Текст книги "Девушка из лаборатории"

В те времена врач запрашивал необходимое лекарство через бумажную форму, которую лично приносил в аптеку. После этого в лаборатории брали нужное болеутоляющее и впрыскивали крошечную дозу в маленький пакет с жидкостью, который немедленно обрастал целым облаком различных документов. Каждый раз, когда этот пакет переходил от одного работника к другому, на всех бумагах нужно было ставить штамп с датой и временем получения и подписью. Точная формула лекарства и его количество дважды проверялись провизором со степенью доктора фармакологии (аналог доктора медицины в данной области), после чего пакет наконец передавался курьеру. Тот ставил на нем свою подпись, добирался до нужного поста и вручал груз медсестре, следившей за пациентом. Еще одна подпись – и страдающий все-таки получал лечение.

Передав необходимое лекарство, курьер должен был проверить ящик с исходящими запросами от других докторов. Обнаружив в нем новые заявки, он отправлялся с ними обратно в лабораторию. Тот факт, что, несмотря на срочность, один из этапов этого квеста требовал моей подписи, порождал отдельную фантастическую вселенную, в которой я мимоходом облегчала страдания, спасала души и прославляла жизнь в целом. Мне, как и любой девушке, получившей «отлично» за курс научных дисциплин, советовали пойти на факультет медицины – и я даже начала рассматривать эту возможность, вопреки всему надеясь получить бóльшую стипендию на обучение.

Работа курьера позволяла обойти все помещения больницы и многое узнать об особенностях каждого поста медсестер, пусть даже изрядная часть маршрутов и сводилась к хорошо известной дороге из лаборатории в отделение хосписа. Я научилась выполнять свои обязанности, часами общаясь с людьми только при помощи взгляда и подписи на документах. Кругом были толпы, горел яркий свет и шумели механизмы, но я оставалась в полной изоляции; остальной мир тревожил меня не больше, чем звук собственного дыхания.

Я обнаружила также, что можно настроить подсознание на обработку определенной задачи, в то время как сознание занято исполнением служебных ритуалов. Еще во время собеседования я то и дело с тоской поглядывала на главную лабораторию, где усердно трудились специалисты. Они забирали и вводили пробы, внимательно изучали содержимое флаконов, распаковывали стерильные пробирки. На мой вопрос, чем они заняты, провизор ответила: «В основном готовят антиаритмики и препараты для лечения инфаркта».

На следующее утро я сообщила своему преподавателю английской литературы, что собираюсь писать курсовую по теме «Использование и символизм слова "сердце" в романе "Дэвид Копперфилд"». Однако подъем, который я при этом испытала, быстро сошел на нет, стоило мне пролистать книгу в попытках вычленить все случаи использования слов «сердце», «сердечный», «сердобольный» и им подобных, которых там оказались сотни только в первых десяти главах. Тогда я решила посвятить свое исследование лишь наиболее значимым употреблениям – но и этот подход поставил меня в тупик на тридцать восьмой главе и следующей цитате: «Но я не могу описать, как в сокровенных глубинах моего сердца я тайно ревновал даже к Смерти»[1]1
  Здесь и далее отрывки из Чарльза Диккенса приводятся в переводе А. Кривцовой и Е. Ланна. – Прим. ред.


[Закрыть]. Я все думала и думала об этих словах, но так и не смогла ни к чему прийти, а в два часа наступило время отправляться на работу.

В тот вечер мне пришлось ходить до отделения хосписа и обратно раз десять или даже двадцать. Руки выполняли необходимое, глаза вели меня. Было уже довольно поздно, когда где-то в моем мозгу зародилась мысль: нам, работникам больницы, платят за то, чтобы следовать за Смертью, пока та сопровождает хрупкие, измученные тела, преодолевающие самые тяжелые километры, и тащит за собой тех, кто их до сих пор любит. Моя работа заключалась в том, чтобы встречать эту группу странников на перевалочных станциях и обеспечивать их свежими припасами в дорогу. Стоило усталым путникам скрыться за горизонтом, мы поворачивались к ним спиной, готовясь принять следующую измученную семью.

Ни доктора, ни медсестры, ни я никогда не плакали: перепуганные мужья и убитые горем дочери проливали достаточно слез за всех нас. Беспомощные перед всепоглощающей силой Смерти, мы все равно склонялись над пробирками в аптеке, вводили 20 миллилитров облегчения в резервуар слез, снова и снова благословляли его, а потом несли, словно ребенка, в хоспис и предлагали в дар. Лекарство вливалось в ослабевшую вену, родственники придвигались ближе, и океан их боли хотя бы на время уменьшался. Когда смена закончилась, я обнаружила, что страница льется из меня за страницей – в то время как раньше сидение перед монитором показывало себя занятием абсолютно бесполезным. Я запоминала сложные отрывки, а потом позволяла подсознанию корпеть над их осмыслением, пока тело трудилось в больнице.

На протяжении восьмичасовой смены каждому работнику полагалось брать три двадцатиминутных перерыва. Для курьеров это означало необходимость согласовывать графики, чтобы все не отдыхали одновременно. Это правило научило меня соизмерять продолжительность и глубину погружения в собственные мысли. Так я взяла под контроль умение возвращаться в реальный мир. Я могла часами действовать на автоматизме, затем «включаться» на двадцать минут и снова возвращаться в режим автопилота так же легко, как если бы переливала воду из одного полупустого ведра в другое.

Отведенное на отдых время я проводила в крошечных внутренних дворах среди больничных корпусов, наслаждаясь роскошью естественного света и некондиционированного воздуха. Однажды утром я лежала на траве, задрав ноги, и считала окурки, ожидая, пока кровь снова прильет к верхней части тела. «Утреннее солнце позлащало коньки крыши и окна с частым переплетом, и знакомый мне мир и покой словно коснулись своими лучами моего сердца», – процитировала я наизусть пятьдесят вторую главу и тут заметила, как моя руководительница заглядывает во двор, чтобы кивком позвать внутрь. На секунду я испугалась, что потеряла счет времени, но часы заверили: до окончания перерыва еще пять минут. В лаборатории выяснилось, что вместе с ней меня ждет и старший фармацевт, причем оба выглядели очень серьезными.

– Почему ты выносишь препараты не через главную дверь?

– Потому что пользуюсь запасной лестницей.

– Но по ней нельзя попасть в переход, который ведет к хоспису, – возразила моя руководительница.

– Можно, если идти через погрузочную площадку кафетерия.

– И лифтом ты не пользуешься? – Старший фармацевт был явно удивлен.

– Ну да, чтобы не ждать лишний раз. Я засекала время, так правда быстрее. А там, наверху, кто-то ведь ждет и мучается от боли.

Мои кураторы переглянулись, закатили глаза и вернулись к своим делам.

Я была не до конца откровенна, когда сказала, что мной движет только желание быстрее разносить препараты. На самом деле мне необходимо было двигаться, чтобы сжигать бесконечную энергию, которая кипела внутри меня в том возрасте. Случалось, она накатывала такими мощными волнами, что даже мешала спать. Работа в больнице давала мне место, где я могла получать деньги, дело, которое нуждалось в исполнении, и повторяющиеся задания, которые позволяли держать мысли в узде.

Ближе к концу дневной смены обычно выяснялось, что один из ночных курьеров приболел и не выйдет на работу. Это давало мне возможность отработать дополнительные часы, если уже было ясно, что уснуть все равно не удастся. Рано или поздно я приползала домой – не всегда сонная, но хотя бы измотанная и притом обогатившаяся на целый зарплатный чек. Цитируя главу десятую, «ракушки и камушки на морском берегу… осеняли мое сердце покоем». К тому же я делала что-то важное (или по крайней мере верила в это).

Однажды днем – где-то спустя месяц после того разговора о маршрутах доставки – старший фармацевт, завидев меня, крикнула: «Лидия, она пришла!» Обернувшись ко мне, она пояснила: «Лидия научит тебя готовить пакеты». Так закончилась моя карьера на посту курьера. Лидия поднялась с места и покосилась на начальницу. На лице ее не отражалось особенной радости по поводу моего повышения, но я нутром чуяла: эти уроки лишь временное препятствие, которое необходимо преодолеть на пути к существенной прибавке к зарплате.

– Сходи и забери выгрузку! – сипло скомандовала Лидия – больше для того, чтобы позлить старшего фармацевта. Меня же охватило возбуждение, и «сердце… екнуло, предвкушая еще одно удовольствие» (цитируя двадцатую главу). Теперь мне не придется разносить внутривенные препараты – я буду их готовить и передавать кому-то другому, чтобы тот все проверил и отправил по назначению. В голове мигом закрутились яркие картинки: вот я сижу у собственного рабочего стола и подгоняю под свой рост табурет, а вот с важным видом шествую к столу с заготовками или уверенно выбираю флакон с концентратом вещества – как выбирает один из многочисленных лаков для ногтей богачка, собираясь сделать маникюр. Я уже видела, как занимаю место, выпрямляю спину, расправляю плечи и начинаю творить волшебство: уверенно и быстро, потому что, в конце концов, от этого зависит чья-то жизнь.

– Возьми-ка это и собери волосы, – прервала мои грезы Лидия, помахав передо мной аптечной резинкой. – И привыкай ходить без макияжа. Ты-то, наверное, уже решила, что я всегда так кошмарно выгляжу? – продолжила она с невеселой улыбкой.

Распущенные волосы, лак для ногтей, украшения – все это в аптеке запрещено. Любая чуждая поверхность может стать источником заражения, поэтому я тоже начала придерживаться того слегка измотанного «естественного стиля», который часто присущ сотрудникам больницы. Ему я следую и по сей день.

Наш кадровый резерв состоял наполовину из студентов программ предпрофессиональной подготовки, а наполовину из специалистов, однако я не могла отнести себя ни к тем, ни к другим. Как и прочие студенты, я ходила на занятия и сдавала экзамены, а со специалистами меня роднило то, что я работала как проклятая – просто потому, что мне нужно было свое место. Лидию же в лаборатории называли «пожизненный сотрудник»: она пришла сюда задолго до нас всех. Пока я собирала рюкзак, она предупредила старшего фармацевта, что собирается начать с объяснения мне разницы между препаратами, которые хранились на складе в соответствии с химическими формулами. Однако, когда мы прошли мимо склада и направились во внутренний двор, я не особенно удивилась.

Лидию мы знали благодаря двум особенностям: тому, как она использовала свои перерывы, и тому, как работала после них. В первые же полтора часа смены она брала сразу все позволенные нам двадцатиминутные передышки и отправлялась выкуривать те три пачки сигарет, которые теоретически выкурила бы за следующие восемь часов. Выкурить шестьдесят сигарет за шестьдесят минут – задача, требующая особого уровня концентрации. Так что, хотя найти Лидию во дворе не составляло труда, поговорить с ней в это время у вас все равно не вышло бы: данное занятие поглощало ее полностью. В последующий час она демонстрировала исключительное внимание и высокую производительность – а вот через пять часов ее разумнее было обходить по широкой дуге, поскольку любая мелочь выводила ее из себя. В заключительные двадцать минут смены даже фармацевты избегали сталкиваться с Лидией, пока она сидела на своем месте, сжимая в трясущихся руках иглу и неотрывно глядя на часы.

Это могло показаться странным, но тех, кто заканчивал вечернюю смену вместе с ней, Лидия настойчиво предлагала подбросить домой. Единственное объяснение ее внезапного великодушия, которого нам удалось добиться, сводилось к бессвязному бормотанию про «чертовых маньяков». Мне тяжело было представить себе маньяков, в одиннадцать вечера караулящих возле госпиталя стайку усталых студенток-медсестер, учитывая двадцатиградусный мороз на улице. Однако в этой части страны январские вечера не располагали к отказу от поездки на машине – по какой бы то ни было причине.

Выскочив из насквозь прокуренного салона Лидии, по концентрации дыма напоминавшего газовую камеру, нужно было сразу на пороге сбрасывать униформу – иначе вся квартира немедленно пропитывалась вонью сигарет, превращалась в зал шахтерских собраний и оставалась им, пока запах не выветривался. Лидия все это время ждала в машине: она не уезжала, пока не зайдешь в квартиру и не мигнешь ей лампочкой. «Включи и выключи свет несколько раз, если кому-то внутри нужно оторвать яйца», – инструктировала она нас.

«Нет, она не заменила мне мать, этого никто не смог бы сделать, но она заполнила пустоту в моем сердце», – вспомнила я отрывок из четвертой главы и улыбнулась самой себе.

Тогда, в первый час моей работы в аптечной лаборатории, мы с Лидией вышли во двор и сели на металлические стулья возле одного из столиков. Она достала из-за отворота носка пачку Winston Lights и трижды постучала ею о ребро ладони. Затем передала мне, а сама прикурила от общей зажигалки, свисавшей на цепочке с ветки маленькой березы, которая выживала среди цемента. Закинув ноги на стол, Лидия закрыла глаза и глубоко затянулась. Я не курила, а потому начала забавляться с пачкой ее сигарет, вываливая их в руку и ссыпая обратно.

Лидия казалась мне тогда древней – значит, было ей около тридцати пяти. Судя по ее поведению, как минимум тридцать четыре из них были непростыми. Я также подозревала, что ей не везло в любви: будь она замужем, идеально вписалась бы в когорту тех женщин, которые сидят на кухне с чашкой джина в руках, ожидая возвращения детей из школы. В тридцать шестой главе этот образ был сформулирован куда точнее, чем удалось бы мне: «Она напоминала хищного зверя в неволе, который, снедаемый безысходной тоской в сердце, влачит свою цепь все по одной и той же тропе».

Лидия, как ни странно, заинтересовалась мной и спросила, откуда я родом. Услышав название города, она заметила: «Ага, знаю такой. Это тот, где огромная свинобойня. С ума сойти, да ты выбралась прямо из подмышки Среднего Запада». Я только пожала плечами. «Что ж, есть только одно место хуже, и это та замерзшая дыра, где выросла я», – подытожила Лидия. Бросив на землю тлеющий окурок, она посмотрела на часы и зажгла следующую сигарету.

Следующие пять минут прошли в тишине. Наконец она вздохнула и спросила: «Хочешь вернуться?» Я снова пожала плечами, и мы обе поднялись на ноги. «Просто повторяй за мной, ясно? Я буду все делать медленно, ты справишься», – сказала Лидия, и на этом моя подготовка к работе фармацевтом закончилась. Я все еще не вполне понимала, как готовить стерильный препарат, который можно вводить в вену безнадежного больного, но, видимо, в этом мне предстояло разобраться по ходу дела.

Способ оказался не из худших: сидя рядом с Лидией, я аккуратно копировала все ее движения. Техника стерильного смешивания больше напоминала танец рук, чем изготовление чего-то. Нужно помнить, что в окружающем воздухе – как на улице, так и в помещении – витает множество крошечных организмов, которые с радостью напали бы на наши внутренности. Обычно они нас не беспокоят, потому что не могут подобраться к самому главному: мозгу и сердцу. Наша кожа – достаточно прочная и цельная защита, а те места, где в ней есть отверстия, – глаза или ноздри, нос или уши – покрыты дополнительным слоем слизи или ушной серы.

Однако это означает, что каждая игла в больнице может вытянуть счастливый билет – точнее, счастливую бактерию, которая, оправившись после стресса инъекции, обнаружит себя в весело бегущем кровяном потоке, а затем, например, в почках. Там она размножится и начнет производить небывалое количество токсинов, с которыми нам будет сложнее бороться – ведь они уже внутри, возле органов. И такая бактерия – лишь одна из опасностей. Есть еще вирусы и дрожжи, способные навредить по-своему. Стерильная игла – наша лучшая защита от их натиска.

Когда медсестра делает вам укол или берет кровь на анализ, все происходит очень быстро – игла входит и тут же выходит из тела, после чего ранка мгновенно затягивается, а на случай новой атаки на ее месте воздвигаются новые барьеры. Чтобы вместе с лекарством в организм не проникли бактерии, медперсонал использует шприцы с заостренным носиком, которые стерилизуются и запечатываются в специальный пластиковый пакет, а кожу дополнительно протирают медицинским спиртом (изопропанолом). Это позволяет устранить все чужеродные организмы, которые иначе могут проникнуть внутрь во время укола.

Иначе дело обстоит при внутривенном введении лекарств. Медсестра также дезинфицирует кожу и вводит иглу, но та остается на месте часами, становясь – вместе с трубкой и пакетом с раствором – продолжением вены, частью кровеносной системы. Чтобы лекарство бесперебойно поступало в организм, пакет закрепляется над головой, а если доктор решит, что это необходимо, медсестра еще включает помпу с небольшим напором. Содержимое пакета смешивается с вашей кровью, а вся лишняя жидкость отводится в специальную камеру, известную как мочевой пузырь.

При таких условиях у бактерий гораздо больше точек для проникновения и дальнейшего действия. Теперь инфекция может притаиться не только на острие иглы: в ее распоряжении вся внутренняя поверхность пакета и трубки (а ведь есть еще сам раствор!) – площадь, почти в сто раз превышающая объемы шприца. Это значит, что стерильно должно быть не только само устройство, но и все его части, которых мы касаемся, пока готовим раствор. То же правило относится к химическим его составляющим, которые нужно сначала синтезировать, а потом сохранить, – на каждом этапе все должно быть стерильно.

Главный плюс капельниц – они позволяют врачам быстро и на продолжительный период обеспечить ваше тело лекарством. Во время остановки сердца у вашего мозга нет возможности два часа ждать кислород, пока сердце мается в длинной очереди на получение лекарства (которое сначала попадает в желудок и кишечник – если вам вообще каким-то чудом удалось проглотить нужную таблетку). Дело за малым: в обстановке полной стерильности смешать литр жидкости и действующее вещество, исходя из веса и состояния пациента. В отделении скорой помощи или реанимации на это есть около десяти минут. Но не волнуйтесь: где-то там отчаянно невыспавшийся подросток и его насквозь прокуренная наставница готовы в любой момент прийти на помощь.

* * *

Для начала нужно создать стерильное рабочее пространство. Трудно поверить, но бактерии, дрожжи и других мелких врагов можно отфильтровать, пропуская воздух через сетку, ячейки которой в триста раз меньше диаметра человеческого волоса. Когда я готовлю препараты для внутривенных вливаний, то сижу перед стеной, сквозь сетку в которой проходит направленный на меня поток воздуха. Благодаря ему зона между мной и стеной оказывается очищена от примесей, так что здесь можно открывать, смешивать и снова запечатывать стерильные предметы.

Надев перчатки, я первым делом щедро заливаю все рабочие поверхности изопропанолом из бутылки с пульверизатором, отмываю стол и руки, снова и снова протираю все бумажными салфетками, а затем оставляю влажные от медицинского спирта поверхности сохнуть в потоке стерильного воздуха (обычно это значит, что вся лишняя жидкость летит мне в лицо).

Заказ на препарат – наклейку размером пять на пять сантиметров с именем пациента, его полом, указанием места и шифра смеси необходимых компонентов – я получаю из телетайпа. Запечатанный литровый пакет с жидкостью, формой и весом напоминающий упаковку свиного филе, беру из стопки, подготовленной техником. Он «накачивает пакеты», заполняя их либо обычным физраствором, либо раствором Рингера – то есть тем же физраствором, только обогащенным. Назван он в честь Сиднея Рингера, которому в 1882 году удалось запустить сердце мертвой лягушки, несколько раз погрузив его в жидкость с таким составом. Прочитав заказ, я беру пакет, снимаю с наклейки защитный слой и приклеиваю ее вверх тормашками, чтобы текст можно было прочитать, когда пакет перевернут и повесят над головой пациента.

Затем мы вместе с пакетом отправляемся к столу с заготовками, где я выбираю концентраты необходимых препаратов и пополняю собственный запас тех, которые приходится использовать особенно часто. Все они разлиты по маленьким флакончикам с резиновой притертой пробкой и цветной маркировкой, позволяющей быстрее в них ориентироваться. Пробки запечатаны алюминием, так что в безжалостном свете лабораторных ламп стекло и металл ослепительно блестят. Некоторые из этих драгоценных бутылочек и вправду бесценны, хотя содержат лишь крошечную каплю жидкого белка, выделенного из тел героических добровольцев или несчастных животных. Каждая из этих миниатюрных емкостей – целый день или даже неделя сдерживания жестокой опухоли. Возможно, этого хватит, чтобы давний враг внезапно отступил и исчез, – во всяком случае мне нравится так думать во время работы.

Вернувшись на место, я раскладываю перед собой в ряд все необходимое. Пакет с раствором, в который вводятся медикаменты, – слева; он развернут так, чтобы стерильный воздух дул на точку, через которую я буду делать инъекцию вещества. Теперь мне удобно читать текст на наклейке: в соответствии с ним я расставляю препараты слева направо в порядке их введения. Рядом с каждым флаконом кладу шприц, по размеру подходящий указанному на наклейке количеству вещества. Затем проверяю всю инсталляцию еще раз – слева направо, сверяя слова на рецепте с надписями на флаконах, но не целиком, а по первым трем буквам, чтобы сэкономить время.

Глубокий вдох – и я тянусь к пачке спиртовых салфеток, запечатанных в тонкий слой фольги (как я предпочитаю). Потом решительно беру пакет и снимаю печать с порта для инъекций, который находится на дальнем его конце. Разорвав обертку салфетки, кладу ее перед пакетом, стерилизую резиновую прокладку, через которую войдет игла, и протираю ее, стараясь, чтобы руки не перекрывали поток воздуха от стены. Теперь черед первого флакона – с ним нужно провести те же процедуры, используя другую салфетку.

Левой рукой перевернув флакон, правой я снимаю колпачок со шприца. Держу я их крепко, но отчего-то касаюсь пальцами только задней части – как будто передняя должна быть открыта свету. Линейка на боку флакона находится на уровне глаз, чтобы я могла отследить точное количество набранной жидкости. Затем я снимаю его с иглы, потянув вверх левой рукой и одновременно расслабляя мышцы правой – чтобы не потерять ту капельку препарата, которая остается на кончике иглы в момент их разъединения.

Аккуратно отложив флакон, я подношу руку со шприцем к передней части пакета и ввожу внутрь его содержимое (игла в этот момент направлена на меня). Потом, вынув иглу – теперь она бесполезна, возвращаю поршень шприца на отметку, показывающую, сколько в нем было препарата, и кладу шприц на поднос возле рабочего стола. Запечатываю флакон с уже введенным медикаментом и ставлю на тот же поднос рядом со шприцем. После чего повторяю весь цикл, пока не использую каждую из стоящих передо мной бутылочек. После этого пакет нужно снова запечатать пластиковой крышечкой и положить на тот же поднос, развернув в сторону от иголок.

Сняв перчатки, я беру ручку и проставляю в углу наклейки свои инициалы, подтверждая, что несу частичную ответственность за что-то там. Теперь поднос отправляется в очередь на проверку к старшему фармацевту, который скрупулезно сверяет каждый ярлык, каждый шприц и каждый флакон, чтобы убедиться: пакет действительно содержит именно то, что было заказано. Если в процессе обнаружится ошибка, пакет списывают, рецепт перепечатывают, задача переходит в категорию «срочная» и за дело берется опытный специалист – так называемый «бессрочник».

То, что это мой первый день в лаборатории, не играет никакой роли. Тренировочных пакетов не бывает. Есть только два варианта – сделать все правильно или ошибиться. Во время работы за нами наблюдают, чтобы убедиться: никто не выбирает себе рецепты попроще, а содержимое флаконов расходуется полностью и лишь затем открывается новый. Нам постоянно напоминают: любая ошибка может стоить кому-то жизни. Количество заказов намного превышает наши возможности, мы все время отстаем от графика. Чем больше сотрудников заболеет, тем меньше нас останется в лаборатории, тем быстрее придется делать свое дело оставшимся и тем значительнее окажется отставание.

Нет времени рассуждать о том, что эта жуткая, отвратительная система не работает, или акцентировать внимание на том, что мы не преступники и не машины. Есть только бесконечная череда заказов, оставленных такими же измученными людьми, которым не на кого больше рассчитывать.

Работа в больнице приводит тебя к мысли: в мире есть только два типа людей – те, кто болен, и те, кто не болен. Если ты из второй категории, заткнись и помогай. Прошло уже двадцать пять лет, а я все еще не вижу причин отказываться от этого взгляда на жизнь.

* * *

За лабораторным столом Лидия была великолепна – возможно, потому, что занималась этим шестьдесят часов в неделю на протяжении почти двадцати лет. То, как она сортировала, стерилизовала и вводила, напоминало движения балерины, которой удалось преодолеть гравитацию. Я наблюдала за тем, как порхают над столом ее руки, и думала, как «легко и охотно, без единой книжки (мне казалось, он знает все наизусть)», цитируя седьмую главу, она это делает. В тот первый день Лидия подготовила не меньше двадцати пакетов – иногда не открывая глаз. Я ни разу не видела, чтобы она ошиблась. Похоже, это был своего рода транс, потому что у ее мозга не было ни малейшего шанса получить достаточно кислорода для осознанной работы. Худшее, что мы могли сделать, – это чихнуть или еще как-то распространить жидкости своего организма в стерильном пространстве. Для Лидии каждый выдох неизбежно заканчивался кашлем – но только не во время работы, когда она демонстрировала такой уровень контроля над дыханием, который обычному человеку и не снился.

Первые часа два я провела за подготовкой пакетов с простыми электролитами; потом начальница непрозрачно намекнула, что пора переходить к более сложным рецептам, поскольку лаборатория сильно отстает от очереди запросов. Тогда я взяла заказ на простой бензодиазепиновый пакет, но запаниковала, вводя препарат. Я прекрасно понимала, что слишком большая доза седативного гарантированно избавит пациента от всех тревог – причем раз и навсегда. Чувствуя себя загнанным в ловушку зверем, я поддалась было порыву притвориться, что все хорошо, и положить пакет на поднос в очереди, как ни в чем не бывало, – но быстро поняла, насколько это безумная мысль. Пришлось под мрачным взглядом старшего фармацевта отнести пакет к раковине, вскрыть его скальпелем и слить содержимое. После этого я вернулась к Лидии и предложила устроить перерыв.

– Не думаю, что справлюсь, – созналась я, стоило нам выйти во двор. – Это самая напряженная работа, с которой мне приходилось сталкиваться.

Лидия усмехнулась:

– Ты все принимаешь слишком близко к сердцу. Мы же не нейрохирурги, в конце концов.

– Да, они-то на пятом этаже работают. – Я знала эту шутку, курьеры повторяли ее друг другу по несколько раз в день. – И все-таки: что если у меня не получится? Я в половине случаев даже не могу вспомнить, правильно все сделала или нет.

Оглядевшись по сторонам, Лидия придвинулась ближе ко мне.

– Давай-ка я тебе кое-что расскажу о стерильности, – негромко произнесла она. – Иголки, конечно, лизать не стоит, но, если у тебя на руках есть что-то, что может убить пациентов, – оно их убьет.

Я не нашлась что на это ответить. Лидия тем временем сочла вопрос исчерпанным; теперь нам оставалось только сидеть в тишине, пока она курила.

– Господи, у меня голова раскалывается, – сказала я наконец, массируя виски. – Лидия, ты никогда не задумывалась, что творят с нашими легкими все эти пары спирта?

Не вытаскивая изо рта сигарету, она наградила меня взглядом, в котором ясно читалось осознание крайней степени моей тупости. После чего, глубоко затянувшись, спросила:

– Сама-то как думаешь?

Вернувшись в лабораторию после перерыва, я бросилась в бой и взяла заказ на сложный пакет для химиотерапии, твердо решив преуспеть в первый день хотя бы в чем-то. Все получилось, и у меня был повод гордиться собой, пока рядом не возникла старший фармацевт. Не скрывая ярости, она сунула мне под нос флакон интерферона.

– Ты только что угробила весь пузырек, – прошипела она. За несколько минут до того я действительно ввела дозу иммуномодулятора из этого флакона, а потом просто убрала его с рабочего стола, забыв запечатать. Это значило, что теперь остатки содержимого не стерильны. Одним движением я лишила нас медикамента на сумму не меньше тысячи долларов и создала повод для очередного бюрократического ада. Такого стыда я не помнила с тех пор, как раздраженный учитель застукал меня за чтением страниц, которые еще не были заданы классу. Протагонист собственной седьмой главы, я подняла глаза, чувствуя, как «лицо у меня пылает, а раскаяние гнетет мне сердце».

Лидия немедленно учуяла возможность и вклинилась между мной и кипящей от злости начальницей:

– Ей просто нужен перерыв, она весь день на посту. Пойдем, девочка, подышим свежим воздухом.

Так начался наш очередной перерыв.

Едва выйдя во двор, я упала в кресло и обхватила голову руками.

– Не знаю, что буду делать, если меня уволят, – пробормотала я, старательно давя подступающие слезы.

– Уволят? Ты этого боишься? – хмыкнула Лидия. – Господи, расслабься. Ни разу не видела, чтобы из нашей дыры кого-то увольняли. Ты, возможно, не заметила, но тут люди сами уходят раньше, чем их выгонят.

– Я не могу уйти сама, – созналась я. – Мне нужны деньги.

Лидия закурила сигарету и глубоко затянулась, не переставая изучать меня взглядом.

– Ага, – печально констатировала она. – Мы с тобой не из тех, кто уходит.

Она протянула мне пачку сигарет – в шестой раз за день, и я в шестой раз за день отказалась.

Когда тем вечером Лидия высадила меня у дома, я спросила, о чем она думает в те долгие часы, которые мы проводим в лаборатории.

Лидия обдумала мой вопрос и после паузы ответила:

– О бывшем муже.

– Дай угадаю – он в тюрьме?

– Да если бы. Этот засранец в Айове.

Мы сидели и смеялись над шуткой, древней, как сама Миннесота, а в голове у меня эхом отзывалась цитата из седьмой главы: «Мы смеемся, несчастные собачонки, мы смеемся, бледные, как полотно, и душа у нас уходит в пятки».

Если заказов становилось поменьше, а я уставала от необходимости сидеть на месте, можно было сходить в банк крови – спросить, не нужно ли отнести пару литров в отделение скорой помощи. Это позволяло мне выплеснуть немного энергии: ждать, пока все заинтересованные лица проверят номер группы и тип пакетов, приходилось долго. Лично я проводила это время, расхаживая туда-сюда по коридору.