Текст книги "Алхимик. Повести и рассказы"

Опять двадцать пять

«Главное в таком мероприятии», – загодя напомнил себе Виктор Васильевич, – это вовремя слинять». (Ну, сбежать то бишь).

Он, видите ли, всего лишь неделю назад вернулся к жене из продолжительного отпуска… Короче, вновь сошлись. И это обстоятельство надо было бы закрепить хорошим поведением на встрече Нового года. А для этого надобно, что ли, заблаговременно вернуться хотя бы и помочь в сервировке стола… Поэтому Вэ Вэ – мы так, для краткости, будем звать нашего нового знакомого – быстренько, в первых рядах служебного застолья блеснул красноречивым спичем, пропустил пару-тройку рюмок и под шумок – сперва в туалет, затем в гардероб, а уж затем легче лёгкого – летучим пёрышком – в парадное офиса, а там и на электричку.

Город бурлил, пах ёлками, мандаринами и чёрт знает чем ещё, люди метались озабоченно, но целеустремлённо и беззлобно, в предвкушении продолжительного веселья. И Вэвэ, подчиняясь ажиотажному настрою народонаселения столицы, зажёгся тем внутренним нетерпением – удалось, удалось ему первое задуманное действо – слинять вовремя, значит и всё остальное будет в аккурат! – устремился к намеченной цели.

В электричке поначалу было битком – в сам вагон не протолкнуться. Вэвэ даже не рискнул закурить в тамбуре, но где-то за Долгопом слегка рассосалось, и он с удовольствием затянулся (убегая от застолья, он даже в туалете не курнул, боясь, что его поведёт, – вот нужда так нужда, не правда ли?). Тут он себе позволил раскрепоститься. А что? – до дому уж недалече, да и выпитые рюмки как-то выветрились. Надо тут к слову заметить, что Вэвэ был не столько слаб в ногах при подпитии, сколько, наоборот, его начинало затягивать, образно выражаясь, в водоворот капризных событий…

Вот он закурил, затянулся, стало ему хорошо, приятно, он тепло посмотрел на свою дырявую сетку, из которой торчал банан, отщепясь от остальных своих жёлтых собратьев, и виднелась серебряная головка шампанского. И всё бы хорошо, не будь вот тут же рядом в тамбуре этих юных сквернословов, в сущности уже не пацанов, потому как усатеньких, но почему-то до сих пор вот эдаких-разэдаких… Всего больше Вэвэ раздражал не сам факт сквернословия, а его беспочвенность, отсутствие необходимости в применении. Ладно, когда человек исчерпал весь свой обиходный словарь, а воз, как говорится, и ныне… ни с места и всё тут: ну не доходит до энтой треклятущей лошади, как прям до жирафа! Ребята как бы самоутверждались друг перед другом, хотя, повторим, имели давно уж крутые плечи и бритые подбородки.

А, чего там! – Вэвэ отвернулся. – Инфантилизм косолапый он и в наш век себя не исчерпал.

Но в эту минуту вошла женщина и, точно с испугу, ахнула, присела даже:

– Ой, батюшки мои! И что это вам, ребята, так нравиться выражаться? Ну понимаю, среди своих там где-то, не в общественном же месте… Да так грязно!.. Уж я привыкшая-привыкшая, и то уши вянут… Напугали!

– Заткнись, старуха! – мгновенно отреагировал один. – Напугаешь тебя, как же, колотушку такую!

И ведь что удивительно: «старик, старуха» – так и к друзьям обращаются, нормально всё. Подросток – к подростку, молодая – к молодой. Но когда вот так – юнец-паршивец – к пожилой женщине… Тут-то Вэвэ и не смог утерпеть.

– Опять двадцать пять?!. Ох, и гад же ты ползучий! Как вот наверну по башке, чтоб язык свой поганый прикусил!

Он, конечно, и не собирался наворачивать, даже сетка в руке не шелохнулась, он взъерепенился просто потому, что душа не вытерпела, нутро перевернулось: праздник ведь, да какой! – Новый год через пару часов! И такой смрад наркоты… или чего там ещё может быть? А если даже без дурмана они так-то ворочают языком, то… ещё хуже. Бес их разберёт! Значит, в голове у чижика механизм сломан. Сломался механизм, не починишь – то бишь не перевоспитаешь игрушку заводную…

Но все эти сумбурные мысли полетели вон, потому что Вэвэ получил удар сбоку и мысль сверкнула уже другая: почему это его всегда-то норовят ударить сзади или сбоку? Такая вот глупая мыслишка промелькнула, успела-таки суетливая прошмыгнуть мышкой пугливой, он не обратил на неё особого внимания, он уже махал руками, отбивался ногами, очутясь на полу, а потом уже вовсе ни о чём уже не думал… думательный попросту аппарат отключился.

Очнулся уже в вагоне – и странно, пустом совершенно вагоне – свет какой-то такой тусклый – женщина рядом только и сидит, бубнит чего-то, Вэвэ напрягся, вслушался.

– Я вас немножечко почистила. Вот. Больше как-то не оттирается.

– Ничего, мамаш. Скоро Лобня-то?

– И, батенька, уж Вербилки пролетели. И зачем вы с ними связались? К таким беспочвенным и с лаской без пользы…

– Риторический вопрос, мамаша, зачем. Вы-то зачем?.. Зачем нужны рельсы трамваю?

Женщина всхлипнула.

– Чего? Тоже проскочили свою станцию?

– Я-то как раз и нет. Мне на Большой Волге.

– Вот там и переночую. Я там как-то был, занесло по работе да припозднился… рыбаки там ночь сторожат, а поутру на лёд. Не впервой, короче.

– Нет уж, ко мне пойдём, милок.

Вэвэ внимательнее вгляделся в женщину: стара. Усмехнулся. Не получалось романтики.

– А интересно, в обратную сторону паровозик будет ещё-то?

– Я, право, батюшка, и не знаю. Редко езжу. Это уж к празднику решилась в столицу – капустку кислую продала, морковку, всё внучатам на гостинец какой-никакой. Дочка-то без мужа да без работы… Сократили, говорит. – И вздохнула тяжко. – Сойти хотите? Лучше не рысковать. Если уж будет, с Большой Волги и поедите. А то на морозе по перрону… не везде тутотко есть вокзал. Простором задувает…

Так вдвоём на целый вагон они и доехали до места. Вышли, и женщина побежала узнать насчёт расписания электричек.

– Вы тут побудьте, а то вдруг пойдёт. А я посмотрю и за вами вернусь.

И едва она растворилась в сумерках пристанционного освещения, перед Вэвэ возник милиционер под два метра ростом, и дядей Стёпой можно назвать и Малыш – тоже недурно прозвучит. А видок у нашего Вэвэ – представляете: как из стиральной машины – жёванный-пережёванный… Точнее, из бетономешалки. Ребятки-то ноги не вытерли, когда пинаться вздумали.

Спрашивает Малыш участливо:

– Ну и чего такой?

– Какой?

– Извазюканный.

– Да так, браток.

Он к нему действительно как к братку, к сынку, парнишка молодой, хоть и здоровенный. А того, видать, заело эдакое обращеньице.

– Ваш паспорт позвольте.

– Это вы не по адресу. Вам нужно в паспортный стол…

И ведь не со зла опять же брякнул, скорее, наоборот – от внезапного чувства приязни, от расположения. И откуда, чёрт возьми, что берётся – и злость необъяснимая, и приязнь неожиданная! – поди-ка разберись, когда тебе по голове настучали уже и хорошо настучали. Но парняга-Малыш опешил. Тогда Вэвэ прибавил, чтобы слегка сгладить невыгодное впечатление:

– Странно всё-таки. Я думал, только в нашем городе затруднения с бланками. Оказывается, и у вас та же картина. – После чего габаритный милиционер и сказал, он уже, знать, успел обидеться:

– Пройдёмте, гражданин.

Не берусь утверждать, что у молодого человека в милицейской форме нелады с юмором. Попросту юмор Вэвэ несколько специфический. Например, однажды на него «наехал» лучший друг – ситуация наиглупейшая (друг перепил, замахнулся бутылкой, Вэвэ тогда оцепенел не столько от угрозы физической расправы, сколько от несправедливости, потому что не имел никакого отношения к тому, в чём его обвинили), и тогда Вэвэ захлопал глазами, зашмыгал носом и детским обиженным голосом произнёс:

– Папе скажу! Он тебе задаст!

От такого поворота приятель так же вот опешил и – что удивительно – мигом остыл.

Ну, пошли. И без того настроение поганое, а тут ещё это – привяжутся – не отвяжутся, последние деньги из кармана выгребут, как давеча, а уж в таком виде точно в гадюшник загонят, не то что первого – пятнадцатого едва ли выйдешь. Вот те и сервировка стола. Праздник души и сердца. Прощай доверие и почёт в семейных пенатах. Думал так примерно Вэвэ, шагая обок с громоздким парнягой, а сам косил по сторонам: нельзя ли рвануть в какую-нито подворотню. Глядь, чернеет шагах в пяти колодец открытый. И размышлять-то уж некогда. Свет от фонаря высветил верхнюю скобу – стало быть, есть за что зацепиться. Только б ноги не поломать… И – сиганул. Сам даже восхитился прыти своей. Да как удачно ведь – не будь выпивши да побит, обязательно б чего-нибудь да вывихнул. А тут – скользь и уже висит на руках, да ещё пониже на скобу перехватился.

– Э, батя, ты что, очумел?!

Молчок.

– Хорош притворяться. Дури много? Я ж тя всё одно достану. За шиворот выволоку, сморчок ты этакий. Ну! – И он действительно ухватился за воротник, но одной рукой, не двумя – из опаски, вероятно, самому сгрохотать, да и запашок из колодца – отпрянул даже.

Молчок.

– Ну и падла! – парень оторопь утратил, досадой наполнился. – Вылазь по-хорошему, не то каблуком щас по пальцам потопчу! Слышь? Так дальше и полетишь в канализацию.

– Послушай, можно вопрос? – подал голос Вэвэ.

– Чего?

– Вопрос.

– Ну, валяй, – и вновь в голосе парня прозвучала растерянность: молодой ещё, неопытный, не успел нарастить панцирь из толстой кожи.

– Почему вы, молодые люди, всё время перескакиваете сразу на децибелы?

– На что, на что? – заорал Малыш, сообразив, что над ним ещё и подтрунивают.

А под ногами у Вэвэ булькало и вонько так пахло, до тошноты.

– Ага! – сказал тут парень. – Ладно. Душок тебе, знать, по нраву, ладно. Щас мы тебя прикроем, чтоб не убёг. А пока я хожу за подмогой, ты понюхай, поню-юхай!.. – И над головой у Вэвэ заскрежетала чугунная крышка.

Потерплю немного и вылезу, решил Вэвэ упрямо, всё равно вылезу живой и невредимый, всем вам на зло, гадам-паразитам! Решить-то он решил, да что-то больно невмочь стало – такой охватило вонью, что он чуть ли не взлетел кверху, упёрся головой и чуть шею себе не свернул впопыхах. То ли крышка чересчур тяжеленная, то ли младой варяг нагромоздил на неё нечто из подручных средств. Ну уж нет! Вэвэ упёрся теперь не затылком, как в спешке это сделал, а загривком, упёрся так, что либо скобы под ногами заскрежетали, либо позвоночник. О-о-уф! Пошевелилась! Двинулась!

Вэвэ разгибался, словно Геракл в мифах. Но зато какой морозный воздух хлынул в его лёгкие, какая неописуемая радость охватила его… Только б другого Геракла поблизости не оказалось!

Вывалился Вэвэ наружу, оглянулся воровато, задвинул люк на горло вонючему колодцу-подонку и дунул за ближайший угол.

Там, однако, его никто не ждал к праздничному столу, стало быть, приглашения не последует. И пошёл тогда петлять Вэвэ поближе к платформе в расчёте заметить своевременно электричку, буде такая, или хотя бы ту тётку – умыться да отогреться у неё всё же теперь не помешало б…

Но стука колёс всё не доносилось, а звёзды на небе становились прозрачнее, ядрёнее, так что морозить начинало подходяще. И захотелось уже не на шутку в тепло, в домашний уют. «Однако лучше схватить машинёнку, чем воспаление…» – да денег вряд ли вот хватит. Хотя могут же попутчики сколотиться – на праздник кто только не опаздывает. И Вэве двинул в известном ему направлении. И тут – наперерез, точно грабители! – трое рыбаков с санками, к которым приторочены ящики, так резво-весело шли, подлецы, так хрустко шевелили валенками, так зычно выдыхали столбики пара изо рта, как мохнатые лошадки на марше, что Вэвэ невольно окликнул:

– На вокзал, что ль, добытчики?

– Не, – добродушно ответили маршировавшие. И так это у них получилось славно и слаженно: «Н-не – не – не!» Дескать, что ты, с ума сошёл! Мы не такие дурни – мы совсем в другую сторону!

– А чего ж так рано тогда? Обычно к утру примериваются.

– Да мы тут поблизости. Омуточек знаем.

Они, эти рыбаки, не были похожи на профессионалов, те б не ответили так, не продали так задешево своё местечко, значит – Новый год ребята двинули встречать. Действительно, как это он сразу не догадался?! Осрамился и тут. Вот незадача.

– А я вот пролетел мимо станции своей, гуляю теперь, – он вроде как прикидывался своим, наш Вэвэ. В другой раз и силком слово не выдавит, а тут само вылетело. И было, значит, в этом его слове что-то, что заставило заднего рыбака остановиться и глянуть на пролетевшего.

– Ну что ж тогда, чапай за нами, коли так.

Ох блин, и везёт дуракам, только и подумал Вэвэ о себе счастливо-счастливо. Аж в зобу спёрло от удовольствия и умиления. Не оскудела, значит, земля добрыми людьми!

Скоро и причапали. Тальничёк, закуржавевший искрящимся инеем, в ложбинке. Заливчик не то речки, не то ручья. Трое быстренько вгрызлись своими буравчиками в лёд, кинули в лунки мормышки и, как по команде, кинулись к своим сдвинутым санкам, быстренько разложили снедь свою нехитрую, бутылку достали. Раз и нолито всем. Кто-то глянул на часы: рано. И тот, что позвал за собой Вэве (который, кстати, топтался поодаль, не желая лишний раз о себе напоминать), вдруг спохватился:

– Э, мужик! А ты чегой-то, – он как бы даже икнул, – там? А ну вали сюда! – И напарнику своему: – Налей-ка этому гулёне нечаянному.

Вот таким счастливо-дурацкий образом Вэвэ держал в руках стакан в момент удара курантов. Приёмничек хрипел, подвывал зачем-то, но гимн прорезывался ощутимо, мощно, державно… И то ли от этого, то ли ещё отчего, у всех четверых навернулись слёзы.

А потом пошла всё же рыбалка. И почему она у них клюёт, и почему она у них в это время на крючок бросается, думал Вэвэ, переходя от одной лунки к другой. Он немного разбирался в подлёдном лове – сам потому что в детстве мормышничал, и летом баловался. Ноги у него всё же околели, губы одеревенели, потому он помалкивал и не лез с вопросами. А затем пришла мысль, что пора уже бежать, и не просто бежать, а прытко скакать, чтобы не замёрзнуть, чтобы не доставить хлопот благодетелям своим – замороженным трупом. И протрубив нечто невразумительное непослушным ртом, пожав всем троим руки, он кинулся наутёк по давешней тропке, и бежал так, не разгибаясь, в полупоклоне почти до самой станции. Там он, не думая ни о ком, кто мог бы ему досадить на этот раз, быстро прошёл вглубь тёмного зальчика и притулился на свободное местечко скамьи и забылся, как ему показалось, буквально минуты на три, не больше.

Но очнулся – уже светало. В испуге вскочил, глянул на часы, потому как уже почти все пассажиры покинули зал – значит, вскоре должен пойти паровоз. Посеменил к выходу, а навстречу из дверей, ахнувших морозным облаком, – собственной персоной знакомый Малыш. И неймётся ж ему дежурить ночь напролёт.

– Здрасте! А я уж думал, вы утопли в нечистотах. Совесть прям замучила.

– Ну так и пусти, раз замучила, – огрызнулся Вэвэ, но не очень зло, скорее равнодушно, потому что, во-первых, со сна, во-вторых, ослабила голосовые связки предательская дрожь отчаяния: нет, не пропустила фортуна, посмеяться просто решила, паузу лишь взяла, чтоб расслабился он, глупый. Обречённостью ослабли ноги в коленях, а то рвануть бы напролом в дверь неожиданно и, с толпой смешавшись, – да на электричку, чай не достанет, поленится, вдруг и впрямь совесть у человека не пропала окончательно. Ловит и ловит, гад, в новогоднюю-то ночь! У-у-у, ненавижу! Сил только нет разорвать на части! Убил бы, правда!

Но! Взял Малыш нашего Вэвэ под локоть и повёл… почему-то не через зал, в кабинетик свой, а на улицу. Знать, в другом месте у него кабинет, за платформой, – так подумал Вэвэ, понуро следуя в тисках молодцовой хватки милиционера. Чёрт с ним, как будет, так и будет.

И здесь – это какая-то дьявольщина, в самом деле: у Вэвэ даже рот открылся – к ним стремглав неслась та самая женщина, укутанная шалью, и похожая теперь скорее на тётку-торговку. До самой последней секунды Вэвэ не верил – мимо, может, проскочит? И обознатушки вам, ребятушки! Нет, вцепилась в свободный локоть милиционера, заговорила просительно, с позывом на истерику:

– Отпусти! Отпусти, Бога ради, человека! Он из-за меня, мож, и пострадал, а вы, как звери!

– Куда отпустить?! – вдруг тоже взвился парняга и так головой вздёрнул, что шапка съехала набекрень.

– На электричку отпусти!

– А я его куда веду?!

Пауза.

И дальше пошли втроём. Малыш дышал рассерженно, тётка придыхивала с посвистом, а Вэвэ ни дыхания своего не чуял, ни ног.

– Отпусти его, как же! – уже на платформе, отчего-то весело, сказал милиционер, – сиганёт опять в колодец. Не-е уж, прямо в вагон и засуну. И дверь посторожу, чтоб не выпрыгнул

И тётка заулыбалась, стала отряхивать Вэвэ, чего-то пришёптывая.

И действительно, только подошла электричка, Малыш быстро ввёл Вэвэ в вагон, козырнул и был таков, а тётка махала рукой в варежке с перрона до тех пор, пока Вэвэ не потерял её из виду. Только тогда в груди у него отпустила скользкая потуга на рвоту. Он откинулся на спинку, вздохнул, из дрожливой робости постарался никак не думать о происшедшем.

Побежали по вагону контролёрши. Весёлые и злые с утра девки.

– Билет!

Вэвэ сунул ей вчерашний.

– Чё ты мне кажешь?!

– А нет другого! – вызывающе-враждебно так на неё взглянул. – Вчера мимо дома проехал, вот только сейчас возвращаюсь!

Девка вдруг расплылась в лучезарной улыбке – иначе не скажешь – развернулась и пошла довольная почему-то дальше по вагону, покрикивая опять зло и весело.

Тьфу ты, ей-бо! У Вэвэ уже сил никаких не осталось, чтобы как-то отблагодарить судьбу за милость.

У своего дома он притормозил, отдышался: «О, язви мя! Кажется, добрался, – ему, и правда, ещё не верилось. – Нет, так не бывает, одна глупость на другую чтоб наезжала без передыху…»

Однако и тут его поджидала новая преграда, но Вэвэ уже примирился к превратностям и был терпелив.

Мужик распростёр объятия на входе:

– Не пущу!

– Почему?

– Выпьешь со мной – гуляй дальше! – и вытянул из кармана бутылку.

– Наливай.

Жена открыла дверь и молчком ушла в комнату. Из другой комнаты с укором глядела дочь. Ну, спросите вы хоть, взмолился мысленно Вэвэ, что со мной приключилось, не совсем же я подлая тварь! Но жена, симпатичная, в общем, и бойкая бабёнка, полностью уверенная, должно быть, в своей правоте, вышла лишь минут через десять на кухню, где Вэвэ притулился и украдкой допивал снесённые после праздника фужеры, и процедила сухо и как-то очень уж нейтрально:

– Опять?

– Что опять?!

– Опять, спрашиваю?

– Ничего не опять, ничего не опять! – взвился Вэвэ. – Что вы все на меня ополчились?!

Она криво усмехнулась, плавно повернулась, прошла в коридор, брезгливо обшарила карманы его грязного полупальто, нашла ключи от квартиры.

– Давай выметайся. – Без всяких эмоций.

Вэвэ похолодел. Что-то в нём вскрикнуло: нет-нет! Это уж слишком!.. Он даже чуть не повалился на колени. Но затем такая лютая ненависть охватила его, что он даже перепугался за себя и потому пригнулся и схватился за голову. Подождав, пока ярость схлынет, он выпрямился:

– Щас! Щас уйду. Ещё минуту посижу…

Он ждал, что она вернётся на кухню, ждал, покуда не понял – не дождёсси. А он так мечтал рассказать в красках, со смехом и юмором, свою нелепую одиссею… И это нежелание выслушать поразило его и обидело больше, чем он мог себе вообразить. Дрожащими руками натянул он полупальто, нахлобучил шапку, потоптался у порога в надежде, что хотя бы дочь выглянет из своей комнаты… И вышел на лестничную площадку.

Он знал за собой эту привычку: поплакать с похмелья, справедливо полагая, что слёзы выводят шлаки из организма…

Бао—бабы

Внутреннюю раздёрганность, суетливость и даже слабость Вадим Палыч почувствовал ещё на работе, когда стали перетаскивать мебель из их кабинета в библиотеку (ремонт – а он почему-то всегда не кстати). Вадим Палыч вспотел, пиджак хотел сбросить, но спохватился – замедлил движения, стал ловить температурный баланс: и подсохнуть чтоб и не покрыться испариной снова. Затем его прошиб озноб…

И это ведь очень хорошо, подумал Вадим Палыч, что застукал, так сказать, наличие в организме простуды. Этих бацыл коварных вовремя надо ловить, да. Затем был, разумеется, выпивон по случаю передислокации, и Вадим Палыч принял самую малость (свою норму) и слинял из коллектива без всяких проволочек, зная по опыту, что «перебор» в подобном состоянии чреват нестоянием… Как сказал бы приятель Веня: «Привязанность иссякла в связи с отсутствием присутствия» (но это, пожалуй, из другой арии).

Но, видимо, и норма оказалась нынче не вполне нормальной: он ощутимо окривел, его даже слегка бросало на смене галса – заносило, что называется, на повороте. И он, усмехаясь фаталистически, делал над собой усилие, дабы в нужный временной отрезок вписаться в кривую маршрута (минуя, к примеру, комнату милиции в метро), собраться с силами и выглядеть сообразно законопослушному гражданину. И это ему удавалось, благодаря хотя и пресловутому, но всё же автопилоту, настроенному достаточной житейской практикой.

Добравшись до вокзала, Вадим Палыч не пошёл сразу в тёплый вагон, справедливо полагая, что в тамбуре ему легче будет придти в равновесие.

На Луговой, что ли, в тамбур ввалилась толпа… Сумбур, короче. Вадим Палыч едва успел отскочить к противоположным дверям, иначе снесли бы к чертям собачьим и потоптались бы, не обратив на сие незаконное действо никакого внимания. Громоздкая тётка впереди. Её поддерживал мужик и хрупкая девчонка. То ли двери для них троих оказались узкими, то ли оттого, что мужик держал в руках ещё и ведёрки, завязанные поверх сырой тряпицей (с рынка, знать: огурчиками домашними приторговывал, да и не один, а с той же тёткой, после чего и погрелись водочкой), но тётка оторвалась-вырвалась и плюхнулась на заплёванный пол, так что даже вагон покачнулся.

– Ой, да помогите ж! – взвизгнула девчонка. Вадим Палыч подхватил упавшую тётку под мышки, но лишь охнул от боли в пояснице. Поэтому зло чуть ли не заорал на сердобольную девчонку:

– Так помогай, доброхотка! Чего пищать? Помогай! – И девчонка сунулась помогать. Но и вдвоём обмякшее грузное тёткино тело поднять не удалось. И Вадим Палыч отступил:

– Пусть слегка оклемается. А то кисель сплошной. Не ухватишь.

И вдруг улыбнулся распахнутым в испуге девчоночьим глазам:

– Ничё-ничё, ребята сейчас помогут.

Двое парней, впрыгнувшие в тамбур последними, протиснулись, приподняли тётку, им помог мужик с вёдрами (то есть он уже ими брякнул об пол), распахнули двери в вагон, и уже там началась суета-сутолока: кто-то просил-требовал освободить место, кто-то возражал, что всякой пьяни места уступать замучаешься, третий: «Сердце у неё, сердце!.. Валидолу!..» Словом, Вадим Палыч и эта девчонка-пискля остались в тамбуре и, смущённо поглядев друг на друга, перевели дух. Девчонка тут же отвела большие пугливо дрогнувшие зрачки, а Вадим Палыч по привычке своей усмехнулся – это ему всегда помогало отстраняться:

– Отбой. Расслабимся.

И минуту-другую действительно оба выравнивали «кардиограмму». Затем девчонка – а Вадим Палыч уже рассмотрел её с пристрастием, в подробностях, и проникся и прозрел, что называется… нет-нет, вовсе уже не девчонка перед ним – барышня настоящая, только миниатюрная: фигурка точёная, личико свеженькое, неглупое при том (студенточка?), целеустремлённое, жадное до новых впечатлений; глазки большие, эмоциональные, поблескивают при каждом внутреннем импульсе, губки… так что да, барышня, – и опять заволновалась:

– А вы не знаете: на Катуаре останавливается? – и голос у неё оказался вовсе не писклявым, а очень даже мелодичным.

Вадим Палыч пожал плечами:

– Чего-то объявляли, да как-то… ни к чему. Мы же тут копошились… с вашей протеже.

И глаза у барышни стали постреливать то в левые стёкла дверей, то в правые, в надежде различить в сумраке проносящиеся мимо платформы. И Вадим Палыч спросил:

– Что, промазали? Бывает. Зато женщине вот помогли. Добро сотворили. Библии, небось, не читали? – И усмехнулся, не поймав в ответ любопытства на своё умничанье («Какая ей библия сейчас?») – Ну да ничего, на Икше сойдёте… – Тут Вадим Паныч был вынужден придержать барышню за локоток, потому что электричка как раз начала тормозить: – Нет-нет, не здесь. Вокзала тут нет настоящего. И темень, к тому же. А с Икши обратно много всяких идёт. Прицепитесь к каким-нибудь бабам с поклажей и через мост… там фонари. А по путям не ходите – каблуки свернёшь. У этих же баб и поспрашаете. Да и это… по динамику сообщат. – Затем, помолчав: – А что на Катуаре? Кто ждёт? На какую-нибудь вечеринку? То-оже понятно.

Был Вадим Палыч разведён пятый уж год, но жил себе, естественно… то есть у него имелась постоянная женщина, потому как в пятьдесят совсем одному быть ещё и рановато и не очень-то складно. И хотя Гертруда доставала его своими жалобами на жизнь – на безденежье, на бытовые дрязги, на сотрудников-коллег – он вполне нормально с ней мирился… в гражданском браке. И даже позволял себе подтрунивать над ней: «Если дать тебе всё и даже больше, чем ты сможешь употребить себе во благо, всё равно ты, по натуре своей, будешь недовольна этим миром и вряд ли станешь счастливее. И меня, между прочим, ты держишь и терпишь не по любви, а как переходный вариант – до той поры, пока не явился твой настоящий прынц». И он приходил к ней раз в неделю (в основном, когда сын её уходил в ночную смену) и старался быть лояльным… Короче, жил себе сносно и в ус не дул. То есть об интрижках, тем паче с молоденькими барышнями, не помышлял уж так сильно, как принято поминать сие в народном фольклоре: дескать, седина в бороду – бес в ребро. Увы, не всякий мужик способен похвастать этакой прытью. Есть, знаете ли, некая уравновешенность в той же самой природе, есть… а лучше сказать: есть бабы умные, а есть… то же самое, и у мужиков, впрочем. Был ли наш герой умён, нормальный вопрос? Возможно. Заметим только: не был он совсем уж и прост – горазд иногда был разыграть из себя простачка: меньше спрос, а тем более с устатку – кем только не прикинешься, лишь бы выпутаться из какой-нибудь передряги. Ну а на самом деле служил он в серьёзном учреждении, имел степень даже учёную. Но вот именно: коси под дурачка, коль не совсем дурак. По нашей жизни оно и спокойнее выйдет. Впрочем, опять же к слову: на трезвую голову оно бы и совсем не так, скорее всего, рассуждалось…

Но потому, знать, и общался наш Вадим Палыч с девчонкой именно таким вот макаром, что трезвым как стёклышко не был. Как с дочкой, скажем. Жалеючи. Заботливо. Участливо. Э-э, мол, сколько тебе ещё шишек набить предстоит, смазливенькая ты наша, ишь какое добродушие в твоих порывах юных сквозит. И, разумеется, сленг соответственный, на молодёжный жаргон дабы смахивал.

Поразмышляв подобным образом, Вадим Палыч заглянул в вагон, где на ближнем сиденье лицом к тамбуру разместили упавшую женщину. По её разбросанно-неряшливой посадке можно было предположить, что она действительно крепко набралась, но по бледному и обмякшему лицу могло показаться, что и обморок был вполне натуральный: уставший лик, равнодушный до любых внешних проявлений… Этак бывает после бешеных порывов, когда думаешь: ну чего это я мельтешил?.. мелочь всё, чуть не сдох из-за пустейшего пустяка.

– Н-да, – сказал уже вслух, – может, и впрямь день неблагоприятный… У меня календарик есть. – И, сунув руку в карман якобы в поиске, глянул на девчонку: внимает ли? – Или диабет. Такая полная женщина… толстушка, центнера полтора, не меньше. Вполне мог удар хватить от перегрузок. – И Вадим Палыч подмигнул: – А я поначалу, признаться, разозлился.

Барышня отвлеклась от своих соображений и взглянула внимательней и с укоризной как бы, оттого Вадим Палыч поспешил разъяснить:

– Да! Знаете ли, второй уж день от баб страдаю. Вчера, например, с третьего пути отправляли… на нашей станции, я имею в виду. Первые два ремонтируют. Шпалы, кажись, меняют. Ну. И соорудили две приступочки из досок. А народ, как обычно, волнуется – не успеть. Я-то, что ж, уцепился за поручни и вспрыгнул с полотна, с земли то есть. А тут баба за мной, кило опять же на двести да сумками наперевес. Ой, сынок, пособи. Сынка нашла! Ну, я и пособил. Поясницу сорвал по её милости. И сейчас, когда э-эта бабища ввалилась, я и взвыл… мысленно, конечно. Тебя только на мою… поясницу не хватало. Такие вот дела. – И Вадим Палыч поцокал языком: – А вот и твоя станция… готовьсь.

Электричка стала замедлять ход, пассажиры в вагоне повскакивали с мест и Вадим Палыч зорко приценился к выходящим:

– Вон за той мадамой чернявенькой держись – у неё и спросишь.

Девчонка козочкой соскочила на перрон и обернулась – с неким ожиданием, как показалось Вадим Палычу, во взоре.

– Счастливо, – помахал он ей, и она сразу кинулась к мадам, на которую ей указал попутчик, и Вадим Палыч понял, что ошибся в выборе: мадам засылала девчонку своим указующим перстом совсем не в ту сторону – как раз через неосвещённые пути в противоположной стороне платформы. «Зараза! Не знаешь – молчи! Вредительница, едрёна вошь!»

Девчонка дёрнулась туда-сюда и замерла в раздумье.

Двери съехались, чуть не прищемив Вадим Палычу лицо, он выругался и неожиданно посмотрел на стоп-кран, и в следующее мгновение повернул его книзу. Шипение и резкий голос в динамике:

– Закрой тормоз, придурок! Всё равно не выпущу! По твоей милости торчать будем! Все слышат? По его милости!

Вадим Палыч метнулся в вагон, надавил кнопку переговорника:

– Открой, браток, прошу!

– Я те открою! Я щас приду, подожди! Наряд милиции, пройдите по вагонам! За что вам деньги платят?!

Вадим Палыч скоренько переместился в соседний тамбур.

«Ну и чего бы я сказал ей? – размышлял он чуть погодя, закуривая. – Поехали-де со мной?.. Утром воротишься?..»

– Да ну вас… всех! А баб в особенности! (Баобаб! – репертуар приятеля Вени не отпускал и тут, рефреном следуя основной мысли.) Самому б в живых остаться…

Однако до самой своей станции пытался Вадим Палыч угадать, какой бы ответ она ему выдала. Сойдя на платформу, потоптался, пропуская вперёд шибко спешащих, после чего, убедившись, что на углу здания вокзала не пасут линейные милиционеры («Уж больно вы наловчились вылавливать… поддатых чтоб и одет прилично…»), направился в буфет.

– Это дело надо загасить пивком. А как же. Чтоб усы не топорщились.

– Да ла-адно, – сказал себе, уже выпив половину кружки, – моя баба тоже ничего.

Но про себя этак осторожно и с недоумением даже прикинул: а рассчитывал ли он, вообще говоря, на что-то – ну так, отвлечённо если, в принципе? – или всё же действительно забеспокоился о живой и неопытной душе?

– Тьфу ты, какая там, к чёрту, неопытная! Душа! Душа им покоя не даёт! Им не душа, а нечто другое треба, да!

– Это ты прав! На все сто! – откликнулся мужик с соседнего стола и приподнял в знак солидарности свою кружку.

Однако истории этой не суждено было закончиться столь пресно и невыразительно. К сожалению или к счастью – подождём…