Текст книги "Алгебраист"

Иэн М. Бэнкс
Алгебраист

Iain M. Banks

THE ALGEBRAIST

Copyright © Iain M. Banks 2004

All rights reserved

Серия «Звезды новой фантастики»

© Г. Крылов, перевод, 2011

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Макленнанам – Энди, Фионе, Дункану, Николь, Карионе и Робину

Пролог

У меня есть для вас история. У нее много начал и, возможно, один конец. А может, и не один. Начала и концы так или иначе вещи условные – игра мысли, фантазии. Где по-настоящему начинается любая история? Всегда существует какой-то контекст, всегда – куда более грандиозное полотно, всегда – что-то до описываемых событий, если только мы каждую историю не начинаем так: БАХ-ТРАХ-ТАРАРАХ! Большой взрыв. Шшшшшш… – а затем не пересказываем всю последующую историю Вселенной, прежде чем перейти к конкретному вопросу, который и является предметом нашей истории. Точно так же не бывает финального конца, если только это не конец света…

И тем не менее у меня есть для вас история. Мое непосредственное участие в ней было бесконечно малым, и я даже имя свое не собирался называть – слишком уж это самоуверенно.

И тем не менее я присутствовал там – в самом начале одного из таких начал.

Говорят, что сверху Осенний дом похож на гигантскую серо-розовую снежинку, наполовину вкрапленную в эти складчатые зеленые склоны. Она лежит на длинном, пологом обнажении породы, которое образует южную оконечность Северного тропического нагорья. На северной стороне дома раскинулись всевозможные сады, регулярные и нет, ухаживать за которыми – мой долг и моя радость. Чуть дальше, за обнажением на обширном пространстве, покоятся руины храма, который, как считается, был сооружен видом, называемым релиды (подвид бар: либо жестоко уничтожен, либо вымер, в зависимости от того, каким авторитетам верить. Как бы то ни было, но в этих краях их давно нет).

Огромные белые колонны храма когда-то вонзались на сотню и более метров в нашу разреженную атмосферу, а теперь лежат в руинах, распростершись на земле и погрузившись в нее; громадные окостенелые трубы из цельного камня с каннелюрами наполовину утонули в торфяной почве. Упавшие вдалеке вершины колонн (которые в наших условиях половинной гравитации падали, наверное, медленно, но весьма впечатляюще) пропахали огромные длинные кратерообразные борозды в земле, создав два длинных вала с закругленными луковицами вершин.

За многие тысячелетия после их неожиданного возникновения эти высокие бастионы из-за эрозии и многочисленных микроземлетрясений, столь частых в нашем мире, медленно съеживались, земля сыпалась, заполняя широкие борозды, где лежат вершины колонн, и наконец все это превратилось в некое подобие ряби на поверхности земли – последовательность небольших скошенных площадок, из которых торчат еще не погребенные участки колонн, словно белые обнаженные кости этой маленькой планеты-луны.

Там, где упала и легла поперек речной долины одна из колонн, получилось что-то вроде цилиндрической дамбы, расположенной немного под углом; через эту дамбу переливается вода, которая попадает в одну из метровой глубины декоративных канавок, идущих по всей длине колонны, и течет к тому, что осталось от замысловатой капители; здесь возникает несколько маленьких изящных водопадов, низвергающихся в глубокий пруд перед высокой и густой живой изгородью, ограничивающей наши сады сверху. Отсюда поток направляется и контролируется искусственно. Частично он поступает в большую цистерну, в которой собирается вода для наших самотечных фонтанов внизу около дома, а остаток его образует ручеек, который то перекатывается, то стремительно несется, то замедляется, то петляет, направляясь к декоративным озерам и незамкнутому рву, окружающему сам дом.

Я, упираясь в дно тремя конечностями, стоял по пояс в журчащей воде в крутой части ручья. На меня падали капли воды с ветвей эксер-рододендрона и завитков плюща, а я срывал засохшие листья и подравнивал садовыми ножницами самые буйные заросли кустарника вокруг довольно-таки никудышного, скажем откровенно, насыпного лужка, поросшего травой лыской (по большому счету благородный, но неудавшийся эксперимент, попытка убедить этот известный своей непокорностью вид стать… ай-ай, я поддаюсь своему увлечению и отклоняюсь от главного – забудьте о траве лыске), когда молодой хозяин – он возвращался, насвистывая и сцепив руки у себя за спиной, с утренней прогулки по саду камней наверху – ступил на усыпанную гравием тропинку над ручьем и улыбнулся мне. Я оглянулся, потом поднял глаза, все еще подстригая кусты, и кивнул ему со всей церемонностью, какую только позволяла моя не самая удобная поза.

С лилового неба, видного между кривой линией горизонта на востоке (холмы, дымка) и нависающей громадой газового гиганта, планеты Наскерон, что заполнял бо́льшую часть небосклона – переливаясь всеми цветами спектра, от ярко-желтого в пеструю крапинку и далее, сплошь исполосованного и опоясанного беспорядочными текучими завитками, – светило солнце.

Почти прямо над нами геостационарное зеркало отражало единственный резкий, желтовато-белый луч, рассекавший самую большую грозовую зону на Наскероне: она тяжело двигалась по небу, как оранжевато-коричневый синяк размером в тысячу лун.

– Доброе утро, главный садовник.

– Доброе утро, смотритель Таак.

– И как поживают наши сады?

– В основном, я бы сказал, неплохо. Для весеннего времени они в хорошей форме.

Я, естественно, мог бы рассказать об этом и в бо́льших подробностях, но сначала хотел понять: может, смотритель Таак заговорил со мной просто из вежливости.

Он кивнул на воду, струящуюся вокруг моих нижних конечностей:

– Вам это ничего, ГС? Я смотрю, ручей тут такой резвый.

– Я тут надежно зацепился и стал на якорь, спасибо, смотритель Таак. – Я помедлил (и во время паузы услышал, как чуть дальше в саду кто-то маленький и легкий бежит по каменным ступеням к гравиевой дорожке), а потом, видя, что смотритель Таак продолжает одобрительно улыбаться мне, добавил: – Вода сейчас высока, потому что работают нижние насосы, пускающие ее по кругу, чтобы мы пока могли очистить одно из озер от плавучих сорняков.

Человечек все приближался, в двадцати метрах от нас добрался до дорожки и теперь бежал, разбрасывая гравий.

– Понятно. А я как-то и не подумал, что в последнее время было много дождей. – Он кивнул. – Ну что ж, хорошей вам работы, ГС, – сказал он и повернулся, чтобы идти, но тут увидел того, кто бежал к нему.

По частоте шажков я решил, что это девочка Заб. Заб еще в таком возрасте, что для нее естественно бегать с места на место; она это и делает, если только не получит замечания от старших. Но мне показалось, что на сей раз она бежит как-то по-особому. Смотритель Таак улыбнулся и одновременно нахмурился, глядя на девочку, когда та резко остановилась перед ним на дорожке, – одну руку она прижала к груди своего желтого комбинезона и согнулась чуть не пополам, чтобы пару раз притворно глубоко вздохнуть. Длинные розовые кудряшки плясали вокруг ее лица. Потом она вздохнула еще раз, еще глубже, чем прежде, и, выпрямившись, сказала:

– Дядя Фассин! Дедушка Словиус говорит, что у тебя опять связь отключена, и если я тебя увижу, то чтобы сказала, чтобы ты сразу же шел к нему!

– Так, значит, и говорит? – спросил, улыбаясь, смотритель Таак.

Он наклонился и, взяв Заб под мышки, поднял ее до высоты своего роста. Розовые туфельки девочки оказались на уровне его пояса.

– Да, так и говорит, – сказала она, шмыгнув носом. Она посмотрела вниз и увидела меня. – Ой, здравствуйте, ГС.

– Доброе утро, Заб.

– Ну что ж, – сказал смотритель Таак, еще чуть подбросив девочку, а потом опустив прямо себе на плечи. – Давай-ка пойдем и выясним, что нужно старику, а? – Он пошел вниз по тропинке к дому. – Как тебе там, наверху, не страшно?

Она обхватила руками его голову и ответила:

– Не-а.

– Только смотри, чтобы не задеть за ветки.

– Ты сам смотри, чтобы не задеть за ветки, – сказала Заб, потирая костяшки пальцев о каштановые кудри смотрителя Таака. Она повернулась и махнула мне. – Пока, ГС!

– До свиданья, – крикнул я им вслед.

– Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки, юная леди.

– Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки!

– Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки.

– Нет, это вы смотрите, чтобы не задеть за ветки…

1
Осенний дом

Оно думало, что здесь будет безопасно, что здесь оно будет не так заметно: черная промороженная пылинка в широчайшем покрывале ледяного ничто, крапчатым кружевом наброшенного на систему. Но оно ошибалось – здесь было опасно.

Оно лежало, медленно поворачиваясь, беспомощно наблюдало, как мигающие лучи зондируют выщербленные, пустые пылинки вдалеке, и понимало, что его судьба решена. Казалось, щупальца определителя в своем исследовании двигаются слишком быстро, чтобы почувствовать что-нибудь, слишком неуверенно, чтобы зарегистрировать, едва касаются, почти не освещают – но они делали свое дело, не находя ничего там, где ничего и не было. Один только углерод в следовых концентрациях, заледенелая вода, твердая, как металл: древняя, мертвая и (если ее не трогать) безобидная для всех. Лазеры снова погасли, и оно в очередной раз преисполнилось надежды, застав себя за мыслями, противоречащими всякой логике: вдруг преследователи махнут рукой, признают поражение, займутся своими делами и оставят его в покое – пусть себе вечно крутится на своей орбите. А может, оно упорхнет в одинокую вечность досветовых скоростей, в изгнание, или переместится в предсмертный сон, или… А может, прикидывало оно (и вот этого-то они и боялись, поэтому и выискивали его повсюду), оно организует заговор, все спланирует, поднимется, сделает, ускорится, построится, умножится, соберется и… атакует!.. И сотворит справедливое отмщение, и потребует от своих врагов заплатить (по меркам справедливости под каким ни возьми солнцем) за их нетерпимость, за их дикость, за их геноцид против целого вида. Потом снова появились тонкие лучи, освещая судорожным светом сажу-лед-шлак еще одной глыбы черновато-серого детрита, чуть дальше или чуть ближе, делая это с неизменной спорой методичностью, военной точностью и прилежной бюрократической систематичностью.

Судя по прежним световым следам, тут было не меньше трех кораблей. А сколько у них всего? Сколько они могут выделить для поисков? На самом деле это не имело значения. На поиски добычи у них может уйти миг, день или тысячелетие, но они определенно знают, где искать, и не остановятся, пока не найдут то, что ищут, либо не убедят себя, что искать тут нечего. То, что оно так или иначе на пути к гибели, а место, где оно спряталось, пусть и самое, казалось бы, неожиданное, стало чуть ли не зоной начала поисков, наполняло его ужасом – и не только потому, что оно не хотело умирать или быть раскроенным на мелкие кусочки, как они раскраивали ему подобных, прежде чем окончательно их убить, а еще и потому, что против всех его надежд это место оказалось вовсе не безопасным, и поскольку немалое число ему подобных исходили из такого же допущения, то и никто из них не будет в безопасности.

Разум милостивый, может быть, никто из нас нигде не окажется в безопасности.

Теперь навсегда останутся неизреченными все его исследования, все его мысли, все великое, что могло случиться, все плоды перемен, что могло принести великое, явленное ему откровение; теперь это навсегда останется тайной за семью печатями. Все, все усилия потрачены впустую. Конец можно было обставить с блеском, можно было без блеска, но конец был неизбежен.

Выбор только один – смерть.

Тонкие лучи с кораблей вспыхивают и гаснут в заледенелой дали, и наконец оно замечает в них закономерность, улавливает различия в структуре световых колебаний разных судов и таким образом вычисляет форму поисковых сеток, которые пока что позволяют ему беспомощно вести наблюдение, глядя, как смертоносные щупальца неторопливо, неторопливо подбираются к нему все ближе.

* * *

Архимандрит Люсеферус, воин-жрец культа Заморыша с Лесеума-9-IV, действующий правитель ста семнадцати звездных систем и сорока с лишком населенных планет, многочисленных стационарных орбиталищ и многих сотен тысяч крупных гражданских кораблей, верховный исполнительный адмирал Эскадры скрытого крыла Четыреста шестьдесят восьмого Всеохватного флота (Отдельного), некогда входивший в тройку представителей (попеременно) от человеческих и нечеловеческих видов группы планет Эпифания-5 в Верховной галактической ассамблее, в дни, предшествующие нынешнему Хаосу и последним идущим на убыль схваткам Каскада Разрыва, распорядился об усечении головы мятежного вождя Стинаусина, некогда его главного врага; эту голову без промедления подключили к системам жизнеобеспечения и подвесили, перевернув, к потолку архимандритского кабинета во внешней стене Отвесной цитадели (с видом на город Джунч и залив Фараби в направлении вертикальной щели, подернутой дымкой, – Силового разлома), дабы архимандрит мог при желании – что случалось довольно часто – использовать голову старого врага в качестве боксерской груши.

У Люсеферуса были длинные, черные с отливом, прямые волосы и бледная от природы кожа, умело доведенная до почти абсолютной белизны. Глаза у него были искусственно увеличены, но так, чтобы не превышать максимальных видовых размеров и заставлять окружающих сомневаться, были они наращены или нет. Белки вокруг черных зрачков имели сочный ярко-красный цвет, а все зубы были мастерски заменены на алмазы чистейшей воды, отчего рот то казался причудливо, по-средневековому, беззубым, то пугал ослепительным блеском – это зависело лишь от угла зрения и освещения.

Актер или уличный исполнитель с подобными физиологическими отклонениями мог показаться забавным, даже немного бесшабашным, но обладатель такой власти, как у Люсеферуса, вызывал скорее беспокойство, даже ужас. Таким же отчасти безвкусным, отчасти ужасающим было и его имя – он получил его не при рождении, а взял по причине фонетического сходства с именем презренного земного божества, которое большинство людей (а точнее, о-земляне) слышали вскользь на уроках истории, хотя вряд ли даже один из них вспомнил бы, когда именно.

Благодаря опять же генетическим манипуляциям архимандрит вот уже в течение некоторого времени был высоким, хорошо сложенным человеком, с довольно сильными верхними конечностями, и если он в гневе лупил кулаком (а он редко лупил кулаком в ином состоянии), то это производило значительный эффект. Мятежный вождь, чья голова свисала теперь вверх тормашками с потолка в кабинете Люсеферуса, до своего поражения успел доставить архимандриту немало политических и военных трудностей, порой весьма унизительных, и предатель до сих пор вызывал у архимандрита негодование, легко и неизменно переходившее в гнев при виде физиономии врага, пусть даже побитой, исцарапанной и окровавленной (несмотря на запуск ускоренного автолечения, процесс занимал некоторое время), а потому архимандрит и теперь бутузил голову Стинаусина с не меньшим энтузиазмом, чем несколько лет назад, когда ее только-только повесили.

Стинаусин, который меньше чем за месяц такого обращения совершенно спятил и чей рот пришлось зашить, чтобы он не плевался в архимандрита, даже убить себя не мог – датчики, трубочки, микронасосы и биотехнологии исключали такой легкий для него исход. Но и без этих внешних препон он не мог бы осыпать Люсеферуса ругательствами или попытаться проглотить свой язык, потому что этот орган был вырван у него одновременно с отсечением головы.

Но все же иногда, после особенно интенсивных упражнений архимандрита, когда кровь капала с исцарапанных губ бывшего вождя мятежников, многократно переломанного носа, заплывших глаз и разбитых ушей, Стинаусин, случалось, плакал. Это особенно грело душу Люсеферуса; тяжело дыша и вытираясь полотенцем, он с удовольствием смотрел, как слезы разводят кровь, которая капала с висящей вверх тормашками, отделенной от туловища головы и скапливалась в керамическом поддоне на полу.

Правда, в последнее время архимандрит нашел себе другого напарника для игр – теперь он иногда спускался в камеру на несколько уровней ниже, где содержался безымянный несостоявшийся убийца, медленно умерщвляемый собственными зубами.

Убийца, крупный, львиного сложения тип, был послан на дело без какого-либо оружия, кроме специально заточенных зубов, предназначенных, судя по всему, для того, чтобы прокусить архимандритово горло. Он и попытался воплотить в жизнь этот план полугодом ранее на торжественном обеде, устроенном здесь, во дворце на вершине скалы, в честь президента системы (абсолютно декоративная должность, на которую Люсеферус всегда проталкивал личностей одряхлевших, с признаками маразма). Осуществить этот план покушавшемуся помешали чуть ли не параноидальная мнительность архимандрита и эффективная (во многом секретная) личная охрана.

Неудавшийся убийца был подвергнут типовым, само собой жестоким, пыткам, после которых тщательно допрашивался под воздействием целого набора психотропных и электробиологических средств, но тем не менее ничего путного извлечь из него не удалось. Как выяснилось, он перед отправкой на задание был не менее тщательно обработан специалистами по допросам (высочайшей квалификации, как и архимандритовские), которые стерли из его памяти все сведения о тех, кто его послал. Кукловоды не озаботились даже тем, чтобы имплантировать ему ложные воспоминания, изобличающие кого-либо близкого ко двору и к архимандриту, как это обычно делалось в таких случаях.

Люсеферус, прискорбнейшим образом сочетавший наклонности садиста-психопата с богатым воображением, решил наказать несостоявшегося убийцу при помощи его же собственных зубов (ведь именно с этим оружием его послали на задание). Соответственно, у того удалили все четыре клыка, подвергли их биологической обработке для непрерывного роста, после чего вставили снова. Эти здоровенные, толщиной в палец, клыки прорезались из его верхней и нижней десны, прорвали кожу губ и продолжили свой безжалостный рост. Нижние клыки через несколько месяцев изогнулись над головой и уперлись остриями в его макушку, тогда как верхние, приняв форму ятагана, приблизительно за тот же отрезок времени уперлись в кожу у основания его горла.

Зубы эти, генетически запрограммированные на продолжение роста, несмотря ни на какие преграды, стали проникать в тело убийцы – нижняя пара медленно углублялась в черепную коробку, тогда как верхняя с гораздо большей легкостью входила в мягкие ткани у основания шеи. Последние причиняли убийце страшную боль, но не угрожали жизни – они должны были естественным образом пронзить тело и выйти сзади. Те же клыки, что, проколов черепные кости, направлялись в мозг, должны были в скором времени – возможно, в течение месяца – привести к мучительной смерти.

Несчастный безымянный убийца был не в силах предотвратить это, потому что оставался совершенно беспомощен: его неподвижно приковали к стене камеры кандалами и толстыми прутьями из нержавеющей стали, обеспечив при этом действие питающих и выводящих функций его организма. Рот ему зашили, как и Стинаусину. В первые месяцы заключения глаза убийцы следили за Люсеферусом по всей камере со свирепым, ненавидящим выражением, которое стало мало-помалу раздражать архимандрита, и тогда по его приказу зашили и глаза.

Уши и мозг заключенного продолжали, однако, функционировать (как в этом уверили Люсеферуса), и архимандрит иногда доставлял себе удовольствие – спускался в камеру, чтобы собственными глазами наблюдать, как врастают в плоть клыки. Время от времени он был не прочь поговорить с неудачливым убийцей, который становился в таких случаях невольным (и по необходимости учтивым) слушателем.

– Добрый день, – вежливо сказал Люсеферус, когда подъемная дверь со скрежетом закрылась за ним.

Эту камеру глубоко под его кабинетом Люсеферус считал своим убежищем, местом отдохновения. Здесь, кроме безымянного убийцы, он держал сувениры прежних кампаний, трофеи былых побед, образцы высокого искусства, из десятков покоренных звездных систем, коллекцию оружия, как парадного, так и высокоэффективного, различных существ в клетках или емкостях и насаженные на колья мертвые головы всех тех его главных врагов и противников, чья смерть не была абсолютной и не превратила их бренные останки в радиацию, прах, жижу, в неопознаваемые куски плоти и обломки костей (или их инопланетных эквивалентов).

Люсеферус подошел к осушенному резервуару, вделанному глубоко в пол, и бросил взгляд на членистотельника неясной породы, который лежал, неподвижно свернувшись. Архимандрит натянул на руку длинную – по локоть – перчатку, сунул пятерню в большой котелок, стоящий на высоком, по пояс, ограждении резервуара, и бросил вниз горсть черных жирных хоботных пиявок.

– Ну, как вы тут? Здоровы? – спросил он.

Сторонний наблюдатель не понял бы, с кем разговаривает архимандрит: с человеческим существом, прикованным к стене; с членистотельником, который уже пришел в движение – поднимал свою безглазую блестящую коричневую голову, втягивал воздух, в нетерпении судорожно корчась всем телом; или же с хоботными пиявками, которые одна за другой падали на тронутый плесенью пол резервуара и тут же, извиваясь по-змеиному, уползали в ближайший угол, как можно дальше от членистотельника. Коричневатая масса членистотельника надвигалась на них, и они принимались карабкаться по отвесным стеклянным бокам резервуара, наползая друг на друга и тут же сваливаясь обратно.

Люсеферус стащил с руки перчатку и оглядел сводчатое, еле освещенное помещение. Камера была довольно удобным, тихим местечком глубоко в скале, без окон или световых фонарей, – здесь он мог расслабиться и чувствовать себя в безопасности. Он посмотрел на подвешенное тело убийцы, длинное и смуглое, и сказал:

– Лучше дома места нет, правда? – Архимандрит даже улыбался, хотя улыбки его здесь никто не мог увидеть.

Из резервуара донесся скрежет, затем глухой удар, за которым последовали высокие, почти неслышимые всхлипы. Люсеферус повернулся, чтобы посмотреть, как членистотельник разрывает на части и пожирает гигантских пиявок, бешено тряся своей пятнистой коричневатой головой и разбрасывая за пределы резервуара кусочки слизистой черной плоти. Один раз он выбросил вот так еще живую пиявку, которая чуть не попала в архимандрита. Пришлось Люсеферусу гоняться за раненой пиявкой с тесаком, оставляя на темно-красном гранитном полу глубокие отметины от ударов.

Когда представление в резервуаре закончилось, архимандрит вернулся к убийце. Он снова надел длинную перчатку, вытащил еще одну хоботную пиявку и приблизился к существу, прикованному к стене.

– А вы помните свой дом, господин убийца? – спросил он. – Хоть какие-то воспоминания остались? Дом, мать, друзья? – Он остановился перед своим врагом. – Неужели ничего такого?

Он махнул извивающейся пиявкой, чуть не касаясь ее рылом лица убийцы. Они ощущали друг друга – пиявка, которая корчилась в руке архимандрита, тянулась к лицу человека в жажде к нему присосаться, и человек, втягивающий воздух ноздрями и как можно дальше отворачивающий голову, словно желая вжаться в стену за его спиной (убийца уже успел познакомиться с хоботной пиявкой). Но клыки, впиваясь в тело убийцы, ограничивали его движения.

Люсеферус пиявкой повторял движения головы человека так, чтобы она все время находилась перед опущенным лицом, чтобы человек ощущал запах этой напрягшейся, дрожащей массы.

– Или они, посылая вас убить меня, стерли и эти воспоминания? А? Неужели ничего не осталось? А? – Он прикоснулся самым кончиком ротовой части пиявки к носу заключенного, отчего тот начал морщиться, дрожать и тихонько, по-щенячьи, поскуливать. – Что-что? Вы помните дом, дружище? Эх, хорошее было место, где вы чувствовали себя спокойно и в безопасности с людьми, которым доверяли и которые, может быть, даже любили вас. Что вы говорите? Что-что? Я слушаю.

Человек пытался отвернуть голову подальше, растягивая сморщенную кожу вокруг тех мест, где клыки вошли в тело; одно из них начинало кровоточить. Гигантская пиявка дрожала в руке Люсеферуса, все дальше вытягивая свой выстланный слизью рот, чтобы поживиться плотью с лица человека. Но когда пиявка уже была готова присосаться, архимандрит увел ее назад, и она повисла в его полувытянутой руке, раскачиваясь и напрягаясь и, судя по всему, испытывая искреннее разочарование.

– Это мой дом, господин убийца, – говорил человеку Люсеферус. – Здесь мое место, мое убежище, в которое вы вторглись, которое измарали, обесчестили вашим… заговором. Вашим покушением. – Голос у него дрогнул. – Я пригласил вас в мой дом, пригласил за свой стол… как это делают хозяева вот уже десять тысяч человеческих лет, а вы… а вы хотели только одного – навредить мне, убить меня. Здесь, в моем доме, где я должен чувствовать себя безопаснее, чем где-либо.

Архимандрит печально покачал головой, осуждая такую неблагодарность. На неудавшемся убийце была только жалкая тряпка для прикрытия наготы. Люсеферус содрал с него тряпку, отчего тот снова дернулся. Люсеферус уставился на него:

– Они тут с тобой немного поработали, да?

Он смотрел, как судорожно дрожат бедра несостоявшегося убийцы. Уронил тряпку на пол – завтра слуга заменит ее.

– Мне нравится мой дом, – тихо сказал архимандрит. – Правда нравится. Все, что мне приходилось делать, я делал ради того, чтобы мир стал безопаснее, дом стал безопаснее, чтобы жизнь всех стала безопаснее.

Он повел хоботной пиявкой в сторону гениталий убийцы, но та казалась теперь какой-то безжизненной, да и человек уже устал бояться. Даже архимандрит почувствовал, что развлечение его лишилось остроты. Он резко повернулся и, подойдя к котелку, установленному на широком ограждении резервуара, швырнул туда пиявку и сбросил с руки перчатку.

– А теперь мне приходится покидать дом, господин убийца, – сказал, вздохнув, Люсеферус.

Он снова бросил взгляд на свернувшегося кольцом членистотельника, изменившего цвет с коричневого на желто-зеленый – цвет лишайника, на котором лежал. От хоботных пиявок остались только грязноватые пятна на стенах и слабый пряный аромат, в котором архимандрит научился различать запах крови еще одного вида. Он снова повернулся к убийце:

– Да, я должен оставить дом, и очень надолго, и, похоже, у меня нет выбора. – Он начал медленно приближаться к человеку. – Всех полномочий не передашь, ведь в конечном счете, особенно когда дело касается важнейших вещей, доверять нельзя никому. Иногда, в особенности при больших расстояниях и медленной связи, собственное присутствие ничем не заменишь. Что вы об этом думаете? А? Здесь такое прекрасное место. Вы так не считаете? Я столько лет работал, чтобы сделать его безопасным, но вот мне приходится его покидать, потому что я пытаюсь сделать его еще безопаснее, еще могущественнее, еще лучше. – Он снова подошел вплотную к человеку и постучал ногтем по клыку, вонзающемуся в череп. – А все из-за людей вроде вас, которые ненавидят меня, не хотят меня слушать, не делают, что им говорят, не понимают, что для них хорошо.

Он ухватился за клык и сильно дернул. Человек от боли застонал через нос.

– Хотя на самом деле не совсем так, – сказал Люсеферус, пожимая плечами и отпуская клык. – Станет наша жизнь безопаснее или нет – вопрос спорный. Я отправляюсь в эту систему… Юлюбиса… или как уж ее там, потому что в ней можно найти кое-что ценное, потому что мои советники дают мне такой совет, а мои разведчики наразведывали там что-то такое. Конечно, стопроцентно никто ни в чем не уверен – никогда не уверен. Но как-то все они очень воодушевились. – Архимандрит вздохнул еще раз, глубже. – А я, как всегда, легко поддаюсь внушению – собираюсь сделать то, что они предлагают. Как вы считаете, я правильно поступаю? – Он помолчал, словно ожидая ответа. – Так что? Я хочу сказать, вы, насколько я понимаю, едва ли пожелаете быть со мной абсолютно честным, если имеете мнение на сей счет, но все же… Нет? Вы уверены?

Он скользнул взглядом по шраму на боку человека, лениво спрашивая себя, не его ли дознаватели так постарались. Вряд ли – шрам был грубоват и слишком глубок. Несостоявшийся убийца дышал часто и неглубоко, и понять, слушает он или нет, было невозможно. Челюсти его за зашитыми губами вроде бы двигались.

– Видите ли, на сей раз у меня нет абсолютной уверенности, и я бы не отказался от совета. Вполне возможно, то, что мы собираемся сделать, не добавит нам безопасности. Но сделать это необходимо. Бывают вещи, которые делать необходимо. Да? – Он несильно похлопал убийцу по щеке, но тот все равно дернулся. – Но вы не беспокойтесь. Вы тоже полетите. Большой флот вторжения. Много свободного места. – Он окинул взглядом камеру. – И вообще мне кажется, вы слишком много времени проводите здесь. Вам не помешает немного выходить. – Архимандрит Люсеферус улыбнулся, хотя видеть его улыбку было по-прежнему некому. – После стольких трудов мне было бы жаль упустить момент вашей смерти. Вы полетите со мной, согласны? В систему Юлюбиса, на Наскерон.

* * *

Однажды во Втором архаичном подсезоне дядюшка Фассина Таака вызвал своего лишь порой беспокойного племянника в Камеру временного забвения:

– Племянник.

– Дядя. Вы хотели меня видеть?

– Гм.

Фассин Таак вежливо ждал. Было известно, что дядюшка Словиус теперь нередко погружается в молчание, задумываясь даже после такого простого и вроде бы необязательного обмена репликами, словно услышал нечто глубокомысленное и в самом деле неожиданное, дающее пищу для размышлений. Фассин так до конца и не решил, о чем это говорит: то ли его дядюшка относится к своим обязанностям старшего с особенной и торжественной серьезностью, то ли старик просто впадает в слабоумие. Как бы то ни было, но дядюшка Словиус оставался главой наблюдателей клана Бантрабал уже либо почти три века, либо свыше четырнадцати, в зависимости от избранного времясчисления, и, по всеобщему убеждению, заслужил на это право.

Как и полагается хорошему племяннику, преданному семьянину и верному члену научного сообщества, Фассин уважал своего дядюшку не только из долга, но и в душе, хотя и понимал: такое его отношение, вероятно, сложилось под влиянием того факта, что согласно традициям семьи и правилам касты власть и уважение со временем перейдут от дядюшки к нему. Пауза затягивалась. Фассин чуть поклонился:

– Вы мне позволите сесть, дядя?

– Что? Ах да. – Дядя Словиус поднял похожую на плавник руку и неопределенно махнул ею. – Прошу.