Текст книги "Бунт Ивана Иваныча"

Но одевшись, он произнёс себе в утешение: «Этот редактор может ещё и ошибаться; хвалит же он, между прочим, Сонечкину строфу об иве, совсем, правду сказать, плохенькую», и вышел в сравнительно хорошем расположении духа.

Было очень жарко. Пыльный воздух раскалялся. Во многих домах были закрыты ставни. Вяло шли люди. Вяло проехал парный извозчик. Тополи были серы от пыли, и небо, бледно-голубое, утомительно блестело. Пройдя несколько улиц, Иван Иваныч принуждён был снять шляпу и вытереть платком пот.

«А что если я не застану Сонечки? У неё, кажется, урок теперь».

Он ускорил шаг, чтобы удостовериться, ошибается он или нет, и даже загадал, что если застанет её дома, значит, уедет с ней завтра.

Сонечка была дома. По раскрасневшемуся лицу её можно было видеть, что она только что пришла. Увидев Ивана Иваныча, девушка радостно вскрикнула и побежала к нему, схватив его за обе руки и прижимаясь подбородком к его груди, а глаза её искрились, тревожные и любящие, и в них стояли слёзы.

– Что с тобой? – в волнении спросил Иван Иваныч, целую Сонечку и снова, уже с большим волнением, вглядываясь в её глаза; обняв за талию, он повёл её к дивану.

– Что с тобой? – повторил он. – Сонечка, моя дорогая, моя милая, что с тобой?

Она не отвечала и всё прижималась к нему. Он посадил её к себе на колени, и она сначала слегка сопротивлялась, потому что это он в первый раз позволял себе. Она обняла руками его шею и, тряхнув головой, так что бархатка перестала держать её золотые волосы, и они рассыпались, душистые и тяжёлые, и ударили его чуть-чуть по лицу, сказала шёпотом, глядя ему в глаза своим прекрасным, не то робким, не то испытующим взглядом, помутневшим от слёз:

– Любишь?

– Сонечка, что за вопрос? – сказал он с улыбкой и поцеловал её в голову. – Я тебя люблю, дорогая, конечно…

Он опять поцеловал её крепче и прижал к себе.

– Но в самом деле, что с тобой, дорогая? – спросил он с новым приливом беспокойства, почувствовав, что сердце её бьётся неровно, и услышав, что она всхлипнула.

– Оставь меня, Ваня, не расспрашивай, – сказала она, силясь подавить слёзы смехом и вскакивая с его колен. – Всё это пустяки, милый, – продолжала она, наклоняясь, чтоб распрямить складку на платье, а в сущности для того, чтоб спрятать от него плачущее лицо.

– Я вот сейчас…

Она выбежала.

Иван Иваныч вздохнул.

«Что это? – подумал он. – К чему этот вопрос – любишь? Уж не настроил ли чего-нибудь Лозовский?» – сообразил он и встал, теряясь в догадках.

«Ехать! Ехать! Как можно скорее! – решил он затем. – Прочь из этого омута! Там не будет слёз, не будет интриг! Прочь, это – единственное средство!»

Он окинул комнату Сонечки взглядом, как бы упаковывая все её вещи в дорожный сак, уже висевший на стене.

Сонечка вошла, продолжая смеяться, точно извиняясь за свои слёзы. Брови её и часть волос были влажны, потому что она умылась, чтоб освежиться.

– Не обращай на это внимания, – сказала она, – это пустяки.

Она сама села к нему на колени, и обняв его по-прежнему, с улыбкой скороговоркой произнесла:

– Не обращай, не обращай!

Он успокоился, хоть и продолжал недоумевать, и даже хотел спросить: «Всё-таки что это значит?», но Сонечка перебила его и сказала:

– Так повтори – любишь?

– Да, Сонечка, – отвечал он, улыбаясь.

– И никогда не бросишь?

– Никогда. Господи, вот ещё выдумала вопрос!

Сонечка пристально посмотрела ему в глаза и, усмехнувшись, ласково произнесла: «Ах, ты, мой милый!» и потрепала его по щеке.

– А то знаешь, милый, меня сегодня очень обидели, – начала она, краснея. – Я тебе расскажу, потому что ты меня любишь, так что мне всё равно, если меня они обижают – чужие, – лишь бы ты не обидел. Понимаешь, милый?

– Кто ж тебя обидел? – спросил он гневно.

Она прикрыла его губы рукой.

– Ну, ну, не сердитесь, милостивый государь, пожалуйста! – сказала она капризно как девочка, прикрывая этим жгучее чувство полученной ею обиды, а может быть, и радуясь его гневу, который говорил ей, что она не одна и не беззащитна. – Мне, – продолжала она, – генеральша отказала сегодня от урока и сказала, что я могу бросить тень на её бесподобных дочерей… Как вам нравится это… А? Я это посчитала во всяком случае обидой…

Иван Иваныч побледнел и сидел некоторое время молча. Потом взял руку Сонечки, крепко прижал её к губам и сказал:

– Прости меня, голубочка! Это я виноват. Неосторожно веду себя. Бываю у тебя часто. Но завтра, наконец, мы уезжаем…

– Завтра? Так это правда? – вскрикнула Сонечка. – Неужели завтра? Полина Марковна вчера говорила, что скоро, да я не верила… Боже мой, завтра! Достал денег?

– Достал у Полины же Марковны. Знаешь, она – хорошая женщина, – произнёс Иван Иваныч, задумчиво глянув в пространство.

– Она хорошая, – сказала Сонечка, убеждённо и с увлечением, и воскликнула в восторге. – Ну так завтра? Повтори же!

– Завтра.

– Не ожидала, право! Хотела просить тебя, когда шла от этой противной идиотки-генеральши, чтоб уж скорей. У меня ведь собралось кое-что, на дорогу хватило бы… А тут – это! Ах, это хорошо! Это совсем хорошо! Это спасибо… Полина Марковна, – где же она, – дома? Надо её пойти поцеловать… Она – милочка, я ей в ноги поклонюсь, за всё поклонюсь… У неё сердце хорошее, нравственное, потому что это трудно, должно быть, переламывать себя так… Вчера она плакала, и я плакала… Мы, женщины, – дуры, у нас слёзы заменяют красноречие, но мы чувствуем и понимаем этот язык как никто… Вот я и увидела вчера, как ты ошибался, милый, и как она искренно относится к нам… Ах, так завтра! Наверное, завтра?

– Завтра, голубочка, – отвечал Иван Иваныч, – завтра!

Сонечка стремительно поцеловала его в обе щеки, трепеща всем телом, охваченная радостью.

– Милый, забудь, – кричала она, – мои слёзы, ради Бога, забудь, это всё такие пустяки! Ради Бога!

– Но ещё не всё, Сонечка, – сказал Иван Иваныч, осчастливленный поцелуями Сонечки и её восторгом, – вот тебе письмо из редакции. Стихи твои хвалят.

Она вырвала письмо и стала читать, всё продолжая сидеть на коленях Ивана Иваныча, между тем как он перебирал её волосы и ждал с любопытством, что она скажет. Дочитав письмо, она, видимо польщённая отзывом редактора, улыбнулась Ивану Иванычу какой-то лукавой и хорошей улыбкой, какой он у неё никогда ещё и не замечал, и произнесла:

– О, милый, да, мы будем писателями, вот посмотришь… Это ничего, что неудача. Иное поражение стоит победы. Не правда ли?

– Конечно, конечно, – сказал Иван Иваныч с усмешкой.

– А слёзы забудь, – повторила она, ласкаясь к нему и прижимаясь подбородком к его плечу. – Забываешь?

– Забываю, – сказал Иван Иваныч с той же усмешкой.

Сонечка внимательно посмотрела ему в лицо, он смутился и слегка скосил глаза.

– Неужели, милый, ты недоволен? – спросила она.

– Друг мой, тебя хвалят, – сказал он, краснея и опуская ресницы, – но меня ведь не тово… О моих строках редактор отзывается как о холодных и риторичных… Это меня, признаться, не радует, – прибавил он с улыбкой, – хотя, конечно, твоему успеху я бесконечно рад. Ты вообще удивительно талантливая головка!

Сонечка покраснела, в свою очередь, и подумала: «В самом деле, я – эгоистка. Как же я не заметила, что его стихи не одобрены? А ведь несправедливо – у него прелестные стихи».

– Милый, тебе всё-таки нечего огорчаться. Во-первых, поэма наша, а не моя и не твоя, а во-вторых, редактор не такой уж судья непогрешимый… Может, он зря понаделал замечаний… А?

– Может быть, – сказал Иван Иваныч, – может быть!

– Да, наконец, ты, пожалуй, будешь силён в романе. У тебя этот рассказик в «Искре» прелестен… – сказала Сонечка. – А роман, право, выше стихов!

Иван Иваныч кивнул головой и вздохнул, и ему показалось, что все его мечты о литературе – детство, потому что будь он талант, он сразу заявил бы себя, да и Сонечка это наверное хорошо сознаёт и вот сейчас деликатно намекнула ему, что он не стихотворец.

«Романист!» – сказал он себе и криво усмехнулся, а девушка тревожно взглянула на него и погладила его по щеке рукой.

– Милый, не теряй энергии и не грусти по пустякам, не то сейчас же разлюблю, – произнесла она с шутливой угрозой.

Он подумал, и вдруг сжал Сонечку в сильном объятии.

– Пока ты со мной, милая, я никогда не паду духом! – прошептал он, и глаза его заискрились страстью. – Ведь я люблю тебя, неимоверно люблю, воскресаю душой и сердцем возле тебя, слышишь?

– И я тебя люблю, и стихи твои прелестны! – отвечала Сонечка, чувствуя, что взгляд её зажигается и тонет в его взгляде.

Иван Иваныч улыбнулся на её слова, но уже не скептически. Разом пропали все его тревоги и сомнения. «Не я, так она, всё равно – мы один человек!» – решил он, благоговейно восторгаясь пред Сонечкой, и с восхищением продолжая глядеть на неё, и робко ища её руки, пока глаза её не опустились в тревоге, и тёмные ресницы не оттенили белизны её щёк, вдруг вспыхнувших ярким румянцем.

…

VIII

Иван Иваныч ушёл от Сонечки, удивляясь высоте своего счастья, о которой прежде и не мечтал, потому что уже поцеловать её руку было для него тогда верхом блаженства. На лице его, он чувствовал это, изображалось такое полное удовлетворение жизнью, что он не удивился, когда некоторые знакомые посмотрели на него внимательно и как бы с любопытством. В канцелярии, куда он зашёл выправить свою отставку, он, считавший себя счастливее и поэтому выше всех в мире, стал разговаривать с начальником на равной ноге, даже свысока, и испугал этим секретаря всю чиновную братию, вообразившую, что он немного рехнулся; да и сам начальник от него слегка попятился и поспешил подписать ему свидетельство безотлагательно. Он этого ничего не заметил, дал сторожу три рубля на прощанье и запел: «трам-трам-ти-ра-рам» чуть не в пределах самой канцелярии. Оттуда он зашёл за подорожной, и хотел было направиться домой, чтоб уложиться, но сообразил, что успеет это сделать ещё на сон грядущий, домой же идти ему очень не хотелось. Как только узел его с Сонечкой завязался до того прочно, что развязать его уже казалось невозможным делом, он почувствовал отвращение к дому. Сидеть так более или менее спокойно в кабинете и мечтать как сегодня утром он не мог бы больше. «Даже, – решил он, – обедать дома я не в состоянии», и пошёл в клуб, где пообедал в обществе какого-то консисторского чиновника, двух офицеров и актёра Венцеславова, гладковыбритого, задумчиво-величавого и с великолепными чёрными волосами. После обеда он стал пить кофе и шутил с лакеем; вообще был весел. Расположение его духа не изменилось даже от появления в обеденной зале Лозовского, устремившего на него насмешливые глаза и не заметившего его поклона. Вспомнил он, прихлёбывая кофе с коньяком, как огорчило его утром письмо редактора, и как он, в сущности, позавидовал Сонечке, и ему сделалось стыдно и смешно теперь, улыбка невольно скользнула по его губам. Ему понравилось, что Сонечка порекомендовала ему беллетристику. «В самом деле, – думал он, – займусь прозой и изображу в этакой большой повести всех этих скотов». Он посмотрел на окружающих оком собственника, точно и в самом деле он был романист и видел перед собою уже созданные им самим типы и образы во всей их жизненной правде. «Вот и обстановку эту изображу», – сказал он и внимательно глянул на стойку, где блестели бутылки, рюмки и стаканы, на стены, оклеенные голубыми обоями, закопчённый потолок, лампу, окна с пожелтелыми гардинами, стол с приборами, искусственным букетом цветов и скатертью, пёстрой от горчичных пятен. «Во всяком случае, я прощаюсь с клубом, – подумал он, – и вижу эти рожи и всю эту грязь последний раз», и встав, бросил лакею рубль: «На, – мол, – друг любезный, – не поминай лихом».

«Куда же теперь? – спросил он себя, очутившись на улице. – Конечно, к Сонечке. Жаль, что не пришло в голову обед устроить вместе… Она у этой своей хозяйки дрянь ест, должно быть, невообразимую, да и следовало бы отпировать сегодняшний день хоть в форме обеда. Но всё равно, напьёмся вместе чаю и, кстати, помогу ей уложиться. Уложу её, а потом, уже и свои вещи пойду укладывать».

Сонечка встретила его не так тревожно как утром, хотя можно было заметить, что она скучала в его отсутствие. Она улыбнулась ему не то любовно, не то конфузливо, но сейчас развеселилась, видя, что он сам не только весел, но даже имеет беспечный вид окончательно счастливого человека.

– Свободен уже совсем? – спросила она, намекая на отставку.

Иван Иваныч молча показал бумагу и кивнул головой.

– Значит, и ехать можно?

– Можно, – отвечал он и показал подорожную.

– Поедем сегодня, а!?

– Поедем, – произнёс он с ленивой улыбкой, как бы говоря: «Чего уж так спешить, успеем и завтра!»

Сонечка так это и поняла и замолчала. Потом вынула из портмоне пачку десятирублёвок и сказала:

– Вот я тебе говорила… Вот, смотри, у меня на дорогу сто рублей.

– А!?! – весело протянул Иван Иваныч и развалился на диване, – «как у себя дома», – определил он мысленно с восхищением.

– Будем чай пить, вот что! – сказал он. – А что деньги у тебя – так это очень хорошо. Лишний месяц жизни обеспечен.

Сонечка приказала поставить самовар, вернулась в комнату и присела возле Ивана Иваныча.

– Не почитать ли нам, Сонечка, покамест! – сказал вдруг Иван Иваныч и посмотрел на толстую книгу, лежавшую на столе.

Но девушка затрясла головой.

– Нет, уж ради Бога не будем читать! – крикнула она с весёлым испугом. – Мне этими умными книжками ещё Илья Петрович жизнь отравил. Захочу и сама прочитаю. Так и толковее выйдет. А то как в тенденциозном романе: полюбили друг друга и сейчас умные книжки читать. Не правда ли, Ваня?

Он засмеялся.

– Так давай говорить глупости…

– Давай.

– Будем мечтать!

– Будем.

Он описал дорогу в Петербург, в котором был однажды вместе с Полиной Марковной. Сначала перекладными, а потом и чугункой. Описал приезд в столицу, первые впечатления от Невского, от дворцов, от набережных, от Исаакия, от Эрмитажа, в котором есть такая удивительная старушка, что никак не верится, что это нарисовано, и как близко ни подходи, все поры видишь, все морщиночки, а краски – ни следа. Он эту старушку только и запомнил. Описал маленькую квартирку на Петербургской стороне, с цветами, простенькой мебелью, и одну комнату взял себе, другую сделал общею, а из третьей устроил несколько фантастическую мастерскую для Сонечки – с Рембрандтовским светом. Сонечка слушала всё это с тихой радостью и находила, что большое счастье быть женой Ивана Иваныча (она уже считала себя его женой), который, главное, добр и мил. Слушая его, она целовала его и прижимала его руку к своей груди.

Подали самовар. Сонечка села к столу и заварила чай, для удобства откинув слегка рукава, и Иван Иваныч с удовольствием посмотрел на её руки, тонкие и круглые, с тёплым оттенком белой кожи, с голубыми жилками. Окинув таким же взглядом всю фигуру Сонечки, стройную и пропорциональную, с тонкой и гибкой талией, он подумал: «Сколько счастья! И за что?»

Он встал и сел возле неё.

Лицо Сонечки было удивительно хорошо. Свет падал прямо на него, и оно было на виду. Мягкие золотые кудерки на висках ползли назад, вместе с волнистыми прядями более тёмного, почти русого цвета, и открывали её белый лоб, теперь невозмутимо гладкий, и розовые уши. Чуть заметный пушок тушевал нежный очерк её лица, и на одной щеке, где было родимое пятнышко, неровно разливался розовый румянец, а другая была чуть-чуть бледнее. Яркие губы улыбались, и глаза сияли мягким блеском.

«Сколько счастья!» – повторял Иван Иваныч мысленно и не спускал глаз с Сонечки, чувствовавшей это и стыдливо по временам потуплявшейся.

Он сказал:

– Сонечка, знаешь что?

– Что, милый?

– Я сейчас после чаю пойду домой, уложусь и притащу к тебе чемодан… Хотел не так, да так лучше… Что уж тут, Сонечка… отчего не сократить срока? – спросил он робко, и ещё боязливее прибавил, – уж от тебя уедем чуть свет…

Сонечка закрыла глаза рукой и, подав ему не глядя другую руку, сказала чуть слышно:

– Хорошо.

Помолчав, она начала:

– А к Полине Марковне… Мне хотелось к ней сходить…

– Пожалуй, сделай ей прощальный визит… Этак совсем уж вечерком, – сказал Иван Иваныч с чуть заметной гримасой, потому что вспомнил утренний разговор свой с женой и его ближайший результат – ощипанную розу на полу. – Видишь ли, она хотела нас провожать… Но, может быть, это будет ей тяжело – обременит её, – пояснил он тоскливо и произнёс, – но впрочем, она рано не встанет, проспит.

Сонечка посмотрела на него и сказала:

– А мы – эгоисты, Ваня!

– Тут эгоизм простителен, – отвечал Иван Иваныч.

Они оба замолчали, и долго сидели так, и пожимали друг другу руки.

В открытое окно из цветника тянуло сиренью, жасмином и резедой, и долетал изредка уличный шум пробудившегося от дневной спячки города. То был, казалось, совсем другой мир, враждебный молодым влюблённым и преследующий их злословием, мир, с которым они порвали сегодня окончательно и закрепили этот разрыв взаимным союзом. Сонечка, вспоминая, как грубо оскорбила её генеральша, с отвращением думала об этом мире и, с любовью глядя на своего «мужа», говорила себе: «Но теперь, кажется, всё кончено. Он – мой, и я – его, и нам нечего стыдиться этого. Рубикон перейдён, мы скоро будем в Риме»…

Однако же, по мере того как продолжалось их безмолвное созерцание огромности счастья, выпавшего на их долю и казавшегося им какой-то перспективой наслаждений, которая будет развёртываться перед ними вечно, – чувство, похожее на недоумение или даже на страх, стало шевелиться в её груди всё назойливее и назойливее, точно это было угрызение совести, ещё не сознаваемое ею и едва зародившееся. Иван Иваныч, ничего сначала не замечавший, под конец таки увидел, что взгляд её сделался беспокоен, и что в нём опять промелькнул грустно-боязливый оттенок, как это и прежде случалось ему наблюдать. Но он ничего не сказал теперь, опасаясь нарушить своим вопросом душевный мир свой и думая, что это так, что это сейчас пройдёт, вот только стоит обнять Сонечку погорячее.

Он уже и протянул к ней руки, пьянея от прилива любви к ней, как вдруг она побледнела, глаза её широко раскрылись, и она привстала, отстраняя его рукою и с ужасом прислушиваясь к разговору в передней, где кто-то тихо, надтреснутым баском, спрашивал:

– Что ж она дома, или у неё гости?

– Отец!! – сказала она, вздрогнув. – Отец, это отец!!

Она сделала, в свою очередь испугавшемуся, Ивану Иванычу знак, как бы приглашая его исчезнуть.

IX

Испуг Ивана Иваныча был тем более мучителен, что настроение его перед этим было невозмутимо радужное.

«Отец!? – подумал он. – Как отец? Какой отец? Ах, да! Ну куда же деваться?.. В окно? Но ведь это нелепо. Сонечка уважать меня потом не станет. Зачем же в окно, когда можно в другую комнату, в эту тёмную, где стоит рукомойник? Или, нет. Зачем же? Этот отец может пойти туда прямо, застать меня там, и тогда совсем сделается ясно, что я за птица. Буду сидеть себе просто так, будто я хороший знакомый, пришёл по поручению жены… А главное, и уйти никуда нельзя, двинуться с места нельзя, потому что вон дверь отворяется», – заключил он в ужасе и тоске.

Дверь действительно отворилась, и вошёл Свенцицкий, внося с собой запах дорожной пыли и сена, потирая руки, сладко улыбаясь и любезно поглядывая исподлобья на дочь и Ивана Иваныча, которые при виде его ещё больше побледнели. Руки их затряслись и ноги подкосились, но губы стали тоже улыбаться.

– Милая дочурка моя, радость моя! – начал скороговоркой Свенцицкий и, подойдя к дочери, крепко поцеловал её в лоб, раз и другой, с истинно отцовским увлечением.

Это уже был седенький старик, и ноги его плохо сгибались у колен, но вид имел он бодрый, а загорелая красная шея свидетельствовала об его здоровье.

Поцеловав Сонечку, он вопросительно, хоть и вежливо, остановил взгляд на Иване Иваныче, и Сонечка, водя в тревоге пальцами одной руки по ладони другой и стараясь смотреть отцу прямо в глаза, сказала:

– Мой друг…

– Твой друг? – переспросил отец, умильно погладив свою голову и наклонив её наискосок к Ивану Иванычу. – Очень приятно познакомиться с другом моей дочери. Вероятно, честь имею видеть Илью Петровича Лозовского? Помнишь, Сонечка, ты мне показывала на святках карточку? Можно сказать, поразительное сходство…

Кровь хлынула в лицо девушке. «Он всё знает, он предупреждён, – подумала она. – Он только притворяется, это ясно, потому что он тридцать раз видел карточку Ильи Петровича, и шутил над его разбойничьим видом, и не мог забыть его физиономию так скоро»…

В изнеможении она опустилась на стул и стала торопливо потчевать отца, проливая мимо из чайника чай на скатерть. Старик посмотрел на неё и сказал ласково, вскользь:

– Не трудись, дочурка; я, ты знаешь, до чаёв не охотник…

Он снова обратился к Ивану Иванычу:

– Отчего же вы, любезнейший, не пожаловали до сих пор к нам в гости, да и её притащили бы, да там бы – пора уж об этом прямо сказать – и свадебку сыграли бы? Хе-хе-хе!

Взяв Ивана Иваныча за руку, он тряс её с чувством, чересчур даже сильно, и крепко жал точно тисками, пронизывая его каким-то серым, не то масляным и слащавым, не то злым и лукавым взглядом.

– Друг моей дочери! Очень приятно! – повторил он с наслаждением и сел возле Ивана Иваныча, который не понимал, наяву это он всё видит и слышит, или грезит, и не верил своим глазам и ушам, не зная, что ответить Свенцицкому.

Наконец, сообразил, что тот ровно, пожалуй, ничего не подозревает и действительно принимает его за Лозовского, что возможно, при слабости старческого зрения, так как карточки не дают надлежащего представления о человеке, да и давно видел её Свенцицкий. Сообразив это, Иван Иваныч призвал на помощь весь свой такт и составил план обороны, впрочем смутный, причём рассчитывал и на откровенность, и на хитрость. «Соткровенничаю и схитрю», – решил он, а Свенцицкий, умильно щурясь, всё смотрел на него в ожидании ответа, и уходило время, так что мог наступить момент, когда и самая находчивая фраза в его устах могла бы показаться неловкой.

– Я действительно друг вашей дочери, – начал он пресекающимся голосом и смолк, и в голове его поднялся опять сумбур, какой бывает лишь в состоянии сильного охмеления, хотя и продолжалось это у него, как ему показалось, недолго.

– Слышал, слышал, – любезно сказал Свенцицкий, и ноздри его плоского носа дрогнули; это заметила Сонечка и смертельно испугалась – знала, что это не к добру.

А Иван Иваныч, чувствуя шум в ушах и напряжённо улыбаясь, как бы скрывая этой улыбкой двусмысленность своего положения, думал, что самое лучшее было бы, если бы Сонечка не называла его своим другом; тогда и хитрость какая-нибудь удалась бы; теперь же, главное, надо будет уйти поскорее, под благовидным предлогом, взять на почте лошадей, вызвать ночью Сонечку потихоньку (при помощи горничной, которой заплатить десять рублей) и увезти. «Вот это самое лучшее и единственное средство», – решил он и ободрился, так что мог спокойнее произнести:

– Но я ещё не столько друг Софьи Павловны, сколько моя жена, которая вот сейчас должна была явиться сюда…

– Жена! – протянул старик. – Так вы, Илья Петрович, женились?

Иван Иваныч покраснел и засмеялся.

– Я не Илья Петрович. Вы ошибаетесь… То-то я смотрю, что вы говорите такое и просто даже смешался… Я – Чуфрин!

– Чуфрин! Ха-ха-ха! – весело засмеялся в свою очередь Свенцицкий. – Как я однако ошибся! Что ж, приятно и с вами познакомиться…

Схватив руку Ивана Иваныча и глядя на него своим серым взглядом, он так крепко сжал её, что у Ивана Иваныча чуть не выступили слёзы.

«Подлый старикашка!» – подумал он с досадой и хотел подуть на пальцы, но воздержался и улыбнулся старику, который сказал, обращаясь к Сонечке:

– Да что ты такая бледненькая, встревоженная, моя милая дочурка? Вот твои новые друзья хоть бы о тебе позаботились, да посоветовали бы тебе в деревню, а они тебя всё в городе держат… Ах ты дочурка, дочурка!

Он взял её за подбородок, а она боязливо скривила в улыбку бескровные губы.

Она думала: «Скверная, скверная я, зачем боюсь его, зачем робею перед ним? Ведь люблю его мало, совсем даже не люблю… Ванечка, да помоги же мне! Скажем ему прямо, что любим друг друга и хотим жить вместе, что наше счастье в этом… Слышишь, Ванечка? Слышишь? Догадайся и начни, а я тебя поддержу. Не хитри с ним, Ванечка, потому что он хитрее тебя, и кроме того он зол на тебя и ненавидит тебя, я это вижу… Ванечка!»

Ей представилось ясно, что отец приехал именно затем, чтоб помешать их бегству – кто-нибудь написал ему, какая-нибудь Онупренко – и у неё холодели плечи от ужаса. Он казался ей всемогущим. Это не был один человек для неё. Над нею чёрным кошмаром тяготела теперь власть миллионов таких отцов, горой стоящих друг за друга, ревниво оберегающих свои роли владык и образующих нечто незыблемое, роковое, жестокое; и в виду этой бесчисленной армии, правильно построенной, с хорошо организованной командой, с опытными военачальниками и традиционным главным вождём, она считала себя ничтожной и слабой… Бороться с такой силой! Бороться одной!

«Ванечка, Ванечка!» – мысленно призывала она на помощь Ивана Иваныча.

Иван Иваныч между тем, укрепившись в уверенности, что придуманный им только что план бегства самый лучший, пуще всего боялся этой открытой борьбы, боялся, чтобы старик не догадался как-нибудь, в чём дело, и готов был распространиться о Лозовском и наврать о нём с три короба, например, что он его закадычный друг, и что Сонечка выходит замуж за Лозовского на той неделе и прочее.

Но старик едва только услышал от него о Лозовском, сделал несколько утомлённое лицо – «надоела мне вся эта комедия» – и оборвал его следующей фразой:

– Где же в самом деле ваша супруга? Было бы гораздо приличнее, – прибавил он, – простите за замечание, если бы вы посещали дочь мою совместно с нею. Не правда ли, дочурка?

Иван Иваныч встал и сказал:

– Сейчас она будет здесь… Вот я пойду, приведу её…

Свенцицкий ещё раз больно пожал ему руку и даже чуть-чуть скрипнул зубами, низко кивнув ему головой наискосок.

Видя, что Иван Иваныч уходит, Сонечка встрепенулась.

«Так нельзя, – подумала она. – Уж если ему написали о том, что мы любовники (этими словами наверно написали, но какое пошлое выражение!), так пусть он и от нас то же самое услышит. Начистоту лучше. Этак страха не будет, а то просто мучение».

Бледная и гневная, она крикнула:

– Ваня, стой!

Иван Иваныч так и ахнул.

«Всё испортила, – сказал он себе с ужасом, – старик и то насторожил уши. Что же делать теперь?» Он остановился перед нею, играя шляпой и с мучительным недоумением поглядывая на Свенцицкого, который стал улыбаться ему совершенно по-приятельски, что его окончательно поставило в тупик и сбило с толку. Мысли его опять спутались точно в хмелю, и был момент, когда он ничего не ощущал, кроме какого-то нытья в груди да шума в ушах. Он машинально подал руку девушке и очнулся наконец, когда услышал свой собственный вопрос, сказанный им как бы сквозь сон, помимо воли:

– Софья Павловна, что с вами?

– Неужели вы так уйдёте? – спросила она.

«Хорошо ещё, что она на вы перешла, – подумал он, – а той фразы, пожалуй, старикашка и не расслышал», и сказал, улыбаясь и делая ей глазами какие-то знаки, которых и сам не понял бы, но в полной уверенности, что она их не может не понять:

– Поверьте, Софья Павловна… Я скоро… – прибавил он, и Сонечке вид его показался растерянным, а поведение – двусмысленным.

Мучительное подозрение мелькнуло в её уме.

– Ваня! – прошептала она в тоске, поднося руки к бледным вискам.

Иван Иваныч страдал нестерпимо. Ему больно было видеть свою дорогую Сонечку изнемогающею от тяжёлого чувства страха за грядущее, и в то же время он злился и досадовал на неё, что она разрушает его планы, не хочет понять, что в данном случае хитрость – всё, и что чересчур большой откровенностью можно действительно сгубить дело. «Ах, эти женщины, – думал он, – у них совсем особая логика», и обменивался со Свенцицким улыбками, радуясь, что, по крайней мере, старик-то оказывается с тугой сообразительностью, потому что другой на его месте уже всю суть уразумел бы. Таким образом, решив поступить последовательно и обнаружить силу характера и постоянно имея перед глазами перспективу ночного бегства с Сонечкой, Иван Иваныч, скрепя сердце, быстро отступил от девушки и пошёл к дверям. «Потом извинюсь, – подумал он, – расскажу, что, почему и как, если она ещё не поняла, и она простит, потому что от этого результат получится хороший». Сонечка ещё раз окликнула его, и ей показалось, что ежели он не вернётся и оставит её одну с отцом, то уж она и не увидится с ним больше; но он, опасаясь новых бестактностей с её стороны, вежливо махнул ей рукой и проговорил торопливо:

– Сейчас, сейчас, Полина Марковна придёт сейчас!

На дворе стояла ещё кибитка, в которой приехал Свенцицкий, и лошади фыркали, а кучер ходил возле них, разминаясь. Иван Иваныч быстро очутился на улице, чувствуя, что теперь необходимо быть очень деятельным и не зевать и, взяв извозчика, отправился на почтовую станцию и заказал к часу ночи тройку. Затем поехал домой, упросить Полину Марковну сейчас идти к Сонечке и сидеть возле неё, чтоб той не было скучно и страшно. Но Полины Марковны не застал. Это его очень огорчило и даже взбесило. Ругаясь и ворча, он поспешно вытащил чемоданчик и сунул в него несколько рубах, пальто зимнее и пару платья. Пересчитал деньги, оделся по-дорожному, и в ботфортах и с саквояжем через плечо присел к столу и написал несколько прощальных писем знакомым, на всякий случай и Полине Марковне. Было восемь часов. Он нетерпеливо стал ходить по комнатам и напевать, в ожидании срока, когда надо будет начать действовать, и между прочим разбирал и взвешивал своё поведение и Сонечки в сцене с отцом и пожимал плечами, удивляясь, как такая умная девушка могла потеряться до такой степени и наговорить столько вредных вещей. Хорошо ещё, что он, Иван Иваныч, вовремя нашёлся и кое-как поправил дело. В глубине души однако он смутно сознавал, что сам наделал немало промахов, но в чём они заключаются, никак не мог определить, да и не старался. Настроение у него было во всяком случае нерадостное, и останавливаясь перед окнами, он с тревогой всматривался в сумрак вечера, медленно сгустившийся и пронизываемый там и здесь огнями. В слабом шуме, которым город заявлял о своём существовании, ему чудились вздохи, чьи-то слёзы и чьи-то стоны, упрёком отдававшиеся в его груди. Он не мог дольше ждать, не хватало терпения и, повинуясь инстинктивному влечению, бросился опять к Сонечке на квартиру. По пути не попалось ни одного извозчика, и он шёл по кривым тротуарам, чуть не бегом.