Текст книги "Утешитель"

9

Вопреки опасениям, публика оказалась знакомая – П. П. в светло-сером костюме и, несмотря на возраст, в модной прическе с чужой головы и странно моложавая; и Марина, томная и печальная; и вдруг неизвестно откуда вынырнувший Гоша, молчаливый и задумчивый; и еще один утешитель, пожилой, с редкими волосами на голове и хитрым выражением лица, будто он собирался с ходу облапошить всех на свете; и сам шеф – здоровый и хлебосольный, как генерал-губернатор.

Когда К. М. в назначенное время позвонил в дверь квартиры, двери открыла опрятная женщина в темном, глухом до шеи, платье и темном переднике. Она молча провела гостя в гостиную и молча закрыла дверь.

При виде К. М. присутствующие не выразили восторга, однако же закивали головами, приветствуя. Начтов поднялся навстречу, полуобнял за плечи и повел к столу.

– Вот, – К. М. передал шефу пакет, – с днем архангела вас. Небольшой подарочек, так сказать, от души и прочее.

– О! – восхитился Начтов. – В этом мире еще живы добрые традиции. Благодарю, дорогуша, весьма тронут, польщен и так далее. До глубины. Что это? О! Друзья, взгляните, так я и знал. Прекрасный натюрморт! Какой драматизм сюжета! Какой мрак в красках! Прелестно! – Начтов, не переставая восхищаться подарком, отошел к стене, приставил картину к желтым обоям, и картина тотчас прилипла.

– Прекрасно! – будто по сигналу зашумели гости. – Какой вкус! Какая кисть! Какая палитра! А фактура! А динамика! А перспектива! А точность видения!

– Довольно! – возмутился К. М. – Если полотно не нравится, так промолчите тактично, а издеваться не позволю!

– Не бранитесь, – примирился Начтов, – в моем доме ссор не бывает. Мамочка! – громко позвал он.

Вошла молчаливая женщина в платье до шеи, вкатила трехэтажную тележку на четырех колесах, на тележке были расставлены питье и еда: на первом ярусе бутылки и посуда, на втором закуски, внизу – в судках – горячая пища. Заливное, отварное, вяленое, соленое, маринованное, фаршированное, тушеное, печеное и копченое – всего было вдоволь на тележке. При виде такого изобилия К. М. на мгновение опешил – сто лет не приходилось ему лицезреть столько даров природы, разве что в кулинарной книге пятьдесят второго года, когда он, вечно полуголодный мальчишка, рассматривал картинки.

– Ну, шеф, вы превзошли самые смелые ожидания!

– Хе-хе, – отвечал Начтов, – скудная пища рождает скудные мысли, и, напротив, обильная пища приводит к обильным и добрым мыслям. Вот почему свиньи склонны философствовать.

Он сам расставил тарелки, откупорил бутылки, наполнил бокалы.

– Итак, друзья и коллеги! – возгласил он, не уточняя, кто есть кто. – Рад вас приветствовать на собственных именинах!

– За здоровье шефа! – выкрикнул К. М. среди всеобщего гудения. – Ура!

Все выпили. Изредка гости перебрасывались короткими непонятными фразами, не имевшими, казалось, скрытого значения, только субъект с редкими волосами продолжал хранить молчание и хитро улыбался. Было очевидно по каким-то сторонним признакам, хотя бы по тому, что не говорили громко, что вечер затеян не ради застолья, и может быть, и именин никаких не было, а предстояло что-то более значительное и важное.

– Друзья! – постучал Начтов вилкой по бокалу. – Внимание, друзья. Сегодня мы с вами посвящаем нашего дорогого коллегу, – он указал вилкой на К. М., нашего уважаемого утешителя и друга в тайну нашей конторы.

– А я-то думал, вы меня в масоны принимаете! – пропел захмелевший К. М. А у вас какая-то тайна. Смешно! – Он хмельно захихикал. – Что может быть тайного в нашем мари…мате…матизированном мире? Что есть тайного в вас? Вот наша милая и добрая П. П., чьи сухарики и разговоры так бесподобны! Вся она на виду, все у нее в прошлом…

– Не касайся святого! – прогудел Начтов. – Прасковья была любовницей шести великих людей.

– Семи! – горячо возмутилась П. П.

– Не жадничай, Паша, – сказал Начтов. – Величие седьмого еще не доказано и даже не установлено.

– Это все равно, все равно! – замахал руками К. М. – Дайте досказать. Вот Марина… Ей бы хорошего мужика, непьющего-некурящего-негулящего, и все ее тайны на своих местах и явлены и при деле. Или Гоша… Где Гоша? А, вот он. В тебе, Гошик, тоже живут тайны? Ну да, понимаю, так сказать, музы, воспарения… Пардон, шеф, я вас перебил.

– Благодарю, коллега, – вежливо и торжественно произнес Начтов. – Вы высказались? Теперь выслушайте меня. Это может иметь для вас, – Начтов подцепил кусок колбасы и сунул в рот, – немаловажное значение. От того, как вы отнесетесь к сказанному, будет зависеть ваша судьба. Дальнейшая…

– Не томите! – простонал К. М. – Если вы решили ограбить банк, можете рассчитывать на меня. Если без «мокрухи». Если вы научились подделывать билеты «Спортлото»… И вообще, господа! – К. М. обвел глазами присутствующих. Можете рассчитывать на меня, господа, да, вы все и все остальные тоже! Любой авантюризм, рассеивающий скуку жизни, найдет живой отклик в моей душе, измученной серыми буднями.

– Дорогуша, – снисходительно улыбнулся Начтов, – никогда бы не подумал, что ваша фантазия столь скудна и нища в парениях. Речь о другом. А именно: мы наконец убедились, что вы – живой.

– Абсолютно живой, – подтвердил Гоша и через стол потянулся поцеловать, не дотянулся, чмокнул воздух и упал на стул.

– Еще какой живой, – подмигнула Марина.

– Самый что ни есть живенький. Свеженький, безо всякой синтетики, пропищала П. П. – И Канопус то же говорит…

– Кстати, почему я не вижу своего друга Канопуса? – строго посмотрел Начтов на П. П. и сдвинул брови.

– Он просил извинить его, – заерзала П. П., – у него срочная работа.

– Ладно, – умягчился Начтов, – продолжайте.

– Да вы что, мужики, вы серьезно? – нервно удивился К. М., испугавшись, что его тут же, в чужой квартире, начнут разбирать на части и непременно что-то перепутают под пьяную руку – либо голову не на ту сторону приладят, беспредметники, либо верхнюю и нижнюю челюсти перепутают, и тогда за столом придется быть вниз головой. – Конечно, живой я! Разве можно сомневаться? Во-первых, мне бывает больно…

– Это не аргумент, – приподнялся Гоша, – дереву тоже больно, когда ему ломают руки и железом по живому.

– Когито эрго сум! – выкрикнул К. М.

– Старо! – пренебрежительно отмахнулся Начтов. – Нынче и среднеобразованная машина мыслит.

– Я чувствую, как живое существо! – неуверенно сказал К. М., с надеждой обводя присутствующих затравленным взглядом.

– Это интересно, балда, – сказала Марина с жалостливой улыбкой. – Расскажи подробнее, что и как ты чувствовал в минувшую неделю.

– Ну… это, – замялся К. М., усиливаясь вспомнить, – это… чувствовал голод, жажду, различные позывы…

Все переглянулись и печально покачали головами.

– Я могу плакать в минуты грусти, – настаивал К. М. и понимал, что ему не верят.

– Удивил, балда, – пропела Марина и облизнулась. – Кто ж нынче не может плакать, а? Бабуся, вы умеете плакать? – спросила она П. П., и вредная старушонка ответила:

– Еще как, милочка. Стоит начать – после и не остановишься. Придумал бы, голубчик, другое доказательство живости своей.

– Товарищи-граждане! – взмолился К. М. – Как же это получается? Вот я ем пищу, и все у меня исправно работает. Значит – живой!

– Ты, старина, очереди в пивные колонки видел? – ехидно спросил Гоша. Очередь за бормотенью видел? А за водкой? Правильно. Тогда ответь: почему все пьют разное? Ага! Засуетился? Молчишь? Я отвечу: потому все пьют разное – кто сухаря, кто бормотуху из бракованной краски, а кто и водочку из обрезной доски, – потому что все настроены на разную заправку горючим. Как и полагается механизмам.

– Врете, жулики! – звонко, по-пионерски, воскликнул К. М. и сам удивился смелости в голосе и в сердце. – Я – живой как носитель самой передовой в мире идеологии! Вот вам, съели?

– И давно ты ее носишь? – сыто улыбнулся Начтов. – Не устал? Дал бы поносить мне или Гоше.

– Не хочу обносков, – сказал Гоша и ткнул вилкой в маринованную помидорину, она лопнула и повисла ошмотьями.

– Да что же получается? – продолжал возмущаться К. М. – Вы здесь обжираетесь, а в стране…

Начтов захохотал и похлопал по плечу К. М.: молодец, так всегда и отстаивай свои убеждения.

– Каков, а? – одобрила П. П. – Посмотри, как землю роет молодой сперматозоид. Огонь, а не мужик, а?

Успокоенный, К. М. налил в рюмку питья и выпил.

– Умница, а ведь с виду и не подумаешь, – продолжала П. П. – Только вот в башке у него муть какая-то. Тарабарщина, на пленку записанная. Знаете, господа, он меня замучил философией. Каждый вечер, как только стемнеет, является в гости, пьет мой чай, грызет мои сухари, острит на мой счет и разводит мутную-премутную философию. К ночи от него и от нее голова трещит.

– Да что там! – подхватил Гоша. – Вы бы посмотрели, как он себя на съемках показывает. Как бревно: ни повернуться, ни улыбнуться, ни глазами по сторонам повести не умеет. Набычится и стоит, уперши взгляд. Уж и так сорок восемь километров пленки на один его хохотальник извели. Страм, и только.

– Это еще что, – не отстала Марина, – вы бы послушали, как он по телефону утешает. – Марина передразнила голосом К. М. – Дышите глубже, успокойте мысли, подумайте о чем-нибудь приятном. У вас было что-нибудь приятное в жизни? Тьфу! – Марина сделала вид, будто плюет на пол, и плюнула. – В жизни его клиента было приятное, было, когда его или ее только что спустили с конвейера, не обтерев смазки, и он потопал в магазин. А дальше – сплошные неприятности, потому что его, голубчика, или ее, голубушку, собрали не по мировым стандартам, а как в артели в Конотопе.

Начтов постучал ногтем по бокалу, приглашая ко вниманию.

– Итак, – заключил он, – кто за то, чтобы признать нашего коллегу живым и пригодным к существованию гоминоидом?

Марина, как добрая женщина, могущая на что-то рассчитывать в перспективе, подняла руку первой. За ней нехотя проголосовал Гоша, П. П. с ехидной улыбкой и сам шеф. Молчаливый субъект с редкими волосами так и не поднял руки, и глаза уставил в тарелку, и хитро усмехался.

– Спасибо, друзья, – растрогался К. М., – постараюсь оправдать ваше доверие всем своим живым существованием. Если надо, готов пойти на подвиг и дальше. Куда пошлете.

Начтов снова постучал ногтем по бокалу.

– Вопрос второй: ты знаешь, кто мы?

– А-а-а, – загадочно произнес К. М., вспомнив, что, когда он дежурил в утешительской, за окном над горизонтом висел неопознанный объект. – А-а-а, понимаю.

– Не совсем точно, дорогуша, – по-товарищески улыбнулся Начтов. – Скорее, мы иноземляне. Дело простое: группа вперед мыслящих, осознавая, что в современном мире все меньше остается живых, – и это понятно, они вымирают от безобразия дурацкого жизнеустройства, – решила тех, кто еще остался в живых, выявить в плотной массе автоматизированных особей, проверить по всем параметрам, как мы проверяли тебя, чтоб избежать подделки или лазутчика, затем, живого, спасти в другое место.

– Ну что ж, – довольный, согласился К. М. – Вполне разумно. Действительно, живому, теплому, страждущему и мятущемуся, – заносило его, – все труднее и невыносимее пребывать среди автоматов.

– Приятно иметь дело с умником, – густо похвалил Начтов, и сидевшие за столом, всякий по-своему, закивали в знак согласия, и даже молчаливый персонаж с редкими волосами и таинственной ухмылкой на морщинистом лице, и тот важно кивнул. – К тому же, – продолжал Начтов, – за время твоей проверки в качестве утешителя ты помог нам выявить целый ряд признаков, по которым легко устанавливаются параметры живости того или иного экземпляра.

– А если я не согласен? – спросил К. М., подозревая обман.

– Не понял, – немного обиделся Начтов, – на что не согласен?

– Не согласен переселяться в вашу компанию?

Гоша от удивления чуть не подавился смехом.

– Тебя не просят, старина. Ты у нас на биолокаторе, и ни в каком пространстве в пределах Солнечной системы тебе не укрыться.

– Надо подумать. Надо уходить, – сказал К. М., поднимаясь и стоя у стола, обводя взглядом лица, ища насмешки или намека, что все происходящее шутка. Мне можно подумать? Я не могу сразу решиться. Это очень серьезно.

– Подумай, дорогуша, подумай, – по-дружески улыбался Начтов и совал в карман К. М. денежные знаки. – Думай быстрее. Время не ждет. Впе-ред, вре-мя! Вре-мя, впе-ред! – смеялся он.

– И женщины там есть? – глупо спросил К. М., все еще боясь повернуться спиной и уйти.

– Ух, стрекозел! – восхищенно взвизгнула П. П. – Там у нас такие бабенки, тебе и в бреду не снились. Мы тебя на племя пустим! – гадко засмеялась она.

– Не надо меня на племя, не надо! – просил К. М., пятясь боком-боком к двери. – Спасибо за доверие, большущенькое спасибочки.

– Мамочка! – крикнул Начтов. – Проводи гостя! Они торопятся!

Молчаливая женщина, одетая до шеи в темное платье, безмолвно проводила К. М. до прихожей. Перед дверью он изловчился и с возгласом «ах, ягодка» ущипнул мамочку ниже спины и ледяно ужаснулся: место ущипа было гладко и твердо. «Пластмасса», – подумал он. Мамочка безо всякого выражения лица повернула его за плечо к двери, подтолкнула на площадку и залязгала дверными механизмами.

Липко потея от перенесенных волнений, К. М., придерживаясь за грязные стены, спустился по лестнице и вышатнулся на улицу.

Когда он осознал себя сидящим на высоком табурете перед стойкой пивного бара, был поздний вечер.

К. М. попытался слезть с высокого сиденья, оно повернулось, и, едва не свалившись, он остался сидеть и тогда попытался рассмотреть, что происходит вокруг. Он долго фиксировал положение тяжелой головы и фокусировал глаза на отдельных предметах. Рядом с ним и за его спиной особи обоего пола различной изношенности пили и вокалировали ритмические звуки, не похожие на природные сигналы.

– П-попался, г-голубчик, – сказал сам себе К. М. – Достукался. И з-здесь а-авт-т-томаты. Н-надо уходить в лес. С-скажите… – Он увидел бармена и пытался разглядеть усы на лице распорядителя удовольствий, усы плавали по лицу и никак не желали остановиться под носом. – Лес от-т-тсюда д-далеко?

– В лес надо ходить днем. Ночью в лесу одни волки. Темно, – ответил бармен, поправляя усы на воротнике рубашки. – Да вот, за вами пришли.

К. М. оглянулся и увидел девушку в светлом.

– В-вам чего, г-гражданочка?

– Наконец-то ты нашелся, – сказала она, обнажая в улыбке белые ровные зубы. – Пойдем домой.

– К-куда? – не понял К. М. – Вы от них, девочка? – Он подбородком мотнул на сидевших вдоль стойки. – П-по п-пятницам не утешаю. И в-вообще. Со всеми неисправностями обращайтесь к Брему. Бюро ремонта. Там специалист по электронике Брем.

– Пойдем, – мягко, ласково и настойчиво сказала она и взяла его за руку. Я отведу тебя домой.

– На с-склад! – возгласил К. М., опираясь на теплую надежную руку и сползая с высокого табурета. – Отнеси меня на склад. Разложи по полкам. Ноги отдельно. Селезенку отдельно. А себе что возьмешь? – Он заглянул в лицо девушки и пытался рассмеяться. – А-а, понимаю. Все вы одинаковы…

Ворча и поругиваясь, прижимая локтем покорную руку спутницы, он осторожно пробирался между столиками к выходу.

На улице вечерняя прохлада освежила его, сознание по краям прояснилось, и он мучительно и напрасно силился добраться до сути какой-то важной мысли, как все пьяные люди, но мысль ускользала, как тротуар под ногами. Пошатываясь на ходу, удерживаясь, он говорил с хмельным тщанием:

– П-простите, милая, за невальяжность. Я как зюзя… прохиндей… неоправдываемый, во! Вы не думайте чего плохого… я исправлюсь. Буду стойкий и скучный, как – ик! – пардон, икота. Если вы хотите. А вы сами не синтетическая? А, все равно. Среди них тоже бывают как настоящие. Мы можем любить друг друга на расстоянии. Экстрема линеа амаре…

10

Он выплывал из глубин сна, из мягкой невесомой взвешенной мертвой цепкой тины, устремляясь вверх, раздвигая руками, головой, телом вязкость образов людей, животных, деревьев, растений, предметов, состояний, соединений, разъединений, смешиваний, сочетаний, – проскальзывал, проплывал, продирался, протискивался к желанию: чтобы хватило дыхания и сил вынырнуть и досмотреть сон жизни, и когда вынырнул и выдохнул мертвый воздух и вдохнул живого, свежего, колючего, так даже застонал от блаженства.

– Наконец-то, – произнес негромкий голос, и, прежде чем до него дошел смысл слов, он ощутил, что она здесь, присутствует, как соответствует, рядом, спокойно-неколебимая, близостно-надежная защита, награда, предел мокрым волнам суеты. И тогда он понял обостренную внутреннюю тишину – ни разум с чувством не устраивали возни под равнодушным оком правоты, ни совесть в душу не била, как в набат бунта, как в бубен табу. Он с радостным страхом ощутил, что беззапретно свободен.

– Лапсяоглод? – спросил он хрипло и незнаемо.

– Три дня и три ночи, – певуче ответила она.

– Алаледотчыта? – Он повернул голову на подушке. Посмотрел.

Она сидела в кресле между изголовьем постели и столом, положив руки на какое-то шитье на коленях. Колени были круглы, малы, тверды, пальцы рук тонки и подвижны.

– Ты спал целых восемьдесят часов, – сказала она, удивляясь. – Я пришивала пуговицы на твои рубашки. Вот. – Она подняла с колен рубашку и растянула рукава на стороны. – Какие смешные застежки – пуговицы, – рассмеялась она.

– А по-твоему, лучше рукава до пола и чтоб назад завязывались? Ты, голубушка, не с приветом? Как-то странно разговариваешь.

– Да, голубь, – кивнула она старательно, – я пришла к тебе с приветом.

– Знаю, – поморщился он от хлынувшей головной боли. – Рассказать, что солнце встало? Отвернись, я тоже встану.

– Можешь не стесняться, – рассмеялась она, – я все видела. Ты бредил, как заведенный, и потел, как землекоп. Тебя приходилось каждые три часа вытирать насухо и переодевать. Поэтому я знаю, из каких частей ты состоишь.

Он спустил ноги с постели и, завернувшись в одеяло, подошел к зеркалу. Гнусная серо-белая щетина обкидала щеки.

– Ты знаешь, голубь, я хотела тебе срезать волосы, но не нашла, чем это сделать.

Он подумал о бритве в ее руках и содрогнулся.

– Хорошо, что не нашла. Но могла бы и выщипать за три дня.

– Я пробовала, – радостно сказала она, светясь поднятым к нему лицом. Волосины так крепко сидят внутри щек. В других местах они выдергиваются легче. Я пробовала.

– О-о-о, – простонал он, – надеюсь, ты меня не выщипала дочиста?

– Что ты? Я немного экспериментировала.

– Где мои брюки? – строго посмотрел он в зеркало.

– Под постелью. Под матрацем.

– Что они там делают?

– Ты сам в бреду рассказывал, как в студенческие годы вы клали брюки на ночь под матрац, чтобы сохранить линию.

– Умница. Какие еще подвиги ты совершила?

– Записала твой бред за трое суток. Слово в слово, что могла разобрать. Рядом с французскими и латинскими словами я в скобках ставила перевод.

– И много набрежено? – отвернулся он от своего гадкого изображения. – Экая морда!

– Вот. – Она положила тонкие пальцы на пачку бумаги на столе. – Сто десять страниц бреда. Не считая ругательств. Их я тоже записывала и рядом, в скобках, давала научное название этим словам.

– Гм, – произнес он, – может быть, самое интересное и было в ругательствах? А остальное можно было и не записывать?

– Нет, голубь, там ничего примечательного. Эти слова указывают на части тела человека и животного, на выводимые из организма вещества, на родственные отношения и так далее. В этих словах есть лишь эмотивная логика.

– Ого! – оборотился он к ней и долго рассматривал: мягкий подбородок, решительную линию скул, полураскрытые влажные губы, небольшой тонкий нос, серые глаза, тонкие овальные брови, чистый лоб, каштановые с блеском волосы.

– Что-нибудь забавное во мне? – спросила она.

– Леший тебя ведает, – пожал он плечами. – Никак не могу врубиться внутрь тебя. В каждом лице, наверное, есть какая-то основная, ведущая характер черта – хитрость, храбрость, ум или глупость и так далее. Это сразу замечаешь. А в тебе такой черты не вижу. Глаза? В них нет ничего, кроме любопытства. Нет какого-то личного интереса к происходящему, ты понимаешь? Зачем ты здесь?

Она улыбнулась снисходительно и вдруг его же низким голосом нараспев произнесла:

– Я вас любил, но все это, быть может, тоски моей уже не растревожит.

– А-а-а… – Он почувствовал, что голова его закружилась и он стремительно заскользил куда-то в сторону, и схватился за спинку дивана. – Прости меня за непотребство… Чем ты питалась в этом хлеву?

– Сначала не питалась, – равнодушно-радостно ответила она. – Я могу не питаться. Затем питалась чем попало. Затем нашла… как их зовут!.. деньги. Они были под графом Толстым. Пошла в лавку и стряпала.

– Ты умеешь стряпать? Странно. Удачно настряпала?

– Картошка разварилась в кашу. Мясо – в уголья.

– Бедняга, зачем тебе мясо?

– А если бы ты проснулся? Мужикам нужно мясо.

– Ну? Кто тебе начирикал про мясо для мужиков?

– Я слышала от людей на улице.

Психопатка, подумал он, или сумасшедшая. Одно другого не легче. Что с нею делать? Отправить домой?

– Нет, – сказала она, – никуда меня не надо отправлять. Мой дом далеко-далеко. Отсюда не видать. – Она рассмеялась, повторив услышанное недавно выражение. – Я сама уйду, когда захочу этого. И останусь с тобой столько, сколько понадобится.

– Для чего понадобится?

– Вообще… понадобится. Не важно, для чего и кого. Это тебя не касается.

– Вот тебе и на! – Он смотрел в ее светлое лицо. – Ни с того ни с сего сваливается на меня этакая… гм! весьма приятная особа, устанавливает свои права, выщипывает меня ради эксперимента и так далее, и вдруг – это не касается? Мы что же, любовью с тобой будем заниматься?

– Я не знаю, что такое «заниматься любовью».

– Н-да, ситуация. Ты никого в квартире не встречала? В коридоре или на кухне?

– Нет, все двери закрыты. В квартире никто не живет.

– Странно. Здесь должна быть одна соседка, старушка. Однако отвернись, я оденусь.

Через полчаса, бритый, мытый холодной водой, отчего кожа на щеках туго натягивалась, как новая, весь подобранный, с горячей готовностью к добру, с привычным выражением стоячего спокойствия в глазах, с почти ясной головой, он сидел за столом с ней, слушал снисходительно ее щебетание и пытался за словами уловить смысл и назначение чего-то другого, более важного и серьезного. Искоса взглядывал на ее руки и лицо, ожидая заметить нечто чужое, незнакомое, нереальное. Но с ножом, хлебом, сыром она справлялась ловко.

– Прохожу через двор в лавку, – щебетала она, – и вижу: на помойке кормятся чайки. Ты знаешь, это птицы, которые должны ловить мелкую рыбешку. Зачем они на помойках?

– Они хищники. Даже мышей ловят.

– А мне это показалось ужасным. Красивые птицы – и вдруг – помойка. Это ужас. Ты знаешь, какой он – ужас? Серый, мягкий, липкий и в острых и твердых лохмотьях. И в клочьях страха.

– Никакого ужаса нет, – успокаивал К. М. – Про ужас – страхи напущенные. Also sprach Dostojewsky.[6]6
  Так говорил Достоевский (нем.).


[Закрыть]

– Я его знаю, – удивлялась она, поднимая брови. – Он худой, страшный, с бородой и глубокими неподвижными глазами. Он живет в конце улицы и выходит вечером перед закрытием магазина. Я его видела два раза. Мы с ним раскланялись и разошлись молча.

– Ну, голубушка! Я вижу, ты далеко не дурочка.

– Далеко не, – рассмеялась она, – а близко? Ты ешь, ешь, а я дальше стану рассказывать. Представляешь, пока ты спал в бреду или бредил во сне – как правильно? – я пробовала стихи сочинять и даже выработала свой стиль.

– Интересно. Многие сходят в могилу, не испытывая сладости собственного стиля, а ты… Прочти что-нибудь.

Она возвела глаза к потолку и заунывно продекламировала:

 
Праматерь наша, Ева,
За яблочко со древа
Пожертвовала Раем,
А мы за то страдаем.
 

– А дальше? – спросил он.

– Это все. Страдаем и все. Этим завершается – как его? – импульсивный, но многозначительный поступок Евы, ее гражданственный акт в пользу человечества. Нравится?

– Очень. Свежий и неожиданный катрен. Только не читай вслух много. К твоему стилю, как к новому блюду, надо привыкать.

– Сегодня вечером в поезде я тебе еще почитаю.

– В поезде? Разве мы куда-нибудь едем?

– Мы получили письмо и едем в твою родную деревню чинить крышу. Вот. – Она из-под книги извлекла конверт.

К. М. взял письмо и тотчас узнал братнины буквы, толстые и кривые, как худой забор у огорода, не для красоты, а чтоб козы не топтали. «Брат крыша прохудилась и угол рядом с яблоней просел приезжай станем крыть новым железом и нижние венцы менять и мать зовет Герасим».

– Давно? – спросил К. М.

– Вчера утром. Я успела взять билеты на сегодняшний ночной поезд и послала телеграмму, чтоб Герасим встретил нас. И я ходила по лавкам и накупила всякой всячины.