Текст книги "Логика. Том 1. Учение о суждении, понятии и выводе"

Отдел первый
ПРЕДСТАВЛЕНИЯ КАК ЭЛЕМЕНТЫ СУЖДЕНИЯ И ИХ ОТНОШЕНИЕ К СЛОВАМ

§ 6. Высшие роды представляемого

То, что мы представляем и что может входить в наши суждения, в качестве субъекта или предиката или части субъекта и предиката, суть:

I. Вещи, их свойства и деятельности с их видоизменениями.

II. Отношения вещей, их свойств и деятельностей и при том отчасти пространственные и временные, отчасти логические, отчасти причинные, отчасти модальные.

1. По-видимому, сам язык, различая различные роды словес, дает путеводную нить для отыскания различных видов представляемого. Этой путеводной нитью, во всяком случае, уже пользовался Аристотель, когда устанавливал категории как высшие роды представляемого и сущего. Однако эта путеводная нить небезошибочна. Ибо особенностью образования языка служит то, что его различные формы в течение развития выполняют различные функции. Не для всякого нового вида представлений образуется особенная форма, но как в органической области морфологически равноценные органы все же могут выполнять существенно отличные функции, так оно и со словесными родами имени существительного, глагола, имени прилагательного и т. д. Различия словесных родов не необходимо совпадают с различиями в значении, так чтобы по этим внешним характерным признакам можно было прочесть все. Но имея всегда в виду указания языка, нельзя все же не попытаться получить на основании природы представляемого некоторый обзор и отсюда уже выяснить, насколько различия форм речи следовали внутренним различиям в их содержании.

2. В качестве наиболее общего человеческого достояния является тот круг представлений, совокупность которых образует мир сущего. Хотя мы должны допустить, что достояние это может возникнуть в каждом индивидууме таким же образом и помимо языка, однако фактически оно возникает обыкновенно уже при содействии речи. К этому миру сущего наряду с представлением о нас самих принадлежит представление обо всей окружающей нас обстановке, которая познана опытным путем; представление обо всем том, что мыслится существующим таким же образом, как мы сами и предметы нашего непосредственного восприятия.

a) Основу этого мира образуют представления единичных вещей, которые грамматически обозначаются при помощи конкретных имен существительных. Эти вещи мы представляем себе как несущие на себе свойства или качества, которые находят свое выражение в именах прилагательных. С течением времени вещи эти, согласно тому же нашему представлению, развивают из себя деятельности и попадают в такие состояния, которые выражаются в глаголах^{6 7}.

b) Это отграничение представлений о вещах от представлений о свойствах, им принадлежащих, и о деятельностях, которыми они охвачены, совместно с необходимостью непрестанно относить их друг к другу, необходимостью каждый сам по себе мыслимый и удерживаемый предмет рассматривать как единство вещи с ее свойствами и деятельностями, – все это имеет здесь для нас значение основного факта нашего процесса представления, ибо всегда уже служит предпосылкой для нашего сознательного и руководимого рефлексией акта суждения. Так оно и есть во всех более развитых языках – а лишь в пределах таковых мы можем установить логику, – где в основе высказывания суждения всегда лежит грамматическое разграничение словесных форм. Хотя одни и те же впечатления дают нам представление света и представление святящего предмета, представление твердости и холода и представление твердой и холодной вещи, но для нашего сознательного мышления невозможен уже возврат назад, к той точке зрения, когда разграничение не имело еще места. Это так же невозможно, как для нас невозможно говорить в тех корнях, из которых выросли глагольные формы и формы имен. Значение словесных форм имени существительного, глагола и имени прилагательного выражается лишь в том, что в своем различии они указывают также на то единство; всякий глагол указывает на субъект, всякое имя прилагательное указывает на имя существительное. И мышление успокаивается в относительно замкнутом акте и достигает целого, которое само по себе представимо как самостоятельное лишь тогда, когда эти словесные формы находят свое выполнение. При этом имя существительное преимущественно обозначает единство, которое, однако, всегда стремится развиться в свои элементы; имя прилагательное и глагол выдвигают эти элементы сами по себе, но так, как они всегда вновь стремятся вернуться к единству Итак, там, где объекты процесса нашего представления обозначаются такими словесными формами, которые движутся в формах имени существительного, имени прилагательного, глагола, там проявило свое действие мышление, различающее и связывающее по категориям вещи, свойства и деятельности, и наш способ выражения подчиняется господству привычки, стремящейся подводить всякое содержание под эти категории. В крайнем случае, лишь в некоторых звукоподражательных словах, как хлоп! бух! – мы можем передать впечатление на той ступени, когда то мышление еще не овладело им.

с) Противоположность глагола и имени существительного фактически и грамматически более первоначальная. Если бы было верно, что первоначальные значения корней имели глагольный характер и события, изменения, движения были первым, что стало обозначаться, то это доказывало бы прежде всего лишь то, что живое движение и деятельность производили более сильное раздражение и легче возбуждали сопутствующий звук. А не то, что представление деятельности вообще имело место раньше, нежели представление о деятеле. Ибо то основное наглядное представление, на котором покоится всякое представление о деятельности вне нас, движение, не может восприниматься без того, чтобы не было фиксировано приведенное в движение и тот фон, на котором совершается последнее; без того, чтобы не было произведено сравнение, которое предполагает сохраняющиеся и покоящиеся образы⁸. Именно в движении легче всего схватить тождество деятеля в его деятельности, как и отличие устойчивой вещи от временного события; труднее в возникновении и исчезновении, в изменении свойств. Ибо свойство, которое выражается именем прилагательным, там, где оно имеет чисто чувственное значение, как, например в цвете, вовсе не отделено от представления о предмете, оно устойчиво, как этот последний. То, что мы воспринимаем от вещи, есть именно ее свойство. Лишь в множестве свойств, благодаря чему то же самое свойство может обнаруживаться на различном в различных комбинациях; лишь в изменчивости свойств в той же самой непрерывно наглядно представляемой вещи – лишь в этом кроется мотив, побуждающий отделить их самих от себя и превратить в само по себе представимое. Лишь в повторении деятельности кроется мотив, побуждающий выразить его пребывающее основание в имени прилагательном. Отсюда вытекают два класса имен прилагательных: один по своему характеру стоит ближе к имени существительному, другой стоит ближе к глагольному характеру.

d) Итак, представление вещи, свойства и деятельности связаны друг с другом, деятельность всегда должна быть деятельностью чего-то, свойство всегда должно быть свойством чего-то, что представляется как вещь, и наоборот, вещь всегда должна представляться вместе с определенным свойством и деятельностью. Однако в различении кроется возможность удерживать свойство или деятельность само по себе и отделять их в мыслях от отношения к определенной вещи. Когда мы таким образом представляем их себе, то мы мыслим их абстрактно, т. е. мы искусственно изолируем их от того единства, к которому они стремятся по своей природе. Наряду с отрешением от единства с определенными вещами абстракция эта приводит вместе с тем к тому, что свойство или деятельность возвышаются до всеобщности, т. е. тут создается возможность отнести их к какому угодно числу индивидуумов, возможность вновь найти их в последних. И оба процесса – как разложение определенного целого представлений на различные элементы свойств и деятельностей, так и образование абстрактных и общих представлений о них – взаимно обусловливаются, или скорее это один и тот же процесс, которого результаты обнаруживаются лишь с разных сторон. Когда я довожу до своего сознания наглядное представление о камне как о некоторой круглой, белой и т. д. вещи, то вместе с тем представления круглой формы, белого цвета и т. д. выделяются во мне из этого определенного сочетания и именно поэтому они способны бывают вступать в какое угодно иное сочетание, и в каждом из них они могут быть вновь узнаны.

e) Так как благодаря различению свойств и деятельностей от вещей то же самое свойство и та же самая деятельность представляется в различных вещах, то этим самым создается основа для сравнения между собой однородных деятельностей и свойств различных вещей и различия их могут, таким образом, доводиться до сознания и мыслятся отчасти как различные степени, отчасти как различные наклонения. И как вещи различаются своими деятельностями и свойствами, так и сходные деятельности и свойства отдельных вещей различаются по степеням и наклонениям; и то и другое можно объединить одним названием – видоизменением. Этим дается новое различение и новое единство, которое грамматически выражается в отношении наречий к именам прилагательным и глаголам. Самая словесная форма наречия говорит уже о том, что оно являет собой несамостоятельный элемент и требует единства с представлением, выражающим свойство и деятельность; лишь благодаря такому представлению, которое мыслится как его более точное определение, наречие приобретает свой понятный смысл.

f) Поскольку абстрактные представления могут удерживаться сами по себе, поскольку они могут являться опорными точками для других представлений, язык, образуя абстрактные существительные, которые обозначают представления свойств и деятельностей, придает им существительную форму. Аналогия грамматической формы позволяет, таким образом, сравнивать их с вещами, поскольку их отношение к именам прилагательным и глаголам должно быть тем же, что у конкретных имен существительных. Однако поэтому они не суть еще вещи и то единство, какое существует между ними и их выраженными в прилагательной или глагольной форме определениями, не есть единство принадлежности (Inhärenz) или деятельности, посредством которых они сами как абстрактные понятия указывают обратно на своих носителей. Напротив, там, где не привходят отношения, лишь особенность общего, видоизменение свойства или деятельности может мыслиться вместе с единством и может быть относимо к нему аналогичным образом, как свойство относится к вещи. И общим в обоих отношениях является прежде всего то, что они допускают синтез, объединение в одно целое в том смысле, что в представлении, выражающем имя существительное, его ближайшие определенности и отличительные признаки, какие находит в нем сравнивающее мышление, вместе с тем доводятся до сознания сами по себе и удерживаются в единстве с представлением. («Мяч кругл»-«мяч движется» – «движение быстро» – «быстрота возрастает» и т. д.)

Общим в рассмотренных до сих пор представлениях вещей, их свойств и деятельностей является то, что они содержат в себе непосредственно наглядный элемент, который своей определенностью обязан деятельности одного или нескольких из наших чувств или внутреннему восприятию. Это наглядное содержание само по себе никогда не является целым представления; оно захватывается и формуется мышлением, удерживается как представление свойства или деятельности вещи и относится к последней как устойчивое единство. И единство это содержится также и в представляемом как чувственно наглядный элемент. Но тогда как те категории вещи, свойства и деятельности повсюду являются одними и теми же, продукт чувственного наглядного представления или копирующего его воображения образует действительное ядро представления и дает ему его отличительное содержание.

3. Этим представления вещей с их свойствами и деятельностями отличаются от второго главного класса – от представлений, выражающих отношения. Эти представления, с одной стороны, всегда предполагают уже представление вещей, а с другой – обладают таким содержанием, которое всегда производится лишь деятельностью, выражающей отношение. Вследствие этого ему с самого же начала присуща всеобщность, благодаря чему соответствующие слова никогда сами по себе не могут пробуждать представления о единичном.

а) Из отношений раньше всего и легче всего схватываются отношения места и времени, так как они содержатся уже implicite в нашем наглядном представлении о вещах и их деятельностях. «Направо и налево», «вверху и внизу», «раньше и позже» – суть представления, которые своим возникновением, как сознательно обособленные составные части нашего мира представлений, обязаны лишь субъективной деятельности, и последняя протекает между вещами, которые наглядно представляются уже как расположенные в пространстве и времени. Содержание этих представлений заключается в сознании определенности этой в пространстве и во времени протекающей деятельности; оно, следовательно, с самого же начала нисколько не зависит от данных определенных пунктов отношения. Так как вещи мы представляем себе пространственно расположенными и длящимися во времени и они во множестве лежат перед нами, расположенные в пространственном и временном порядке, то в этом процессе представления заключается уже, конечно, implicite все множество этих отношений. Но они не сами по себе появились в сознании. То, что мы представляем пространственный объект, у которого есть направо и налево, вверху и внизу; то, что наше пробегающее пространство, наглядное представление движется туда и сюда в этих различных направлениях, чтобы иметь возможность удержать пространственный образ как единство, – всего этого еще недостаточно для того, чтобы сознавать самое это движение туда и сюда и его различные направления. Прежде всего в нашем сознании находится лишь результат, определенный образ и его положение по отношению к другим. Лишь тогда, когда мы приходим к сознанию самой этой деятельности движения туда и сюда; когда мы различаем одно направленное от другого, дальше идущее движение глаза или руки от более близкого и фиксируем их, – лишь в этом случае возникает у нас содержание этих выражающих отношение слов. И именно потому, что слова эти предполагают привходящее к непосредственно данному материалу самопроизвольное движение представления, они освобождаются от всякого определенного чувственного раздражения и, таким образом, приобретают совершенно особого рода всеобщность. «Движение» мы всегда можем представить себе, в конце концов, лишь как движение чего-либо, каким бы бледным мы ни мыслили его в качестве чувственного образа; но «направление» предполагает только, что мы сами провели линию в пространстве, оно предполагает сознание различий в проводимой линии. Грамматическим выражением этих отношений являются наречия места и времени. Если они служат для того, чтобы выразить отношения определенных объектов как представляемые совместно с этими последними, то они становятся предлогами или падежными суффиксами или в качестве приставок и т. д. сливаются с именами прилагательными и глаголами. Тогда как в других словах (следовать, падать и т. д.) пространственное или временное отношение слито со значением слова и не находит себе никакого особого выражения.

К пространственным отношениям сводится первоначально и отношение целого и частей. Самое возникновение наших наглядных представлений приводит к тому, что то, что мы понимаем как единую, целостную вещь, оказывается выделенным при помощи ограничивающего различения из той более широкой обстановки, которая была дана непосредственному ощущению одновременно с вещью. Так у нас возникают образы людей и животных вследствие их свободной подвижности, которая побуждает нас отличать их от того фона, на котором они движутся. Так мы понимаем дерево, камень как единство, ибо форма их благоприятствует всестороннему отграничению и различению. Но так как в пределах созданного таким образом первоначально единства обнаруживаются новые различия, так как здесь могут создаваться новые границы, то благодаря этому в рамках первого очертания возникают подчиненные пространственные единства. Члены человеческого и животного тела являются, благодаря своей относительно свободной подвижности, такого рода единствами. Лист сам собой отделяется от дерева; когда мы разбиваем камень, то перед наглядным представлением, перед которым только что была предыдущая форма, совершается отделение различных кусков. Если мы разлагаем таким образом некоторое целое, то тут прежде всего возникает лишь множество новых единств, новых вещей для нас, которые мы отграничиваем. То, что мы наряду с представлением целого тела имеем представление головы, имеем представление пальца наряду с представлением целой руки, – благодаря этому голова не представляется еще как часть тела, палец не представляется еще как часть руки. Хотя благодаря непосредственному, далее идущему наглядному представлению или воспроизведению в дополнение к голове представляется тело, которому она принадлежит; в дополнение к пальцу – рука. Лишь в том случае, когда мы начинаем сознавать отношение подчиненного единства к более высокому единству, когда мы вновь начинаем объединять то, что было разложено, и сопоставляем оба эти процесса, – лишь в этом случае голова оказывается частью тела, палец – частью руки. И с представлением вещей, которые всегда воспринимаются нами лишь в качестве частей, но никогда как изолированное целое – например, члены тела, – с этим представлением наряду с наглядным образом сочетается, конечно, представление об отношении, о принадлежности к целому (голова, рука, член и т. д.). Тогда как по отношению к другим объектам является случайным, представляются они как части или как самостоятельное целое (цветок как целое, цвет как часть).

Затем это представление об отношении является предпосылкой всякого представления о величине. А является большим по сравнению с В когда В есть часть А или когда оно (благодаря прикладыванию и накладыванию и т. д.) может рассматриваться как часть А. Всякое сравнивание величин и всякое действительное измерение покоится не на чем ином, как на наблюдении или создании отношения частей к целому. И аксиома, что целое больше своей части, собственно говоря, содержит в себе толкование представления «большой». (Лишь на втором плане, именно когда у нас создалась привычка к определенному масштабу, «большой», «высокий» и т. д. могут приобретать видимость абсолютных предикатов, видимость свойств.)

Далее, представление целого как вещи со свойствами и деятельностями не относится безразлично к представлению частей. Эти последние не стоят друг возле друга просто внешним образом, они не находятся в целом, просто как в объемлющих их рамках. Напротив, тут имеется причинное отношение – целое объемлет части, держит их вместе, имеет их. Но об этом ниже.

То же самое разграничение необходимо производить и по отношению ко времени. Слово распадается на слоги, мелодия – на отдельные абзацы. Также и здесь развиваются представления о временных величинах, более долгого и более короткого, по мере того как временные отношения сами по себе доходят до сознания.

b) Итак, эти группы представлений сводятся к соотносящей деятельности, которая движется в пространстве и во времени, и свое содержание они получают от наглядного сознания прохождения пространства и времени. Однако для того чтобы могли произойти эти группы представлений, необходимо, чтобы вместе с тем проявляли свое действие функции соотносящего мышления; необходимо, чтобы возникли другие представления об отношении как результаты различения и сравнивания. Представление различия не есть нечто данное. Дабы в сознании могло быть несколько различных объектов – для этого предполагается уже, конечно, различение. Но прежде всего до сознания доходит лишь результат этой функции, который заключается в том, что несколько объектов находятся друг возле друга и каждый из них удерживается сам по себе. Но представление различия, сходства или несходства развивается лишь тогда, когда различение совершается с сознанием и мы размышляем об этой деятельности. Представление о тождестве не только предполагает, что тот же самый объект имелся налицо сравнительно долгое время или неоднократно, но и возникает оно лишь благодаря отрицанию существенного различия в двух или нескольких последовательных представлениях и свое содержание получает от этой деятельности. Оно может приписываться объекту лишь постольку, поскольку тут имеются налицо условия и основание для этой деятельности. Различие, тождество, сходство никогда не следует понимать как простые абстракции от наглядного содержания, которое всегда может дать только себя самого, – они суть осознанные мыслительные процессы и свое содержание получают от этих последних. Из таких мыслительных процессов возникают числа: тут одинаковое различается пространственно или временно, и деятельность различаемого повторения того же самого наглядного представления доходит до сознания как таковая, каждый шаг повторения удерживается в памяти и вместе с рядом предшествовавших шагов сливается в некоторое новое единство. Представление о числе три дается не благодаря тому, что я вижу три вещи и эти последние производят иное впечатление, нежели две или одна. То, что здесь имеется числовое различие, это я узнаю, когда считаю, т. е. выполняю с сознанием акт перехода от одного единства к другому.

с) Третий, главный класс образуют причинные отношения, бесконечно и многообразно видоизмененным содержанием которых является представление о процессе действия (Wirken), о деятельности (Tun), относимой на что-либо другое, – действительные глаголы. Здесь не место объяснять или хотя бы только желать дать более точное определение происхождению причинного понятия. Об этом речь будет ниже, в иной связи. Однако здесь необходимо определить то место, какое причинное понятие занимает во всей совокупности наших представлений. И сделать это не так легко. Ибо благодаря тесной связи процесса действия с деятельностью понимание процесса действия как отношения приводит к тому, что как процесс действия, так и деятельность начинают рассматриваться одинаково. В то же время отношение деятеля (Das Tätige) к его деятельности легко может рассматриваться как простое отношение: деятельность субъекта оказывается тогда чем-то вторым по отношению к нему, как нечто самостоятельное, произведенное им. И мы тем легче начинаем рассматривать отношение вещи к ее сменяющейся деятельности с точки зрения отношения, что без объединяющего синтеза невозможно даже удержать тождество вещи во всех ее изменениях, и эти последние действительно должны быть отличаемы от нее. Невозможность провести точную границу, по-видимому, находит себе подтверждение в двояком отношении. Когда человек идет, то он приводит в движение свои ноги; то, что, с одной стороны, изображается как простая деятельность, с другой – оказывается действием на его члены, которые суть нечто относительно самостоятельное. То же самое имеет место во всех тех случаях, когда у нас могут быть колебания относительно того, что мы должны принять за единую, целостную вещь и что следует рассматривать как комплекс различных вещей. Даже покоящееся отношение целого к частям является как процесс действия, которое целым производится на свои части или, наоборот, которое части производят на целое. Целое имеет, т. е. содержит в себе, части, связывает их в единство посредством акта действия; части «образуют» целое. Если, далее, обратить внимание на то обстоятельство, что то, что мы обыкновенно понимаем как свойство – как цвет, запах и т. д., – с развитием знания разлагается на действие, производимое на наши органы чувств, то многое, оказывается, говорит в пользу того положения, что и процесс действия, и свойство переходят друг в друга, что субстанция в своих свойствах является причиной; и принадлежность, и причинность оказываются тогда лишь различными способами рассмотрения одного и того же отношения.

Но ведь все эти соображения подчеркивают лишь трудность решения вопроса о том, к чему могут применяться с объективной значимостью определения свойства, деятельности, процесса действия, так, чтобы не уничтожалось различие понятий «свойство», «деятельность», «процесс действия» как различных элементов в нашем представлении. Если мы знаем, что то, что мы первоначально рассматривали как принадлежащее вещи свойство, как, например, цвет, не принадлежит вещи, а есть ее действие на нашу чувственность, то ведь она все же действует благодаря свойству, которое теперь только не познается прямо чувственным путем, а должно быть выведено благодаря структуре своей поверхности и благодаря своей способности отчасти отражать, отчасти поглощать световые волны. И чтобы быть в состоянии действовать, вещь прежде всего должна быть деятельной, должна сама по себе предпринимать изменение своего состояния, какое-либо движение или что-либо подобное. Итак, для того чтобы мыслить определенную вещь, мы должны мыслить ее вместе со свойствами, которые принадлежат ей, которые образуют ее отличительную сущность и могут быть приписаны ей в качестве предиката, как она есть сама по себе. Так же обстоит дело и с деятельностью. Если все не должно превратиться в хаос, в котором невозможно уже распознавать никаких определенных различий, то мир мы должны мыслить как множество отдельных индивидуальных вещей, из которых каждая имеет свою определенность и является деятельной, поскольку утверждает во времени эту определенность или сменяет и изменяет ее, движется, растет и т. д. То, что в этой деятельности вещь, с одной стороны, определяется другими вещами, которые действуют, а с другой – сама действует на другие вещи и определяет их деятельность, – это уже иной вопрос. Действие как процесс не может даже высказываться, раз оно не различается от деятельности. Здесь та же противоположность, что между causa immanens и causa transiens. То, что исходит от первой, не отделимо от представления субъекта, есть образ его бытия; то, что исходит от второй, может мыслиться лишь благодаря его отношению к чему-то второму. Таким образом, нельзя уничтожить того различия, что представление о процессе действия принадлежит к представлениям об отношении между различными вещами, – тогда как представление о деятельности является само по себе существенной составной частью представления об отдельной вещи, и ему присущи лишь отношения пространства и времени, без которых вообще не может мыслиться ничто единичное. Поэтому представление о процессе действия никогда не бывает также наглядным; переход причинности от одной вещи на другую всегда необходимо примыслить, и он есть продукт связующего между ними мышления. Наглядной является лишь сама деятельность, изменение вступающих в отношение вещей.

Мы отметим коротко многообразие грамматического выражения этого отношения. Свое ближайшее и самое настоящее обозначение оно находит в действительных глаголах. Но так как эти последние мыслятся исходящими из устойчивого основания, то развиваются такие имена прилагательные, которые обозначают вещь как способную к действию, как готовую к нему, как всегда его совершающую. И так как представление о процессе действия мыслится совместно с самой вещью и последняя получает название от действия, то возникают многочисленные имена существительные, которые обозначают вещи лишь по причинному отношению. Здесь легко возникает несовпадение между существительной формой, которая указывает на нечто длящееся и само по себе сущее, и случайностью и сменяемостью отношения. Здесь легко также смешать то, что касается лишь отношения, с тем, что касается вещи. То же самое применяется и к выражению самой причины: с одной стороны, нечто является причиной лишь постольку, поскольку оно действует, и в тот момент, когда оно действует; с другой – причиной мы обозначаем вещь, которая имеет длящееся существование. Когда говорят: «Там, где нет действия, нет также причины», – то это совершенно верно в применении к отношению. Но это становится неверным, когда распространяется на вещи, которые при известных обстоятельствах могли бы стать причиной или в другом отношении являются причиной. То же самое – в сфере другого отношения – с известным положением «без субъекта нет объекта». Ибо если при слове «объект» я мыслю только о том отношении, соответственно которому нечто может обозначаться как объект, лишь постольку, поскольку оно действительно представляется, – то положение это есть самоочевиднейшая истина. Но если объектом я обозначаю все то, что существует вне меня или даже только как отличное от моего мышления, и называю это объектом, так как при известных обстоятельствах оно способно быть представляемым, то из отсутствия субъекта и прекращения отношения не вытекает исчезновение всех тех вещей, которые я представлял раньше. Иначе, я и сам должен был бы исчезнуть, как только я засыпаю. «Я спал», – говорим мы совершенно простодушно. Но «Я» обозначает ведь субъект, который сознает себя самого; сознание исчезает во сне, следовательно, «Я» не может спать, если посредством «Я» я обозначаю именно субъект, поскольку он сознает себя самого. И согласно теории без субъекта нет объекта – во сне я должен был бы переставать существовать. «Всадник пешком» – это смешное противоречие, если словом «всадник» я хочу обозначать только человека, пока он сидит на лошади. Если же я обозначаю этим человека, который служит в коннице, то это вполне понятная вещь, что он ходит также и пешком. Положение «нет объекта без субъекта» истинно в том же смысле, как и положение «всадник не может ходить пешком».

d) Ни с каким другим отношением не сравнимо то отношение, в каком объекты нашей субъективной деятельности (Tun), нашего наглядного представления и мышления, а также наших пожеланий и хотения стоят к нам самим как субъекту духовной деятельности (Tätigkeit). Мыслимое или желанное как таковое, как определенное содержание заключает в себе все категории, какие мы рассмотрели до сих пор; оно есть вещь, свойство, деятельность, действие и т. д. Но под какую категорию следует подвести «видеть», «слышать», «наглядно представлять», «мыслить», «хотеть», если функции эти мы будем рассматривать в отношении к их объектам, а не просто как проявления деятельности субъекта? Следует ли подвести «видеть», «слышать», «представлять» под причинные отношения? Они не суть простая деятельность, ибо они относятся к чему-то отличному от деятельного субъекта; но они не суть и процесс действия, ибо они и не производят вещи, и не изменяют ее. Лишь то, что, подобно свободным образованиям фантазии, с самого начала имеет значение только мыслимого, может подпадать под точку зрения причинного отношения произведения и создавания, поскольку мы вправе и мысль, и сновидение, и т. д. рассматривать как вещь. Но то, что мы мыслим как существующее так или иначе, не создано нашим мышлением, и реально с ним не происходит ничего от того, что оно мыслится. И все же оно должно быть объектом нашего мышления и стоять к нему в отношении. Этот класс отношений мы можем обозначить, пользуясь несколько расширенным кантовским словоупотреблением, как модальные отношения. В таком случае сюда будут подпадать все те отношения, в какие мы ставим объекты по отношению к нам, поскольку мы представляем их и как представляемое домогаемся, желаем их, рассматриваем их со стороны их ценности для нас. Следовательно, не только все те глаголы, которые выражают относимую к объектам идеальную деятельность, но также имена прилагательные и наречия, которые, как «истинный и ложный», выражают отношение моего представления к той вещи, к которой оно относится, или «как прекрасный и добрый», выражают отношение содержания представления к масштабу оценки. Поэтому лишь там могут они служить косвенно выражением для свойства, присущего вещи как таковой, где масштаб этот абсолютно установлен. Наконец, сюда же будут относиться имена существительные, как «знак, цель» и т. д.⁹