Текст книги "Девушка из лаборатории"

«Бессрочника», работавшего за стойкой с трех до одиннадцати, звали Клод. Он был не так стар, как Лидия, но в моих глазах все равно казался пенсионером – ведь было ему двадцать восемь. Клод завораживал меня. Он был единственным из моих знакомых, кто отсидел в тюрьме, однако остался при этом самым безобидным и милым парнем на свете. Превратности судьбы оставили на нем неизгладимый след, но не заронили зерен обиды или недовольства – возможно, потому, что концентрация внимания у него была как у золотой рыбки. «Трудно найти в больнице работу проще, чем за стойкой банка крови», – сообщал мне Клод с застенчивой гордостью.

Он говорил, что на этой должности нужно помнить только, как размораживать кровь, проверять кровь и выкидывать кровь. Каждая смена начиналась с того, что Клод вывозил несколько поддонов, на которых высились ряды похожих на кирпичи пакетов, из камеры глубокой заморозки в комнату с температурой +5°. Полученная от доноров кровь сразу после регистрации замораживается и отправляется в хранилище. Чтобы воспользоваться ею, нужно медленно разморозить пакет. Таким образом, поддоны, вывезенные из холодильника, будут доступны только через три дня.

Покончив с этой задачей, Клод еще семь часов оставался за стойкой в ожидании заказов на кровь. Перед тем как поставить свою подпись в документах о выдаче, он должен был проверить и перепроверить группу на пакете и в листе с запросом, а иногда и позвонить в операционную для большей уверенности. Мне он говорил, что есть «то ли четыре, то ли шесть» разных групп крови, так что, если выдать неверный пакет, можно «израсходовать его понапрасну, убив кого-нибудь». Тревожило, что эти последствия в его восприятии сливались.

Наблюдая за тем, как Клод собирал дряблые желтоватые пакеты с плазмой в стопки по три, я то и дело вспоминала мясницкие лавки, выстроившиеся вдоль главной улицы моего родного города. Особенно живо в памяти вставал мясной прилавок, за которым мистер Кнауэр собирал мне куски по записке от мамы. С ними я отправлялась домой, чтобы помочь приготовить ужин для семьи. Ближе к концу смены Клод должен был выкинуть все неиспользованные размороженные пакеты – галлоны и галлоны крови – в отсек для опасных материалов, где их сжигали вместе с прочим медицинским мусором. Мне это казалось бессмысленной тратой драгоценного ресурса. Однажды я не удержалась и вслух пожалела о том, что добросердечные граждане тратят столько времени и сил на то, чтобы сдать кровь, – а кто-то горстями выкидывает ее в помойку.

– Не принимай близко к сердцу, – посоветовал Клод. – Большинство доноров – бродяги, которые в обмен получают печеньки.

Ребята из банка крови были печально известны привычкой западать на курьеров – поэтому я не слишком обрадовалась, обнаружив, что нравлюсь Клоду.

– А я тут услышал, что вернулось несколько карет скорой помощи, и сразу начал ждать твоего прихода, – заметил он однажды, когда я принесла заказ.

Пришлось быстро ввернуть в разговор упоминание моего воображаемого бойфренда-художника, продуманного до малейших деталей как раз на такой случай.

– Если у тебя есть парень, зачем же работаешь здесь? – спросил Клод.

Тут я поняла, что его понимание отношений между полами гораздо глубже моего, и отговорилась тем, что у художников вечно нет ни гроша. В остальном же «бойфренд» был великолепен; в моих фантазиях он имел слегка встревоженный вид, который делал его удивительно похожим на Тэда Уильямса, выходящего к бите на одном из снимков с матча звезд 1941 года.

– То есть тебе ему и ночной горшок покупать приходится? – поинтересовался Клод то ли с сарказмом, то ли без. Ответа на это я придумать не смогла и сделала вид, что не расслышала.

Я старалась брать смены с одиннадцати вечера до семи утра, которые приходились на вторник и четверг, – готовя, а затем доставляя тележку с пакетами медикаментов для отделения психиатрии. Там требовались составленные на основе физраствора внутривенные препараты, содержащие седативное средство – дроперидол. Их использовали в качестве наркоза во время проведения электросудорожной терапии, известной медперсоналу как ЭСТ, а всем остальным – как «шоковая терапия». Дважды в неделю ранним утром пациентов готовили к процедуре, укладывали на каталки и выстраивали в коридоре в порядке очереди – после чего одного за другим привозили в тихую комнату, где команда докторов и медсестер проводила им электростимуляцию части головы, внимательно следя за жизненными показателями. Все это время больной находился под наркозом, пакет с которым привозила я.

Благодаря такому графику самыми светлыми днями в отделении становились среда и пятница. Пациентов, которых, казалось, давно оставил разум, можно было увидеть сидящими на кроватях в прогулочной одежде; некоторые даже ненадолго встречались со мной взглядом. Самыми же темными оказывались воскресенье и понедельник: больные раскачивались из стороны в сторону, расцарапывали себя ногтями или стонали, лежа в кроватях. Присматривавшие за ними сестры выглядели одновременно невероятно умелыми – и абсолютно беспомощными.

Впервые оказавшись за прочно запертыми дверями психиатрического отделения, я испытала иррациональный ужас. Не знаю, что внушило мне мысль, будто здесь обитают некие злые души, готовые напасть в любой момент. Едва попав внутрь, я осознала: это просто место, где все происходит очень медленно. Тех, кто тут лечился, отличало от обычных больных одно – для их ран время остановилось, так что, казалось, они никогда уже не смогут исцелиться. Сам воздух отделения был пропитан болью такой густой и такой осязаемой, что посетитель вдыхал ее, как влажный летний туман. Вскоре стало ясно: защищаться придется не от пациентов, а от моего же растущего к ним равнодушия. В пятьдесят пятой главе был фрагмент, который сперва показался мне непонятным, однако удивительно четко описал открывшуюся моим глазам картину: «Их взгляд обращен внутрь, и они питаются своими собственными сердцами, а их сердца – плохая пища».

Проведя в лаборатории пару месяцев, я научилась отлично «заряжать» пакеты, не только успевая за Лидией, но иногда и обгоняя ее. Старший фармацевт постепенно перестал находить в моей работе ошибки, и через некоторое время новообретенная уверенность превратилась в скуку. Испытывая себя, я придумывала разнообразные ритуалы, призванные сэкономить время: от последовательности препаратов на столе до количества шагов к телетайпу. Изучая фамилии на наклейках, я начала узнавать пациентов, которым день за днем требовались одни и те же медикаменты. Теперь мне доверяли и маленькие пакеты, требовавшие сложных слабых растворов и предназначенные для недоношенных детей. Вместо имени и фамилии на таких заказах значилось только «маленький мальчик, Джонс» или «маленькая девочка, Смит».

Иногда мне передавали «заказ на вскрытие», распечатанный вторым, чаще молчавшим телетайпом. Он сообщал, что пациент, нуждавшийся в лекарстве, умер, поэтому пакет больше не понадобится. Если во время работы старший фармацевт стучал меня по плечу и передавал такую наклейку, я вставала, подходила к раковине, разрезала (или «вскрывала», отсюда и название) пакет и выливала его содержимое. Затем, на обратном пути, нужно было взять следующий заказ. Однажды «заказ на вскрытие» пришел для пакета пациента химиотерапии, чье имя я каждый день сама выуживала из списка. Я замерла и огляделась, чувствуя, что хотела бы отдать последний долг – да вот только кому?

Время шло, и моя вера в самое важное на свете дело начала сменяться ощущением бессмысленности всей нашей цепочки специалистов, которая поддерживала этот бесконечный ежедневный круговорот заказов и препаратов. С такого, намного более мрачного ракурса казалось, будто больница – лишь место, где людей изолируют и накачивают лекарствами, пока они либо не умрут, либо не выздоровеют. Только и всего. Нельзя никого исцелить. Можно только следовать рецепту, а потом ожидать, что получится.

Как раз в тот момент, когда я достигла пика разочарования, один из преподавателей предложил мне долгосрочный контракт в своей лаборатории, где я могла учиться и работать одновременно. В одночасье у меня появилась финансовая возможность обеспечивать себя до самого выпуска. Так что я перестала спасать чужие жизни – вместо этого меня ждало спасение жизни собственной. Спасение от перспективы сойти с дистанции, вернуться домой и там связаться с каким-нибудь парнем. От свадьбы, сыгранной в провинциальном городке, и от неизбежных детей, которые, став старше, начнут ненавидеть меня за попытки реализовать через них свои амбиции. Вместо этого я выбрала долгий и одинокий путь взросления под потрепанным знаменем первооткрывателя, который хоть и не уповает уже на землю обетованную, но все еще надеется, что там, где он окажется в конце концов, будет лучше, чем здесь.

Предупредив о грядущих переменах отдел кадров, я в тот же день отправилась на перерыв вместе с Лидией. Дымя сигаретой, она убеждала меня не покупать «шевроле» – эти машины не годятся для женщин-водителей. То ли дело «форд»: она ездит на них всю жизнь, и хоть бы один сломался. Дождавшись паузы, я рассказала Лидии о приглашении на другую работу и о своем уходе из лаборатории. Даже проработав тут всего полгода, я начала понимать, какое это адское место – как Лидия и говорила мне с самого первого дня.

С пророческим пафосом заявив, что однажды у меня будет своя лаборатория – даже более крупная, чем та, где мне предстояло работать, – я пообещала брать на работу только людей, разделяющих мою научную страсть, и закончила эту пламенную речь маленьким крещендо: цитатой из десятой главы. Вполне очевидно, говорила я, что «я буду охотней работать в своем доме, чем у кого-нибудь чужого».

Я знала, что Лидия меня слышит, а потому немало удивилась, когда она лишь отвела взгляд и глубоко затянулась, ничего не ответив. Затем, стряхнув пепел с кончика сигареты, она продолжила рассуждать о машинах ровно с того места, на котором остановилась. С работы мы обе вышли в одиннадцать часов, но, подождав немного, в тот вечер я отправилась домой пешком.

Ночь выдалась ясной и такой морозной, что снег под ногами поскрипывал. Через несколько домов меня обогнала машина Лидии, и я ощутила новый укол одиночества. «Сам не знаю почему, но мне почудилось, будто надо мной нависло облако, словно я что-то утратил или чего-то мне не хватает», – процитировала я по памяти главу тридцать пятую. Затем проводила взглядом огонек единственного рабочего поворотника на знакомой машине, пониже пригнула голову, защищаясь от ветра, и молча продолжила путь домой.

5

Нет большего риска, чем тот, на который идет первый корешок. Да, при определенном везении он потом найдет воду – но сперва станет якорем, который навсегда прикует зародыш к месту и лишит его мобильности, какой бы иллюзорной она ни была. Выпустив первый корешок, растение больше не может тешить себя надеждой (пусть и призрачной) найти менее холодное, менее сухое и менее опасное место. Теперь ему придется встречать заморозки, засуху и жадные жвала вредителей, не имея возможности бежать. У этого маленького проростка всего одна попытка угадать, какими окажутся грядущие годы, десятилетия, даже века для того кусочка земли, где он решил осесть. Оценив текущее освещение и влажность, росток соотносит их с перспективами, а потом с головой ныряет в работу – причем буквально.

В ту минуту, когда первый участок зародыша (он называется «подсемядольное колено») покидает оболочку семени, на карту ставится абсолютно все. Корень углубляется в землю раньше, чем росток устремляется к небу, – поэтому зеленая ткань на несколько дней или даже недель будет лишена возможности производить пищу. Создание корневой системы истощает последние запасы семени. Ставка в этой игре – жизнь, поражение означает смерть, а вероятность успеха ничтожно мала – один шанс на миллион.

Зато победа дает все. Если корень находит необходимое, он становится стержневым и превращается в якорь, способный крушить грунт и на протяжении многих лет перемещать за день многие галлоны воды – причем лучше, чем любой рукотворный насос. От него отходят боковые корни, которые переплетаются с корнями соседнего растения. Они способны предупреждать об опасности, взаимодействуя так же, как нейроны через синапсы мозга. «Зона покрытия» корневой системы дерева примерно в сотню раз больше, чем поверхность всех его листьев, вместе взятых. Целиком уничтожьте надземную часть растения – и оно все равно упрямо вернется к жизни благодаря одному уцелевшему кусочку корня. Не единожды и даже не дважды.

Глубже всего забираются корни деревьев акации (род Acacia). При строительстве Суэцкого канала шипастые корни маленькой воинственной акации встретили рабочих на глубине «12 метров», «40 футов» или «30 метров» – в зависимости от того, какому источнику вы доверяете: Томасу (2000), Скену (2006) или Рейвену с соавторами (2005). Полагаю, все они включили эту историю в свои учебники по ботанике, чтобы рассказать читателям что-то о гидравлике, но вместо этого подарили мне размытое и туманное ложное воспоминание.

Представьте: 1860 год, толпа мужчин в истрепанной одежде истово роет землю и на глубине 30 метров натыкается на живой корень. Так и вижу, как они стоят, хватая ртами зловонный воздух, медленно преодолевая удивление и сознавая, что корень этот принадлежит какому-то растению высоко у них над головами. Думаю, акация тоже была немало удивлена, когда ее корневая система, надежно скрытая под камнями, внезапно оказалась на свету. Это привело к колоссальному выбросу гормонов – сначала локальному, а потом затронувшему каждую ее клеточку.

Подумайте: пока строители Суэцкого канала ворочали землю и камни, прокладывая на первый взгляд невозможный путь между Средиземным и Красным морями, бесстрашное растение прокладывало собственный поражающий воображение путь вглубь земли. Они нашли акацию, которая годами пробивалась сквозь те же землю и камни, раз за разом терпела поражение, но в конце концов добилась ошеломительного успеха.

В этом моем воспоминании о 1860-м рабочие поздравляют друг друга и собираются вокруг корня, достаточно длинного, чтобы с ним могли сфотографироваться все желающие. Потом они разрубают его пополам.

6

Ученые заботятся о себе подобных – по мере сил и возможностей. Когда преподаватели заметили искренний энтузиазм, с которым я трудилась в лабораториях, мне посоветовали поступать в аспирантуру. Я подала документы в самые известные университеты. Их согласие означало бы не только бесплатное образование, но и стипендию, которая покроет расходы на аренду жилья и питание на протяжении всего периода обучения. При одной мысли об этом голова начинала кружиться от восторга. По счастью, именно так устроено обучение в аспирантуре для ученых и инженеров: до тех пор, пока цель твоей работы совпадает с целями проекта, финансируемого государством, тебя поддерживают на уровне прожиточного минимума.

Так что на следующий день после того, как Университет Миннесоты выдал мне диплом бакалавра с отличием, я пожертвовала всю свою зимнюю одежду филиалу Армии спасения на Лейк-стрит, свернула на Гайавата-авеню, доехала до Международного аэропорта Миннеаполиса, села там в самолет и улетела в Сан-Франциско. А оказавшись в Беркли, не столько познакомилась с Биллом, сколько узнала его.

Летом 1994-го мне пришлось отправиться в почти бесконечную полевую экспедицию по Центральной Калифорнийской долине, где я выступала в роли помощника инструктора для студентов-магистрантов. Обычный человек вряд ли будет разглядывать грязь дольше тех двадцати секунд, которые необходимы на поиск упавшей в нее вещи, – но эти ребята обычными не были. День за днем на протяжении без малого шести недель они выкапывали в земле пять – семь ям и часами медитировали над ними, после чего снимались с лагеря и повторяли ту же процедуру уже на новом месте. Любая мелкая особенность любой такой ямы подлежала классификации и систематизации; в итоге студенты должны были научиться регистрировать малейшие трещинки, образованные корнями каждого из растений, – причем использовать для этого соответствующие рубрики каталога Службы охраны природных ресурсов.

В процессе работы участникам экспедиции надлежало опираться на определитель почв США «Ключи к таксономии почв» – справочник объемом шестьсот страниц, напоминающий маленькую телефонную книгу, но и вполовину не столь интересный. Где-то там, в городе Уичито (думаю, он подойдет), Совет государственных агрономов ежегодно собирается, чтобы предложить новые толкования «Ключей» и заново утвердить их, как если бы это был священный арамейский текст. Во вступлении к изданию 1997 года есть невероятно трогательный пассаж о непревзойденных научных достижениях Международного комитета по изучению низкоактивных глин, из-за которых и возникла необходимость переиздания. Однако этот том, подчеркивалось далее, предназначен только для экстренных случаев, поскольку Международный комитет по водонасыщенным почвам вот-вот представит результаты собственных исследований и до 1999 года выйдет еще одна, обновленная версия. Впрочем, в 1994-м мы по-прежнему пользовались изданием «Ключей» от 1983-го – наивные дети, даже не подозревающие, какие сенсации готовит для нас Международный комитет агромелиорации.

Вместе с десятком студентов мы набивались в яму, которую сами же перед этим и выкопали, и начинали процесс обучения. Программа была составлена так, чтобы впоследствии они могли вступить в тайный мир государственных агрономов, служащих, лесничих заповедников или получить другую прикладную профессию, связанную с землей. Кульминацией наших почвоведческих экзерсисов было выявление «наиболее эффективных форм использования», под которыми подразумевалось возведение «жилого объекта», «коммерческого объекта» или «объекта инфраструктуры», – а студенты должны были его обосновать. К четвертой неделе такой жизни даже выгребная яма начинает казаться шикарным местом по сравнению с тем, куда ты уже успел засунуть голову, а единственным спасением видится залить весь ландшафт асфальтом и превратить его в бесконечную парковку. Возможно, некоторые участки Соединенных Штатов приобрели свой нынешний облик именно таким путем.

У меня ушло около недели, чтобы заметить: один из наших старшекурсников – парень, похожий на молодого Джонни Кэша и упакованный в джинсы и кожаную куртку даже в сорокаградусную жару, – всегда оказывается в стороне от группы, один на один с собственной ямой. Куратором этого потока был мой научный руководитель; моя же роль помощника сводилась в основном к тому, чтобы перемещаться от ямы к яме, проверять, как идут дела, и отвечать на вопросы практикантов. Изучив список, я пришла к выводу, что студента-одиночку зовут Билл, и рискнула нарушить его уединение:

– Как успехи? Есть ли у вас вопросы?

– Не-а, все в порядке, – отмахнулся он от моей помощи, даже не подняв глаз.

Постояв над ним еще около минуты, я ушла к другой группе, оценила их работу и кое-что прокомментировала. А спустя полчаса заметила, что Билл копает себе новую яму – предварительно засыпав и аккуратно заровняв холмик над предыдущей. Заглянув в его записи, я увидела скрупулезно заполненные рубрики и дополнительные уточнения в отдельной колонке справа. В графе сверху почва была отмечена как подходящая для «инфраструктуры», а рядом разборчиво было приписано: «Строительство исправительного центра для подростков».

– Вы золото ищете? – пошутила я, остановившись рядом и надеясь завязать беседу.

– Нет. Мне просто нравится копать, – объяснил он, не прерывая своего занятия. – Я когда-то жил в такой дыре.

То, как флегматично Билл упомянул об этом факте своей биографии, давало понять: это не метафора.

– И мне не нравится, когда кто-то смотрит в затылок, – добавил он.

Я предпочла проигнорировать намек и продолжила наблюдать за тем, как он копает, – отмечая и неожиданно большой объем земли, который выбрасывался наверх с каждым подходом, и силу, скрывавшуюся в сухощавой фигуре. Лопата у него тоже была странная: прямо-таки старый гарпун с уплощенным концом – меч, перекованный в лемех.

– Откуда у вас эта лопата? – поинтересовалась я, решив сначала, что Билл нашел ее в той груде хлама, которую я вытряхнула из недр нашей кладовой с оборудованием.

– Это моя, – ответил он. – Но не торопитесь с выводами, пока не прокопаете ею пару километров вглубь.

– Хотите сказать, что привезли лопату из дома? – Я не смогла сдержать удивленного смеха.

– А то! Не мог же я оставить эту штуку без присмотра на целых шесть недель.

– Мне нравится ваш ход мыслей, – кивнула я, понимая, что тут помощь и правда не требуется. – Дайте знать, если появятся сложности или вопросы.

Я уже собиралась уйти, но тут Билл наконец поднял взгляд:

– На самом деле у меня есть вопрос. Скажите, почему эти кретины все еще там ковыряются? Мы выкопали уже, наверное, сотню ям. Как они умудряются так долго выискивать долбаных червей?

– Полагаю, «не видит того их глаз, не слышит ухо», – ответила я.

Билл смотрел на меня добрых десять секунд, прежде чем поинтересоваться:

– И как это, черт подери, понимать?

– Мне-то откуда знать. – Я пожала печами. – Это из Библии. Понимать не обязательно, никто же не понимает.

Билл еще с минуту сверлил меня подозрительным взглядом – а затем, убедившись, что продолжения не будет, вернулся к раскопкам.

Тем же вечером, когда приготовленный совместными усилиями ужин разделили на всех участников трапезы, я села за стол напротив Билла. Он тем временем сражался со своим недожаренным цыпленком.

– Н-да, – заметила я, изучив содержимое тарелки. – Не думаю, что смогу это съесть.

– Ужасно, правда? – поддержал он меня. – Зато бесплатно и добавки сколько захочешь.

– «Как пес возвращается на блевотину свою», – провозгласила я, осеняя себя крестным знамением.

– Аминь, – согласился с полным ртом Билл и отсалютовал мне банкой газировки.

С того дня у нас вошло в привычку искать друг друга. Оказалось, наблюдать за происходящим вместе очень удобно. Мы держались с краю, оставаясь частью группы, но отстраняясь от ее основной активности. Сидеть бок о бок часами, почти не раскрывая рта, – вот самое естественное и комфортное времяпрепровождение.

Вечерами я читала, а Билл счищал грязь с лезвия своего старого складного ножа, проводя по его краям лопаточкой. Он уже объяснил мне – весьма подробно, – почему копать лучше не лопатой, а ножом, особенно если речь идет об очень глинистой почве.

– О чем твоя книга? – спросил он как-то раз.

Я в тот момент читала новую биографию Жана Жене, чье творчество заворожило меня еще в 1989 году, когда я попала на постановку пьесы «Ширмы» в Миннеаполисе. Для меня Жене являл собой идеальный пример писателя от природы, творца ради творчества, который не пытался вступить в диалог и не искал признания, а когда оно все же пришло, отказался его принять. К тому же он не получил образования и следовал своему внутреннему голосу, а не копировал подсознательно сотни прочитанных книг. Меня не отпускало желание понять, как ранние годы Жене подготовили его успех, успев также выработать к нему иммунитет.

– Она о Жане Жене, – осторожно сказала я, понимая, что рискую показаться заучкой. Однако на лице Билла не отразилось осуждения, только легкое любопытство, и я рискнула продолжить: – Он был одним из величайших писателей своей эпохи, обладал невероятной фантазией, но, даже став знаменитым, так до конца этого и не понял.

Не встретив сопротивления, я заговорила о том, что волновало меня больше всего.

– В юности Жене то и дело попадал в тюрьму по разным бессмысленным обвинениям, поэтому выработал альтернативное видение морали, – объясняла я, удивляясь, насколько приятно, оказывается, обсуждать с кем-то прочитанное. Эти посиделки на свежем воздухе и рассуждения об умершем писателе наводили меня на мысли о семье, от которой я ушла уже очень далеко – в любом из возможных смыслов. Билл, счищающий грязь с ножа, так и вызывал воспоминания о летних днях в мамином саду. – Жене работал мальчиком по вызову, грабил клиентов, а в тюрьме писал книги. Странно, что, даже разбогатев, он продолжал ходить в магазины и красть оттуда вещи, которые были ему не нужны. Однажды залог за него вносил сам Пабло Пикассо. Все это не имело никакого смысла.

– Для него наверняка имело, – возразил Билл. – Любого спроси – окажется, что он делает какую-нибудь ерунду, сам не зная почему. Просто чувствует, что должен.

Я задумалась над его словами.

– Эй, ребята! Хотите холодненького? – прервал нас доброжелательный подвыпивший студент с гитарой наперевес. В руках у него была банка того пива, которое можно купить по шесть долларов за ящик, даже находясь посреди бескрайнего ничего.

– Нет, не хотим. Эта дрянь по вкусу как моча, – буркнул Билл.

– По-моему, пиво вообще не слишком вкусное, но это просто бьет все рекорды, – попыталась я смягчить его резкость.

– Такое дерьмо даже Жан Жене красть бы не стал, – бросил мне Билл через плечо, и я ответила улыбкой – это была шутка, понятная только нам двоим.

Студенты, сидевшие напротив маленькой группкой, склонились друг к другу и обменялись парой слов, а потом захихикали, поглядывая на нас. Мы с Биллом синхронно закатили глаза. Это был первый, но далеко не последний раз, когда окружающие неправильно истолковывали природу нашей с ним близости.

На следующей неделе нас ждал визит в цитрусовый сад и знакомство со всем многообразием механизмов для сбора урожая с деревьев – это было потрясающе. Не менее познавательным оказался и визит на упаковочную фабрику, где ряды женщин стояли возле конвейеров и выбирали из потока ярко-зеленых фруктов те, что были слишком велики или имели странную форму, – все это со скоростью десять штук в секунду. Когда гид торжественно объявил, что перед нами процесс сортировки лимонов, вид у всей группы был весьма ошарашенный. Проще было поверить, что это бильярдные шары – с таким громким стуком они ударялись о бортики конвейера.

Посещение фабрики сопровождалось громогласным рассказом о том, как замечательно здесь работать и как здорово, что сотрудники живут совсем рядом с производством, – а у меня из головы не шел странный городок, который, должно быть, вырос здесь благодаря этому. Потом гид провел нас в «камеру созревания», похожую на вагон без окон и сверху донизу забитую зелеными фруктами. Здесь выдерживалась температура +5°. Ночью, рассказывали нам, дверь запечатают и в камеру запустят этилен – газ, заставляющий собранные лимоны забыть про внутренний график и вызреть за десять часов. В соседней комнате уже лежали тысячи абсолютно одинаковых фруктов – таких идеально желтых, что их кожица казалась пластиковой.

После окончания экскурсии мы столпились на парковке.

– А я-то думал, что знаю все о скуке. В жизни больше не пожалуюсь на школу, – проворчал Билл, подпрыгивая на месте, чтобы согреться после визита в холодные комнаты с фруктами. Беседа у нас шла о сортировке лимонов.

– Все эти ряды конвейеров вгоняют меня в депрессию. Я выросла в городе, где таких были километры, – ответила я, потирая руки и вздрагивая от воспоминаний о поездке на скотобойню в третьем классе. – Впрочем, на наших конвейерах товар скорее разбирали, а не собирали…

– Ты работала на заводе?

– Нет, повезло сбежать в колледж. Я уехала из родительского дома в семнадцать. – Я аккуратно выбирала слова, сдерживая стремление довериться Биллу.

– А я свалил от своих в двенадцать. Недалеко, правда, – только во двор.

Я кивнула, как будто это было совершенно обычным делом:

– Там-то ты и жил в дыре?

– Скорее в подземном укреплении. Положил там ковер, провел электричество, все удобства. – Несмотря на небрежный тон, я различала в его словах скрытую гордость.

– Звучит неплохо. Хотя вряд ли я смогла бы в таком спать.

– Я же из Армении, – пожал плечами Билл. – Мы привыкли прятаться под землей.

Тогда я этого не поняла, но это была мрачная шутка – отсылка к резне, которую его отец пережил еще ребенком, спрятавшись в колодце. В тот день были убиты все его близкие. Позже я узнала, что Билла преследовала память о погибших родственниках. Именно они постоянно вынуждали его строить, планировать, запасать и – главное – выживать.

– Армения – это где? Я даже не знаю.

– В основном – нигде. В этом-то и проблема.

Я снова кивнула, чувствуя тяжесть его слов, но еще не понимая их значения.

Ближе к концу поездки я подошла к своему научному руководителю, когда тот занимался подготовкой оборудования для следующего дня.

– Думаю, нам стоит пригласить Билла на работу в лабораторию.

– Того странного парня, который вечно сам по себе?

– Да, его. Он самый умный в группе. И он нам пригодится.

Профессор взглянул на меня и вернулся к сортировке инструментов.

– Ну да. И вы точно это знаете, потому что?..

– Я не знаю точно. Но я чувствую.

Он уступил – как и всегда:

– Хорошо, но с бумагами разбирайтесь сами. На мне и так слишком много всего, так что Билл будет вашим протеже. И сами подыщите ему дело, договорились?

Я с благодарностью кивнула. Внутри меня кипело восторженное ожидание будущего – хотя понять происхождение этого чувства было невозможно.

Спустя три дня наша экспедиция все-таки закончилась и мы вернулись в город. Мне предстояло развезти студентов и их снаряжение по домам. Билл оказался последним, поэтому до нужной ему станции метро мы добрались поздно ночью.

Здесь я наконец решилась рассказать ему про свою идею.

– Слушай, не знаю, насколько тебе это интересно, но я могла бы пристроить тебя в исследовательскую лабораторию, где сама работаю. За деньги и все такое.

Никакой реакции. Билл опустил глаза, потом мрачно сказал:

– Ладно.

– Ладно, – кивнула я.

Билл продолжал сидеть в машине, разглядывая свои ноги, – хотя я ожидала, что он сейчас попрощается и выйдет. Потом он поднял голову и еще несколько минут смотрел в окно машины, пока я гадала, что его тут держит.

Наконец Билл повернулся ко мне и спросил:

– А чего мы не едем в лабораторию?

– Сейчас? Ты хочешь поехать туда сейчас? – дружески улыбнулась я.

– Ну, больше мне все равно ехать некуда, – бодро отрапортовал он. После чего добавил: – И лопата у меня уже есть.

Как и всегда в такие странные минуты, мне на память пришла сцена из «Больших надежд» Диккенса. Я вспомнила Эстеллу и Пипа в самом конце истории, когда они стоят в запущенном саду, уставшие, но полные надежд, готовые перестраивать разрушенный дом. Оба они не знали, что делать дальше, но будущее их не было омрачено тенью новой разлуки.

7

Первый настоящий лист – это новая идея. Как только зародыш из семени прочно закрепился в земле, его приоритеты меняются. Теперь вся энергия уходит на то, чтобы тянуться вверх. Имевшиеся в семени ресурсы почти исчерпаны, и растению отчаянно необходимо выбраться на свет, чтобы запустить жизненно важные процессы. Пока это самое маленькое растение в лесу, оно должно работать усерднее остальных, влача свое существование в тени – до поры до времени.