Текст книги "Пересуды"
Автор книги: Хьюго Клаус
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Хьюго Клаус
Пересуды
Перевод этой книги осуществлен при поддержке Фламандского литературного фонда (Vlaams Fonds voor de letteren – www.flemishliterature.be)
I
Пересуды
Дольф
Дольф Катрайссе стоял у окна, спиной к столовой и человеку, расположившемуся среди цветастых подушек плетеного кресла, с незапамятных времен принадлежавшего ему, Дольфу.
Член семьи. Сын Рене, вынырнувший откуда-то после почти трехлетнего отсутствия и занявший лучшее место у печки, словно забыл, что кресло это – отцовское.
Дольф в сером халате застыл у окна. Тишина в доме. Вот уже полчаса. Полчаса назад Рене пробормотал что-то насчет тепла. Не понятно о чем: о наступившем бабьем лете или о влажной жаре Африки, откуда он только что явился.
Дольф подумал, что ведет себя с сыном невежливо; встал к нему спиной, неловко молчит. Что ж тут поделаешь, не может он глядеть Рене в глаза. Никогда не мог.
Почти три года.
Ночью, еще не рассвело, в парадную дверь еле слышно постучали. Потом раздался скрежет, кто-то царапал дверь, словно забытый на улице голодный кот просился в дом.
И Альма, мигом набросившая халат.
И хриплый, с трудом узнаваемый голос:
– Эй, кто-нибудь. (Нет чтоб позвать: «Папа, папа».)
И Альма, словно и во сне ожидавшая таинственного ночного стука, нащупывает тапки и, радостно вскрикнув, бросается к двери спальни.
– Это он.
Кто? Кто – он?
– Рене, – говорит, и на лице ее появляется испуганно-восторженное выражение, какого Дольф не видел уже много месяцев.
Это был он. Рене, которого они помнили вспыльчивым, недобрым, дерзким, – изменившийся до неузнаваемости: одичавший, погибший человек, повалившийся, едва взглянув на отца, в то самое плетеное кресло, где сидит теперь. Карманы куртки чем-то набиты. Кроссовки заляпаны ржавыми пятнами, а может – кровью. Солдатский рюкзак валяется на полу, у ног.
Эту ночь он проспал, не раздеваясь. Может быть, на полу. Дольф слышал скрип досок и стоны.
Дольф видит отражение сына в оконном стекле, смутное, как фотография в газете. Фото Дольфа опубликовала местная газета «Варегемский вестник». Они с Альмой в своем садике, на скамье. На фоне герани и георгинов. Оба смотрят прямо в объектив: Альма – угрюмо, Дольф – испуганно. А рядом статья о них, богобоязненных, работящих родителях, огорченных тем, что не имеют вестей от старшего сына Рене, знают только, что кто-то видел его с тремя другими бельгийцами-дезертирами на Занзибаре, в ближнем кругу жестокого диктатора шейха Каруме. И о том, что семья Катрайссе ежедневно молится Мадонне из Фатимы[3]3
Имеется в виду «Фатимское чудо», явление девы Марии детям из португальской деревни Фатима в 1917 году.
[Закрыть] и надеется на скорейшее возвращение сына в полном здравии.
Время от времени Дольф и Альма видели по телевизору небольшие группы белых солдат, пробиравшихся сквозь африканские джунгли. Со всех сторон их поливали дождем стрел и дротиков. Они окликали друг друга по-фламандски. Какой-то из голосов мог бы быть голосом Рене. Солдаты бежали к вертолету, но ни один из них не был похож на Рене. Даже тот, последний, который не успел добежать и упал на колени, пронзенный десятками стрел, впившихся в шею и спину.
Черные преследователи, кричащие, пляшущие, палившие по вертолету из автоматов, оказались мальчишками лет четырнадцати, наряженными в женские платья, парики со светлыми волосами и солдатские береты. Некоторые напялили белые бюстгальтеры, нарисовав на них кроваво-красные соски.
Серое утро. Фотография на стекле бледнеет, шевелится. Расплывчатый силуэт сворачивает сигарету, закуривает, и комната наполняется густым, сладковатым ароматом. Дольф окидывает взглядом свой садик, за садиком – футбольное поле клуба «Орлы Алегема», а за ним – дымящие трубы пивоварни. Словно прощаясь с привычной жизнью, которой теперь, когда вернулся Рене, уже не стать прежней. Он поворачивается к сыну:
– Мама пошла в супермаркет. Надо надеяться, не забудет купить сигарет. Они с будущей недели подорожают. Нынешнее правительство лишает нас последних удовольствий. Вот что получается, когда католики объединяются с социалистами.
Дольф отходит от окна и попадает в облако сладковатого дыма.
Ночью Рене произнес три отрывистых фразы; похоже, они дались ему с трудом. Дольф не разобрал, что он сказал, слова обрывались кашлем, и обращался он к Альме.
– Рене не хочет, чтоб кто-нибудь знал, что он вернулся, – сказала Альма после, уже в постели. – Кто-то из друзей подвез его к самым дверям. Я спросила, знаю ли я этого друга, вдруг он из наших мест, но он ничего больше не сказал. Рычит, как пес, вот-вот укусит. У него такой несчастный вид. Как знать, что ему пришлось пережить? Там, в Конго, сотни клещей и червей. И малярийные комары. Он не смог узнать свою комнату. А ведь мы в ней ничего не поменяли. Что я ни говорила, что ни спрашивала, он не ответил. Заснул, где стоял. Как будто у него эта… сонная болезнь. Я сказала: «Ходят слухи, будто белые солдаты воюют друг против друга, будто там не только негры бунтуют, но вы сами сдурели и друг в друга палите. Я спать не могла, когда узнала. И отец не мог спать, и твой брат Ноэль тоже!»
Но он уже спал, стоя, держа рюкзак в руках. Я рассказала, как нам читали лекцию в школе и показывали диапозитивы; как Учитель Арсен представлял лектора, а лекция была про Конго и другие заморские территории, и как мы узнали, что белые совсем обалдели от страха и стреляют друг в друга, а лектор сказал, что негры этого не могут понять.
Еще я ему рассказала, как ты задремал во время лекции, а я тебя пихнула в бок, когда заговорили о скотоводстве в Африке, потому что подумала, тебе будет интересно о неграх, как они берут кровь из вен у своих коров и мешают ее с молоком и мукой, а дырочку в вене залепляют глиной.
Через час Дольф начинает беспокоиться. Не о Рене, который молча пялится в экран выключенного телевизора. Об Альме. Куда она подевалась?
Автомобили тут носятся как бешеные. А Альма ничего не видит вокруг, обалдела от счастья, как же, вернулся пропавший сын, и какой-нибудь шведский трак запросто собьет ее, она покатится по дороге, а встречная машина расплющит корзинку с покупками, и, ослепнув в облаке муки и сахарной пудры, третья машина переедет ее грудь и раздавит мотоциклетный шлем.
Дольф заваривает кофе, предлагает Рене. Рене, закрыв глаза, качает головой.
Да он еле жив, думает Дольф, и бледен, как в доску затраханная блядь, иначе не скажешь. Неужели это наш Рене, мальчуган, который много лет назад здесь, в кухне, рыдал, когда Стан Окерс разбился, сорвавшись с предательской кручи трека в антверпенском Дворце спорта? Стан Окерс, мировой рекордсмен. Что там у него была за скорость – 57 километров в час? Да какая разница.
Попробую еще раз. Если снова не ответит, черт с ним совсем.
– Рене, – говорит Дольф.
Рене что-то бурчит. Хорошее начало. Можно начать интересный разговор.
– Скажи-ка, а негры уже научились разбираться с финансами, ну, вроде как мы?
Смертельно бледный юноша прислушивается к шуму снаружи и, кажется, собирается что-то ответить, но Альма тихонько стучит в окошко.
И, войдя в кухню, издает индейский вопль. Такого Дольф давно не слыхал. С тех пор, как их сорвиголова ввязался в свои кровавые разборки в джунглях и пустынях.
– Бедный мальчик, никто не налил ему кофе!
Дольфа шокирует ее бодрый тон.
– Я спрашивал его. Правда же, Рене?
– Я купила бананов, – сообщает Альма, выкладывая на клетчатую скатерть вкусности, на которые она скрепя сердце потратилась для своего бедняжечки: печенье, молочный и черный шоколад, закуску к пиву, жвачку, сигареты (это для всех), пять запаянных пакетиков с экзотическими фруктами, названий которых Дольф никак не может запомнить. (Впрочем, одно, он знает, называется «йапапас». Или что-то вроде.) – Мне пришлось изо всех сил сдерживаться, чтобы не поделиться своей радостью со всеми, кто был в супермаркете. Николь, ты ее не знаешь, она меньше года работает в мясном, поглядела на меня и говорит: «Альма, а ты-то чему радуешься?» Я говорю: «Я? Когда?» А она: «Да прямо сейчас, у моей кассы. Поклонника, что ль, завела?» Мне так и захотелось ей все разом выложить! Именно ей, у нее брат работает в Киламбо[4]4
Город в Конго (далее «экзотические» названия комментируются, только если не относятся к Конго).
[Закрыть], в администрации. Или в телефонной компании.
Рене достались глаза Альмы, холодные и светлые. Другой ее сын, Ноэль, мой младшенький, унаследовал мои глаза. И к сожалению, мой характер. Мы оба слабаки, ни на что не годимся, Ноэль и я. Нам срут на голову, а мы еще и благодарим за это. Вот Рене, к примеру. Что он с нами, с матерью и со мной, сделал, ни в какой книге не опишешь. И смотри-ка, явился, косноязыкий и покалеченный, сердце переворачивается от жалости. Сидит себе как ни в чем не бывало, с траурной мордой, вот-вот снова потопит меня в дерьме. Потому что теперь нам уж точно ничего хорошего не светит. Взять хотя бы ту запретную дрянь, которую он курит. Стоит кому-то из соседей зайти в лавку, учуять запашок и доложить экс-комиссару Блауте, как явится полиция с мигалкой, закует всех в наручники, и уж тогда-то место на первой полосе «Варегемского вестника» нам обеспечено.
– А как быть с Юлией? – спрашивает Альма.
Дольф не понимает, к кому она обращается. А Рене знает, кто такая Юлия, но никак не реагирует. Только морщинки собираются на гладком, выпуклом лбу.
– Надо будет вечером сказать Ноэлю, когда он принесет газету. – Рене снова морщит лоб, но Альму в ее заботах о доме не остановить. – Потому что минеер Байттебиер как прочтет газету, так отдает ее нам. А иногда он сам ее и не раскрывает.
В ответ Рене кашляет.
– Ты не находишь, что у нас многое переменилось? Пивовар советует поставить в лавке неоновые лампы, расходы, похоже, со временем окупаются…
Со временем… То, что Альма называет лавкой, когда-то было их гостиной. Дольф и Альма, полные дурацкого энтузиазма, беззаботно очистили ее от мебели. Они были женаты всего пять лет, когда решили открыть винную лавку. Буфет продали, из бархатных занавесок сшили курточки для Рене и Ноэля, кресла и столик снесли на чердак. Построили и выкрасили в светло-коричневый цвет стеллажи, а прилавок им подарил пивовар. В первую неделю на новеньких, сверкающих стеллажах стояло всего несколько бутылок геневера[5]5
Настойка на можжевеловых ягодах, крепостью от 35° и выше.
[Закрыть]. Пять? Или шесть? Да какая разница. А сколько вина? Альма советовалась с Его Преподобием Ламантайном, который ежегодно навещает французских виноделов, дабы пополнить запасы своего подвала. В первые два года они закупали слишком много Sauvignons. Пока не обнаружилось, что большинство сограждан не в восторге от их затеи. Даже их друзья предпочитали покупать вино в супермаркете.
И Sauvignons прокисло.
– Сегодня на обед бараньи отбивные и цветная капуста в белом соусе, – объявляет Альма. – Даже не надейся, что получишь у меня рис или маниоку. Хотя, если ты скажешь: «Мама, я обожаю африканскую еду, я к ней привык, жить без нее не могу»… Нет? Ты только скажи, Рене, получишь все, что захочешь. Скажи.
Со временем стеллажи заполнились, колокольчик над дверью звонил все чаще, покупатели задерживались в лавке поболтать, а Альма постепенно разбиралась в тонкостях, правилах, предписаниях и училась минимизировать налоги. Пугали ее лишь неожиданные визиты господ в темных костюмах, следивших за выполнением акцизных законов. Которые всякий раз толковались по-разному, приводя к совершенно неожиданным результатам; из их непостижимых глубин могло, к примеру, внезапно всплыть дурацкое древнее предписание, по которому власти имели право обыскать покинувшего лавку клиента и наложить на хозяина огромный штраф, если у того в сумке окажется, к примеру, меньше двух бутылок геневера.
– Вы мне не поверите, – говорит Альма, – я проходила мимо кафе «Корона», а там сидел Учитель Арсен, и как же мне захотелось войти, сесть за его столик и сказать: «Учитель Арсен, ваш лучший ученик, вам не придется долго гадать, кого я имею в виду, вернулся к нам, домой, видите, даже он не смог долго обходиться без родителей». Эти слова едва не слетели у меня с языка. Но я сдержалась. Как всегда.
À propos[6]6
Кстати (фр.).
[Закрыть], приходили какие-то чиновники, я подумала было, что из акциза, а оказалось – из полиции в штатском[7]7
Сотрудников ВОВ – Bijzondere Opsporingsbrigade (Бригады особых расследований, бельгийской службы безопасности) называют «жандармы» или «полиция в штатском».
[Закрыть]. Они спросили твой адрес. Я сказала: «Он за границей». – «Да-да – ответили они, – нам это известно: за границей. Но за какой границей?» Они не поверили, когда я сказала, что не знаю. «Он в Америке? В Азии? В Австралии? Может быть, здесь, в Европе?» Я ответила: «Я думаю, он в той части света, которую вы еще не назвали». – «Мадам Катрайссе, – сказал тот, что с усами, – не пытайтесь водить нас за нос». Я говорю: «Очень жаль, но больше я ничего не знаю». Я не знала, куда деваться от стыда; мать, не знающая, где пропадает ее ребенок; ребенок, не давший ни адреса, ни телефона своей матери.
Придет время, думает Дольф, когда нам не надо будет стыдиться за своего сына. Со временем Альма перестанет заискивать перед этим замкнувшимся в бесцеремонном молчании светлоглазым парнем, похожим на нее, как близнец, только волосы у него слиплись от грязи.
Альма
Альма сердится на Дольфа. Хотя он ни в чем не виноват. Я совершенно сбита с толку, думает она. Матушка сказала бы на родном руселарском диалекте: «Нашей Альме молоко в голову бросилось», – она так говорила, когда меня бесила Дольфова беретка. Натягивал беретку на уши, лица почти не видно, и, сколько не проси, он и дома ее не снимал.
Теперь Альма злится уже на себя. Почему ночью, когда она постлала своему искалеченному сыну постель в его комнате, на его собственной кровати, она не позволила себе по-настоящему обрадоваться?
Это у меня от матушки. Она, как и я, не любит покоя.
Почему я не могу просто наслаждаться жизнью? Ответ-то я знаю, но не позволяю себе выговорить его вслух.
Позвонить матушке? Рене всегда был ее любимчиком. Именно она держала его на коленях, когда мы втроем ехали на восьмидесятилетие тетушки Виргинии. Против нас в поезде сидел, уставившись на матушку, незнакомый господин с выпученными глазами, несколько навеселе, а она все время смотрела в окно, на проносящиеся мимо садовые участки, дома с садиками, перроны, выстроенные посреди поля фабрики. Недалеко от Дендермонде этот человек – он был в костюме-тройке, а когда, протянув руку, коснулся матушкиного колена, на запястье сверкнули золотые часы – сказал:
– Мефрау, я имею честь быть с вами знаком.
Матушка продолжала смотреть в окно. Поезд замедлял ход.
– И с вами тоже, – продолжал он, поворачиваясь ко мне. – Вы были медсестрой во время войны. Да или нет? Феникс, резиновая фабрика. В Эсхвеге. – Он поднялся, взял свой фибровый чемоданчик и добавил: – Вы правы, что хотите обо всем забыть. То были тяжелые времена.
– Минеер, – сказала матушка, так и не взглянув на него, – занимайтесь своими делами.
– Мефрау, – ответил он, помолчав, – я много чего видел в жизни, но никогда не встречал таких чопорных рож, как у вас обеих.
– Минеер, – произнесла матушка неторопливо.
– Да, мефрау. Вы что-то хотели сказать?
Матушка покачала маленького, удивленного Рене на коленях.
– Что с такой рожей вам светит одна работа: дерьмо сортировать.
Он кивнул. Потом снова кивнул, и еще раз, и еще. Поезд миновал станцию Дендермонде.
– Странно, – сказал он, – а ведь мне уже говорили это раньше.
Моя гордая, мстительная матушка теперь худа, как скелет, у нее вставная челюсть, мертвая сухая кожа, рак пищевода.
Надо будет сегодня ей позвонить.
Потом Рене торопливо и жадно съедает два бутерброда с вареной ветчиной. Потом прикуривает половинку самокрутки, распространяющей странный запах какой-то травы.
– Сними-ка рубашку, – говорит Альма. – Я ее постираю. Пока можешь взять одну из отцовских.
– Нет.
– Или возьми у Ноэля.
– Нет.
– Нет так нет. Но вот эту штуку надо немедленно постирать и выгладить.
Альма пытается снять с его шеи яркий, обтрепанный шелковый шарфик. Рене шлепает ее по руке. Шарфик сползает, открывая шею, и Альма видит синяк, фиолетовое пятно с охряной каемкой.
– Ты подрался? В кафе? В кафе, где собираются плохие люди?
– Главное – никакой политики, – вступает Дольф. – Политика делает из людей полных идиотов. Поглядите только на Поля-Анри Спаака, того, что по международным делам.
Рене поправляет шарфик. Проходит через кухню на веранду, спускается в садик.
Соседям его не увидеть, разве что кому-то из мальчишек Агнессенсов повезет добраться до слухового окна. Дольф наблюдает за неуверенной походкой Рене. Походкой постороннего.
Впервые Дольф увидел золотистую головку и сдвинутые брови этого чужака в больнице. Альма сидела в постели, подложив под спину шесть или семь подушек. Она сонно улыбнулась Дольфу:
– Он нравится тебе?
– Мне надо к нему привыкнуть, – сказал Дольф. – Уж очень он желтый.
– Желтуха потом сходит.
– Надо надеяться.
– Так нравится или нет?
– Он красивый, очень красивый. Не могу поверить, что это мой ребенок.
– Да он и не твой вовсе.
Он искал скрытого смысла в ее шаловливой улыбке, в ее юном, сияющем лице. Темные соски просвечивали сквозь намокшую рубашку. Он знал, что должен подыгрывать другой, чужой и непонятной стороне ее натуры.
– Чей же он тогда? – выдавил он наконец.
– Погляди.
– Это нос?
– Дольф, у моего отца тоже такой нос. Смотри же глазами.
– Ямочка на подбородке?
– Такая есть у Арсена, школьного учителя.
– Нет, Альма, нет! Только не Арсен, прошу тебя.
Она уже стонала от смеха.
– Поди-ка, – сказала она и, обвив сильными, теплыми, полными руками его шею прошептала ему в ухо что-то невнятное, потом сказала: – Ты никогда этого не узнаешь, – и дунула ему в ухо со всей силы. Он вскрикнул.
Акушерка сказала:
– Что за глупые дети!
– Дурачок, – сказала Альма, – смотреть надо на пальчики на ногах. Пальчики у него твои, таких больше ни у кого нет.
Рене возвращается в комнату. Не могу сказать, думает Дольф, что я рад его возвращению. Я боюсь за него сильнее, чем когда он сбежал, тогда мне помогали, объединившись ради такого случая, жандармерия и полиция.
– Ты до сих пор не спросил, как поживает твой брат, Ноэль, – говорит Альма. – Во всяком случае, ты вернулся вовремя. Тебе трудно будет его узнать.
– Он работает, – включается в разговор Дольф. – У Байттебира. Грузчиком. Ему нравится работа. Много времени проводит на воздухе. Ему это полезно. Иногда работает в саду Его Преподобия. Или возит Его Преподобие, если тот устал и не хочет сам вести машину.
– Мы с отцом думаем, что он завел подружку. Никогда не догадаешься кого.
– Юлию Ромбойтс, – вступает Дольф. – Она заходит за ним, когда идет в кино или на танцы. Она научила его танцевать.
– Я и сама удивляюсь. Времени они зря не теряют, не успеем оглянуться – а она уж тяжела. Может, оно и к лучшему будет.
Альма презрительно фыркает. Не родилось еще девушки под стать ее сыновьям, страдальцу Ноэлю и эксцентричному Рене. Если бы королева Юлиана Нидерландская здесь, в нашей лавчонке, пала перед нами на колени, держа в унизанной кольцами руке чек на пять миллионов бельгийских франков[8]8
100 бельгийских франков в 1960-е годы примерно соответствовали 2 долларам, а доллар тогда был дорогой, американцы любили ездить в Европу.
[Закрыть], и попросила Рене или Ноэля сочетаться браком с одной из ее принцесс, Альма, наморщив нос и надув губки, ответила бы: «Мне надо подумать, Ваше Величество. Не уверена, что ваше предложение нам подойдет».
Рене кашляет, проводит рукою по шарфику, нажимает пальцами на больное место. Потом спрашивает:
– Что это за машина, которую водит Ноэль?
– Наш Ноэль?
– Машина Его Преподобия.
– «ДАФ-55»? Та, которая автомат?
– По-видимому, – говорит Дольф.
Рене
Мама сильно сдала, думает Рене. Она сутулится, ей трудно держаться прямо. Она глотает с трудом.
И в четвертый раз спрашивает, рад ли я, что вернулся домой. Какая крошечная у нее лавчонка. Четыре шага в длину, три в ширину.
Они пьют столовое пиво[9]9
Дешевое пиво для бедных с пониженным содержанием алкоголя.
[Закрыть].
Табак, который выращивает отец, крепче того, который я часто вспоминал под черным небом Бамако[10]10
Столица Мали.
[Закрыть].
Мама захотела сделать мне компресс на шею. Я отказался. Она смотрит на меня обиженно. Четыре минуты смотрела, я засек по часам.
Угощает меня гороховыми стручками.
– Попробуй. Небось в армии вас не кормили свежим горохом в стручках, а? Только из банок, да? Свежего не давали.
Стручки свежие, молодые, водянистые.
Здешняя ночь холодная, темно-серая. Еще одна ночь из оставшихся мне двадцати. Или тридцати. Еще тридцать раз встретить рассвет.
Звоночек на двери лавки.
– Быстро уходи, – мама шепчет.
Я замешкался, и она потащила меня за собой, схватив за рукав, усадила на кухне.
Собака, которая кашляет, лает, замолкает, царапает прилавок и дверь в кухню.
– Ко мне, Жорж, ко мне, я сказал. – Голос я узнал, Фелисьен, собственной персоной. Стоит против двери. Я притаился за дверью.
– Привет, Фелисьен, – говорит отец и подобострастно смеется. Отец готов стелиться перед всяким. Так и не научился вести себя по-другому. – Привет, Фелисьен, как дела?
– Идут понемногу, – отвечает этот подлец. Его резиновые сапоги скрипят.
– Ну, Фелисьен, чем тебя порадовать? – Мама; проснулась наконец.
– Альма, детка дай-ка мне пол-литра геневера из Балегема[11]11
Бельгийская деревня, где с XII столетия производится одноименный сорт геневера.
[Закрыть]. Тот, что делают французы, вреден моему желудку. Ты же знаешь, какие чувствительные желудки у всей нашей семьи. Чуть-чуть переложили специй в еду или небольшая перебранка – и готово, мой желудок взывает о помощи. А в воскресенье у меня будут гости, человек десять, годовщина смерти нашей матушки.
– Как же тебе пол-литра-то на всех хватит?
– Если они хоть чуть-чуть понимают в жизни, Дольф, то выпивку принесут с собой. Жорж! Ко мне! Ко мне, я сказал!
Жорж, белый терьер, толкает неплотно прикрытую дверь. Гавкает. Вбегает в кухню, видит меня, скорчившегося в углу. Жорж рычит. Под прикрытием двери я хватаю его за ошейник, подтаскиваю поближе, левой рукой зажимаю пасть. Он скулит. Продолжая зажимать пасть, я поворачиваю его голову, подношу к своему лицу. И дую ему в нос. Он скулит, как охрипший ребенок, дрожит; мокрый нос, мокрые зубы. Я отпускаю его, и он бросается к двери.
– Ко мне, Жорж, ко мне.
– Пока, Фелисьен, merci, спасибо, и до скорого, и merci.
– И вам хорошего дня.
Пот, как вода, течет по спине и между ног. Я возвращаюсь в комнату.
– Ты его прибил, что ли, пса? – спрашивает мама.
– Этот пес давным-давно не в себе, – говорит отец.
Мама закладывает руки за голову. Потом наклоняется, пока ее лицо не касается коленей. Она работала медсестрой, а ее волейбольная команда когда-то победила в чемпионате Юго-Западной Фландрии, я забыл, когда и в какой категории.
Когда она заканчивает свои упражнения, отец подает ей стакан светлого эля. Для подкрепления. Я умру, а их жизнь ничуть не изменится.
Я целовал в губы вонючих чужаков, а ее губ с остатками пивной пены ни разу не коснулся, стоял и смотрел в восторге, ни разу не поцеловал ни медовые скулы, ни прохладную шею с прилипшими к ней завитками черных волос. Ни сеточку морщинок в уголках глаз.
– Как тебе наш тэвэ? – спрашивает отец. – Мы его получили от Янтье Фердина, с большой скидкой. Французская программа из Брюсселя принимается лучше всего. Потом – программы из Голландии. Но голландцы все время спорят. Или показывают жутких уродов и даунов. Или весь вечер рассказывают о войне. Двадцать лет прошло, все никак не успокоятся.
Над телевизором висит фотография, которая раньше стояла на каминной полке. Черно-белая, с волнистыми линиями трещин и белыми пятнышками от увеличителя. Солдат, заблудившийся в метели. Каска глубоко надвинута на голову и бросает тень на верхнюю часть лица, половину тусклого, бесцветного овала. Серая шинель до пят. Он вскинул винтовку, но цель мне не видна, она осталась за рамкой фотографии. Снежные хлопья кружатся. На заднем плане видна березовая роща.
– Зачем это? – спросил я маму. – Кому нужен этот лес? Солдат его все равно не может видеть, его слепит снег.
Дело было зимой. Мама сидела, поставив босые ноги на никелированную решетку раскаленной железной печки. Мне надо было делать уроки. И хотелось, чтобы она положила свои замерзшие ноги мне на колени.
– Лес нужен нам, тем, кто смотрит на картинку.
– Альма, не мешай ребенку заниматься.
Она не послушалась отца.
– Этому солдату не выбраться, – сказала она. – Он не увидит березовую рощу из-за метели. Если бы он мог увидеть рощу, он бы понял, что легко найдет дорогу назад, к своему лагерю, видишь, на березах черные свастики и стре́лки. Но ему не выбраться.
– Альма, оставь мальчика, не морочь ему голову дурацкими старыми сказками.
Позже, мне было уже пятнадцать, Учитель Арсен, увидел эту фотографию и сказал:
– Его винтовка похожа на «Гаранд M1». Это не обычное для него оружие, армия брала на вооружение «Маузер 24». Следовательно, он забрал «Гаранд» у убитого американца.
Во времена моей ранней юности я видел маму более-менее счастливой или довольной, только когда Ноэля не было рядом и когда она рассказывала о фотографии, иногда – когда я сидел у нее на коленях.
– Что еще ты видишь в этой метели, Рене?
– Белых медведей.
– Да. Хорошо. Очень хорошо. А еще что?
Я задумался. Помню, в тот вечер трактор Фелисьена тарахтел на улице и мешал думать. Как только он уехал, я выпалил:
– Снежных чудовищ.
Она улыбнулась, словно получила от меня подарок, словно ей открылось что-то новое, словно она никогда этого не забудет.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
