоих. Наконец он спросил меня, что я знаю об этой легенде. Я ответил, что почти ничего, и это правда. Я всегда полагал, что вся история была фантазией моего деда. Он как-то странно на меня взглянул и пообещал прислать мне одну книгу. «Это дерзкое и забавное эссе, – объявил он, – но, думаю, вы сможете извлечь из него некоторую пользу». Мы распрощались в тот же день, а неделю спустя я получил по почте испаноязычный экземпляр «Поэтов и их дам» – анонимное произведение, опубликованное первоначально по-английски и по-немецки в середине двадцатого века… У меня до сих пор где-то должна лежать эта книга, потом поищу… И уверяю вас, Раушен ничуть не преувеличил: речь шла о творении бредовом. Я бросил читать на середине, слегка рассердившись. В ней на соответствующих литературных примерах развивалась одна любопытная теория – о существовании некой секты, тайно занимавшейся внушением вдохновения великим поэтам. Автор не пояснял причину, по которой они это делали, он всего лишь приводил примеры, рассказывал истории. – Сесар ненадолго прервался, чтобы налить себе коньяку. Заодно наполнил рюмку и Рульфо, слушавшему его с большим вниманием. – Главных членов этой секты было тринадцать, они называются «дамы». Каждая дама занимает в секте, в соответствии с иерархией, свою ступень и наделяется символом и особым тайным именем. Их миссия – вдохновлять поэтов. «Но с какой целью?» – задавался я вопросом. Однако повторю: книга не давала ответа на этот вопрос. Некоторые дамы вошли в историю: Лаура – источник вдохновения Петрарки, Смуглая леди – для Шекспира, Беатриче – у Данте, Диотима – у Гёльдерлина…[21]21
  Гёльдерлин Фридрих (1770–1843) – немецкий поэт-романтик.


[Закрыть] Я прочел только первые главы. Помню, что Лаура, вдохновительница «Книги песен» Петрарки, была, по мнению автора книги, дамой номер один, той, что Приглашает, чье тайное имя было Бакулария и чья внешность – девочки одиннадцати-двенадцати лет, белокурой, очень красивой – была не более чем, как уверял автор, неким обличьем… Потому что хотя он и не пускался в объяснения, откуда они взялись, но зато утверждал, что дамы – существа сверхъестественные… В общем, истории показались мне чистой воды фантазиями. Неделю спустя Раушен снова позвонил. Очень интересовался моим мнением об этой книге. Я предпочел отозваться сдержанно. Сказал ему, что теория о существовании тайной секты, взявшей на себя труд вдохновлять поэтов всего мира, по меньшей мере любопытна. Тогда он стал настаивать на следующей встрече. Сказал, что есть нечто, о чем в книге не упоминается и что очень важно и о чем мне надо узнать. Я спросил, что он имеет в виду. «Дама номер тринадцать», – сказал он. Я тут же вспомнил, о чем мне рассказывал дед, и спросил Раушена, почему ни в коем случае нельзя называть эту даму, а также почему это так важно. Но он хотел все это обговорить спокойно и обстоятельно. Я объяснил, что сейчас очень занят, и мы отложили встречу.

– А что было потом? – задала вопрос Сусана.

– Потом было то, что он мне больше не позвонил. И я позабыл и об этой теме, и о Герберте Раушене. В то время я как раз занимался тем, что сворачивал свои университетские дела, и потерял его след. Думаю, он все еще живет в Берлине. Но в любом случае мне представляется, что объяснение всего, что случилось с Саломоном, вовсе не обязательно должно иметь сверхъестественную природу… Речь может идти, например, о секте, которая сохранилась до наших дней. Розенкрейцеры, масоны и многие другие ведут свое происхождение от гораздо более древних обществ… Вполне возможно, что-то подобное имеет место и в случае с дамами. Группа из тринадцати женщин, например. И одной из них могла быть Лидия Гаретти.

– Эта теория видится мне более приемлемой, – сказала Сусана. – Мы живем в век разных сект.

Сесар с воодушевлением потер руки:

– Предлагаю попытаться собрать всю возможную информацию об этом деле. Я постараюсь разыскать эту книгу и разузнать, где сейчас находится Раушен… Сусана, ты, кажется, знакома с парой-другой журналистов: как ты думаешь, не сможешь ли ты раздобыть какие-нибудь сведения о Лидии Гаретти – из тех, что не попадают в печать? Реально это все или нет, но совершенно точно, что эта женщина держала в доме фотокарточку и текст, собственноручно написанный моим дедом… Невероятно!.. Одного этого достаточно, чтобы мне захотелось узнать о ней побольше…

– Хм, – произнесла Сусана, – хорошо, я согласна сыграть роль следователя. – И добавила, улыбаясь Рульфо: – Хотя бы исключительно в память о прежних временах…

Он ушел от них довольно рано, когда только начало смеркаться. Всю дорогу история, которую поведал Сесар, бурлила и клокотала у него голове. С ним творилось что-то в высшей степени странное: ему представлялось, что та фотокарточка и та бумага были именно там, в доме Лидии, именно для того, чтобы он их нашел и, следовательно, чтобы Сесар вспомнил все случившееся с его дедом и о своих встречах с Гербертом Раушеном. Как будто бы события, пережитые Рульфо с тех пор, как он начал видеть кошмары, представляли собой разрозненные фрагменты, которые ему нужно постепенно собрать и соединить в общую картину.

До улицы Ломонтано он добрался, когда полностью стемнело. Припарковал машину, заехав на поребрик, и направился к дому по практически пустой улице. В голове крутился вопрос: позвонить ли Ракели, как только войдет в квартиру, – всего лишь поинтересоваться, все ли с ней хорошо, или спросить, не согласится ли она на встречу завтра? Чувствовал он себя совершенно измотанным.

Достал ключ от парадной,

вверх-вниз

когда его услышал: ритмичные звуки, какой-то

вверх-вниз, вверх

стук за его спиной, обычный звук среди множества других.

Вверх-вниз, вверх-вниз…

Он обернулся и увидел на противоположном тротуаре девочку. У нее были очень светлые волосы, пряди которых падали ей на лицо. Одета она была как побирушка. Она играла с красным мячиком, заставляя его подскакивать на асфальте. На груди ее что-то поблескивало, что-то вроде золотого медальона.

Девочка смотрела на него.

И улыбалась.

Мяч продолжал прыгать по той же траектории, между ее рукой и тротуаром: вверх-вниз, вверх-вниз…

Вдруг она взяла мяч в руки и пошла прочь.

«Девочка с белокурыми волосами, хотя это не более чем ее обличье».

Засомневавшись в сохранности собственного рассудка, он все же решил пойти за ней.

Узкие центральные улицы Мадрида напоминают галлюцинации, где соединяется похожее и различное. Девочка, однако, вполне уверенно продвигалась к своей цели. Она покинула улицу Ломонтано, свернула под прямым углом, обогнула припаркованный на тротуаре мотоцикл и компанию молодежи, двигавшуюся ей навстречу.

Рульфо предусмотрительно держался на некотором расстоянии позади нее. В один прекрасный момент, после того как она еще дважды свернула за угол, он потерял ее из виду. Оглянулся по сторонам и заметил девочку возле витрины продуктового магазинчика, где были выставлены кувшинчики с медом. Она тут же снова двинулась в путь. «Она ждала меня, – подумал он. – Никаких сомнений, она хочет, чтобы я шел за ней».

Волосы девочки в свете фонарей отливали иридием, ее отражение дробилось в никеле луж. У Рульфо появилось сводящее с ума впечатление, что никто, кроме него, не видит девичью фигурку, но вдруг идущие рука об руку пожилые супруги обратились к ней, желая, без сомнения, спросить, не заблудилась ли она и не нужна ли ей помощь. Девочка сделала вид, что не расслышала, и продолжила свой путь. Итак, это вовсе не некий продукт деятельности его мозга, не призрак какой-нибудь: девочка существует, и он идет вслед за ней.

Они миновали небольшую площадь, потом не слишком оживленную улицу, а затем свернули в другую, еще более безлюдную. И вот тут девчушка скрылась из виду, шмыгнув внутрь обшарпанного здания из позеленевших от времени кирпичей. Рульфо осмотрел строение и насчитал четыре этажа. Он вошел в вестибюль и нажал на кнопку старого пластмассового выключателя – загорелась единственная электрическая лампочка. С лестницы до него доносилось шлепанье босых ног. Он взглянул вверх – как раз вовремя, чтобы заметить светлую девчоночью головку над перилами. И стал подниматься вслед за ней. Дойдя до третьего этажа и пошарив по стене в поисках выключателя, он вновь зажег свет. Девочки там не было, но ее шаги были слышны у него над головой. Дошел до четвертого и в изумлении остановился. Здесь тоже никого не было. Однако же и лестница, и звуки продолжались. Наверное, в доме была терраса на крыше или чердак.

Он поднялся выше и достиг следующей площадки, погруженной во тьму. Здесь выключателей уже не было, но в последних отблесках желтого света с нижних этажей он смог разглядеть чуть дальше еще одну дверь. Она была открыта.

Вдруг что-то произошло.

Банальная, в сущности, вещь, но она повергла его в безумие страха. Из темного проема двери выскочил мячик, подпрыгнул три раза, задел его ноги, словно котенок, ударился о стену, потом о перила. Рульфо следил за его траекторией, подобно игроку в бильярд, который провожает взглядом шар, решающий исход партии. Когда мяч остановился, он подумал, что девочка появится вслед за ним. Но этого не случилось.

Стояла полная тишина.

Не очень хорошо понимая, что ему следует предпринять, он наклонился и поднял мяч.

– Ты подашь мне его? – прозвучал наконец нежный голосок из темноты, что царила за дверью, голос, походивший на звучащий хрустальный свет.

Это был, без всякого сомнения, голос девочки. Рульфо слышал только собственное дыхание, будто у него заложило уши.

– Так ты мне его дашь? – вновь прозвучал вопрос.

– Я тебя не вижу. Где ты?

– Дашь мне его? – повторила она.

Пространство по ту сторону порога было густого, без оттенков, черного цвета. Должно быть, там было какое-то закрытое помещение, возможно чердак.

– Почему ты не хочешь мне показаться?

На этот раз ответа не последовало. Он сделал шаг и окунулся в темноту, чувствуя, что желудок его превращается в кусок льда.

И тогда он ее обнаружил, или ему показалось, что обнаружил, прямо перед собой: размытые пряди волос на уровне своей груди. Он протянул руку, в которой держал мячик, и красный шар, казалось, проплыл по воздуху из его пальцев в другие руки, поменьше.

Он не мог видеть черты лица этой девочки, но теперь различал не только волосы (волну света), но и что-то похожее на белую тень ниже ее головы, – быть может, это была пелерина на замызганном платье, в которое она была одета, – блеск (медальон?) и круглую поверхность мяча.

Молчание ее было абсолютным. Он не слышал даже ее дыхания.

– Кого ты ищешь? – неожиданно спросила девочка.

– Что?

– Кто те, кого ты ищешь?

Он принялся раздумывать над странным вопросом. Что же он в действительности ищет? Разве он что-то ищет? Искал ли он что-то с того самого момента, как все это началось?

Множественное число заставило его заподозрить, что на этот вопрос возможен только один ответ.

– Дамы, – сказал он. По его спине сбегала струйка ледяного пота.

Облако волос шевельнулось, проплыло мимо него, вышло на площадку. Лестница снова жалобно заскрипела под босыми ногами.

Свет успел погаснуть, и Рульфо пришлось спускаться в полной темноте. Когда он щелкнул выключателем и заглянул в лестничный проем, то смог различить голую ручку, скользящую по перилам.

Девочка его намного опережала, поэтому ему пришлось прыгать через ступеньки, но когда он оказался в вестибюле, то не нашел ее. Чертыхаясь сквозь зубы, он выскочил на улицу. Он ее потерял, невероятно!

Недоумевая, он снова зашел в парадную. За рядом почтовых ящиков увидел другую лестницу, которая спускалась вниз и упиралась в закрытую дверь. Это наверняка был вход в небольшой подвал, в котором располагались счетчики, судя по доносившемуся звуку.

Тут ему в голову пришла абсурдная мысль: «Ведь она задала ему свой вопрос в самой высокой точке здания, а что, если сейчас она ждет его там, в самом низу?»

Вверх-вниз.

Мысль была абсурдной. Девочка не могла войти в этот подвал так, чтобы он этого не заметил. Правду сказать, он вообще был уверен в том, что дверь заперта на ключ.

Вверх-вниз.

Несмотря ни на что, он подумал, что ничего не потеряет, проверив. Он спустился по короткой лесенке и повернул дверную ручку. Дверь не была заперта. Это действительно было помещение для счетчиков. Сенсорный выключатель света в вестибюле тихо попискивал. Комнатка была малюсенькой, но, в отличие от чердака, полностью просматривалась благодаря свисавшей с потолка лампочке, которую Рульфо зажег, нажав на кнопку выключателя на стене. Ведро и другие принадлежности для уборки стояли в углу. Пахло хлоркой и плесенью.

Девочки там не было.

А за его спиной?

Он обернулся, надеясь ее увидеть. Но еще раз ошибся. Никого не было. Он глубоко вздохнул и толкнул дверь, намереваясь закрыть ее,

и увидел

девочку, стоящую

в комнате со счетчиками, заслоняя своим телом все те вещи, которые какую-то долю секунды назад он мог видеть без всяких помех. Он еле сдержал вырвавшийся крик, словно неожиданно наткнулся на тарантула в собственном доме. Ему показалось, что воздух сгустился и породил эту небольшую фигурку.

Девочка уже не улыбалась:

– Почему ты их ищешь?

Свет лампочки позволял рассмотреть ее намного лучше, чем раньше. Она выглядела несколько старше, чем ему показалось вначале, лет одиннадцати-двенадцати: белокурые волосы, тугие локоны, лежавшие на плечах, василькового цвета глаза со снежной белизны белками. Ее темно-зеленое платье с белой пелериной во многих местах, особенно по подолу, было порвано, и сквозь дырки на юбке виднелись тонкие ноги. Золотой медальон был в виде лавровой ветви. Красный мяч в ее руках забавно контрастировал с цветом платья и кожи, кожи такой белизны, какой Рульфо до того момента видеть не доводилось, – это была белизна холодного минерала, борной кислоты, на которой вены выглядели как трещины на разбитом, а потом склеенном фарфоре.

Она была поразительно красива.

– Почему ты их ищешь? – повторил свой вопрос очень звонкий, но лишенный всякой интонации голос.

– Хочу с ними познакомиться, – пробормотал он.

Девочка снова шевельнулась. Двинулась прямо на него. Рульфо посторонился и дал ей пройти. Он припомнил подарок, полученный однажды от родителей: игра в самые простые вопросы, в которой маленькая фигурка при помощи магнита наводила указку на правильный ответ на бумажном поле. В тот момент он подумал, что девочка вела себя точно так же. В ее движениях не было ни тени эмоций: он отвечал – она передвигалась из одной точки пространства в другую. Единственное отличие заключалось в том, что на этот раз он не знал, правильны ли его ответы.

«Бакулария. Та, которая Приглашает».

Девочка вышла на улицу, Рульфо отправился за ней. Было холодно. Он видел, что она остановилась на тротуаре, прижав к себе красный мяч.