Текст книги "Алхимик. Повести и рассказы"

Алхимик
Повести и рассказы
Игорь Аркадьевич Агафонов

© Игорь Аркадьевич Агафонов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

За лося

К нему нередко наезжают студенты – и симпатичные девчонки в том числе. Тогда ветерок доносит звуки музыки и запах шашлыка. И мне давно хотелось побывать у соседа – вдруг посчастливится поучаствовать…

Дача Бориса находится неподалёку от моего скворечника, я уже бывал там однажды – рубанок просил. Теперь же понадобился гвоздодёр.

Сосед развешивал на протянутые по комнате верёвки туристическое снаряжение: палатки, спальные мешки…

– В гараже лежало – отсырело, – сказал он вместо приветствия. – Хочешь – не хочешь, а проветривай, иначе останешься с кучей прелых тряпок.

– В поход собираемся?

– Это трудный вопрос по нынешним временам… Дадут если зарплату к весне, тогда, может, сравним цены на крупу и билеты с нашими возможностями. А пока остаётся надеяться на лучшее. И сушить…

Дом Бориса представлял собой экспериментальный объект. Как, впрочем, наверное, все объекты подобного типа: строились они в недавние времена из подручного материала, так что именно это обстоятельство и диктовало архитектуру. Посреди комнаты, оставляя у стен лишь небольшие коридорчики, громоздилась печь – гордость хозяина: война радикулиту, как он её называл в прошлый мой визит. Под печью в подвальном помещении, куда уводила винтовая лесенка, размещалась парилка… Собственно, печью называть сие сооружение будет неправильно, поскольку это был своего рода муляж. Настоящая железная печь находилась именно в парилке, и от неё по всему периметру кирпичной лежанки кольцами шёл дымоход, который и нагревал кирпичи.

– Слушайте, Борис, я только сейчас обратил внимание, что домишко ваш несколько кособок.

– Хм, понятно кособок. Одну стену громоздил я сам, а другую – мой друг по имени Влад. Рулетки под рукой не случилось, вот и мерили шагами. Я своими – метровыми, он – своими, сантиметровыми. Так что с моей стороны семь метров, а с его шесть, а то и меньше.

Борис посмотрел на меня, похлопал ладонями по своей мощной груди:

– Как насчёт домашнего винца из прошлогодних яблок? – и, не услышав с моей стороны возражений, полез в подпол.

Потом мы сидели за грубо сколоченным столом у окна, за которым вдруг потемнело и завьюжило, пили вино и разговаривали, вернее – Борис рассказывал истории из совей походной жизни.

– Ну что, ещё по кружечке?..

Я обратил внимание, что когда Борис увлекался, то становился похожим на усатого хвастунишку с пером в шляпе (картина «Три охотника», кажется), но никак не на профессора истории. Вот и сейчас он глянул на меня с лукавым прищуром и начал:

– Туристы делятся на две категории – по фасону обувки. Одни из них ботиночники и не признают другой обуви, кроме башмаков, другие ходят только в сапогах – они, стало быть, сапожисты, и ботинок на дух не переносят. Аргументы и у тех и у других неоспоримые. Нет, и у тех и у других ноги постоянно мокрые. Это само собой. Но при этом ботиночники утверждают, что у них ноги чище, потому что вода чаще вливается и выливается. На что сапожисты отвечают не менее резонно: зато у них вода теплее, как раз потому, что – реже обновляется. Так вот Ванька, так вот он, когда собирался в поход, долго думал, какую обувь ему предпочесть, спрашивал у меня, и я ему говорил: ну ты же видишь, я ботиночник. Он на это: вон твой лучший друг Влад – сапожист. И куплю-ка я себе сапоги. И принесли ему офицерские на яловой подошве. Но если Влад ходил в сапогах-ледорубах на резиновой подошве и с укреплённым носком – топором не разрубишь, то Ванька наш в офицерских, значит, решил трудности преодолевать, и в результате на всяком дождичке, на всякой мокроте и особенно на камнях скользил, как корова на льду. То бишь я к чему клоню: можно быть приверженцем чего угодно, но при этом понимать дело поверхностно.

Борис посмотрел на меня с ещё более лукавым прищуром, отчего мне подумалось, что мной интересуются как исходным материалом для будущих походов, и поэтому поднял свою кружку с вином. Мы выпили и Борис продолжал:

– А сие мероприятие произошло ещё на заре моей преподавательской деятельности и соответственно на пути к Саянам. Возникла, так сказать, острая необходимость полететь на самолёте, или точнее – на самолётике. И я, как командор, то бишь глава экспедиции, бодро пошагал на переговоры с лётным составом, который, пользуясь благоприятными условиями, вёл успешное наступление на зелёного змия, принявшего облик ящика с бомбами «Агдама», помните, наверно, такие зелёные бутылки пузатые, из крепчайшего толстого стекла, по ноль восемь литра. Стучусь в дощатую дверь, вхожу, докладываю по форме: я такой-то и такой-то, кандидат наук, и питаю надёжу на их классные лётные качества. Они мне говорят на это: «Ты что, не видишь, чем мы заняты?» Я снимаю очки, протираю их носовым платком, снова водружаю на место и резонно так замечаю: мол, вижу я, но не вижу другого – чем это может им, ассам самолётной школы, помешать совершить перелёт. «Ага, – говорят они, – ты нам нравишься. Садись, выпей с нами». А я, по секрету скажу, в то время ещё не употреблял. Ни горького, ни кислого. Но они мне показывают на пустой ящик из-под вина и говорят «садись». И я сажусь. Они мне наливают пивную кружку «Агдама» и просят сказать тост. Тост я им сказал, они остались довольны, затем я без передыху осушил кружечку и, пока, чувствую, могу ещё торговаться, заговорил о деле. У меня, говорю, всего десять человек, по семьдесят кило каждый в среднем. Они обрадовались и говорят: «Слю-ушай, это почти столько, сколько мы можем взять всего груза. Так что поклажи твоей должно быть ещё не больше двухсот кило. Понял? А у тебя сколько?» А у меня – сомневаюсь, надо ли признаваться – было пять байдарок, несколько ящиков тушёнки, палатки, спальные мешки, надувные матрасы… кстати, с тех пор мы перестали их с собой брать. В общем, аксессуаров набиралось весом ещё около тонны. Или чуть больше – забыл, сколько ящиков с тушёнкой. Выдержав паузу – якобы подсчитываю в уме, – скромно, но убеждённо докладываю: «Примерно столько, сколько вы хотите». – «Да? – засомневались пилоты. – А куда ж вы держите путь, если не секрет?» – «В Саяны, вестимо,» – отвечаю невозмутимо. – «И у вас всего двести кило на десять человек?» – «И что?» – удивляюсь я в свою очередь. – «Да нет, ничего.» И мы продолжили торг. Дёрнули мы ещё по кружечке, и они говорят: «Ну ладно, мы тебя заберём, если у тебя всего двести килограммов на десять человек. Самолёт берёт тонну двести, и ты нам подходишь, по весу. Короче, сейчас выпьешь с нами ещё бутылочку-бомбочку и пойдёшь на взвешивание. Взвесишь свои пожитки и принесёшь нам бумажку, в которой будет сказано, что у тебя двести килограммов груза. Если больше, то мы тебя не возьмём.» Хорошо, выхожу я в соседний зал, в этот рубленный из громадных брёвен барак, к своим ребятам и говорю примерно так: «Сс-слушай м-меня в-вним-мательно!» – «Командор, ты что?!» – ребята мои в натуральном восхищении. – «Я н-нарушил с-спортиный р-режим. В-вы м-можете меня п-покарать…» Все поворачиваются к завхозу, потому как именно в его компетенции вся еда и всё питиё. Ну, наш завхоз… А завхозы, чтоб вы знали, бывают двух типов: рубаха-парень – это тот, у кого к концу маршрута нечего есть и нечего пить, из-за чего приходиться сосать лапу; и сволочь – тот, у кого зимой снега не выпросишь, но в финале оказывается бутылка и к ней закусь. Вот наш завхоз был сволочь. Он почесал за своим круглым ухом, подумал и сказал: «Ну-у, он пил не наше – это можно.» Тогда я сообщаю: «Р-ребята, я д-договорился. Завтра утром л-летим.» Все: ура, качай командора! Четыре девочки бросились меня целовать. Я их попридержал: пока не улетим, ни одного поцелуя. А чтобы вам стало ясно, почему все так обрадовались, скажу: мы прошли уже изря-адное количество километров, и проплыли изря-адное количество речек, и кое-кто уже вспомнил и маму и папу. И полетать немножко на самолёте всем очень и очень хотелось. Но – дальше, я же не сказал ещё главного. А именно: «Д-друзья, у нас должно быть двести кило груза – таково решение местного ж-жюри.» Все на некоторое время онемели, затем: «Как? Как ты сказал?!» – Я им: «Спокуха! Спокен-бокен. Вы не ослышались.» Тогда мне завхоз, этот наш сволочь, и говорит: «К-командор, у нас с тобой на двоих как раз двести. И нам двоим, в общем, хватит и жратвы и пития. На двоих. А всего, для ясности и безоблачности, доложу, тонны этак полторы. – И выразительно пожал плечами. – Не меньше». Тогда я начинаю разговаривать совсем другим тоном: «Ро-обя, – говорю медленно, чтоб дошло до сознания, – у нас должно быть двести килограмм и никак не полторы тонны… Или топайте пешком. Другой аль… аль… тернативы нет!» Но и это не проняло их до полного соображения, вижу – приуныли мои ребятки. «Так, – говорю я им тогда уже как педагог, – значит, выкладываем из рюкзаков всё! – И беру для наглядности за шиворот один из рюкзаков и вытряхиваю из него на землю всё его содержимое. – Оставляем вот так – пустой картонный ящик внутри. И шагом марш на взвешивание!» – «А с байдарками как быть?» – спрашивают меня опять. Ну не бестолочи? – «Оболочку оставить, железо – вон!» И – пошли мы на взвешивание. Весовщица взвешивает и пишет номер груза. Груз номер один – рюкзак – четыре с половиной кило. И невдомёк ей, чалдонке, что с таким огромным рюкзаком, в котором всего-навсего четыре с половиной, никакой болван в тайгу не пойдёт. Не пойдёт и всё. Потому что три с половиной килограмма весит только сам рюкзак. И таким образом у нас набралось двести шестнадцать килограммов на всех. А если учесть, что лишний пуд мы запросто до утра съедим, вдесятером-то, то вообще никаких проблем. Беру я эту справку, прошу поставить штампик, чтоб уж точно поверили товарищи пилоты, и – прямёхонько к летунам на повторное собеседование. Они уже к тому времени половину ящика с бомбами опорожнили и обрадовались мне несказанно. «Двести шестнадцать килограмм? И лишнее съедите до утра? Летим! С тебя сто рублей и два литра спирта». – «Нет, ребята, – возражаю, – двух литров у меня нет. Могу дать сто двадцать рублей и один литр. Эн-зэ» – «Не-ет, – говорят в унисон оба пилота, – зачем нам твои рубли! В Сибири, знай, валюта такая: первым делом спирт, вторым – водка, а уж третьим только – рубли. Ну да ладно, у тебя честный взгляд, ты с нами выпил два литра „Агдама“, мы тебе верим. Договорились: сто рублей и литр спирта. Только чтоб утром на посадке были, как суслики с восходом солнца.» Я возвращаюсь к ребятам и докладываю: «Р-ребята, – говорю им, – не знаю, как насчёт сусликов… а сейчас спите спокойно, но утром всё наше имущество должно быть впихнуто в пятнадцать мест!» – На что мне ехидно так отвечают: «Командор, как ты себе это представляешь?» – «Р-ребята, – уже я в пик им спрашиваю ехидненько, – мы пятнадцать мест взвесили? Тогда о чём галдеж?» – «Командор, – сказал мне тогда мой первый помощник, – в пятнадцать мест всё не поместится». – «Витя, детка, – сказал я тогда проникновенно, – д-должно поместиться.» Утром мы встали и, пока дежурные готовили пищу, чтобы съесть лишние шестнадцать кило, остальные сосредоточенно упаковывались. Когда все рюкзаки были заполнены до отказа и завязаны, оказалось, что ещё шесть ящиков тушёнки, сгущёнки и прочих вещей лежит снаружи. Тогда я говорю: «Я уйду, ребята, но!.. через двадцать минут вернусь, и у кого не будет запаковано и приторочено, тому достанется увесистый пинок командорской толчковой правой ногой. А вы знаете, я слов на ветер не бросаю!» – поворачиваюсь и удаляюсь. Надо сказать, это было самое сложное для меня в этом походе – прогулять двадцать минут без всякого дела. Но когда я вернулся, мои друзья-товарищи были все до единого взмокши, но вполне довольны. И мы отправились на посадку. Впереди у каждого висит рюкзак, на спине – рюкзак (ну или байдарка, куда мы также впихнули по ящику продуктов). И ещё на правой ручке висит лёгонький такой баульчик – всего лишь килограммов на двадцать-тридцать. Но так как рука не выдерживает нести его непринуждённо все эти метры до посадки, то капроновый фал, верёвочка такая восьмимиллиметровая, опоясывает твою шею и незаметно через рукав помогает руке… И чтоб совсем уж сбить со следа самых пытливых и сообразительных приёмщиков-контролёров, через локоток элегантно перекинут плащик или что-нибудь там ещё эндакое лёгонькое – в виде шарфика. И была дана команда: всем идти с искренней улыбкой! Но когда первый из нас добрался до самолёта и сбросил в его нутро свой груз, у меня у первого улыбка сползла с лица. Потому что самолёт покачнулся и присел. Пришлось грозно остеречь: «Эй, не поломай аэроплан раньше времени!» И остальные разгружались уже аккуратнее. Тем более как раз явились пилоты. «Ну что, погрузились?» – «Само собой.» – «Ну так – так, поехали. Что-то у вас тут многовато груза». – «Да он у нас такой пухлястый». – «А, пухля-астый? Ну раз груз пухлястый да вас десять человек всего, то мы сейчас подъедем к дыре в заборе и возьмём ещё одного тур-риста.» Самолёт развернулся, подрулил к дыре в заборе, тормознул, из дырки выскочил мужик, быстренько подбежал к самолёту, кинул свой рюкзак, отчего самолёт опять просел, и радостно воскликнул: «Может, я ещё и догоню своих!» Мы не возражали: «Конечно, догонишь. Главное теперь – взлететь». Тут самолёт, не мешкая, пошёл на взлёт. Дыр-дыр-дыр-дыр… М-м-м-м… Бых! Первый пилот поворачивается и лично мне говорит: «Свистишь, браток! Тут не двести килограмм.» Я ему: «Ты что, читать не умеешь?» – и протягиваю бумажку со штемпелем. Тогда он поворачивается ко второму пилоту: «Ну, написано пером… не вырубишь топором. Разворачивай!» И вот мы вновь мчимся по полю. Дыр-дыр-дыр-дыр-дыр!.. Б-бух! – опять сделали козла, то есть подпрыгнули, как мячик от асфальта. Но не остановились – вперёд мчим, к победе коммунизма: дыр-дыр-дыр… Бу-бух! И – едва затормозили у самого забора. Очень выразительно. Хотел я левому туристу сказать: «Вылезай, приехали», но не стал портить ему радостное настроение погони. Тем более что ко мне уже оба пилота повернулись с отчаянным выражением на лицах, и в унисон: «Свистишь-таки, бат ты наш! Тут явно не двести килограмм, тут цельная тонна!» На что мне пришлось возразить: «Ребята, если вы не можете даже за литру спирта взлететь, я найду другой аэроплан.» – «Ну! – сказали они. – Попробуем ещё разок-другой. Но ты садись рядом с нами – для баланса». И пришлось мне между ними умащиваться на корточках. Самолёт взревел, задрожал от нетерпения, но тормоза прижали его к земле. Мотор надрывался так, что мне почудилось, что на дальней окраине Юдинска, возле слюдяной фабрики, на которую мы вчера забрели по ошибке, думая, пекарня, аборигены подумали: свершается эксперимент века! Наконец, тормоза отпустили, и мы сорвались, как перестоявший конь. Вперёд, вперёд – приподнимаемся! – и снова с треском об грунтовку трых! Подпрыгнули, отскочили от земле метров на несколько, перемахнули забор, чуть не коснувшись его колёсами и потянули-таки, потяну-ули! – чых-пых, чих-пых… Мама родная, помоги! И когда мы вот так взлетели и ушли за территорию аэродрома, первый пилот сказал второму, так, точно меня между ними не было и в помине: «Здесь не двести килограмм, больше.» – На что я резонно возразил: «Это у левого туриста такой рюкзак. Слыхали, как он им бухнул.» – «Ну что ж, – вздохнули пилоты, – сами виноваты. Не выбрасывать же его… Полетим.» И так мы некоторое время летели молча, пока первый не сказал второму: «Н-да, с таким левым рюкзаком нам перевал не переползти». – «Да, – согласился второй, – перевал нам не одолеть с таким рюкзаком. Что будем делать?» Я хотел им подсказать: выбросьте этот тяжёлый рюкзак хотя бы, но вовремя смекнул, что одним рюкзаком не обойтись. «А! – сказал первый пилот, – вырубай автоответчик. Где наша не пропадала.» И стали они поочерёдно, зажимая ладонью микрофон, вызывать: «Аллё, это первый, первый, первый?.. Ноль-пятнадцатый на взлёте. Ложимся на курс. Что-то вас плохо слышно. Что-то совсем не слыхать…» А им в ответ доносится: «Да и вас плохо слышно.» – «Что такое, что такое, не понятно…» – и вырубили рацию, и вместе с нею, как я догадался, выключился автоответчик… или самописец? Я забыл. Контроль, короче, отключили. И мне было сказано: «Пойдём по ущелью, раз такой рюкзак неподъёмный. Но никому не говори, запрещено по ущелью-то.» – «Ну мне-то всё равно, – говорю, – был бы мой рюкзак, а то…» Короче, летим. По ущелью. Слева – скала, в пятнадцати метрах, справа – в десяти. Сидящие слева ликуют: «Ура, до скалы двадцать метров!» Сидящие справа шепчут: «Э! Э-эй! Что-то слишком близко камушки!» А на встречных потоках самолёт болтает, раскачивает его из стороны в сторону, как бумажный. И два моих летуна вцепились в штурвалы и глядят только вперёд. Наконец, первый второму: «На круг пойти не сможем.» Второй специально для меня: «Не дёргайся, будем садиться без захода.» И как потом я уточнил, это означало, что сразу за скалой начиналась змейка – другое ущелье под углом в девяносто градусов к нашему, и внизу протекала река Гутара. Фокус заключался в том, чтобы не промазать мимо аэродрома. Вот мы круто повернули, чуть не касаясь крылом о скалу, и сразу на посадку. Вижу, на зелёном поле пасутся четыре пятнистые коровы, и мужик какой-то меж ними равномерно взмахивает косой. Коров удалось облететь, а мужику пришлось падать навзничь, иначе мы сбили б его колёсами. Приземлились, остановились и ещё сквозь рёв двигателей вдруг слышим фольклорные выражения некоторых русских, проживающих среди некоторых других народностей. Пилоты мне и говорят: «Выходи-ка ты первым, мы и без того нонче утомились.» Я не то чтоб возразил, но поинтересовался, на всякий случай: «Кто ж это так живописно нанизывает слова на общеизвестный русский корень?» – «Начальник аэродрома,» – осведомили меня пилоты и заглушили двигатель. И, в общем, зря, рановато, потому что этот местный начальник всё ещё продолжал выражаться в прежнем духе. Поэтому дальше я буду сразу переводить на обыкновенный разговорный. Начальник меня спросил, зачем мы к нему прилетели? Он нас не звал. Он два часа назад объявил по рации, что закрыл аэропорт. По метеоусловиям. Я возразил: условия замечательные – солнышко светит, коровки пасутся… Тогда дядя начальник уточнил: он не всю ещё траву скосил, а потому убирайтесь вон! Тогда я перешёл на официоз и отрапортовал, что в их край непуганых коров прибыла экспедиция хреноморковной академии для выяснения, так ли тут запуганы коровы, как рассказывал сын начальника аэропорта Алёха, коего экспедиция встретила на верхнем полке в Нижнеудинской бане. «А-а! – взревел начальник пуще прежнего. – А-га! Этот х-хмырь ещё жив?!» И дальше выясняются подробности, что этот сын как исчез семь лет назад из родительского поля зрения, так и не объявился до сих пор. Вот так мы добрались до Верхней Гутары, и одна туристка по имени Кэт кинулась мне на шею и вскричала: «Командор! Дай я тебя расцелую!» И командор ей сурово отвечал таким образом: «Погоди, милая, дай закончить разговор с начальником аэропорта…»

Однако здесь уже не мне, а начальнику аэропорта не дали продолжить рвать и метать и, главное, самым бесцеремонным образом. Откуда-то сверху из-за пригорка вылетает неожиданно бричка, не плоше нашего самолёта, но запряжённая рослой мохнатой лошадью и прямиком мчится к нам. Подлетает и два человека монголоидного типа во всё горло, точно кругом все глухие, кричат:

– Е-эй, началнык, что привезли – водку или вино?

Дядя начальник как-то сразу успокаивается, чешет шею, сурово отвечает:

– Не-ет, – таким тоном: мол, шустрые вы больно, разбежались, отчего сразу становится ясным, какая у них тут на сей счёт конкуренция по части спиртного. – Туристы прилетели.

– А-а, тури-истов привезли. – И тишина после оглушительного крика такая возникает, что слышно, как потрескивает у нашего самолёта перегревшийся мотор. Потом подходят и говорят уже достаточно спокойно: – Е-эй, туристы, почему вы нам не привезли водки?

Все почему-то – мои ребята, пилоты и левый турист – разом на меня поглядели, поэтому отвечаю за всех:

– А почему мы вам должны привезти?

– Дак у нас же снабжение из Москвы. Вы из Москвы?

– Не, – говорю, – не из Москвы. Мы из Тьмутаракани. Из Костромской морковной академии.

– Да? А что такое Кострома? Это дальше Москвы или ближе?

– Ну, вам, похоже, всё равно. Для вас что Москва, что Кострома – всё рядышком. Кострома на Волге.

– А что такое Волга?

Я по натуре просветитель, вследствие чего даже на самые-самые каверзные вопросы мне интересно отвечать:

– Это река такая, широкая.

– Ширше нашей Гутары?

И тут мы почему-то все хором отвечаем, с подъёмом, с неподдельной, так сказать, гордостью и патриотизмом:

– О! Раз в сто, если не больше!

– Да ты что?! – и некоторое натуральное замешательство возникло в стане аборигенов, затем с недоверием: – А чего ж вы тогда сюда приехали к нам?

– Походить, посмотреть.

– Так у вас же река ширше, чего ж вы здесь не видали?

– Да вот мы не видели такой узкой реки, которая быстро несёт свои прозрачные воды… потом хотим пройти пешком.

Аборигены слегка подумали:

– Ну идите.

– Ну пойдём.

Такой вот, примерно, разговор получился у нас с местным населением. Имя этому племени тофолары. Их всего-то по переписи семьдесят девятого года двести двенадцать штук на всём земном шаре, а именно в верховье реки Гутары, в двух посёлочках – Алыгджере и Гутаре.

Наши девочки пошли в магазин посмотреть, что да как (потом рассказали: индийский чай в килограммовых пакетах на полках, яичный порошок, масло сливочное и вино, но по разрешению местного совета), а мы продолжили наше общение с тополарами. Они подходят к нам снова – мы грузом своим занимались – и говорят:

– Слушайте, ребята, идёмте к нам, переспите с нашими жёнами и дочерьми.

Мы слегка опешили, с непривычки. Они говорят: вы не бойтесь, мы детей на себя запишем. Свежая кровь нам нужна, а то дети болеют, помирают, кровь не сворачивается у них. Они нам и паспорта показали и про то, что правительство разрешило им бесплатно до Нижнеудинска летать на…

– И что, летаете?

– Не-ет!

Вот таким образом завершился наш перелёт.

– Ну ты как, ещё по кружечке? За лося!

– За лося?

– Да, чтоб жилося, чтоб пилося, чтоб… ну сам понимаешь.

Я согласно поднял очередную кружку.

– Кстати, о медведях… – сказал Борис и посмотрел на меня ещё лукавее. – Было это в тех же благословенных алтайских краях. Шли мы к перевалу. Идём. И видим раздвоение тропы. Та, что набили звери, повернула влево, а перевал, куда нам нужно, виднеется справа. К нему напрямик – по правой тропе. Но эта тропа тянется через курумник, или чапыжник его ещё называют, за ноги цепляет, мешает думать о возвышенном. Мы с Владом поэтому решили идти тропой звериной. Ну, зверюга же не дурра – выбирает не самый худший маршрут – а за перевал он, зверюга, так или иначе тоже ходил, бесспорно. Такие наши аргументы. Однако остальные ребята возражают: «Тут по прямой всего ничего, какого лешего переться в обход!» Ну, я поглядел, прикинул: долиной всё видно, деться им некуда, и не стал на своём настаивать. «Конечно, ребята, коль так сильно хочется, идите, а мы с Владом всё же по левой тропочке прогуляемся. Разведаем. Для общего, скажем, ознакомления.» И в самом деле не спеша и по суху вышли мы вдвоём прямиком на расчётное место встречи. Они же, ребятки мои непослушные, зырылись в болото и выбрались после нас минут аж через шестьдесят, по пояс в грязи, злые, но, так сказать, просветлённые жизненным опытом. Но это я не в укор и назидание, а к тому, почему мы с Владом оказались вдвоём. И нам одним посчастливилось… Да. Только мы остановились у перевала с предвкушением блаженно отдохнуть, как Влад и говорит: «Командор, глянь – Ми-ша,» – с ба-альшим таким удивлением в голосе. Я оборачиваюсь: возле камушка на задних лапках стоит медвежонок, и передние у него, как у суслика, подняты. И смотрит он вовсе не в нашу сторону. И с той стороны, куда обращена его мордашка, из-за камня выбегает ещё один такой же крохотуля симпатичный. Он-то нас и заприметил. Тут же поделился информацией с братишкой и оба они – обрадовались! – побежали к нам. Влад же, напротив, почему-то не обрадовался и сердито закричал на них: «Гей, у-у, ба!» – и ещё другими всякими словами стал ругаться, которых, впрочем, по малости своей медвежата знать не могли и потому внимания не обращали. Я говорю: «Влад, ты чего орёшь-то? Возьмут да убегут, и не успею я на плёнку их заснять.» – Сам между тем быстренько достаю фото– и киноаппарат. «Погоди орать, Влад.» А он: «Сам дурак! И кино твоё дурацкое! Там мамаша их!» И тут из-за камня поднялась огро-омная медведица, сама бурая, а на груди треугольная манишка, не то галстучек, не то передничек. Кто её знает, что там за камнем происходило – то ли в гости к кому явилась, то ли сама по себе завтракала. Встала она на задние лапы и сказала: «А-а-а-р-р! Вот вы какие!» – и без промедления кинулась за медвежатами вслед. Влада такое ейное поведение возмутило донельзя: он стал шуметь пуще прежнего, топать ногами и на меня кричать: «Кончай ерундой заниматься! Ракетницу доставай!» У нас сигнальная ракетница была с собой. Я Владу: погоди ты! А сам снимаю на камеру. И вижу я в телевик крупным планом, как она бежит – две лапы вперёд, потом зад заносит, две лапы вперёд и снова зад заносит. Точно с тем, чтобы вовремя остановиться. Догнала медвежат и на бегу же медвежатам по макушкам. Левой лапой – правого, правой – левого. И они в разные стороны покатились – то ухо вниз, то ухо вверх. Сели, смешные такие, и с недоумением на мамашу свою воззрились. Мамаша лишь чуть притормозила – глянуть на своих неслухов, и дальше – к нам. И я через объектив вижу только морду её, затем только глаз… Влад мне кричит: «Стреляй, гад! Стреляй, паразит!» И меня словно водой окатили студёной. Понял я, что без ракетницы вряд ли обойтись. Дальше для меня происходило, как в замедленном кино. Камера – я её не бросил и не положил, я просто разжал пальцы – как осенний листочек легонько скользнула вниз, в этот момент я уже сдёрнул рюкзак с плеч, перевернул его, вытряхнул содержимое, выхватил ракетницу, скрутил с неё колпачок – а камера всё ещё летела к земле, – прицелился (и вот тогда только время стало тикать по-прежнему: камера достигла земли и юркнула плашмя в траву). Медведица остановилась метрах в десяти (потом мы замерили – восемь оказалось) и я, не отрывая от неё глаз, спрашиваю у Влада: «Чего орать перестал? Говори – стрелять, нет?» Влад: «Стой-стой-стой! Тихо-тихо, – и медведице: – Пошла, пошла, пошла отсюда…» И так мы стоим – я целюсь, Влад зубы медведице заговаривает. Наконец она как бы нехотя повернулась и, ничего не сказав, вперевалочку поплюхала к медвежатам. Я Владу с гордостью говорю: «А ведь я мог ещё быстрее ракетницу достать, если б вспомнил про нож, он на поясе у меня, чик – и распорол бы рюкзак…»

Что касается гвоздодёра, придётся за ним в другой раз, заодно, может быть, ещё по кружечке – за лося, так сказать…