Текст книги "Пересуды"

Е.П.

Его Преподобие Ламантайн звонил в епископат четырежды. И четырежды ему отвечали, что епископ занят. А на пятый раз сообщили, что у епископа отпуск, который он проводит, разумеется, в Риме. Тогда он позвонил губернатору провинции. Ему пообещали, что губернатор перезвонит. Я превращаюсь в изгоя, подумал Его Преподобие. А все оттого, что я отказался давать уроки в Малой семинарии и предпочел остаться в родной деревне, в моей отсталой деревушке. Епископ меня за это облаял.

– Я знаю, до каких пределов можно проявлять свое непослушание, – пробормотал Преподобный себе под нос. Безмятежное, аскетическое лицо епископа показалось ему сотворенным по образу и подобию безвременно опочившего Его Святейшества.

Перед сном Е.П. Ламантайн помолился, опустившись на колени у постели. На ночном столике стоял портрет его матери в серебряной рамке. Рядом – раскрашенная скульптура восемнадцатого века, изображавшая святого Роха[42]42
  Полумифический святой времен Средневековья, защитник от чумы, обычно изображается с собачкой.


[Закрыть], покровителя Алегема. Запечатленная рядом собака, лижущая голую ногу святого, согласно каталогу аукциона, придавала изображению особую изысканность.

Прости меня. Сердце мое разбито. Прости меня. Гордыня и презрение обуяли меня. Не для того ли, чтобы казаться лучше, чем я есть, молюсь я за бедняков, но почти никогда – за более успешных сограждан?

Прости меня. От этого ван Хоофа жутко воняло, когда он со мной разговаривал. Гнилым мясом.

Преподобный подождал ответа, ждал долго.

Перед рассветом он помолился за всех, идущих ныне долиною смертной тени[43]43
  ср. Пс 22. 4.


[Закрыть].

Вдова Сталенс

Хьюберт ван Хооф заглянул к вдове почтальона Сталенса как только прошли положенные дни траура после похорон, чтобы обговорить вопросы, связанные с пенсией, капиталовложениями, страховкой, – короче, разобраться с этими ужасными бумагами, в которых вдова ничего не смыслила.

– Я рада, что ты меня не забываешь, – сказала она, – не бойся, я не стану распахивать перед тобой душу и жаловаться на безвременную кончину Сталенса, хотя он очень высоко тебя ценил, ему казалось, вы почти близнецы, раз оба служите на благо общества, что ты, как и он, деликатен в обращении с людьми и внимателен к женщинам.

– Что-то в этом есть, – согласился ван Хооф.

– Но ты вряд ли мог бы занять его место.

– Нет.

– С другой стороны… – Она вздохнула, грудь, стесненная одеждой, поднялась и опустилась. – С другой стороны, некоторые мужчины бывают чересчур деликатны. Самой мне не пришлось убедиться в этом на опыте, но, Хьюберт, многие мои желания остались недоосуществленными. Мы прекрасно ладили, никогда не ссорились, ведь его весь день не бывало дома, а там, на воле, он общался с людьми, он не был подкаблучником, и все-таки мне кажется, Сталенс не понимал, в чем нуждается женщина, что ей на самом деле требуется, понимаешь?

– В известной степени, – отвечал ван Хооф.

Следующий час они провели, пытаясь навести порядок в бумагах Сталенса. Нельзя сказать, что почтальон при жизни был неаккуратен с бумагами, не стоит говорить о покойнике плохо, в некоторых делах он был болезненно точен, зато другими занимался непонятно как. («Непонятно как? – переспросил Учитель Арсен. – Может, был безразличен, или рассеян, или скрытен, или ошибался?»)

Для чего, к примеру, покойник собирал вырезки из газет (шесть папок) со статьями, посвященными женскому футболу в Бельгии? Мариетта уверяет, что он никогда не посещал матчей.

Они долго искали завещание, но так и не нашли.

Зато обнаружили большую коробку, полную иностранных марок, в основном из Конго.

– Лучше всего продать их в Лилле, – сказала Мариетта.

– С бельгийскими коллекционерами не договоришься, – согласился ван Хооф, – к тому же у нас положено давать детальное описание, время и место покупки. Аукционеры во Франции этим не слишком интересуются.

Тут она вытащила коробку из-под обуви, сняла крышку и поставила ее себе на колени:

– Еще и это в придачу. Нашла в ящике стола, который был всегда заперт. Деньги в бельгийских тысячефранковых банкнотах. Я знала, что он отдает мне не все, но никогда не говорила ему об этом, ведь у мужчин время от времени возникают определенные желания.

– Как и у женщин – время от времени – возникает нужда в определенных вещах?

– Да. Но сейчас меня гораздо больше заботит другое.

Из-под толстой пачки старинных открыток она вытащила конверт. С жирной надписью фломастером: 14 сент. Люс. Изящно, двумя пальчиками вынула из конверта свернутую в плотную трубочку банкноту. И элегантнейшим жестом протянула ее Хьюбу.

– Кто это – Люс? – спросила она.

– Да, кто это?

– Может быть, какой-нибудь Люсьен?

– Люсьен де Треммери живет в Хассельте. Корреспондент «Лимбургского вестника». В прошлом году мы вместе участвовали в Паломничестве к Изеру[44]44
  Ежегодное собрание в память о погибших в Первой и Второй мировых войнах в Диксмёйде у Башен Изера (Западная Фландрия).


[Закрыть].

– Он может иметь к этому отношение?

– К чему?

– К этому – Мариетта сердито ткнула в банкноту пальцем. Теперь и Хьюб разглядел на ней пятна ржавого цвета. – Что все это значит?

– Что?

– Вот и я спрашиваю. Деньги и кровь, неужели это ничего не значит? Могли у Сталенса быть контакты с мафией?

– Здесь, в Алегеме?

– Почему бы и нет?

Она смотрела какую-то часть серии The Untouchables[45]45
  «Неприкасаемые», американский телесериал о борьбе с мафией.


[Закрыть], сказала она, там богатого старика взяли в заложники. Но семья отказалась за него платить, и им прислали фото, на котором абсолютно голый заложник был привязан к кушетке.

– Абсолютно голый? По фламандскому ТВ? Не может быть, – изумился Ван Хооф.

– Значит, это был feuilleton[46]46
  Здесь: отрывок (фр.).


[Закрыть] из какой-то другой серии. В общем, там шла речь о богаче, пристегнутом наручниками к кровати. В одной из сцен молодой кудрявый гангстер делает на шее заложника небольшой надрез. Течет кровь, и вот тут-то начинается самое важное: молодой гангстер прилепляет к ранке стодолларовую банкноту.

– Скорее уж тысячедолларовую, – поправил ван Хооф, – американские банкноты издали кажутся совершенно одинаковыми.

– Сто. Было написано в субтитрах. Я думаю, это означало, что если они не получат денег, то отлепят банкноту от ранки и богач истечет кровью.

– Как масаи в Кении, – заметил ван Хооф.

– Так ты не знаешь никакого Люсьена?

– Нет, к сожалению.

Когда он собрался уходить, она вдруг сказала:

– Постой, – с таким видом, словно хотела его поцеловать, и он испугался: а вдруг она готова раздеться? Но она вышла на кухню и вернулась с цветным фото в руках. – Возьми. Будешь о нем иногда вспоминать. Я напечатала десять штук, чтобы раздать семье, здесь он на смертном одре.

Почтальона было нетрудно узнать, он был в кепи, но его круглое лицо оказалось голубым.

– Какое странное освещение, – осторожно заметил ван Хооф.

– Ты имеешь в виду цвет лица? Он ведь к концу посинел. Даже слюна стала голубой.

Она держала в руке еще одно фото.

– Можешь выбрать, если хочешь: в кепи или без.

На фото без кепи небесно-голубая полоса пересекала лоб на палец выше линии бровей. Редкие пряди голубых волос прилипли к черепу. И мочки ушей были голубыми.

Хьюберт ван Хооф

По дороге домой, проезжая в автомобиле через Лес Забвения, Хьюберт почувствовал себя неважно. У серебристых берез на берегу ручья, сказал почтальон. Ван Хоофу не попадалось никаких берез. Его бросило в пот. Может, съел что-то нехорошее? Жена накормила его как обычно. Бифштексом с картошкой фри. Несвежий майонез? Не может быть, отменное качество гарантирует всемирно известная (в пределах Бельгии) фирма «Девос-Лемменс». Жена права, надо бы обратиться к доктору Вермёлену. Но расследование прежде всего. То, которое он сам себе заказал. Наконец-то он опубликует сенсационную статью в «Варегемском вестнике». И еще. Поставит на место ехидного пастыря, Его Преподобие Ламантайна.

Руль «фиата» ван Хоофа задрожал. Нет, это его самого затрясло. Но, свернув направо, чтобы немедленно ехать к доктору, он увидел серебристые березы.

Наш корреспондент увидел… почувствовал… нашел в одном из наших фламандских лесов, во-первых, характерные… березы… поискать латинское название… Хвалу и благодарность чувствовал наш удачливый корреспондент на пути к полицейскому участку… и силы жандармерии, до сих пор не начавшие расследования… когда международный терроризм… связанный с нелегальной торговлей оружием…

Он миновал березы, аккуратно запарковался на боковой тропинке, в кустах, и вернулся. И четверти часа не прошло, как он увидел джип. Который почтальон называл «пикапом». На шоферском месте, положив руки на руль, а лицо – на руки, сидел Рене Катрайссе и спал… или был мертв? Ван Хооф не решился подойти ближе. «Наш корреспондент увидел преступника… правонарушителя… подозреваемого в дезертирстве в то время, как последний… спал в своем армейском автомобиле».

Какой-то парень выбрался из кустов. Красивое, немного женственное лицо, пухлые губы. В джинсовом костюме, на штанах – влажные пятна, верно, кусты оказались мокрыми. В руке – отвертка.

– Всем добрый день, – сказал ван Хооф.

Парень дружелюбно улыбнулся. К его волосам, плечам и спине прилипли красновато-коричневые перышки. Даже капот джипа был в пуху. А одна пушинка пристала к левой брови. Попади его фото на первую полосу «Варегемского вестника», его посчитали бы психом.

– Я тут грибы собираю, – сообщил Ван Хооф.

– Так, – сказал парень. – С утра проснулся и подумал: классно, сегодня, пожалуй, наберу грибов?

– В точности так.

– А во что ты собирался эти грибы складывать? В карманы? Почему ты не в кроссовках? Где твои друзья?

Рене Катрайссе не пошевелился.

Ван Хооф растерялся. Сперва он обернулся и несколько раз качнул рукой вниз, словно давая знак не спешить залегшему в кустах взводу спецназа. Потом сказал:

– Я один.

– Ах, – встрепенулся парень. – Мальчик-с-пальчик заблудился в опасном лесу. И ни одного посланного Кэпом гнома или жандармов в кустах?

– Ты, что ли, убил Катрайссе? – спросил ван Хооф, как будто он был детективом, который внезапно разворачивается перед дверью и спрашивает: By the way did you murder René Catrijsse?[47]47
  А кстати, не ты ли убил Рене Катрайссе? (англ.)


[Закрыть]

– Нет еще, – сказал красавчик с отверткой. – Очень глупо было показывать, что ты знаешь Рене.

– Он должен оставаться неузнанным?

– Не узнанным некомпетентными людьми, – сказал парень. Все на нем сверкало: три золотых кольца на правой руке, серебряный крест, свисавший с шеи на золотой цепи, широкий браслет с рубинами на левой и отсвечивающее матовым серебром жало отвертки.

Из кучи рваных рубашек, носков, книжонок в мягких обложках парень извлек почерневшую сковороду.

– Хочешь яичек? – сказал он. – Да? Я сам предложил, я взобью вам чудный омлет. Доставьте мне удовольствие, сеньор. Я не готовлю на сливочном масле, только на непревзойденном оливковом, первого отжима.

Он поискал что-то. Нахмурился. Сросшиеся брови делали его похожим на обезьянку Мари, наш талисман.

– У меня совершенно не осталось яиц! Рене, Рене, проснись. Яиц совсем не осталось. И на хрена мне сковорода, если нет яиц?

Изящным движением он поднял почерневшую сковороду, размахнулся и резко, со свистом врезал ею ван Хоофу по голове. Ребро сковородки рассекло ему ухо.

– Нет, – пискнул ван Хооф. Он побледнел, как бумага. – Нет, нет, – повторил он изумленно и упал на колени. Сковорода снова взвилась вверх и снова обрушилась на его голову.

– Да-да, – сказал Шарль.

Ван Хооф лежит лицом вниз, уткнувшись в согнутую руку. Он красен, словно его облили краской. Пытается приподнять голову и опереться подбородком о кулак, но подбородок соскальзывает с красного, скользкого кулака и ударяется о жестянку с номером автомобиля, лежащую на земле. Кажется, что ван Хооф читает кровоточащим правым глазом выбитый на жестянке номер.

Шарль, присев на корточки, выворачивает его карманы. Дикие голуби разлетаются. Рене так и не пошевелился.

Шарль сидит разбросав ноги, прислонясь спиной к дверце автомобиля, просматривает документы ван Хоофа и удивленно говорит:

– Он, оказывается, родился в Генте, никогда бы не подумал. Вид у него совершенно не гентский.

Шарль встает. Гладит стволы берез. Сплевывает, настороженно поглядывая на корчащегося в агонии страхового агента, отходит в сторону, еще раз небрежно оглядывается на уже мертвую жертву. Проклятые голуби курлыкают, хлопают крыльями, низко пролетают над кроваво-красной головой с кроваво-красными глазами.

– Рене, – говорит Шарль, не ожидая ответа, – Рене, теперь хорошо бы убедиться в том, что этот гентский джентльмен не соврал. Гентские уроженцы, как правило, рождаются врунами. Ты пока оставайся здесь. Если еще кто явится, скажи – я вернусь около… около семи.

Шарль отправляется в лес на разведку. Тут он профессионал. Сразу находит автомобиль ван Хоофа. Конечно. Помнишь, как мы, переодевшись туристами, в гавайских рубахах и длинных цветастых шортах, пробирались, пыхтя, по залитой ржавой водой ржавой земле, фотографируя так называемые живописные участки девственного леса, а в том же лесу, совсем рядом, прятались наши броневики.

– Другого такого разведчика, как Шарль, не сыскать, – говорил Кэп. – С Шарлем нам и бинокли не нужны. Только уж очень много говорит, лучше бы слушал, что ему говорят. Пока что единственный командир здесь я, Кэп.

Шарль возвращается. На красном, присыпанном пылью лице сидит десяток слепней. Он прогоняет их, Божьих тварей.

– Ни к чему это было, – комментирует Рене, сворачивая джойнт.

– Много ты знаешь о том, что «к чему», а что нет, – отзывается Шарль. – Теперь-то мы увязли по самые уши, приятель. Ты, правда, немного глубже, чем я, но все равно надо что-то делать. Погружу-ка я этого уроженца Гента в машину и отгоню ее в Оостенде. По дороге можно, к примеру, завернуть в Дамме и выкинуть его в канал, в темные воды обводного канала.

Шарль вытаскивает пачку кредиток, сует три четверти их в нагрудный карман Рене.

– На случай, если с Кэпом возникнут проблемы…

– Тогда-то я точно встречусь с его людьми, – замечает Рене и зажмуривается, словно от яркого солнца.

Из уголков его рта, по подбородку и шее, сбегают подсохшие дорожки голубой слюны.

– Номер телефона в Оостенде ты знаешь, – отвечает Шарль. – В случае чего кто-нибудь приедет и заберет тебя.

– Ты.

– Я или кто-то другой.

Шарль продолжает охоту на слепней. Ему помогает один из голубей.

– Ты.

– Да, я.

Затягиваясь по очереди, они докуривают джойнт.

– Ладно-ладно, – говорит Шарль. – Как мы веселились в Кибомбо, помнишь?

– Да уж, там мы посмеялись от души!

В Кибомбо Мишель отрезал черным детородные органы, но только самые длинные, ему было жаль тех, у кого они маленькие. Или очень тонкие. Иногда мы видели, как он скребет голову, запустив пальцы в соломенно-желтую шевелюру, запутавшийся ариец, ополчившийся на черные пенисы. Большой, маленький – а кто скажет, какова норма? Наверное, Мишель мог ответить. После Кибомбо он больше так не делал: невеста, учительница из Хасселта, запретила ему. Она писала: «Таким поведением ты вызываешь у противника жажду реванша».

В Кибомбо была улица, где позволялось жить только крестьянам, лишившимся рук или ног. Конечности были обрублены выше локтя или выше колена. За ними хорошо ухаживали. Регулярно, особенно перед визитами вождя племени, инвалидов возили в автобусе во дворец Симона Букуле, и там, в тронном зале, они играли в футбол.

В Кибомбо Кэпа и его людей часто приглашали на праздники, где жирный, голубовато-серый Симон Букуле, закутанный в кипенно-белый бурнус, пел I can't get по-о satisfaction[48]48
  Песня группы The Rolling Stones.


[Закрыть] под аккомпанемент двух аккордеонистов. Букуле всегда сам платил Кэпу нешлифованными алмазами, доставал их из вышитого льняного мешочка. Время от времени Кэп давал одну-две штуки солдатам, проявившим особое мужество. Иногда – меломану Шарлю или Марку де Йонгу, прошедшим его школу в Северной Корее.

Букуле отслужил девять лет в правительственных войсках, получил звание капрала. Потом бунтовал, голодал, сидел в тюрьме, вел политическую борьбу, болел малярией и, весь израненный, мечтал о реванше, когда наемники помогли ему взять власть. Хватило трех броневиков, поддержанных заградительным огнем и гранатами, кое-кого придушили, других прирезали зазубренными ножами. Теперь Симон Букуле обленился, валяется в постели, ему делают педикюр и поставляют белых шлюх.

– Симон, – сказал Кэп, – я прослежу за твоими соседями, за всеми тремя.

– Кэп, – он едва шевелил губами, – если два слона бьются друг с другом, кто чаще всего проигрывает?

Когда Кэп задумывался, он выглядел, как и Мишель, глубоким стариком.

– Слабейший, – ответил он наконец.

Симон Букуле покачал головой, втянул дорожку кокаина, откинулся на подушки, удовлетворенно и насмешливо поглядел на Кэпа и, наконец, проронил:

– Трава.

Рене

Рене с удовольствием подъехал бы к родительскому дому на джипе, но не стоит дразнить соседей. Он бредет пешком в сгущающихся сумерках. Хватаясь за ненадежные стволы деревьев, присаживаясь иногда на мокрую землю.

Слышен перестук колес по рельсам, гудок паровоза – а он видит другой поезд, ползущий по рельсам, извивающимся меж синих, осыпающихся от старости гор. Запах гвоздики поднимается над землей. Чернокожие малыши с белоснежными кудрями прячутся, когда Рене оглядывается. Но стоит ему отвернуться, снова машут бумажными флажками с эмблемой какой-то бельгийской компании На них армейские рубашки хаки. На одном – солнечные очки с выпавшим стеклом.

– Подите-ка сюда, – командует Рене невидимой толпе. Ему не хватает Шарля. Ему не хватает Кэпа, командира, который мог объяснить все на свете, крепко пил и утверждал:

– Солдат без виски – что авто без бензина.

Не хватает топота марширующих солдат, выкриков Dieu le veut, не хватает эха, вторящего этим крикам: взрывов бомб на рынках, взлетающих на воздух бензоколонок, горящих школ. Им давались инструкции по установке противопехотных мин. Но никогда не хватало денег на специалистов по разминированию. Веером разлетаются части тел и внутренности.

Рене движется к дому. Сквозь кусты, ползком. Уклоняясь от веток, хлещущих по лицу. Товарищи по оружию предали его, ускользнули, он катается по земле, корчась от боли в животе. Любое резкое движение вызывает боль, рубашка приклеилась к обожженной спине и плечам, к ободранной коже.

Он входит в деревню, и жители видят его. Он держится очень прямо, с ним никто не здоровается. Алегем в ужасе. Кто знает, какая кара падет из-за него на деревню. Эти дезертиры опасны, они все повязаны секретным соглашением, как Иностранный легион.

Неожиданно он оказывается на улице, где живут родители. Тоненький звон колокольчика. Рене продвигается вперед, держась руками за прилавок, потом за косяк двери, потом за край буфета. Альма роняет вязание, хватается за поясницу. Лицо Дольфа проясняется.

– Так-так, – говорит Дольф.

– Я все время о тебе думала. – Это не жалоба. Альма не ждет ответа. – Ты то приходишь, то растворяешься в воздухе. А мы все ждем и ждем.

– Мама, – вырывается у Рене непроизвольно.

– Тут какие-то двое искали тебя, – встревает Дольф. – Я сперва решил, они из налогового управления.

Селия

Селия, дочурка директора молочной фабрики, крутила свой хула-хуп в полном одиночестве, некому было восторгаться ее ловкостью. Тогда она решила пойти в лес, чтобы отыскать там волка. Но волк никак не попадался. Селия обещала маме вернуться к пяти, пришлось прекратить поиски волка и повернуть назад, но тут она наткнулась на джип с незапертыми дверьми. Автомобиль выглядел так, словно в нем устраивали петушиные бои: сидения, пол, окна – все было облеплено птичьими перьями. Она вскарабкалась на шоферское место, уселась за руль. Нажать на клаксон не посмела. «Ту-ту! Ту-ту!» – крикнула она. Отозвались только дикие голуби.

Она проинспектировала сложенное в автомобиле барахло и поняла, что владелец машины – странная личность. Хотела зажечь спиртовку, но не нашла спичек. Отхлебнула из походной фляги – там оказалось выдохшееся пиво. Сунула пальцы в баночку с теплым апельсиновым джемом, облизала их и вытерла о рукав солдатской рубашки. Потом внимательно прочла единственную нашедшуюся книжку – комикс «Франс и Лизка»[49]49
  «Suske & Wiske», популярный в Бенилюксе детский комикс


[Закрыть], грызя половинку засохшей шоколадки «Баунти».

– Где тебя только носило? Ты вся в поту! – встретила ее мать. И, повернувшись к отцу, добавила: – По-моему, у нее температура.

Тот сунул дочери под мышку термометр, проворчал:

– Да эта штука не работает, – и принес другой термометр, из спальни. – И этот не работает, что за дела? Разом взлетает до самого верха.

– Похоже на брюшной тиф, – сказал доктор Вермёлен.

– Она весь вечер проплакала, – заметила мать Селии.

– Я с таким никогда не встречался, – сказал доктор Вермёлен.

– Я с ума схожу от ее плача. И муж тоже!

– Брюшной тиф или столбняк, больше всего похоже именно на это.

Назавтра он смерил температуру во рту у Селии, в заднем проходе и во влагалище. Сорок градусов Цельсия. Еще через день – сорок один.

– Ни одна живая клетка этого не выдерживает. Ваша дочь, как это ни удивительно, человек-саламандра.

Через несколько часов Селия была еще жива и пела рождественскую песенку.

Песенку, продолжавшую звучать в ушах директора молочной фабрики и после того, как Селия умерла. Обезумевший от горя отец обошел множество книжных магазинов и киосков, просматривая выпуски комикса «Франс и Лизка», но не обнаружил ни в одном из них сходства с измятой, заляпанной, свернутой в трубку брошюркой, которую нашел в кармане куртки дочери. В ней Франс (с огромной, как у взрослого, елдой) занимался содомией с Лизкой, что не мешало обоим одновременно свинговать, а присутствовавшей при этом тетушке Сидонии наслаждаться кока-колой.

Несчастный отец не решился рассказать никому, включая жену, где он обнаружил эту грязную книжонку. Время от времени ему приходилось подавлять приступы смеха, но сотрудники фабрики находили эту неловкость вполне объяснимой.

– Невроз, – сказал доктор Вермёлен. – Расстройство вазомоторной системы. Может привести к истерии.