Текст книги "Дьявол в поэзии"

Потом демон пробует соблазнить мудреца образами прекрасных женщин, но и тут безуспешно. Будда отвечает голосом «сладким, как пение Калабингки»: «женщины, тело ваше, это водяной пузырь, это пена, отливающая всеми цветами радуги, но скоропреходящая». Изумленные искусительницы исчезают, склоняясь перед пророком в знак глубокого почета.

В заключение два слова о финской и эстонской поэзии, о Калевале и Калевипоэге, соединенных друг с другом узами расового и мифологического родства.

В первой из этих поэм мы видим демонов, отчизна которых – страна вечных льдов, где проживает гигант Гизи, символ северного ветра, и, вместе с тем, олицетворение зла, которому подчинены духи низшего сорта, – Гийден Геймолайнен, владыка гор, Гийден Линта, его птица, Гийден Рууна, его конь, а также Гийден Баки, род фурии, играющей роль посланца. Колдуны и колдуньи сообщаются с этими демонами, понуждая их к повиновению при помощи заклятий и магических песен. Всё действие Калевалы вращается около колдовства. В другой эстонской поэме есть эпизод, посвященный путешествию одного из потомков финского Калева в ад. Обитатели бездны обороняются силою и хитростью, но эстонский герой громит их своим мечом и разбивает в прах. Потом он вступает в битву с «рогатым» Сарвиком, властителем ада, с которым имел старые счеты, и которого, благодаря своей силе и талисманам, побеждает и связывает веревкою, отнимая у него все деньги и золото, спрятанные в сокровищнице. После смерти Калевид, по приговору богов, был прикован за одну руку к адским вратам, чтобы стеречь до конца мира обитателей бездны. Но придет время, и герой возвратится в родную землю, чтоб принести ей счастие.

Злые духи и их царь в этой поэме представлены совсем материально, – они впечатлительны к боли, к страху и подвержены смерти.

Ленорман в своем известном произведении «La magie chez les Clialdéens et les Origines Accadiennes» доказывает родственность демонологии финской с демонологией аккадской, злые духи которой, олицетворяющие палящий ветер юго-востока, преобразились, под влиянием обстановки и климата, в олицетворение мороза и леденящих ветров севера.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.

Книга II
От Никодимова Инфера до демонов Мильтона и Вонделя

I
Новые течения и новые произведения

Гностицизм. – Манихейство. – Правоверная доктрина относительного дуализма. – Языческие влияния. – Классическая мифология. – Воззрения германцев. – Локи. – Интеллект кельтов. – Мерлин, сын дьявола и монахини. – Мерлин и Роберт Дьявол, представители двух рас. – Поэтическо-богословские произведения. – Евангелие псевдо-Никодима. – Видения. – Парафразы. – Авит. – Двуличность сатанинского типа в дохристианской поэзии.

Разбор древних литератур привел нас к заключению, что из трех основных типов, к которым можно свести дохристианские религии, только один персидский дуализм благоприятствовал развитию демонической поэзии в высшем стиле. Пантеистический политеизм других арийских народов, а также и суровый монотеизм семитов в этом отношении оказались почти совершенно бесплодными.

Гораздо лучшая почва для поэзии подобного рода образовалась впоследствии в силу взаимной нейтрализации двух диаметрально противоположных доктрин, – монотеизма и дуализма, слившихся в цельную систему так называемого относительного дуализма, который был принят евреями за два века до нашей эры и который стал также одним из главных догматов нашей религии.

Сделалось это не сразу. Когда христианство, порвав связи с тесным еврейским сепаратизмом, приняло широкий характер всечеловеческой доктрины, многие из его новообращенных поклонников, стремясь к примирению свежих течений мысли с умирающими идеями, начали «вливать новое вино в старые мехи» и создавать тысячи синкретичных религиозных систем, из которых только впоследствии образовалось правоверное учение всеобщей церкви. При ближайшем рассмотрении весь этот хаос первоначальных доктрин и ересей снова может быть приурочен к трем уже известным нам типам.

Первый из них, пантеизм, нашел соответственное место в родственных неоплатонизму гностических сектах, считающих гнездилище зла, материю, за оскверненный исток наивысшего, бесконечного божества, которое дало также начало ограниченному творцу, вернее «зиждителю» мира, Демиургу, отожествленному большинством гностиков с библейским Еговою. По мнению некоторых школ, Демиург, как властелин материи, и был, собственно, сатаною.

Офиты (почитатели змея-искусителя) называли Егову Ялдабаофом, который, считая себя Господином мира, предал Христа жидам на проклятие и который со временем будет низвергнут за это в бездну хаоса, как представитель зла.

Воззрение крайне дуалистическое представлялось упомянутыми выше доктринами перса Мани, сторонники которого признавали зло не за что-то презренное, не за отрицание добра, а за что-то равное ему, положительное, вечное и личное, как само божество.

От чистого персидского дуализма манихеизм отличался только тем, что, согласно с неоплатонизмом и христианством, отожествлял зло с материей, тогда как маздеизм видел в нём и много хороших элементов. Манихеяне называли царя материи «владыкой (архон) мрака» и, отожествляя его с покровителем избранного народа, придавали ему гигантское тело, по образу и подобию коего был создан человек.

Хотя правоверная церковная доктрина победила оба эти сектантские течения, они тем не менее оставили много следов, не столько в догматике, сколько в воображении новых исповедников евангелия. Бледная фигура библейского сатаны при этих состязаниях сделалась более характерною, возмужала и усилилась духовно. Из исключительного противника Мессии дьявол обратился в противника творца и всего царствия Божие на небе и на земле. Дуализм, не выходя из границ, обозначенных монотеистическими традициями, определился, однако, совершенно ясно и рельефно.

Признав существование сатаны за догмат, церковь никогда не входила в подробные описания его физической и духовной натуры, предоставляя человеческой фантазии полнейшую свободу вышивать на ортодоксальной канве различные фигуры и картины[23]23
  Ориген говорит: „церковное учение гласит о дьяволах и ангелах, что они есть, но не говорит ясно, что такое и каковы они“.


[Закрыть]. Краски и образцы для этих рисунков, прежде всего доставляли мифологии греков и римлян.

Так как большинство отцов церкви не отказывало языческим богам в реальности и признавало их не за плод вымысла, а за демонов, которые отвлекали извратившееся человечество от веры в истинного творца, то не только мрачные хтонические силы, но и светлые обитатели Олимпа были переименованы в дьяволов. В легендах первых веков христианства есть масса рассказов о статуях, сваливающихся с пьедесталов при одном звуке имени Иисуса, или горько оплакивающих неверность своих бывших поклонников.

Мифологические элементы производили особое влияние на воображение, когда дело касалось внешних форм сатаны, о чём ни в Ветхом, ни в Новом завете нет ни малейшего упоминания. Фантастические фигуры фавнов, сатиров, центавров, горгон и гарпий, в которых человеческая форма странным образом смешивалась с формами звериными, представляли прекрасный материал для создания фигуры падшего ангела, соединяющего в своей натуре высокие способности и стремления духовные с грубейшими материальными повадками.

Позже, в средних веках, когда классическое чувство меры было утрачено, все эти произвольные и капризные, но, несмотря на то, изящные комбинации переродились в странные и чуть не дикие слепки со всевозможнейших и разнообразнейших существ. Поэзия от этой аллегорической парадоксальности освободилась довольно рано, но пластические искусства еще долго находились под её влиянием. Кроме того, дьявол унаследовал от греческих богов некоторые атрибуты и символы (например, неверную походку Вулкана, двузубец или вилы Плутона и т. д.).

Господство классических влиянии прекратилось с тою эпохой, когда на мировую сцену выступили народы и государства германские, которые внесли в сокровищницу европейского интеллекта целый ряд новых мыслей и понятий.

Религия германцев, как и вера греков, – вид пантеистического политеизма, но только в более грубой форме. Зло, или вернее, злоба, представлялось в ней первобытным, близким к материи, родом глуповатых гигантов (Иотов), с которыми сражались боги, не во имя справедливости, а из собственных выгод и из чувства самосохранения.

Из рода гигантов происходил и самый крупный представитель германского демонизма, прекрасный и мудрый, но хитрый и злобный Локи (Логи), который по проблескам юмора, проявляющегося в его характере, может считаться доисторическим первообразом Мефистофеля. Усыновленный богами, Локи отплачивает им тем, что сеет в царстве Азов раздоры и гибель (смерть Бальдура). Тем не менее, в важных случаях, когда богам грозит опасность, Локи всегда становится на их сторону, чтобы своею ловкостью избавить сводных братьев от гибели.

Дело в том, что германские боги, правда, отважные и сильные, вовсе не блещут ни умом, ни добропорядочностью; поэтому они часто делают глупости и подлости, за которые должны каяться. Локи, хотя и сам лишен этического чутья, обладает, по крайней мере, умом и, сознавая свое преимущество пред небожителями, любит выказывать его при всяком удобном случае, причем не щадит самолюбия бессмертных. Так, например, в эпизоде старшей Эдды, носящем название Loka-Glepsa (колкости Локи), этот циничный потомок гигантов забрасывает своих застольников сарказмами и откапывает из тайников скандалезной хроники Азгарда разные истории, оскорбительные для геройской честь богов и женственной чистоты богинь. Все защищаются, но слабо; на дне иронических выходок Локи лежит, увы! – правда. И только простодушный, но сильный Тор замыкает уста поносителя, правда не какими-нибудь аргументами, но, как это приличествует истинно германскому богу, своим страшным молотом, Мйолниром.

«Молчи, глашатай бесстыдства! – восклицает Тор. – Мой тяжелый молот остановит твое щебетанье».

Локи отвечает на это: «Я уступаю тебе, потому что знаю, что ты скор на драку».

Как Зогак, Прометей, и по словам Еноха, даже и дьявол, Локи был связан богами и прикован к скале.

Над его головой поместили змея, из пасти которого на узника сочился разъедающий яд. Жена Локи, Сигиния, собирала, этот яд в сосуд, но в минуту, когда она опоражнивала наполненный кубок, яд падал на Локи, и тот, палимый страшною болью, порывисто метался. Вот почему происходили землетрясения. Аналогичные легенды гласят о придавленных горами греческих титанах и о Люцифере.

Несколько сходственных черт в истории христианского сатаны и германского бога огня навели некоторых ученых на мысль, что христианские понятия произвели известное воздействие на германскую демонологию вообще, а на скандинавскую в особенности. Было ли так в действительности? Трудно сказать, но во всяком случае, кажется, обратное влияние перевесило, как значительно более сильное.

Простой народ, приняв христианство, не перестал думать о старых богах, которых церковь, по мысли Григория Великого, разжаловала в демоны. Как демоны они и продолжали свое существование, совершая свои ночные игрища в лесах и развалинах.

Один (Вуотан) стал диким охотником, Гольда, слившись с классическою Венерою, поселилась в недрах горы, привлекая к себе молодых красавцев и рыцарей (Тангейзер). Глупость и неуклюжесть гигантов ожили в комической фигуре чёрта, обманываемого людьми. Злоба карликов воплотилась в фигурки остроумных кобольдов.

Наиважнейшим, однако, подарком, каким германская мифология обогатила народную демонологию, по мнению Гримма, были дьяволы женского рода, о которых совершенно молчат акты соборов и книги отцов церкви. Популярная в немецких сказках «бабка сатаны», которая выступала на сцене в разных мистериях (Papstin Jutte), – чисто немецкое произведение. Первообразом её можно считать мать водяного чудовища Гренделя, которое погибло от руки Беоульфа, или дочь Локи, Гелу, угрюмую богиню подземных бездн смерти.

Германские влияния, в общем, придали грубый вид фигуре догматического сатаны, но, рисуя его в слишком черном цвете, вместе с тем обогатили его характер некоторыми началами, способными к облагорожению и развитию. На первом месте здесь нужно поставить юмор, который современен дал возможность Гёте создать великолепный и единственный в своем роде тип духа отрицания.

Некоторые исследователи (между ними Тэн), привлеченные только одной угрюмой стороной древне-германской поэзии, кажется, не замечают юмористической ноты, звучащей там иногда очень ясно. Сколько, например, искреннего комизма заключает в себе эпизод «Отбитый молот» (из старшей Эдды)! У Тора украли молот, Мйолнир, с которым – характеристичная черта скандинавских богов – связана сила и могущество этого Аза. Похититель – гигант требует, в качестве выкупа, богиню Фрею, которая не решается на такой позор. Тогда огромный, неуклюжий Тор, по совету Геймдалла, переодевшись прекрасной и стройной Фреей, отправляется с неизбежным Локи, играющим роль служанки, в Иоттенгейм, чтоб выручить ценное оружие из рук глупых гигантов. Описание всего этого маскарада богов с начала до конца выдержано в чисто-юмористическом духе.

Не менее важной, хотя и реже выступающей в легендах, психологической чертой, завещанной сатане германскими богами и героями, была безграничная гордость, соединенная с свирепостью и упорством. Элементы эти встречаются нам в самом раннем времени, – мы видим их уже в VII веке, в демоничной поэзии англосаксов, откуда они переходят в английскую литературу, которая, как всем известно, одарила мир великолепнейшими типами сатаны.

Более мягкое влияние на образование демонологических понятий оказала кельтская поэзия и мифология. И здесь первенствовал пантеизм, но пантеизм гораздо более тонкий, чем германский. Кельты приближались к эллинизму, благодаря своему благородному, ясному, гуманитарному воззрению на мир, в то время, когда некоторая склонность к мистицизму, вера в метемпсихоз и в аватары божеств[24]24
  Например, богиня Этен, одна из жен бога Мидера, появляется на свет воплощенною в тело маленькой девочки, которая, по достижении совершеннолетия, выходит замуж за царя Эохаида Аирема. Cм. Hersart de la Villemarqué „La légende celtique, etc.“.


[Закрыть], а также в преимущество загробного мира перед земным, – склоняли слегка мифологию соотечественников Артура и Мерлина к системе браминов, которым у кельтов до некоторой степени соответствовали друиды.

Главнейшую роль в мифологии кельтов, насколько Можно судить по имеющимся скудным данным, играли духи стихийные, управляющие движением и развитием основных начал мира. Они-то, не устрашившись проклятий святого епископа Кентигерна, пережили политическое падение мелких кельтских государств и живут до сего дня в легендах бретонцев и валлийцев. Их мягкий, поэтичный характер, ни в чём не подходящий к свирепой, злобной натуре германских гигантов и карлов, слишком далеко отходил от тогдашних понятий о сатане, чтоб непосредственно повлиять на развитие его существа.

Весь мир добрых волшебниц, гениев и чародеев, играющих в рыцарской романтике такую огромную роль, несомненно обязан своим существованием кельтским влияниям, к которым, во время крестовых походов, присоединились и восточные элементы. Прототипом существ, висящих как будто между небом и землей, был славный герой средневековой рыцарской эпики, Мерлин, сын дьявола и монахини.

Кельты называли его, смотря по диалекту данной местности, Мартин, Мирдин, Марцин, Меллер, Мельзиар, из чего французские труверы сделали со временем популярное Мерлин.

По всей вероятности это было когда-нибудь родовым именем, как индийский «аватар», всякого божества, принимающего человеческие формы. Потом этим именем окрестили народного поэта и героя кельтов, отцом которого был один из светлых гениев (дузов), а матерью какая-нибудь богиня, жрица или царевна. Христианские поэты согласно господствующей в церкви тенденцией, переработали дуза в сатану, а из кельтской весталки сделали монахиню.

Мотивом этого ненатурального союза ада с землею являлось желание подражать небесам. Не даром же с первых веков христианства среди членов новой церкви распространилось убеждение, что дьявол, как «негодная обезьяна» божества, во всём подражает Творцу.

Этою мыслью руководствовался Данте, делая ад не только физическим, но и духовным «негативом» небес и придавая трехликому сатане ясный характер пародии на Тройственное Божество. Та же самая идея руководила и труверами, когда они кельтского полубога переделывали в существо, рожденное от непорочной девы и «Мессии ада».

Но на этот раз, как это, впрочем, очень часто случалось в средних веках, сатана обсчитался. Сын его, омытый от пятна происхождения крестною водою, употребляет унаследованную от отца силу и знание на славу Божию и пользу человечества до тех пор, пока прекрасная волшебница, Вивиана, не отнимает у него могущества…

Совсем иначе представляется аналогичный тип величайших врагов, кельтов, норманов, а именно Роберт Дьявол.

Родившись на свет также, как и Мерлин, при помощи ада, он на каждом шагу обнаруживает свое родство с духами лжи. В детстве он грызет грудь матери, в юности бьет своих учителей, а в зрелом возрасте купается в крови и вине, для того чтобы позже ценою страшного и долгого покаяния вымолить себе прощение за такие же страшные грехи и преступления.

Роберт Дьявол, – это воплощение грубых и диких, но могучих, одинаково, как в добре, так и в зле, инстинктов сурового германизма; мудрый же и ученый Мерлин, – олицетворение тонких и поэтических стремлений кельтской расы, способной па всякий героизм, но слишком легко поддающейся сладким обаяниям волшебниц. Большинство эротоманов современной французской беллетристики наверное ведут свой род, – прямо или косвенно, – от любовника и раба кельтской волшебницы.

Этот любопытный и превосходнейший тип добродетельного чародея, в котором языческая поэзия как буро заключила союз с поэзией христианской, дождался глубокой разработки только в нашу эпоху[25]25
  Об этом будет речь в свое время.


[Закрыть]. Странное дело, в средних веках больше занимались его романтическими приключениями с Вивианой, чем оригинальным отношением к отцу-дьяволу.

Изложенные выше доктрины еретических сект, а также и мифология новообращенных народов, – не принимая в соображение церковную традицию, – были самыми главными источниками, из которых воображение средневековых поколений черпало себе пищу.

Дело простое, что раньше всех эти элементы усвоила себе легендарно-народная поэзия, гораздо более свободная, чем литература официальная, в то время руководимая исключительно клиром, который должен был точно сообразоваться с догматами господствующей церкви. В художественную поэзию, которая нас интересует главным образом, элементы эти проникали медленно, но беспрерывно, так что уже в Божественной комедии Данте мы находим синтез церковной демонологии и отзвуки классицизма, соединенные с верованиями простого народа.

Демонам до-Дантовской поэзии, – исключая оригинальное произведение Авита, а также и англосаксонского монаха Кедмона, – представляет собою не что иное, как только бесцветное эхо богословских контроверсий. Одни авторы, как, например, Пруденций Клеменс в «Hamartigenia» (IV в.) опровергают воззрения еретиков на источник и природу зла, другие – одаренные большим воображением, описывают место заключения грешников, или, парафразируя апокрифические книги евреев, изображают историю возмущения и падения сатаны.

Длинный ряд произведений первой категории, обыкновенно называемых «видениями», открывает 11 часть апокрифического евангелия, приписываемого св. Никодиму.

Карин и Левкий, сыновья Симеона, которые умерли, но через два дня возвратились к жизни, рассказывают, что́ видели в аду. Христос, ожидаемый с тревогой богом ада, Инфером, и с радостью патриархами и пророками, снисходит в бездну и уводит праведные души, чтобы сопричислить к Своей славе.

Особенного внимания заслуживает ссора Инфера с сатаною. Инфер делает своему наместнику горькие упреки за то, что он дозволил небу обмануть себя и довел Иисуса до распятия, что́ привело к падению царства ада на земле.

Разговор этот поэтически иллюстрирует доктрину отцов церкви об искуплении: человек, благодаря греху, сделался собственностью дьявола; Христос же, дозволивши безвинно замучить себя, тысячекратно искупил человеческие прегрешения и справедливости Божией предоставил равносильную компенсацию. В интересах ада, значит, лежало не допустить до смерти невинного агнца; но несмотря на это, сатана, ослепленный глупостью и злобой, не только не помешал замучить Мессию, но даже и способствовал этому, запутался таким образом в собственные сети и косвенно послужил делу спасения тех, погибели которых жаждал.

Хватая, как шутливо говорили остряки-теологи тогдашнего времени, «крестную удочку» с опасным крючком на конце, сатана доказал, что он только «частица силы, которая хотела бы вечно делать одно зло, а делает всё добро» (Гёте).

Аналогичные этому диалоги царя дьяволов, который только переменил имя Инфера на Люцифера, с подчиненным своим, глуповатым сатаною, появляются в течение всех средних веков в драматических мистериях.

Большинство видений[26]26
  К числу главнейших видении принадлежат: анти-несторианский апокалипсис св. Павла (IV или V век), на который ссылается даже Данте („Я не Эней, я не святой Павел“. Ад 12), далее Ориентия „Commonitorium“; Валафрида Страбона (489 – „De Visionibus Wettini“; из позднейших ирландские: Брандана (XI в.). Тэндала (1149 г.) „Чистилище св. Патрика, драматически обработанный Кальдероном (El purgatorie di St. Pat.); Альберика (XII в.); Уильяма Лангланда: „Видение Петра пахаря“ и „Visio de Dowell, Dobet et Dobets“.


[Закрыть] носит характер дидактический или полемико-сатирический, что до некоторой степени проявляется и в великолепнейшем и, вместе с тем, последнем из них-в «Божественной Комедии».

Как другой излюбленный тип первобытной поэзии были упомянуты нами парафразы книг и легенд Библии. Они жили дольше, чем видения, которые перестали интересовать читателей с той поры, когда в их сердцах угасла искренняя, наивная вера в правдивость этих сказаний и когда нескромные и богохульные песенки голиардов и остроумные «fabliaux» труверов начали раздаваться громче и чаще, чем угрюмые строфы «Dies irae…»

Прототипом парафраз Священного писания, обращающим исключительное внимание на возмущение сатаны, нужно считать произведение Авита из Галлии (V век после Рождества Христова) «De spiritualis historiae gestis», наилучший, на ряду с «Гамартигенией» Пруденция продукт старохристианской поэзии. Авит описывает возмущение сатаны, его самонадеянность и гордыню, а также его ненависть к делам рук Божьих, в особенности к человеку, которого он соблазняет на грех и потом сам же осыпает насмешками.

Низвергнутый с небес, сатана, видя счастие человека, восклицает: «О, горе, эта презренная глина возвысилась над нами, а наше падение породило этот гнусный род… Горсть грязи теперь управляет на небе… Если я не могу вступить на небеса, которые замкнулись предо мною, то пусть, по крайней мере, они замкнутся и пред человеком. Мое падение покажется мне более легким, если новое творение падет также и разделит мою муку и мой огонь. Пусть гордость, которая изгнала меня с неба, изгонит и человека из рая».

И, соблазнив Еву, а через неё и Адама, обрадованный сатана злобно смеется над ними: «Вот теперь у вас и слава, которую вы искали: но знаете, что такое зло и добро. Я вас научил этому; вы не можете отрицать это и потому связаны с моей судьбой крепкими узами. Бог, создавший вас, не имеет на вас уже никакого права: то, что я осветил, принадлежит мне, а это часть гораздо большая. Вы многим обязаны Творцу, но еще больше вашему учителю». И, сказав это, он исчез во мгле, оставляя людей дрожащими от страха, а тело его расплылось в воздухе»[27]27
  Felix Clément: „Histoire de la poésie Chrétienne, depuis le IV siècle jusqu’au XV“. Paris, 1876.


[Закрыть].

Психология злого духа, искусителя, бунтовщика и глумителя обрисована здесь совсем хорошо. Позднейшие поэты докончили этот образ только в подробностях, но самый замысел застали они совершенно готовым.

На Авите основывался, должно быть, Кэдмон, а на Кэдмоне, по всей вероятности, Мильтон, который породил в Германии Мессиаду Клопштока, а в Англии Люцифера в Байроновском «Каине».

На этом мы оканчиваем беглую характеристику демонизма в идеях и произведениях начала новой веры. Произведения тогдашних поэтов заслуживают внимания не ради своей не особенно высокой внутренней ценности, а ради того, что они оставили позднейшим гигантам мысли и слова множество образцов, идей и мотивов.

Заметим здесь еще, что уже в первых попытках поэзии характер дьявола представляет некоторую туманную психологическую двуличность. В произведениях, основанных на традициях Ветхого Завета (Авит), фигура сатаны носит некоторый оттенок геройства, впрочем, свойственный существу, осмелившемуся восстать против самого Бога. Но коль скоро какой-нибудь автор выводит дьявола, современного Новому Завету, то почти невольно делает его подлым и осмеивает, как носителя бессильной злобы (Инфер и Сатана в «Снисхождения во ад» псевдо-Никодима).

И только позднейшее время, под влиянием новых элементов, обособило и разъединило эти два поэтические типа, слитые первобытными писателями в один, неясный и неэстетичный, характер. Первый из них, пройдя ряд изменений, переродился у Байрона в геройского Люцифера, который искушал «правдою» первого убийцу, Каина; второй дошел до верха совершенства в слабом по могуществу, но злом и остроумном, как воплощенная ирония, Мефистофеле Гёте.