Текст книги "Ничья длится мгновение (сборник)"

Глава шестая

– Нет!!! – крикнула она.

Коса распустилась, разметалась по плечам, морщины, вдруг прорезавшиеся у глаз и рта, стянули, скомкали все лицо.

Она пыталась крикнуть и все не могла.

Наконец не из горла, а откуда-то из самого нутра вырвалось:

– По-го-ди! Антанас, погоди!

– Ну-у-у! – отозвался Антанас.

Он сел на большой камень во дворе, и тот, второй, немец, тоже уселся на камень. Поставили автоматы между ног.

Юозукасу велели сесть рядом. Он присел, испуганно поглядывая то на этих двоих, то на мать, морщинистую, с растрепанными волосами. Он пошевелил рукой – ее стягивал тонкий шнур. Один конец был привязан к его руке, другой – в руках Антанаса.

Она ничего уже не хочет, не может сказать, только еще раз вырвалось, теперь уже тише:

– Погоди…

Стоит перед ним, а в голове, в сердце, в руках, повсюду, словно молотом, выстукивают два слова: «Как быть? Как быть? Как быть?»

Возвращаясь от имения, она шла мимо деревьев, мимо гумна, за которым сосновый бор на сотни ладов вторил грохоту выстрелов. Все шла и шла, не останавливаясь, оступаясь в горячей дорожной пыли, шла обратно к лагерю. Она должна была убедиться, правда ли, что там уже пусто? Может, ей померещилось? Может, они все еще там, за колючей проволокой? Может, она снова протянет руки к своему мальчику, а потом просунет меж колючек розовую сладкую морковку?

Она бы шла и шла так, если б ее не окликнули:

– Тетя…

Она продолжала идти.

– Тетенька…

Остановилась, прислушалась.

– Тетенька, подождите… – донесся приглушенный голос из придорожных кустов, и она обернулась.

Затравленно озираясь, из кустов вылез мальчонка лет десяти, а может, двенадцати.

– Тетя… Уже не надо прятаться?

Он тихо спрашивал, и она увидела желтую звездочку на его груди, и сама начала испуганно озираться.

Перепрыгнула через канаву, потащила его в кусты и хотела содрать звезду с рубашки. Да спохватилась, что руки заняты: все еще крепко сжимала измятый лист.

«Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».

Хотела бросить бумагу, но та прилипла к влажным рукам. Тогда опустилась на колени и принялась зубами сдирать звезду.

– Их далеко погнали? Они вернутся? – спрашивал мальчик. – Куда пойти, чтобы нашли, когда вернутся?

Наконец она сорвала обе латки, выдернула нитки, чтобы даже метки не осталось.

– Пойдем. Со мной. Они вернутся… Найдут…

И вот она стоит, простоволосая, с растрепавшейся косой. Стоит перед Антанасом-белоповязочником, перед немцем, лузгающим семечки, и перед своим Юозукасом.

Как быть? Как быть? Как быть?

– Ну!

– Погоди… – просит она. – Погоди еще, Антанас…

Содрав звезды, она крепко взяла мальчонку за руку.

– Идем. Они вернутся… Найдут…

– А нам можно по улице?

У него были русые волосы, ясные серые глаза.

Она подумала.

– Да… Верно… Пойдем огородами…

Был уже вечер, и она спешила. Могли закрыть костел. Высокий, красного кирпича, он был виден издали. Обошли улицу огородами, потом дворами и поднялись по узкой боковой лесенке на костельный двор. Она подумала: можно ли оставить здесь ребенка, пока сходит в настоятельский дом и вызовет ксендза. Побоялась оставить одного и уже было хотела вести мальчонку с собой, как вдруг увидела старого арлариста[2]2
  Ксендз, который по старости уже не ведет костельную службу.


[Закрыть], потихоньку бредущего вокруг костела с бревиарием в руке.

Обрадовалась.

Восславив Христа, поцеловала худую старческую руку, стала.

– Батюшка… Может, окрестите ребенка… Прямо сейчас вот, сразу…

– Такого большого?

Она опустила голову.

– А «Отче наш» знает?

Не знает… Научится, потом выучит… Можно прямо сейчас, сразу?

– Мгм… мгм… Бывало такое. Крестили… Еще один агнец в Господне стадо. Обождите. Посмотрю, ушел ли ризничий. И викарию лучше не знать.

Он удалился, шурша обтрепанными полами длинной сутаны, потом позвал – поманил пальцем.

Никого больше не было, только они трое.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Наречем-то как? Имя, имя говори…

Она сама не знала… И мальчик не знал.

Он поднял на нее глаза, прозрачно-серые, и она сказала:

– Винцукас… Винцасом…

– Во имя отца и Сына и Святого Духа…

– А по отцу как?

– Сын Винцаса.

– Отныне ты Винцас, сын Винцаса, и да поможет тебе Всеблагий… Только молитвам обучись.

– Ну?

Это Антанасу не терпится.

– Долго нам тут сидеть? Долго цацкаться с тобой? Ты нам руки-ноги целовать должна, что саму не тронули. А может, забыла, что положено за укрывательство евреев?

Он усмехнулся.

– Девка… В ногах у меня должна валяться за то, что сжалился.

Снова засмеялся.

– Я говорил! Придет коза к возу! Ну? Пришла? Хо-хо-хо… Да теперь-то меня не купишь. Я за власть стою.

Он повернулся к немцу:

– А?

Тот, ничего не поняв, одобрительно кивнул и сплюнул шелуху.

Был, совсем недавно был у нее Антанас.

От него за версту разило самогонным перегаром, когда ввалился в комнату.

– Принимай! Говорил, приду – и пришел!

Навалившись на стол, порылся в карманах и вытащил горсть драгоценностей.

– Выбирай! Говорил, с подарками приду – вот они!

Она смотрела на кольца, с камешками и без камешков, на цепочки, белые и желтые, на тяжелые серьги, рассыпавшиеся по столу.

– Выбирай! У отца твоего сопливого снова землю забрал… Моя власть теперь… Моя! И работать ни к чему. Пускай батраки да пленщики работают!

Она пятилась от него и от добра, лежавшего на столе.

– Выбирай! Моя власть, а? Можешь снова в ногах валяться, чтобы замуж взял. А может, и возьму, ну? Ладная ты баба… Хозяйкой в усадьбе будешь. Поди сюда, соскучился я по тебе. Вот провалиться мне на этом месте, соскучился… Выбирай!

Она пятилась, а он приближался, загонял ее в угол.

– Может, и люблю тебя, кто знает?

– Уйди… – ответила она, понурив голову.

– Что?

– Уйди… Убью… – сказала она, сжимая в руке железный шкворень.

– Ты… меня… гнать? Меня… с подарками? Ты… немцу… так дала? За жиденка?! А мне, литовцу, отказываешь…

Он по-прежнему приближался, сгорбившись, с полусогнутыми руками, норовя схватить ее в охапку. Тогда она подняла тяжелую руку со шкворнем.

– Убью… – сказала.

Он вдруг поверил и отступил. Попятился к двери, потом вернулся, сгреб все со стола, спрятал обратно в карман и вышел, грозясь:

– Ты… Со мной так? Будет время… Придет коза к возу! На голых коленях как миленькая приползешь!

Немец нагнулся, потом выпрямился, снова присел, склонив голову. Пригнувшись, на цыпочках прокрался в огород и выхватил что-то из-под широких листьев. Сдул землю…

– Ха-ха! Дас шмект герлих!

И в крепких челюстях хрустнул зеленый огурец.

– Лос, лос, – говорил он, смачно жуя.

– Ну? – снова спросил Антанас, улыбаясь. – Видишь, идти надо. Зовет. А то, может, еще побрешешь?

Он дернул шнур, и Юозукас вскочил.

– Будто сам не вижу: кузнеца парнишка… Знала, знала, что сама виновата. Сама!

Своими руками беду впустила.

Раза три уже заходили к ним во двор старички. Такие благостные, обходительные, приятные.

– Вы тут, милая, навсегда поселились или как?

– Не знаю, – ответила она. – Может, потом подыщу себе место, на деревню уйду. Трудно с тремя ребятами… А вам-то что, отцы?

– Ничего, милая, ничего. Не знаем, куда деваться, пристанища ищем.

– Пол-избы пустует, живите, если понравится, – пригласила она.

– Нет, нет, мы еще потерпим. Обойдется. Не станем вас стеснять, зачем… Такие детки славные! Пусть летают по всей избе. А тот, старший, светленький, уж не кузнеца ли сынок, а?

– Нет! – отрезала она. – Мой… Винцукас.

– А-а-а… Нуда… Ну да…

В другой раз они просто так заглянули.

На третий старички явились с двухколесной тачкой.

– Если дозволите, милая, оставим это где-нибудь в уголке на сеновале.

Разве ей жалко?

Оставили замызганную кадушку, лохань с гнутой трубкой и большой черный котел. От этой утвари все еще шел тяжелый дух браги. Но что ей, места мало? Чем только сейчас, в войну, не промышляют люди? Каждому есть надо. Первым делом человеку надо поесть.

Антанас снова дернул шнурок, поднимая Юозукаса, и она поняла, что все равно уведут, не отпустят ребенка.

Хотела опять просить: «Погоди… Погоди еще, Антанас…» Но он встал с камня, а немец покрикивал, махал рукой и прямиком через огурцы шагал к дороге. Тогда она крикнула:

– Твой! Твой ребенок, Антанас!

Он разозлился не на шутку:

– Тьфу! Ври! Ври больше! Будто я сам не вижу… Смотри, чернявый какой. И нос горбатый.

– Ведь это у тебя нос горбом, у тебя! – снова крикнула она.

– Рассказывай…

Тут ему в голову пришла отличная мысль.

– Ну, покажи того, если не врешь. Где другой, покажи, ну!

Она точно приросла к земле – не могла двинуться с места.

– Где это видано, чтобы родное дите за какого-то черномазого отдать, хо!

Ему было весело. Отличная мысль и, главное, вовремя пришла в голову!

Он дернул шнур.

А в самом деле…

В самом-то деле как?..

Она увидела, как они шли к кузнице, эти двое, и велела Винцукасу бежать на чердак. Велела спрятаться в углу за всякой рухлядью и не вылазить оттуда, что бы ни было.

В самомделе… Не может ведь она, не может отпустить Юозукаса. Уведут, сейчас уведут ребенка, и не вернется больше. Никогда. Она не может отпустить родное дитя, в самомделе… Надо самой забраться на чердак и позвать Винцукаса. Как быть… Силы в человеке не бесконечные. Рано или поздно приходит им конец.

Да никак не двинуться с места. Так и приросла к земле.

Надо еще раз попросить Антанаса.

Сказать: «Погоди… Погоди, Антанас, еще немного… Пусть не торопится твой немец, пусть еще огурцы поищет. Погоди!..»

Но не в силах и слова вымолвить.

Она все глотала, глотала и никак не могла проглотить слюну: горло сухое, как выжженное.

Она еще не видела, что Винцукас вышел на порог избы.

Не видела, что Винцукас подходит.

Только почуяла, как ребенок прильнул к ней.

Она вскрикнула.

– Я пойду. Пусть он останется, – сказал Винцукас. – Ведь они меня ищут.

И он сделал шаг к Антанасу.

– Постой… Погоди… – простонала она.

Антанас посмотрел, прищурясь, и вдруг рассмеялся. Ему можно было смеяться. Он был прав.

Показывая пальцем на Винцукаса, светловолосого, сероглазого, он смеялся и орал:

– Вот! Этот мой! Этот! Вот он, чистый литовец, вот! Все вы брешете, да не на того напали! Ганс!

Ганс! – Немец обернулся. – Меня не проведешь, я за власть! Что?!

Немец кивнул.

И тут она заметила, что Антанас выпустил шнурок.

Выпустил из рук…

Она вся сжалась и крикнула Юозукасу:

– Беги! Беги, сынок!

Юозукас дернул рукой и бросился бежать. По огороду, через дорогу. Бежал. Слава Богу, бежал.

– Ха-ха-ха! – загоготал Антанас. – Гансо!

Немец тоже видел.

Они одновременно приставили к животам железные приклады автоматов и открыли огонь. Крест-накрест. Очередь. Еще одна.

Юозукас споткнулся и вдруг исчез. Сразу за дорогой.

Они подошли, сперва один пнул его ногой, потом – другой.

Антанас крикнул с дороги:

– Теперь забирай! Нам он боль-ше не ну-жен!

Она оттолкнула Винцукаса.

Путаясь в недлинном платье, оступаясь, выбралась на дорогу, склонилась над сыном, встряхнула его окровавленную голову. Потом встала, упираясь руками в землю.

Она встала, вскинула над головой руки, измазанные землей и кровью, и смотрела на мир черными, полными ненависти глазами.

Она молчала.

Она ничего не видела.

Но ее черные глаза, ее стиснутые пальцы, измазанные землей и кровью, извергали черное проклятье.

Проклятье!

Проклятье.

Глава седьмая

– Нет… Второй раз не спрашивайте, —

просила она.

Чудно.

Больно чудно уж.

Кто бы мог поверить?

И снова была весна и цвела сирень. Белая, фиолетовая. Ее было полно вокруг усадьбы – все кусты и кусты: бело-зеленые, фиолетово-зеленые.

Теперь уже дети искали счастье. Прибежали оба, и Таня с ними.

– Бери, мама, – тянулся Римукас с цветком из пяти лепестков.

– Тетенька, возьмите…

Это принесла свое счастье Таня – голову нагнула, а сама поглядывает исподлобья: возьмет тетя или нет. Вдруг не возьмет… А ее цветочек самый красивый.

– У меня шесть лепестков… – говорит она, все еще не подымая головы.

Почему ж не отнесет она цветок своей матери?

Она взяла у всех троих, понюхала и вернула.

– Нельзя свое счастье другому отдать, – сказала. – Тогда уже и счастье – не счастье больше…

Сказала и задумалась.

Так ли на самом деле?

Верно ли, что нельзя отдать другому? Тогда уже и счастье – не счастье?

Она кончила кормить свиней, чисто вымыла руки, потерла песком, снова окунула в воду. И сама пошла за усадьбу.

Руки потрескавшиеся, пальцы толстые, неуклюжие, но она перебирала ветки, листья – все искала.

Виктор пригнал лошадей, соскочил на землю, подошел тихонечко, боясь спугнуть.

– Бог помочь, – сказал, смеясь.

Она обернулась.

– Что ищешь? – спросил он.

– Счастье…

– А его можно найти?

– Можно, – ответила она.

Чудно.

Невозможно поверить, да придется.

Наступило лето, и зацвели липы.

Старая развесистая липа, что росла на дворе, вдруг пожелтела, унизанная усатыми бусинками.

И, глядя на эти тысячи цветков, вбирая вместе с гудящими пчелами запах липового меда, можно было на минуту забыть про все.

Про все, что творится вокруг.

Больно чудно уж, что даже в такое время приходит весна и распускается сирень, белая и фиолетовая.

Больно уж чудно, что даже в такое время наступает лето и старая липа становится желтой и душистой.

Она стояла, прислонившись к корявому стволу.

Грубые пальцы ласково тронули ее за руку, погладили.

– Не надо… – сказала она. – Не надо, Витя…

И он снова, как всякий раз, отступил.

Не знал, что надо быть настойчивее.

Ведь она когда-то уже говорила так… Да только было это давным-давно… Тогда, еще совсем молоденькой, говорила:

– Не надо… Не надо, Винцялис…

Она все еще стояла, прислонившись к липе.

В синем небе мерцали звезды, иногда они падали – словно далекая молния прочертит светлую стежку и угаснет.

Может, это в последний раз цвела сирень? Может, больше никогда не будет так пахнуть липа?

Впервые назвала его Витей совсем недавно.

Он прилег отдохнуть в полдень на сеновале, и Катерина туда же.

Катерина…

Пускай, пускай… Ну и что? Она посмотрела на приоткрытую дверь сеновала и вдруг спохватилась, что ей нужны вилы. В хлеву стояли другие, да негодные, с обломанными зубьями. Как же она сразу не подумала про вилы? И ждать нельзя. Сейчас ребята пригонят коров, надо свежей травы подбросить.

Тихонько, боком, проскользнула в приоткрытую дверь и остановилась. Сама себя испугалась, оробела.

– Ну, подвинься ближе, дурень ты, – льнула женщина к Виктору.

Он молча отодвигался.

– Иди ко мне, не бойся.

Он отвернулся.

– Может, ты и не мужик уже? Может, тебе баба не нужна? Глянь-ка!

И дались ей эти вилы! Могла бы и теми, с обломанными зубьями, набросать травы. Чего ее на сеновал понесло? Бежать отсюда, не важно, что увидят…

Катерина сдернула с себя платье, спустила с плеч сорочку.

– Глянь! – сказала она.

И он обернулся.

Плечо у нее было округлое, гладкое и розовое. Тугая грудь вздымалась, часто вздрагивая, растревоженная, дразнящая. Яркий луч упал на шею, высокую, белую, с беспокойно бьющейся жилкой. Она вытянула руки, тоже белые, обнаженные:

– Что? Не нравлюсь тебе?

– Уйди…

Катерина усмехнулась:

– Тебя на ту, на девку потянуло? Не бывать тебе с ней, уж я-то знаю. Придвинься, дурачок. Поближе…

Он привстал и пошарил в сене.

– Все одно… Только раз живем, не так, что ли?

Голые руки гладили воздух. Повела покатым розовым плечом, и грудь стала еще выше.

– Тебе-то все одно… Знаю… Ты и с немцем ляжешь.

И тут он нашел что искал.

Протянул руку, и она удовлетворенно подалась, опрокинулась навзничь, а он вскочил – в другой руке у него змеился кнут.

– Знаю… Ты и с немцем бы… А может, твой-то сейчас в окопе кровью истекает. Спешит вызволить, обнять тебя… Тебя, курва…

– А-а-а… А-а-а!

Кнут, щелкнув, обвился вокруг розовых плеч.

– А-а-а!

Вилы? Она шла за вилами?

– Брось! – крикнула она и вся съежилась, прижалась к двери сеновала, словно это ее – кнутом.

Она про все рассказала Виктору, про все. Только не про ту ночь, долгую бессонную ночь, когда ждала бумагу. Когда терпеливо ждала рассвета и бумаги.

«Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».

Он обернулся к ней: зубы стиснуты, желваки на скулах.

– Брось! Брось…

Он бросил кнут.

Встал, еще раз глянул на Катерину, которая медленно поднималась, поглаживая белую шею, розовые плечи, и кашляла, кашляла, не в силах остановиться.

Они оставили ее на сеновале и ушли, так и не взяв вилы. Долго не смотрели в глаза друг другу. Это он не смотрел. А когда их взгляды встретились, она увидела, что глаза у него влажные.

Тогда-то и назвала впервые:

– Витя…

Она знала, о чем он думает, и крикнула:

– Неправда, Витя! Неправда!

В синем небе мерцали, изредка падали звезды. Она стояла, прислонившись к липе, а он гладил ее руку.

– Не надо, не надо, Витя…

Если даже в такое время наступает лето и желтеют, цветут деревья, то, может, и можно хоть на минуту забыть все-все, что вокруг тебя?

Хорошо, что отец тогда встретил ее…

Она бежала из города с двумя детьми.

Куда же ей было идти? Домой.

Вот и пришла. Пришла?

Отец встретил на пороге, понурив голову.

– Что скажешь? – спросил. – Своих, что ли, мало, еще двух байстрюков привела? А может, и земли принесла? Или только ублюдков?

И снова ушла.

Ходила по хуторам, искала работу, пока не прибилась тут: сама батрачкой, а ребята – за пастухов. Застала здесь хозяина, старого очкастого холостяка, и пленника Виктора, который управлялся со всеми работами. Хозяин – то ли учитель из города, то ли еще кто – приехал мать хоронить, да так и застрял, сидит сиднем, не снимая жилетки, книги читает да к рюмке прикладывается. Всем заправляет его двоюродный брат, у которого свое хозяйство по соседству. То и дело приезжает верхом, распоряжается. У него-то рука жесткая, хорошо, что только наездами, не все время здесь.

– Зачем бабу с пацанами взял?! – кричал он, обнаружив новых работников. – Не хватало полон двор батраков набрать! Объедят, по миру пустят…

Но потом утих, когда работу увидел.

Вскоре сам Катерину привез и ржал, как жеребец:

– Вот тебе еще одна с ребятенком. Работников ныне хоть отбавляй! Задаром дают, так чего ж не взять. Откормить надо будет малость…

И все поглядывал на ее исхудалое, но красивое лицо, гладкое, с маленьким носиком и большими глазами.

Катерина быстро прижилась в усадьбе. Быстро. Щеки враз порозовели, плечи округлились, раздалась в бедрах.

– Ты с хозяином, да? – спросила.

– Нет…

– Дура.

Катерина не стала дожидаться, когда хозяин постучится в клеть, – сама пришла к нему без стука. И все хорошела, наливалась. Как яблочко. Вскоре и двоюродный брат стал наведываться почаще, уезжая с зарей, на рассвете.

– Какая женщина! О, какая женщина! – восторженно говорил иногда хозяин.

Двоюродный брат ухмылялся в усы.

– Да что ты? Не может быть… Ты бы лучше записал в свои книги, за что должен. Давеча трех поросят тебе привез, еще не записано. И самогонки пять литров.

– Записано, записано… Поверишь, первый раз такую встретил… Огонь!

– Ладно, ладно. А ты еще не одумался? В город не хочешь? Хозяйство на меня оставишь – и никаких забот, все равно ведь я все делаю. Не в школу, так еще где-либо устроишься. Теперь с немецким везде требуется.

Хозяин вздрагивал.

Он снимал очки, долго протирал их белым носовым платком, прищурясь, глядел на двоюродного брата:

– Немцу служить? Не буду. Ни за какие деньги.

Двоюродный сплевывал и отходил к лошади:

– Куда уж нам… Интеллигенция! Придет время – послужить… Как прижму с долгами – не отвертишься.

Нет, нет, надо все забыть, все-все. Хотя она подумала только об отце. Если б не отец, не повстречала бы Витю, не стояла бы теперь, прислонившись к дереву, и он не гладил бы ее руки. Последний раз ведь, наверное. Не будет больше счастливых цветков – ни белых, ни фиолетовых, ни желтых. Годы идут, идут, не останавливаясь. Не спросят тебя, может, им остановиться, подождать немного? Последний раз.

Хорошо, когда ребята уже спят, смотреть вот так в синее ночное небо, забыв про все – и про то, что творится сейчас в избе, и про то, что Виктор скоро уйдет, уйдет Витя… Как только Юодейка даст знать, так и уйдет. Бежать надо ему отсюда, бежать, пока не вернули немцам.

Приближается фронт, кажется, слышно уже, как гремит. Не гром же так часто. Скорее бы… Пока Юодейка не дал знать. Дети в школу пойдут. За Винцукаса и вовсе будет душа спокойна. Даже странно, что не придется больше бояться ни ему, ни ей – гуляй сколько хочешь, делай что хочешь, иди куда хочешь, и никто ничего, даже пальцем тебя не тронут.

Может, и Виктор тогда останется. Наверное, останется… Куда ему идти – все погибли: и родители, и братья, и сестры… И цвела бы липа всю жизнь, не так ли?

Что только не взбредет на ум летней ночью, когда смотришь в небо, синее-синее, унизанное золотыми звездами, тихо мерцающими, а порой падающими тонкой, как далекая молния, стежкой.

Он гладил ее руку, он был не слишком настойчив, и поэтому она больше не повторяла то, что говорила всегда.

Обнял крепко, обеими руками, и она задрожала всем телом, как девушка. Забыла – столько лет ведь! Забыла, как охватывают мужские, желанные руки.

– Идем отсюда… Ладно, Витя? Идем…

В это время ее позвали.

Пьяный голос позвал раз.

Позвал второй, третий, четвертый.

Надо было идти.

В комнате зажмурилась от света, долго моргала.

– Куда провалилась, ты!.. – прикрикнул двоюродный брат. – Сказано, чтобы под рукой была, в кухне или на дворе… Поди пива принеси из погреба, самого холодного. Быстро! Бегом!

Взяла два кувшина и спустилась за пивом.

Вернувшись, поставила их на стол, холодные, запотевшие.

– Теперь пленщика зови. Ну! Быстро! Бегом!

Она обвела взглядом всех четверых, рассевшихся за столом.

Двоюродный брат сидел, упершись локтями в загаженную скатерть, и довольно посматривал на остальных, даже пьяные, осоловелые глаза ненадолго светлели, как бы трезвея, изо рта свисала слюна, длинная, до самого стола, а из рюмки мелкой струйкой вытекало прозрачное питье.

Хозяин сидел в конце стола, откинувшись в глубоком кресле и уронив голову, что-то бормотал сквозь зубы и глядел на немца и Катерину, не поправляя съехавших на кончик носа очков; жилетка расстегнута, рубаха нараспашку.

– Пиво пить и квас хлебать, а Литву не… Пиво пить и квас хлебать… – Он скрипнул зубами. – У! Убью… и квас хлебать, а Литву не… Убью… обоих…

Лучше всех было немцу и Катерине.

Он щипал под столом ее бедра, и ему, видно, нравилось – такие крутые, сбитые. Ей тоже нравилось. Она взвизгивала и хохотала, запрокидывая голову.

Хозяин прищуренными глазами смотрел поверх очков на Катерину, да, видать, просмотрел что-то.

– …а Литву… а Литву… У!

– Чего стала? Пленщика зови!

Это все двоюродный брат. Он и немца привез сегодня под вечер. Не то насчет поставок, не то еще чего. Так и хлещут до этих пор.

– Абер шнель! Бистро! – подхватил и немец.

– Что, жалко тебе его? – скалилась Катерина. – Пусть смотрит. Хочу, чтоб видел, как я любить умею. Как еще одного красавца завлекла. Иди, иди, зови!

Хозяину было все равно. Что ему пленный?!

– Ну! Быстро! Бегом! Кому сказано! – взревел двоюродный брат, вытирая повисшую над столом слюну. – Бегом!

Она выбежала во двор.

– Витя… – позвала негромко.

Он все еще стоял под деревом, так же, как она недавно, прижавшись к корявому стволу, и смотрел на синее небо и золотые звезды.

– Уже? Освободилась?

– Нет… – ответила она. – Собирайся. Уходить надо. Скорее.

– Сегодня? Сейчас?

– Сейчас.

– А до завтра подождать нельзя?

– Нет. Нельзя.

Он схватил ее, стиснул в объятиях.

– Можно… Хоть до зари бы. Можно ведь?

Она выскользнула из его рук.

– Нет. Поскорей. Я сейчас…

Она снова зажмурилась, войдя в комнату.

– Где пленщик?

– Нет его.

– Что?! Сбежал?

– Может, лошадей перегнать пошел.

– Как вернется, сюда пошли, – велел двоюродный брат.

– Гут, потом… – согласился немец.

– Потом, – подхватила Катерина. – Только не забудь. Прямо в клеть.

Она снова взвизгнула: немец ущипнул ее. Встала, потянула немца за руку и убежала, оставив двери настежь.

Хозяин вскочил, добежал до порога и вернулся.

– В клеть… Убью… – пробормотал он и снова рухнул в свое глубокое кресло.

Двоюродный брат сидел довольный, облокотившись о стол. И снова изо рта свисала слюна.

– Ну как, брат, – обратился он к хозяину, – договорились, а? Все равно увезет он утром твою женщину. О! Какая… женщина!

– Молчи… И тебя убью.

– Щучу я, сам видишь, шучу. А через недельку и ты в город подашься. Креслице для тебя уже готово, только садись. Ну? – Он встал и, качаясь, приблизился. – Поцелуй меня. Поцелуй брата… Разве не я твою жизнь устраиваю?

Она незаметно вышла из избы. Виктор ждал за усадьбой, там, где зеленели кусты сирени. Ночью, при свете месяца, они были как бархатные.

– Пошли, – сказала она.

Усадьба Юодейки была не так уж далеко. Но всю дорогу обратно она спешила. Что-то светилось на хуторе, и свет этот все подгонял и подгонял ее.

Только прибежав во двор, поняла.

Горела клеть.

Перед клетью, с колом в руках, стоял хозяин.

– Это ты? – окликнул он. – Тсс… Все спят. И эти спят оба. Тссс…

Она метнулась к хозяину, встряхнула его, ухватившись за расстегнутую жилетку:

– Гасите! Клеть горит!

Он оттолкнул ее.

– Тсс… – И взмахнул колом. – Твое какое дело! Моя клеть… Моя… Хочу и жгу. Тсс! На что мне клеть. В город ухожу, на гестапо работать. Поняла? Продался, сам, а? Даже брат меня продал. На что мне клеть? Тсс…

Дверь клети была подперта.

Она подбежала, схватилась за подпорку.

– Вон! Убью! – крикнул хозяин, замахнувшись колом. – У!

Но она продолжала выбивать подпорку.

– Девочка там, Таня… Ребенок!

Хозяин, помолчав, решил:

– Забирай. Бери девчонку. Только их не буди! Убью!

Она вышибла подпорку.

– Погоди! Я сам! Сам.

Он тихо отворил дверь, вошел, согнувшись, на цыпочках, и вынес девочку.

– На. Бери, раз сжалилась. Своих мало, а? Ха-ха! Все равно б она кинула ее утром. Кинула бы! А уж брат нашел бы, куда девчонку пристроить. Что, не так?

Она приняла спящую девочку и отступила.

Пламя занялось со всех сторон, уже и дверь охватило, а он – волосы растрепаны, грудь нараспашку – снова подпирал дверь и, отворачиваясь, бормотал:

– Все в дыму. А они там спят, в обнимку. О, какая женщина! Тсс… Пускай спят.

Она унесла Таню на сеновал.

И снова надо было спешить.

Разбудила детей, одела их, сбегала в избу, собрала в чулане пожитки и опять побежала к детям.

Горело дерево, искрами вспыхивали цветы в синеватом, почти не видном дыму.

Горела липа. И раз уж загорелась, значит, было суждено сгореть ей.

Горела. Горела!

Она отвернулась, закрыла воспаленные глаза. А ребята обступили ее, тянули за подол:

– Мама, куда мы идем?

– Мама, куда?

– Тетенька, тетенька, я боюсь… Вы меня не бросите?