Текст книги "Солнечная"

Перегнувшись через еще немного подросшую жировую подушку, чтобы вынуть ключи из портфеля, он обратил внимание на перемену. Кремовая проволочная корзина для бутылок молока с циферблатом и красной стрелкой, показывающей молочнику сегодняшнюю потребность, не стояла на обычном месте. Ее передвинули или откинули пинком на полметра вправо, так что на каменной ступеньке открылся расплывчатый прямоугольник, свободный от пыли. Теперь корзина стояла косо, информационным лицом к стене. Биэрд не переставил ее. Зачем? Скоро он переедет на новое место – он представлял себе маленькую квартиру с белыми стенами, не загроможденную вещами, такой домашний Шпицберген, где он спланирует для себя новое будущее, сбросит вес, станет подвижным и решительно устремится к обретенной цели, характер которой пока был неясен.

Он нашел ключ, открыл дверь и, втащив багаж в переднюю, смутно почувствовал еще одну перемену – в воздухе. Воздух был то ли теплый, то ли влажный, а может, и то и другое, и пах непривычно. Зато отчетливо была видна вода на паркете – тридцатисантиметровые лужицы, возмутительные следы, которые вели от лестницы к гостиной. Кто-то – конечно, Тарпин, это ванное существо – вылез из-под душа и вел себя в доме так, как будто это был его собственный.

Стремительно, с единственной мыслью вышвырнуть наглеца за дверь, Биэрд прошел по водяному следу и шагнул в гостиную. И куда уж яснее: вот он, на диване с мокрыми волосами, в халате – в халате Биэрда, черном шелковом халате с цветным узором, подарком Патриции на День святого Валентина, – сидит, опешив, с развернутой газетой на коленях. Но не Тарпин. Это не сразу уложилось в сознании, и Биэрду потребовалось несколько секунд, чтобы перестроиться. Человек на диване был Олдос, Том Олдос, научный сотрудник, Сирена Суоффхема, и, пока они молча смотрели друг на друга, с кончика его хвоста на диван упала капля.

Процесс приспособления к новости замедляли побочные вопросы и ответы. Захочет ли он когда-нибудь надеть этот халат? Нет, подумал Биэрд. Какова была вероятность встретить обоих ее любовников в мокром виде? Крайне мала. Естественно, молчание показалось гораздо более долгим, чем было на самом деле, и нарушило его в конце концов хихиканье Олдоса, нервное тоненькое ржание, которое он пытался прикрыть ладонью. Худший его страх материализовался. Наверное, был короткий момент, когда он подумал, что фигура Биэрда в дверях – призрак, паранойяльный плод чрезмерно творческого разума. Теперь он понял, что нет. Во время этой короткой безмолвной увертюры он мог увидеть гораздо более убедительный призрак – перспективу своей карьеры в клочьях. Теоретическая физика – это маленькая деревня с одним колодцем, и у насоса на лужку Биэрд все еще имел влияние. Сумеет ли Олдос, доморощенный гений Центра, придумать, как ему выпутаться из этого? Рука, глушившая смех, опустилась на низкий стеклянный столик. Рядом с журналами стояла кофейная чашка, высокая чашка из тонкого белого фарфора, одна из шести купленных Патрицией в нью-йоркском магазине Генри Бендела. Олдос поднес ее ко рту. Если целью было продемонстрировать свое спокойствие и невиновность, то этому помешала газета, съехавшая на пол. Не сводя глаз с хозяина дома, Олдос нахально отпил. Биэрд сделал шаг вперед.

– Поставьте ее. И встаньте.

Хорошо, что Олдос послушался, поскольку Биэрд, на двадцать сантиметров ниже ростом и на тридцать лет старше, со слабыми руками, не располагал физическими средствами, чтобы принудить его. За ним была только моральная правота, негодование и тот авторитет, какой только может быть у рогоносца. Уперши руки в бока, выпрямившись во все свои сто шестьдесят четыре сантиметра, он наблюдал, как Олдос отрывает тело от дивана и торопливо развязывает и снова завязывает пояс на халате, под которым, как на мгновение стало видно, он был гол.

– Итак, мистер Олдос.

– Слушайте, – сказал Олдос, миротворческим жестом опуская ладони, – мы можем это обсудить. Профессор Биэрд, можно называть вас Майклом?

– Нет.

– Понимаете, мы не должны брать на себя роли, навязанные нам и написанные другими, когда…

Биэрд сделал еще один шаг вперед. Он ни секунды не думал, что дело дойдет до рукопашной, но был не прочь произвести впечатление, что он так думает.

– Что вы делаете в моем доме?

Деревенский выговор, казалось в ту минуту, как нельзя лучше подходил для специфического вида мольбы. Таким тоном, наверное, арендаторы упрашивали помещика снизить арендную плату в неурожайный год.

– Понимаете, я хотел допить кофе, одеться, причесаться и уйти. Собирался запереть дверь снаружи на оба замка, как мне было сказано, и опустить ключ в почтовый ящик. Если бы вы не вернулись до срока, не было бы никакого…

– Я спрашиваю: что вы делаете в моем доме?

Снова воспользовавшись ладонями – разведя их жестом беспомощной откровенности, Олдос сказал:

– Я ужинал с Патрицией и остался на ночь. Слушайте, профессор Биэрд, могу я быть откровенным?

Он помолчал, словно в самом деле ждал ответа. Не получив его, продолжал:

– Мы оба ценим рациональность. На ней держится наша с вами профессия. Мы не должны отдаваться во власть эмоций, не соответствующих реальному положению дел. Мы оба знаем, что ваш брак распался. Формально вы и Патриция муж и жена, но вы даже не разговариваете, и очень давно, и вот вы готовы играть роль пострадавшей стороны, разъяренного мужа, поймавшего любовника жены с поличным – хотя, наверное, уже собрались выезжать. Такое у Патриции впечатление, и таково, несомненно, ее желание.

Биэрд ждал, что он скажет дальше.

– Профессор Биэрд, я что хочу сказать – жаль, вы не позволили называть вас Майклом – мы должны отбросить гнев и обиды, мы можем разобраться в этом эффективно и можем даже быть друзьями.

– Понимаю. – Вопрос, который он задал теперь Олдосу, родился неожиданно, и, задавая его, Биэрд думал, что обескуражит Олдоса или, по крайней мере, себе даст время подумать. – А как же Родни Тарпин? Он куда делся?

Олдос убедительно изобразил человека, притворяющегося невозмутимым. Он еще раз медленно развязал и завязал пояс на халате Биэрда.

– Я не боюсь Тарпина. И я записал два его телефонных звонка, а его открытка сейчас находится в полиции. Он маньяк, но, по крайней мере, не скрывает этого.

Биэрд сказал:

– Он ударил Патрицию.

– Это не лезет ни в какие ворота! – воскликнул молодой человек, обрадовавшись возможности встать на сторону профессора. – Как он мог так поступить с такой красивой женщиной?

– И на меня напал. Он ударил меня по лицу.

– Ему место в тюрьме.

– Теперь хотя бы он займется вами, а не мной. Полиция предложила вам защиту?

– Да понимаете, они сказали, что сейчас у них довольно много дел.

Желание наказать разлилось по Биэрду теплом, чем-то даже похожим на любовь. Он сказал:

– Думаю, он намерен убить вас. На вашем месте я ходил бы с ножом, хотя ваша судьба не так уж меня волнует.

Несмотря на старания Биэрда, Олдос не выказывал страха перед Тарпином. Он ответил просто:

– Он меня не пугает, профессор.

– И полагаю, Патриция сказала ему, где вы работаете… то есть работали.

Хладнокровие молодого человека вмиг улетучилось. Он опять был просителем, над которым нависла угроза увольнения.

– Но послушайте, профессор Биэрд. Это уже чересчур. Давайте вернемся к центральному вопросу. Рациональность…

– Спать с женой начальника, – сказал Биэрд, – глубоко иррационально.

– Все гораздо глубже, правда. Я был глуп, я знаю, мне еще многому надо научиться. Но я говорю… я говорю о субстрате логики, без которой невозможны…

Биэрд громко рассмеялся. Субстрате! Олдос походил сейчас на шахматиста, который отчаянно пытается вырваться из матовой сети. Биэрд не мог вспомнить конкретного случая, но он сам бывал в таком положении, наверное, перед разгневанной женой, когда последнее оправдание отметено, и тогда, в порыве внезапного вдохновения, блестящим умственным финтом, ходом коня в одиннадцатом измерении, он вырывался из плоского мира общепринятой игры. Да, он уважал субстрат всемогущей логики. Он продолжал слушать. Олдос взволнованно говорил:

– Три недели назад я случайно подслушал, как вы говорили кому-то из нашей группы, что, не считая общей теории относительности, уравнение Дирака – самый красивый артефакт за всю историю нашей цивилизации. Я не согласен. Вы себя умаляете. Ничто не может сравниться с Сопряжением, раскрывшим природу фотоэлектричества, – ни по изяществу, ни по глубине проникновения, профессор Биэрд. Все благоговеют перед ним. Но никто не взглянул на него с точки зрения прикладной науки и критических изменений климата. А я задумался, я увидел его потенциал в отношении фотосинтеза. По сути, никто не понимает в деталях, как работает растение, хотя делают вид, что понимают. Никто не понимает, каким образом фотоны преобразуются в химическую энергию с такой эффективностью. Классическая физика не может этого объяснить. Разговоры об электронном переносе – вздор, они ничего не объясняют. Как обычный лист передает энергию из одной молекулярной системы в другую, это нельзя назвать ничем иным, как чудом. Но в том-то и дело: Сопряжение объясняет его. Квантовая когерентность – ключ к эффективности; понимаете, система опробует все энергетические каналы одновременно. И при том, в каком направлении развиваются нанотехнологии, с помощью новых материалов мы сможем скопировать эти процессы, научимся дешево расщеплять воду и хранить водород для домашних и промышленных нужд. Прекрасно. Но кто я? Никто. Я хочу показать вам мои наметки и знаю, когда вы их увидите, они вас увлекут. К вам прислушаются. Квантовая когерентность в фотосинтезе – не новость, но теперь мы знаем, где смотреть и на что. Вы могли бы руководить исследованиями, могли бы добыть финансирование для прототипа. Это слишком важно, упустить нельзя, это наше будущее, будущее всего мира на кону, поэтому мы не можем позволить себе быть врагами.

За последние дни Биэрд наслушался этих всемирных разговоров. Он неодобрительно относился к тому, что биология привлекает к себе на помощь квантовую физику. И питал необъяснимое предубеждение против физиков, ушедших в биологию, – Шредингера, Крика и им подобных, которые поверили, что их блестящий редукционизм увлечет всех. Зелень вообще – садоводство, загородные прогулки, протестующие экологи, фотосинтез, салаты – была не в его вкусе.

– Как давно вы спутались с моей женой?

Олдос вздохнул и как будто хотел возразить. Но потом опустил плечи и покорился.

– Приблизительно через месяц после того, как мы познакомились.

– После того, как я вас познакомил.

– Да, профессор. Вы уехали на ночь в Бирмингем или в Манчестер. Я заехал по дороге домой, узнать не нуждается ли в чем-нибудь Патриция.

– И она нуждалась.

Опять угодливость деревенского арендатора.

– Честное слово, профессор Биэрд. Я не имел видов на вашу жену. Это не мой круг. Да у меня и круга-то нет. Она предложила мне зайти, потом остаться поужинать – так это и началось. Позже она рассказала мне, что между вами все кончено, и я вроде как убедил себя, что вы… мм…

– Не буду против?

Биэрд и так это знал, но его разозлило, хуже того – уязвило, что он вторично услышал, на этот раз от Олдоса, что Патриция считает их брак распавшимся. С конца лета она живет с Олдосом, не с Тарпином. Или с обоими. Однажды августовским вечером дураковатый физик появился на ее пороге, и она обрадовалась случаю еще раз наказать мужа.

– Вам когда-нибудь объясняли, до какой степени вы наивны?

Молодой человек с радостью ухватился за это слово.

– Да-да, я наивен, профессор Биэрд. Наивен потому, что не бываю на людях, никуда не хожу. Я приезжаю домой и работаю в дядиной мастерской, у него в саду, часто до рассвета. Я всегда так жил. Но моя работа в вашем распоряжении. Я собираю для вас папку. Для вас, больше ни для кого. Пожалуйста, скажите, что прочтете ее. Это очень важно.

До сих пор они разговаривали на расстоянии нескольких шагов. Олдос стоял около дивана, сцепив перед собой руки, словно обороняясь от грозящей судьбы или боясь, что распахнется на нем халат Биэрда. Биэрд стал отступать. Ему надоело слушать Олдоса, хотелось побыть одному. Он сказал:

– Теперь можете уходить. Завтра я буду в Центре и жду вас в кабинете Брейби в одиннадцать.

Биэрд пошел прочь, а Олдос взмолился, чуть ли не криком:

– Никто не возьмет меня на работу. Вы же понимаете! Такое важное дело нельзя мешать с личной местью.

Дойдя до двери гостиной, Биэрд обернулся и сказал:

– Прежде чем уйдете, приберите за собой в передней.

– Профессор Биэрд!

Олдос бросился к нему с простертыми руками, отрицательно мотая головой, раскрыв зубастый рот, и, вероятно, намеревался упасть в ноги Биэрду и молить о пощаде. Он наверняка бы ее получил – Биэрд не собирался оповещать о своем унижении Джока Брейби и, следовательно, весь Центр. Шефа предал и выставил идиотом один из «хвостов». Но Олдос так и не добежал до Биэрда, он успел сделать всего два шага. На лакированном полу его поджидала шкура белого медведя. Когда правая нога опустилась на спину медведя, тот прыгнул вперед с оскаленной пастью, хватая желтыми зубами воздух. Ноги Олдоса взлетели перед ним, на миг его длинная фигура вытянулась в воздухе горизонтально, потом ноги поднялись еще выше, и, хотя руки инстинктивно пошли вниз, чтобы смягчить падение, раньше всего он ударился затылком – не о пол и не о край стеклянного стола, а о его закругленный угол, тупо воткнувшийся в шею под самым черепом.

В комнате повисла удушающая тишина; прошло несколько секунд.

– Нет, нет, только не это, – бормотал Биэрд, возвращаясь от двери.

Олдос лежал, вытянувшись, как будто его уложили так в похоронном бюро, руки были чуть-чуть отодвинуты от тела, глаза открыты, рот тоже, халат целомудренно запахнут. Под головой образовался кровавый нимб с четверть метра поперечником, и почему-то он не увеличивался. Биэрд опустился на колени возле его плеча. Не дышит, пульса нет. Потом Биэрд разглядел, что кровь просачивается – нет, льется – в щели между половицами. Олдос умер бы от одной только потери крови.

– О, дьявол… дьявол, – снова и снова шептал Биэрд.

Совершилось что-то невозможное, и он хотел его прогнать, отменить, обратить вспять, просто потому, что этого быть не может. Это слишком невероятно. Но с каждой секундой реальность наступала на него, отметала его усилия и наконец утвердилась. Все так и есть. Еще он подумал, что ему следовало сделать – массаж сердца, дыхание изо рта в рот. Как всем лабораторным работникам, ему полагалось освоить эту технику. Но что-то неподвижное внутри, властное, не столько голос, сколько ощущение, тихо прятавшееся за ужасом, советовало ему не прикасаться к телу.

Он встал и подошел к телефону. Его трясло. Его рука зависла над телефоном, тишина над Белсайз-Парком сгустилась. Тот же разумный некто предложил как следует подумать, прежде чем набирать номер. По натуре Биэрд не был нерешительным человеком. Так что же с ним не так? Рука будто отнялась. Понадобилось некоторое время, чтобы к нему вернулась трезвость мысли и он увидел ситуацию глазами посторонних. И вот как она выглядела: муж возвращается из-за границы и застает в доме любовника жены. Происходит столкновение. Через двадцать минут любовник мертв от удара по затылку. Говорю вам, он поскользнулся, поскользнулся на шкуре, когда бросился ко мне. Вот как? Почему же он бросился, мистер Биэрд? Чтобы обнять меня за колени и умолять, чтобы я его не уволил и вместе с ним спасал мир от глобального потепления. Будут скептики. В последний раз, мистер Биэрд: вы не мазали кровью угол стола? И что вы сделали с орудием убийства, мистер Биэрд? Невиновность достанется дорогой ценой. Тяжелым трудом; за нее придется сражаться. Пресса вцепится мертвой хваткой. Секс, измена, насилие, красивая женщина, маститый ученый, мертвый любовник – изумительно. Патриция искренне или из зловредности будет главной обвинительницей. Два года ни о чем другом не думать. Нобелевский лауреат, плешивый грамотей, правительственный назначенец на скамье подсудимых, отбивается от тюрьмы.

При этой мысли у него ослабли ноги, сухожилия под коленями, но он не сел. Все ясно. Ему поверят только те, кто его любит. А его никто не любит. Надо было иметь детей, взрослых дочерей, они были бы возмущены подозрениями, встали бы на его защиту. Он прошел через всю комнату к передней, потом вернулся. Он не знал, что делать. Потом понял. Вышел из гостиной в переднюю, осторожно перешагнул лужицы на полу и пошел на кухню к ящику, где хранилась фольга, упаковочная пленка и рулоны бумажных полотенец. В том же ящике лежала коробка прозрачных одноразовых перчаток.

Он надел пару. Никакого криминала, но когда он натянул их на руки, возникло ощущение невидимости, неуязвимости, распространившихся по всему телу. Состояние, конечно, помраченное, но какое еще тут могло быть? У него не было плана, он просто выполнял его. Тело выполняло. И он его слушался, как бы для пробы, веря на каждом этапе, что можно отменить сделанное, вернуться к началу, ничего не потеряв и ничем не рискуя. Все, что он делал сейчас, было продиктовано всего лишь принципом предосторожности. Он мог вернуться к телефону, мог вызвать «скорую помощь». Но на случай, если он этого не сделает, надо быть подготовленным. Действовал он бездумно и при этом мыслил ясно. Он прошел через кухню к задней двери и вошел в темную кладовку, где хранились лампочки и разное хозяйственное барахло. Она стояла на прежнем месте, у стены – грязная брезентовая сумка с инструментами. Биэрд порылся в содержимом и нашел молоток, один из нескольких, с узкой головкой, как будто бы подходящий. Заодно увидел еще несколько предметов, которые могли пригодиться. Расческу, использованную бумажную салфетку, засохший огрызок яблока. Восстановив в сумке прежний порядок, он унес все четыре вещи на кухню и положил в полиэтиленовый пакет. Оторвал несколько кусков от бумажного полотенца, часть из них смочил и направился было в гостиную, но передумал. Вернулся в кладовую, взял сумку, отнес в переднюю и поставил перед входной дверью.

Том Олдос выглядел по-прежнему, но когда Биэрд опустился перед телом на колени, беззвучный смех медведя показался ему зловещим. В твердых стеклянных глазах зверя застыли кривые параллелограммы гостиной и смертельная угроза. Видеть удается только мертвых белых медведей. Биэрд выложил четыре предмета рядком и смотрел на яблочный огрызок, раздумывая, чем он может быть полезен. Но никакого применения ему не придумал и положил его обратно в пакет. Взяв в руки молоток, он понял, что его соображения насчет принципа предосторожности, о том, что можно вернуться к началу, к телефону, – все неверны. То, что он намеревался сделать, не отменишь. Его невиновность осталась позади. Он макнул головку молотка в лужицу крови, испачкал рукоятку и отложил сушиться. Затем взял использованную бумажную салфетку, тоже испачкал кровью и закинул поглубже под диван. С расческой, как он и предвидел, было сложнее. Он вытащил несколько волосков из зубьев и сумел поместить их между пальцами Олдоса. Волосы липли к перчаткам, но Биэрда это не беспокоило. Головка молотка наполовину высохла, но легко приняла волосы, и ручка тоже. Один волос он положил на подлокотник кресла. Потом посудным полотенцем смочил и досуха вытер угол стеклянного столика, хотя и до этого на нем не было видно невооруженным глазом следов крови.

Наконец он выпрямился и постоял, соображая, не допустил ли какой-нибудь простой ошибки. Пока что – нет. Он положил в пакет молоток, расческу и посудное полотенце и отнес к входной двери. По-прежнему в перчатках он прошел по садовой дорожке, остановился у калитки и огляделся. Ни души кругом. Он вынул молоток и забросил его в кусты у передней стены, а потом вернулся в дом, снял перчатки, положил в пакет с яблочным огрызком, расческой и посудным полотенцем, аккуратно сложил пакет окровавленными ручками внутрь, засунул в боковое отделение своего чемодана и застегнул на нем молнию.

Пока, насколько он мог видеть, крови на нем не было – ни на одежде, ни на туфлях. Он взял свой багаж и сумку с инструментами, вышел наружу и ногой закрыл за собой дверь. Непрекращающееся облагораживание Белсайз-Парка гарантировало, что где-то, в нескольких сотнях метров найдется мусорный контейнер. Он бросил туда сумку с инструментами. Через несколько минут он был в Хейверсток-Хилле и на такси поехал на Портленд-Плейс.

Он полагал, что его бесчувственное спокойствие – последствие шока и скоро оно сойдет. Но до того он надеялся встретить кого-нибудь, кто его узнает. Такси высадило его перед Институтом физики – когда-то он был его вице-президентом, – и перед тем, как войти, он нашел урну и избавился от полиэтиленового пакета. В институте все произошло более или менее так, как он рассчитывал. У него там было небольшое дело, и он поговорил с одним из администраторов, который его знал. По ходу разговора он сказал, что прилетел со Шпицбергена, а потом, вскользь, что приехал сюда прямо из Хитроу на такси – и по дороге попал в пробку. Администратор посочувствовал. Он согласился присмотреть за чемоданом, пока Биэрд съездит в Британскую библиотеку.

В такси до Юстон-роуд ноги у него начали дрожать независимо от тела. Но Биэрд пересек двор библиотеки, как любой другой ученый, вошел в здание и нашел свободную кабинку. Он запросил кое-какие статьи – исторические материалы к лекции, которую ему предстояло прочесть, и корпел над ними несколько часов, дожидаясь времени – примерно четверти пятого, – когда, по его расчетам, в кармане должен завибрировать мобильный телефон.

Склонившись над документами, он ничего не читал, но заставил себя набросать несколько заметок. Он был в изумлении от того, что сделал. Всякий раз, когда он задумывался об этом, он задумывался словно в первый раз. Удивлялся тому, что сделал и как спокойно действовал, без размышлений, – вел себя как убийца, заметающий следы, уничтожая истину, которая могла его спасти. Теперь он увяз, единственный свидетель своей невиновности. Фактически он паниковал, хотя ему казалось, что мыслит ясно. Что он знает о судебной медицине? Возможно ведь, что его сегодняшние, свежие отпечатки пальцев отличаются от тех, которые он оставлял в доме неделями и месяцами раньше. В таком случае они покажут, что он был утром в доме, и он станет подозреваемым.

Какие еще ошибки он совершил, какие невидимые соседи наблюдали из окон за его приездом и отъездом? Или видели, как он выбрасывает что-то в контейнер? Правильно ли он сделал, что забрал сумку с инструментами? Пока он стоял на коленях над Олдосом, на парня и на халат могли просыпаться его собственные волосы, микроскопические кусочки кожной шелухи и каких-нибудь других компонентов. Впрочем, это его халат, и так уже хранивший органические следы его существования. Значит, не так страшно. Если весь дом хранит его следы – они его прикрытие. Но только если свежие отпечатки пальцев неотличимы от старых. Где-то здесь на стеллажах стояли сотни книг, в которых это объяснено, но он боялся их заказать. Да и что от этого изменится, если он узнает?

Без десяти четыре он встал с затекшими ногами и пошел в кафе библиотеки ждать звонка, который непременно должен был последовать. В ожидании его он готовился, вспоминая, чего ему не положено знать: что Олдос был в доме, что он любовник Патриции, что он мертв.

Могла быть еще какая-то, четвертая деталь, о которой он якобы не осведомлен, но от нервности он не мог ее вспомнить. Могла быть даже и пятая. Сосредоточиться было не так-то легко: почтенной библиотеке не хватало прежней тишины и серьезности. В кафе сидели десятки молодых людей, студентов. Их рюкзаки и пальто валялись между столами, они ходили по широким лестницам, смеясь, и свободно разговаривали, не понижая голоса. Возможно, это был какой-то особый день, когда библиотека открыта для учащихся. Атмосфера напоминала студенческий клуб в современном университете – бар, пинбол, настольный футбол выглядели бы здесь вполне уместно. Биэрда устраивало, что он незаметен в толпе, но он чуть не пропустил звонок, зажужжавший на час позже, чем он рассчитывал, – а четвертую и пятую деталь, которые ему не полагалось знать, он так и не вспомнил. Оставалось положиться на свою память и верить, что их и нет.

Патриция сказала:

– Где ты?

Голос звучал бесстрастно, и вопреки всему в Биэрде шевельнулась глупая надежда: наконец-то ей небезразлично, где он находится.

Он сказал ей где, а потом спросил:

– В чем дело?

– Здесь полиция. Ты должен приехать.

Он спросил:

– Патриция, что происходит?

Она говорила, прикрыв микрофон ладонью. Он расслышал приглушенный мужской голос, потом она сказала:

– Приезжай сейчас же.

– Нас ограбили?

Теперь слышалось много голосов. В доме были десятки людей. Она стала повторять свои слова тем же ровным тоном и вдруг вскрикнула, словно ее пырнули в руку, и не то прокричала, не то провыла:

– Это Родни, он кого-то убил…

Тут вмешался мужской голос:

– Миссис Биэрд… – И связь прервалась.

Биэрд вернулся в свою кабинку, собрал заметки, написанные через силу, быстро прошел по двору мимо статуи Ньютона работы Паолоцци и только на улице, сигналя такси, вспомнил то, что решил несколько часов назад: будет выглядеть убедительнее, если он приедет домой с чемоданом. На Портленд-Плейс он попросил таксиста подождать, зашел в институт и поблагодарил администратора. По дороге домой Биэрд задумался: не та ли эта забытая четвертая или пятая деталь, что он не ринулся прямо домой, а заехал за багажом? Но ни к какому выводу не пришел.

Биэрда подробно допрашивали четыре раза, и его четвертые показания нисколько не разнились с первыми. Под непрерывным давлением полицейского допроса честность – лучшая стратегия, непробиваемая защита, и Биэрд, человек науки, высоко ценил внутреннюю цельность. Истина неприступна. Не надо помнить, что ты сказал в прошлый раз, если можно вернуться к источнику. Поэтому да, он прибыл ранним рейсом из Осло в восемь часов. Сразу пошел к такси и – тут был единственный его вымысел, остальное просто умолчанием – попал в долгий затор на М4, так что на Портленд-Плейс приехал только в середине утра. Но до этого Биэрд часто ездил на такси из Хитроу и часто попадал в пробки, память была мягкая, как воск, и вскоре конструкция вылепилась в уме как подлинное воспоминание, смутное и в то же время определенное. Он действительно помнил, что потерял час в пробке. Что он делал во время этой долгой поездки? Читал статью коллеги для рецензии. Не поднимая головы. Не смотрел на пробки на быстрой полосе, на средней или где там. Остальное было чистой правдой – дело в институте, работа в библиотеке, прерванная звонком Патриции, когда он сидел в кафе. С болью он честно признал, что ему было известно о связи жены с мистером Тарпином и он был этим огорчен. Но у него самого, Биэрда, было много связей на стороне, таков, к сожалению, был их брак, и, вероятно, он подходил к концу. Он не отклонился от истины, рассказав о синяке под глазом Патриции, о своем воскресном визите в Криклвуд, о встрече с Тарпином, о пощечине и о том, как он, не привыкший к насилию, поспешил ретироваться ради собственной безопасности. Преодолевая смущение, он подробно рассказал инспектору о том, как познакомил Тома Олдоса с женой, и нет, не заметил, чтобы между ними что-то возникло, и нет, не подозревал, что пока он, Биэрд, был в Арктике, и, кто знает, может быть, за месяцы до того, Патриция сошлась с Олдосом. И да, конечно, он знал молодого человека, блестящего молодого ученого, который часто подвозил его со станции в Рединге. Нет, он не вызывал мгновенной симпатии. Слишком занят собой, слишком ограничен, тяжеловат в компании. Но в их среде таких много.

Несмотря на то что говорил он правду, допросы проходили напряженно, а на первом он сидел в страхе – не было уверенности, что никто не видел, как он приехал к дому в десять и уехал сорок пять минут спустя. Но страх естественно было истолковать как вполне понятное волнение. Последующие три допроса дались легче, они прошли после ареста Тарпина, но все же требовали определенной сосредоточенности. Через неделю после начала Биэрд прочел в газете – ожидаемый шторм бушевал вовсю, целыми днями и по ночам перед садом толпились фотографы, – что Тарпина никто не видел в утро смерти Олдоса. Из-за проливного дождя Тарпин вынужденно сидел дома, лишившись и своих рабочих, и алиби. Это, во всяком случае, ободряло. А также утечки из полиции в прессу касательно открытки Тарпина с угрозами Олдосу и двух телефонных звонков, предусмотрительно записанных молодым человеком. Последние два допроса были скорее формальностью, уточнением некоторых мелочей, как его с улыбкой заверили в полиции. Ясно было, что виновник установлен. Биэрд расписался на своих показаниях с росчерком.

Однако Джок Брейби в Центре был не так доволен. Для разговора с ним Биэрд поехал на восьмой день, прямо с третьего допроса. Он решил ехать в Рединг на машине, чтобы к нему не приставали журналисты в поезде. Он был объектом повышенного интереса, его подавали как незадачливую жертву, человека не от мира сего, простака и мечтателя, мужа гулящей жены, совершенно ему неподконтрольной. Перед шлагбаумом Центра топталось стадо фотографов и репортеров, и охранники в фуражках, взволнованные и сочувствующие, выстроились, чтобы приветствовать Биэрда особенно щегольским салютом.

За чаем в кабинете у Брейби Биэрд рассказал ему все дело в подробностях точно так, как рассказывал в полиции.

Брейби все больше и больше хмурился и показывал куда-то на стену в направлении ворот.

– Это нехорошо, – сказал он не раз и не два и повел длинную мутную речь с запинками, оговорками, повторами, ссылками на «финансирование» и «репутацию», на желательность «ухода в тень» и необходимость «помочь», и минут через десять стало понятно, то есть менее непонятно, что Брейби, по-видимому, предлагает Биэрду подать в отставку.

Но лишь после двух упоминаний о «семейном фронте» стало ясно, что в кабинете витает дух миссис Брейби и на кону стоит рыцарское звание и покой семейного очага. Человек, формально подчиненный Биэрду, предлагал ему уволиться! Интересно, это он виноват, что один любовник его жены убил другого? Но Биэрд умело скрыл возмущение и притворился, что не понял.

– Джок, о чем бы они ни шептались у себя в кабинете министров, вы будете набитым дураком, если подадите в отставку. Я замолвлю за вас словечко. Не высовывайтесь месяцок-другой, и все уляжется, увидите.

В этих обстоятельствах Джоку Брейби не оставалось ничего другого, как сменить тему. Они поговорили об Олдосе, сошлись на нелюбви к нему, признав в то же время, что это потеря для Центра. Полиция обыскала его кабинетик и не нашла ничего, непосредственно относящегося к делу. Несколько личных вещей были отосланы убитому горем отцу в Норфолк.