Текст книги "Христианская Церковь в Высокое Средневековье"

Раздел IV
Религиозные образы в художественной литературе

Кафедральный собор

Собор Парижской Богоматери еще и теперь являет собой благородное и величественное здание <…>

Фасад этого собора, где последовательно и в совокупности предстают перед нами три стрельчатых портала; над ними зубчатый карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное центральное окно – розетка с двумя другими окнами, расположенными по бокам, подобно священнику, стоящему между диаконом и иподиаконом; высокая изящная аркада галереи с лепными украшениями в форме трилистника, поддерживающая на своих тонких колоннах тяжелую площадку, и, наконец, две мрачные массивные башни с шиферными навесами. Все эти гармонические части великолепного целого, воздвигнутые одни над другими и образующие пять гигантских ярусов, спокойно развертывают перед нашими глазами бесконечное разнообразие своих бесчисленных скульптурных, резных и чеканных деталей, в едином мощном порыве сливающихся с безмятежным величием целого. Это как бы огромная каменная симфония <…> суровый и мощный собор, который, по словам его летописцев, наводит страх, повергает в ужас <…>

Ныне в его фасаде недостает трех важных частей: прежде всего, крыльца с одиннадцатью ступенями, приподнимавшего его над землей; затем нижнего ряда статуй, занимавших ниши трех порталов; и, наконец, верхнего ряда изваяний, некогда украшавших галерею первого яруса и изображавших двадцать восемь древних королей Франции, начиная с Хильдеберта и кончая Филиппом-Августом, с державою в руке <…>

Множество статуй <…> населяли промежутки между колоннами нефа и хоров, – статуи коленопреклоненные, стоявшие во весь рост, конные, статуи мужчин, женщин, детей, королей, епископов, воинов, каменные, мраморные, золотые, серебряные, медные, даже восковые <…>

Древний готический алтарь, пышно уставленный раками и ковчежцами, тяжелым каменным саркофагом, украшенным головами херувимов и облаками <…>

Цветные витражи, притягивавшие восхищенный взор наших предков то к розетке главного портала, то к стрельчатым окнам алтаря <…>

Cвятые были его друзьями и благословляли его; чудовища также были его друзьями и охраняли его <…>

Собор заменял ему не только людей, но и всю вселенную, всю природу. Он не представлял себе иных цветущих живых изгородей, кроме никогда не блекнущих витражей; иной прохлады, кроме тени каменной, отягощенной птицами листвы, распускающейся в кущах саксонских капителей; иных гор, кроме исполинских башен собора; иного океана, кроме Парижа, который бурлил у их подножия <…>

И как уверяли кумушки из соседних домов, собор принимал тогда фантастический, сверхъестественный, ужасный вид: раскрывались глаза и пасти; слышен был лай каменных псов, шипенье сказочных змей и каменных драконов, которые денно и нощно с вытянутыми шеями и разверстыми зевами сторожили громадный собор. А в ночь под Рождество, когда большой колокол хрипел от усталости, призывая верующих на полуночное бдение, сумрачный фасад здания принимал такой вид, что главные врата можно было принять за пасть, пожирающую толпу, а розетку – за око, взирающее на нее <…>

Гюго В. Собор Парижской Богоматери // Собр. соч. Т. 3. М., 1972.

Месса в соборе города Тура

<…> Вечерня шла к концу. Архиепископ Гелий Бурдэйский поднялся со своего места, чтобы самому благословить верующих. Проповедь была длинная, служба затянулась до ночи, и глубокая темнота воцарилась в некоторых частях этого прекрасного храма, две башни которого были тогда еще не закончены. Однако святым поставлено было немалое количество свеч в треугольных подсвечниках, предназначенных для этих благочестивых приношений, ни смысл, ни ценность которых еще достаточно не поняты. Были зажжены все светильники в алтарях и все канделябры на клиросе. Это множество огней, неравномерно расположенное среди чащи колонн и аркад, поддерживающих три нефа, едва освещало громадный собор, так как, сочетаясь с густыми тенями колонн, отбрасываемыми на переходы здания, огоньки своей неистощимо причудливой игрою еще более подчеркивали мрак, в котором скрывались своды с арками и боковые часовни, и без того темные даже днем. Не менее живописное впечатление производила толпа. Некоторые лица так смутно белели в полутьме, что их можно было счесть за призраки, в то время как другие, освещенные рассеянными отблесками света, выделялись как главные персонажи на картине. Статуи казались живыми, а люди – окаменевшими. И тут, и там в тени колонн блестели глаза. Казалось, камень бросал взоры, мрамор говорил, своды повторяли вздох, все здание было одушевлено. В жизни народа нет сцен более торжественных, моментов более величественных. Людским массам для поэтического творчества нужно движение, но в эти часы религиозных размышлений, когда богатство человеческой души приобщается величию небес, молчание полно непомерно высокого смысла, преклоненные колени выражают страх, сложенные ладони – надежду. Когда все устремляются душою к небесам, начинает действовать особая духовная сила, вполне объяснимая. Мистическая экзальтация верующих, собравшихся вместе, влияет на каждого из них, и даже самого немощного духом, вероятно, подхватывают волны этого океана любви и веры. Своей электрической силой молитва преодолевает, таким образом, само естество человеческое. Этим безотчетным единством стремлений у людей, вместе повергающихся ниц, вместе возносящихся к небесам, вероятно, и объясняется магическое влияние, которым обладают возгласы священников, мелодии органа, благовония кадил и пышность алтаря, голос толпы и молчаливая молитва. Вот почему мы не должны удивляться, что в Средние века в церквах после длительных экстазов возникало столько любовных страстей, которые зачастую наставляли отнюдь не на путь святости, хотя женщин, как и во все времена, они приводили в конце концов к раскаянию. Религиозное чувство, несомненно, было тогда в родстве с любовью, порождало ее или само порождалось ею. Любовь еще была религией, она еще отличалась своим особым, прекрасным фанатизмом, простодушной суеверностью, высокой самоотверженностью, созвучными с христианством <…>

Бальзак О. Философские этюды. Мэтр Корнелиус // Собр. соч. Т. 19. М., 1960.

 

Картины ада

Так я сошел, покинув круг печальный,
Вниз во второй; он менее, чем тот,
Но больших мук в нем слышан стон печальный.
 
 
Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот;
Допрос и суд свершает у порога
И взмахами хвоста на муку шлет.
 
 
Едва душа, отпавшая от Бога,
Пред ним предстанет с повестью своей,
Он, согрешенья различая строго,
 
 
Обитель Ада назначает ей,
Хвост обвивая столько раз вкруг тела,
На сколько ей спуститься ступеней.
 
 
Всегда толпа у грозного предела;
Подходят души чередой на суд:
Промолвила, вняла и вглубь слетела <…>
 
 
И вот я начал различать неясный
И дальний стон; вот я пришел туда,
Где плач в меня ударил многогласный.
 
 
Я там, где свет немотствует всегда
И словно воет глубина морская,
Когда двух вихрей злобствует вражда.
 
 
То адский ветер, отдыха не зная,
Мчит сонмы душ среди окрестной мглы
И мучит их, крутя и истязая…
 

(Песнь пятая)

 
<…> Есть место в преисподней, Злые Щели.
Сплошь каменное, цвета чугуна,
Как кручи, что вокруг отяготели.
 
 
Посереди зияет глубина
Широкого и темного колодца,
О коем дальше расскажу сполна.
 
 
А тот уступ, который остается,
Кольцом меж бездной и скалой лежит,
И десять впадин в нем распознается <…>
 
 
Там в два ряда текла толпа нагая;
Ближайший ряд к ним направлял стопы,
А дальний – с нами, но крупней шагая.
 
 
Так римляне, чтобы наплыв толпы,
В год юбилея, не привел к затору,
Разгородили мост на две тропы,
 
 
И по одной народ идет к собору,
Взгляд обращая к замковой стене,
А по другой идут навстречу, в гору.
 
 
То здесь, то там в кремнистой глубине
Виднелся бес рогатый, взмахом плети
Жестоко бивший грешных по спине.
 
 
О, как проворно им удары эти
Вздымали пятки! Ни один не ждал,
Пока второй обрушится иль третий <…>
 

(Песнь восемнадцатая)

 
<…> Теперь о вас, казнимых в третьей щели,
Звенеть трубе назначена пора! <…>
 
 
Повсюду, и вдоль русла и по скатам,
Я увидал неисчислимый ряд
Округлых скважин в камне сероватом <…>
 
 
Из каждой ямы грешник шевелил
Торчащими по голени ногами,
А туловищем в камень уходил.
 
 
У всех огонь змеился над ступнями;
Все так брыкались, что крепчайший жгут
Порвался бы, не совладав с толчками.
 
 
Как если нечто маслистое жгут
И лишь поверхность пламенем задета, —
Так он от пят к ногтям скользил и тут <…>
 

(Песнь девятнадцатая)

 
Так с моста на мост, говоря немало
Стороннего Комедии моей,
Мы перешли, чтоб с кручи перевала
 
 
Увидеть новый росщеп Злых Щелей
И новые напрасные печали;
Он вскрылся, чуден чернотой своей.
 
 
И как в венецианской арсенале,
Кипит зимой тягучая смола,
Чтоб мазать струги, те, что обветшали <…>
 
 
Так, силой не огня, но Божьих рук,
Кипела подо мной смола густая.
На косы налипавшая вокруг.
 
 
Я видел лишь ее, что в ней – не зная,
Когда она вздымала пузыри,
То пучась вся, то плотно оседая <…>
 
 
Я увидал, как некий дьявол черный
Вверх по крутой тропе бежит на нас.
 
 
О, что за облик он имел злотворный!
И до чего казался мне жесток,
Раскинув крылья и в ступнях проворный!
 
 
Он грешника накинул, как мешок,
На острое плечо и мчал на скалы,
Держа его за сухожилья ног.
 
 
Взбежав на мост, сказал: «Эй, Загребалы,
Святая Дзита шлет вам старшину!
Кунайте! Выбор в городе немалый,
 
 
Я к ним еще разочек загляну.
Там лишь Бонтуро не живет на взятки.
Там “нет” на “да” меняют за казну».
 
 
Швырнув его, помчался без оглядки
Вниз со скалы; и пес с таким рывком
Не кинется вцепиться вору в пятки.
 
 
Тот канул, всплыл с измазанным лицом,
Но бесы закричали из-под моста:
«Святого Лика мы не признаем!
 
 
И тут не Серкьо, плавают не просто!
Когда не хочешь нашего крюка,
Ныряй назад в смолу». И зубьев до ста
 
 
Вонзились тут же грешнику в бока.
«Пляши, но не показывай макушки;
А можешь, так плутуй исподтишка».
 
 
Так повара следят, чтобы их служки
Топили мясо вилками в котле
И не давали плавать по верхушке <…>
 

(Песнь двадцать первая)

 
Мы с моста вниз сошли неторопливо,
Где он с восьмым смыкается кольцом,
И тут весь ров открылся мне с обрыва.
 
 
И я внутри увидел страшный ком
Змей, и так много разных было видно,
Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.
 
 
Ливийской степи было бы завидно:
Пусть кенхр, и амфисбена, и фарей
Плодятся в ней, и якул, и ехидна, —
 
 
Там нет ни стольких гадов, ни людей,
Хотя бы все владенья эфиопа
И берег Чермных вод прибавить к ней.
 
 
Средь этого чудовищного скопа
Нагой народ, мечась, ни уголка
Не ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа.
 
 
Скрутив им руки за спиной, бока
Хвостом и головой пронзали змеи,
Чтоб спереди связать концы клубка.
Вдруг к одному, – он был нам всех виднее, —
Метнулся змей и впился, как копье,
В то место, где сращенье плеч и шеи.
 
 
Быстрей, чем I начертишь или О,
Он вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,
И тело, рухнув, утерял свое.
 
 
Когда он так упал и развалился,
Прах вновь сомкнулся воедино сам
И в прежнее обличье возвратился <…>
 

(Песнь двадцать четвертая)

 
Мы были там, – мне страшно этих строк, —
Где тени в недрах ледяного слоя
Сквозят глубоко, как в стекле сучок.
 
 
Одни лежат; другие вмерзли стоя,
Кто вверх, кто книзу головой застыв;
А кто – другой, лицо ступнями кроя <…>
 
 
Мучительной державы властелин
Грудь изо льда вздымал наполовину;
И мне по росту ближе исполин,
 
 
Чем руки Люцифера исполину;
По этой части ты бы сам расчел,
Каков он весь, ушедший телом в льдину.
 
 
О, если вежды он к Творцу возвел
И был так дивен, как теперь ужасен,
Он, истинно, первопричина зол!
 
 
И я от изумленья стал безгласен,
Когда увидел три лица на нем;
Одно – над грудью; цвет его был красен;
 
 
А над одним и над другим плечом
Два смежных с этим в стороны грозило,
Смыкаясь на затылке под хохлом.
 
 
Лицо направо – бело-желтым было;
Окраска же у левого была,
Как у пришедших с водопадов Нила.
 
 
Росло под каждым два больших крыла,
Как должно птице, столь великой в мире;
Таких ветрил и мачта не несла.
 
 
Без перьев, вид у них был нетопырий;
Он ими веял, движа рамена,
И гнал три ветра вдоль по темной шири,
 
 
Струи Коцита леденя до дна.
Шесть глаз точило слезы, и стекала
Из трех пастей кровавая слюна.
 
 
Они все три терзали, как трепала,
По грешнику; так, с каждой стороны
По одному, в них трое изнывало.
 
 
Переднему не зубы так страшны,
Как ногти были, все одну и ту же
Сдирало кожу со спины <…>
 

(Песнь тридцать четвертая)

Данте А. Божественная комедия /

Пер. М. Лозинского. М., 1967.

Средневековые затворники

Келья эта получила известность около трехсот лет назад, с тех пор как г-жа Роланд, владелица Роландовой башни, в знак скорби по отцу, погибшем в крестовых походах, приказала выдолбить ее в стене собственного дома и навеки заключила себя в эту темницу, отдав все свое богатство нищим и Богу и не оставив себе ничего, кроме этой конуры с замурованной дверью, с раскрытым летом и зимой оконцем. Двадцать лет неутешная девица ждала смерти в преждевременной могиле, молясь денно и нощно о спасении души своего отца, почивая на куче золы, не имея даже камня под головою; облаченная в черное вретище, она питалась хлебом и водой, которые сердобольные прохожие оставляли на выступе ее окна, так вкушала она от того милосердия, которое ранее оказывала сама. В смертный свой час, прежде чем перейти в вечную могилу, она завещала эту временную усыпальницу тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам или дочерям, которые пожелают, предавшись великой скорби или великому раскаянию, схоронить себя заживо в келье, чтобы молиться за себя или за других.

Парижская беднота устроила ей пышные похороны, со слезами и молениями <…>

Большинство верующих удовлетворялось тем, что свято чтило память г-жи Роланд и, как святыню, берегло кусочки ее лохмотьев. Город в память знатной девицы прикрепил рядом с оконцем ее кельи общественный молитвенник, дабы прохожие могли останавливаться около него и помолиться, дабы молитва наводила их на мысль о милосердии и дабы бедные затворницы, наследницы г-жи Роланд, позабытые всеми, не погибали от голода <…>

Эта жуткая келья, представлявшая собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем и городом; это живое существо, обособившееся от человеческого общества и считающееся мертвецом; <…> этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание, этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка <…>

Гюго В. Собор Парижской Богоматери //

Собр. соч. Т. 3. М.,1972. С. 203–204.

 

Суд божий над епископом

Были и лето и осень дождливы;
Были потоплены пажити, нивы
Хлеб на полях не созрел и пропал;
Сделался голод, народ умирал.
 
 
Но у епископа милостью неба
Полны амбары огромные хлеба;
Жито сберег прошлогоднее он:
Был осторожен епископ Гаттон.
 
 
Рвутся толпой и голодный и нищий
В двери епископа, требуя пищи;
Скуп и жесток был епископ Гаттон:
Общей бедой не тронулся он.
 
 
Слушать их вопли ему надоело;
Вот он решился на страшное дело:
Бедных из ближних и дальних сторон,
Слышно, скликает епископ Гаттон.
 
 
«Дожили мы до нежданного чуда:
Вынул епископ добро из-под спуда;
Бедных к себе на пирушку зовет», —
Так говорил изумленный народ.
 
 
К сроку собралися званные гости,
Бледные, чахлые, кожа да кости;
Старый, огромный сарай отворен:
В нем угостит их епископ Гаттон.
 
 
Вот уж столпились под кровлей сарая
Все пришлецы из окружного края…
Как же их принял епископ Гаттон?
Был им сарай и с гостями сожжен.
 
 
Глядя епископ на пепел пожарный,
Думает: «Будут мне все благодарны;
Разом избавил я шуткой моей
Край наш голодный от жадных мышей».
 
 
В замок епископ к себе возвратился,
Ужинать сел, пировал, веселился,
Спал, как невинный, и снов не видал…
Правда! Но боле с тех пор он не спал.
 
 
Утром он входит в покой, где висели
Предков портреты, и видит, что съели
Мыши его живописный портрет,
Так, что холстины и признака нет.
 
 
Он обомлел; он от страха чуть дышит…
Вдруг он чудесную ведомость слышит:
«Наша округа мышами полна,
В житницах съеден весь хлеб до зерна».
 
 
Вот и другое в ушах загремело:
«Бог на тебя за вчерашнее дело!
Крепкий твой замок, епископ Гаттон,
Мыши со всех осаждают сторон».
 
 
Ход был до Рейна от замка подземный;
В страхе епископ дорогою темной
К берегу выйти из замка спешит,
«В Рейнской башне спасусь», – говорит.
 
 
Башня из рейнских вод подымалась;
Издали острым утесом казалась,
Грозно из пены торчащим, она;
Стены кругом ограждала волна.
 
 
В легкую лодку епископ садится;
К башне причалил, дверь запер и мчится
Вверх по гранитным крутым ступеням;
В страхе один затворился он там.
 
 
Стены из стали, казалися, слиты.
Были решетками окна забиты,
Ставни чугунные, каменный свод.
Дверью железною запертый вход.
 
 
Узник не знает, куда приютиться;
На пол, зажмурив глаза, он ложится…
Вдруг он испуган стенаньем глухим:
Вспыхнули ярко два глаза над ним.
 
 
Смотрит он… кошка сидит и мяучит;
Голос тот грешника давит и мучит,
Мечется кошка; невесело ей;
Чует он приближенье мышей.
Пал на колени епископ и криком
Бога зовет в исступлении диком.
Воет преступник… а мыши плывут…
Ближе и ближе… доплыли… ползут.
 
 
Вот уж ему в расстоянии близком
Слышно, как лезут с роптаньем и писком;
Слышно, как стену их лапки скребут;
Слышно, как камни их зубы скребут.
 
 
Вдруг ворвались неизбежные звери;
Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери.
Спереди, ссади, с боков, с высоты…
Что тут, епископ, почувствовал ты?
 
 
Зубы об камни они навострили,
Грешнику в кости их жадно впустили,
Весь по суставам раздернут был он…
Так был наказан епископ Гаттон.
 

Средневековая баллада / Пер. В. А. Жуковского.

 

Полет на шабаш

Мефистофель
За ребра скал обеими руками
Держись: не то ты свалишься в обрыв.
Лес потемнел: в туман весь погруженный,
Шумит он. Вот, глаза раскрыв,
Взлетает филин пробужденный,
И ломятся колонны
Зеленого лесного дома.
Ты слышишь ли раскаты грома,
Стволов паденье, шум ветвей,
И леса стон, и скрип корней?
Ствол за стволом друг друга кроет
В глубокой пропасти, на дне,
И ветер свищет, буря воет
Среди обломков в глубине.
Слышишь крики – дальше, ближе?
Слышишь вопли – выше, ниже?
Между скал, по скатам гор
Шумно мчится дикий хор.
 
 
Хор ведьм
На Брокен все! Толпа густа;
Посев был зелен, рожь желта.
Там Уриан⁶⁰ вверху сидит:
К вершине ведьмам путь лежит
Средь гор и скал, с метлой, с козлом, —
И вонь, и гром стоят кругом.
 
 
Голос
Старуха Баубо⁶¹ в стороне
Летит на матушке-свинье!
 
 
Хор
Хвала, кому хвала идет!
Вперед же, Баубо! Пусть ведет!
На дюжей свинке Баубо-мать
Достойна хором управлять.
 
 
Голос
Откуда ты?
 
 
Голос
Чрез Ильзенштейн⁶² я шла:
Там я сову в гнезде нашла.
А та глаза себе таращит!
 
 
Голос
О, чтоб тебя нелегкая взяла!
Кой черт тебя так скоро тащит?
 
 
Голос
Она зацепила меня, пролетая:
Глядите-ка, рана какая!
 
 
Хор ведьм
Нам всем дорога тяжела, —
К чему друг друга задевать?
Нас колют вилы, бьет метла:
Дитя убила – лопнет мать⁶³.
 
 
Колдуны (полухор)
Улиткой наши все ползут,
А бабы все вперед бегут.
Где зло, там женщина идет
Шагов на тысячу вперед.
 
 
Другая половина хора колдунов
Не будем в споре тратить слов!
Нужна им тысяча шагов;
Мужчина вздумает – и вмиг
Одним прыжком обгонит их.
 
 
Голос (сверху)
Вперед, вперед, вы, из озер!
 
 
Голос (снизу)
Мы рады влезть на скаты гор;
Мы мылись – чисты хоть куда,
Зато бесплодны навсегда.
 
 
Оба хора
Вот вихорь стих, звезда мутна.
За тучи прячется луна;
Темно повсюду с этих пор,
И мечет искры шумный хор.
 
 
Голос (снизу)
Подождите! Тише, тише!
 
 
Голос (сверху)
Кто кричит в скалистой нише?
 
 
Голос (сверху)
Это я! Да, это я!
О, возьмите вы меня!
Триста лет я здесь копаюсь
И к своим попасть пытаюсь.
 
 
Оба хора
На вилах мчись, свезет метла,
На жердь садись, седлай козла!
Пропал навеки тот, поверь,
Кто не поднимется теперь.
 
 
Полуведьма (внизу)
Тащусь я здесь за шагом шаг,
Другие ж вон умчались как!
Я раньше всех сюда пошла,
А все угнаться не могла.
 
 
Хор ведьм
Мазь⁶⁴ ведьме бодрость придает,
Тряпье – за парус нам сойдет.
Корыто – лодка. Не взлетит
Вовеки, кто теперь сидит!
 
 
Оба хора
Взлетев к вершине в этой мгле,
Мы ниже спустимся к земле,
И чащу леса всю собой
Наполнит наш волшебный рой.
 
 
(Спускаются) Мефистофель
Толкают, жмут, бегут, летают,
Шипят, трещат, влекут, болтают,
Воняют, брызжут, светят. Ух!
Вот настоящий ведьмин дух!
 

Гете И.-В. Фауст / Пер. Н. Холодковского.

Минск, 1956.