Текст книги "Алхимик. Повести и рассказы"

Родительскй день

С автобусной остановки подходили обремененные провизией чужие родители. И сегодня, второе воскресенье подряд, ни мама, ни папа к нему не приехали.

Две смены находился Миша в этом лагере. Ему здесь нравилось – это правда. И он с радостью согласился остаться еще на третью. И вот теперь он заподозрил неладное. Вспомнил, как мама смутилась и не сразу нашлась с ответом, когда ан спросил, почему не приехал папа. И мальчик растерялся.

До обеда он скрывался в лесной чаще. Лежал в пахучей теплой траве у трухлявого пня – то на спине, разглядывая облака, то перекатывался на живот.

Шмель с желтоватой полоской на спине, гудя, закатывался в норку мохнатым шариком. С небольшими перерывами, заглушая щебетанье птиц, начинали шуметь и раскачиваться вершины деревьев. Одинокий комар лениво вился вокруг, и Миша, затаясь, ждал, когда тот спикирует на нега. Затем его внимание переключилось на асу. Оса обхватила лапками муху и, скрючиваясь, колола ее жалом, пака та не перестала биться. После этого она деловито обкусила ей крылья и конечности и, натужно загудев, поднялась с ней в воздух. Оказывается, оса хищница, и может быть, следовало вступиться за бедную муху-цокотуху?

Неожиданно мстительно Миша подумал, что если все-таки папа с мамой приедут, то он не станет есть их гостинцев.

Комар подкрался незамеченным и впился повыше локтя.

Миша прихлопнул его, взял за крылышко и дунул. Затем подобрал сосновую шишку, тряхнул ею, и из нее насыпались маленькие прозрачные пропеллеры.

Сосна и береза переплелись ветвями, и это, наверно, потому, что корни их выходят из одной тачки… нет, должна быть, любят друг друга.

А вон рябина присоседилась к группе сосенок, тоже дружат…

Миша перекатился в тень склонившейся над ним березы, вдавился затылком в тёплую сухую подстилку из прошлогодней листвы и трав.

Нет-нет, да и подует ветерок, заберется под рубашку, пощекочет. А кругом множество беленьких цветов со слабо-сиреневыми середками. Потрескивают, отлетая, сосновые иглы. В конце поляны, как на чьей-то картине, золотисто высвечиваются стволы сосен. И куда, интересно, ведет вон та, за оградой, заросшая травой тележная колея? Кто-то, кажется, говорил – на железнодорожную станцию. Эх, лучше бы вместо лагеря он опять поехал в деревню к деду и бабке, уж там бы он никого не стал ждать, тогда бы скучали по нём, а не он по ним… Ах да, дед помер зимой. А перед этим, осенью, сгорело малокалиберное ружье, из которого Миша по-настоящему охотился у болота и возле дедушкиного покоса.

Миша задумался, а что такое помер. Это значит – навсегда ушел. Навсегда? Навсегда!.. Ну почему не приехали папа с мамой?..

Застрекотала сорока и смолкла, насторожив Мишин слух. Он поднялся на локти и увидел неподалеку засохшие катышки лося – папа как-то на лыжной прогулке показывал точно такие же. А вдруг сейчас лось выйдет из ельника?..

И тут звук горна позвал на обед. Миша вскочил и побежал, не сознаваясь самому себе, что спешит так от страха повстречать лесного обитателя. Однако, добежав до первого спального корпуса, мальчик остановился. Действительно, страх отшибает память… Утром, перед общелагерной линейкой, Миша вызвался подменить заболевшего барабанщика, полагая, что стучать палочками – дело нехитрое. Хотел как лучше, а получилось хуже некуда. Вожатая Люся (к ней Миша питал тайную симпатию и мучительно ревновал ее к старшему вожатому Боре) назвала его маленьким лгунишкой, а двое других барабанщиков, уличивших его в обмане, после построения напали на него в спальне, где он пытался скрыться от стыда, и оскорбительно поколотили. Славик уселся на него сверху и, давая щелбаны, приговаривал: «Ишь ты, пегашка, бры-ыкается!» Толик же, удерживая Мишины руки, урезонивал: «Ничего, объездим, будет паинькой». И если бы сегодня приехали родители, он упросил бы их забрать его домой.

Миша постоял в раздумье, потом нос уловил вкусные запахи с кухни, и ноги сами собой поменяли курс – пошагали на эти запахи.

На кухне работала Рит Пална, дородная и добрая тетка. Недавно Миша помогал ей перебирать собранные пионерами грибы, сам вызвался, потому что разбирался в грибах (с бабушкой в деревне часто ходил в лес). И с тех пор они с Рит Палной в дружбе. Когда бы Миша ни забегал к ней, всегда она чем-нибудь да угощала.

Миша поднялся на крыльцо и заглянул в открытую дверь.

В чистой, выложенной белым кафелем кухне· вокруг громадной плиты, на которой кипели большие кастрюли, скворчали большие сковороды, суетились тети в белых передниках и колпаках. Рит Палны среди них не было.

Миша в огорчении сел на нижнюю ступеньку крыльца в надежде, что скоро Рит Пална появится и заметит его. Но тут выбежала другая женщина, чуть было не наткнулась на него и раскричалась.

– Ты чего это расселся? А если б я тебя обварила!.. Ишь, насупился! А ну-к марш отседа! Хорошие дети давно в столовую строем идут, а он здесь околачивается…

Она еще долго укоряла его вслед.

Он подошел к своему корпусу с тыльной стороны и услышал, что идет перекличка. И конечно же, недоставало его, Миши Дорохова. И вожатая Люся громко выкликала:

– Дорохов! Дорохов!

К ее голосу прибавился звонкий девчачий хор:

– До-ро-хов, выходи!

Тут Люся увидала выглядывающего из-за угла Мишу.

– Дорохов, – сказала она, – ты чего это испытываешь наше терпение? Ну-ка иди сюда.

Миша вышел и медленно направился к ней.

– Быстрее! – скомандовала Люся. – Мы ведь одного тебя ждем.

Миша пошел еще медленнее. Тогда Люся сама двинулась ему навстречу и, схватив за руку, поволокла к строю:

– Носится где-то, не отыщет его никто, а потом еще и вредничает!

Миша выдернул руку из цепких Люсиных пальчиков и бросился наутёк.

– Дорохов, вернись немедленно! – взвилась Люся, и голос се от негодования сорвался на писк. А Славик и Толик, точно по сигналу, кинулись за ним вдогонку. Миша оглянулся, увидал своих обидчиков, припустил пуще прежнего. Что-что, а бегать он умел. Он мчался, задевая самого себя пятками. Он остановился перед забором, затравленно оглянулся. Промедли еще немного, и он пойман. А те двое бежали к нему по науке – отсекая отходы вправо и влево. А прямо на него несся отряд во главе с Люсей. Миша бросился к сосне, подпрыгнул, ухватился за нижнюю ветвь… Что-что, а лазать по деревьям он был мастак: в деревне, в тайге, он и не такие высоты покорял!

Но спрятаться на сосне не удалось, его «засекли», и двое преследователей полезли «стряхивать» беглеца, как «перезревшую шишку», другие сторожили внизу. Перебираясь с дерева на дерево по ветвям, Миша сорвался… Хорошо ещё – на кучу валежника. Тогда-то и увидал он (с развилки сосны, куда отлетела его душа) с немалым удивлением, как причитала над его телом вожатая. Потом – как тащили его за руки – за ноги к лагерю, и как затем он опять вернулся в свое тело и… пошевелился, очнувшись, чем поверг всех в… Впрочем, кого и во что он поверг своим возвращением, почему-то ему не запомнилось… Запомнилось одно – погоня… А Славик уже подсадил Толика, Толик подал руку Славику. Тут подоспели все остальные. Люся испуганно закричала:

– Мальчики, прекратите немедленно! Немедленно прекратите! Я вам говорю! Слазьте! Толик, Славик, оставьте Дорохова в покое! Я кому говорю?!

Миша взбирался выше и выше, он понимал, что Славик и Толик все равно его настигнут, и уже придумал, как от них избавиться.

К самой верхушке сосны, к которой он лез, склонились две ветки большой березы. Вот по ним он и улизнет от преследователей. Только бы они не догадались и не стали спускаться вниз. Хотя ему-то будет легче слезть па гладкому стволу березы.

Он уже слышит их сопение. Славик даже бормочет:

– Ишь, прыткий какой! От нас не уйдё-ошь!

Миша отталкивается ногами и хватается за верхнюю ветвь березы. Внизу дружно ахнули… Покачавшись немного на руках, Миша поймал ногами другую ветвь. Так-то вот, не на того напали!.. И он показал своим преследователям кукиш. Едва он это сделал, нижняя ветка под ним прогнулась, одной рукой он не сумел удержаться за верхнюю – и полетел вниз… От внезапного падения перехватило дыхание. Он даже не успел испугаться. Сноп искр разлетелся перед его глазами. Резкий толчок в подбородок, острая боль…

Но вот сквозь туман, сквозь потную, тошнотворную слабость проступили белые, расплывчатые лица… Не слыша, что ему· говорят, он выбирается из муравейной, развороченной им кучи и, пошатываясь, идет прочь – подальше от зудящих голосов. Про него словно забыли, потому что вожатая Люся упала в обморок. Только Маруся да Вова, самые младшие в их отряде, провожают его до ограды.

– Тебе больно? – спрашивает Маруся.

– Ты что, дура! – говорит ей Вова. – Упади сама, попробуй.

Миша молча перелезает через забор и, не оглядываясь, уходит по лесной заброшенной дороге. Через полчаса он вышел к железнодорожному полотну. Нужно было решить, в какую сторону двигать дальше. Протяжный гудок помог ему выбрать направление. Он шел и старался радоваться свободе. Вон лягушонок завалился между шпал, и можно стоять и смотреть, как он барахтается, пока не надоест… Ворона перелетела со столба на столб и сварливо проговорила:

– Кар-р!

Другая из лесу недовольно переспросила: – Как-как?

Хлестнули провода над рельсами, мальчик сошел с полотна.

В этом поезде могут ехать к нему родители. Приедут, а его не найдут. И не жалко, сами виноваты. И он даже хотел спрятаться, чтоб его не заметили из окон, но тут же передумал, представив, как электричка резки тормозит, из неё выпрыгивают папа с мамой и бегут к нему, размахивая подарками…

Возвращение

Когда условленное время минуло, Павел Дмитриевич забеспокоился.

Регулярные свидания с сыном начались со случайной встречи. Уже год как он развелся с женой и столько же времени не видел сына. Он считал, что не стоит тревожить детскую душу, бередить рану… Но частенько, проезжая на работу мимо прежнего своего дома, Павел Дмитриевич все порывался сойти и как-то…

Он увидел сына. Он шел с приятелем Сёмкой по тротуару в его сторону. Мальчики, что-то горячо обсуждая, прошли мимо, едва не задев его.

– Сынок! – окликнул Павел Дмитриевич охрипшим голосом. Первым обернулся Сёмка, дёрнул Тима за рукав. – Гля, отец твой.

Павел Дмитриевич сделал к ним несколько неуверенных шагов и, силясь улыбнуться, выдавил;

– Здравствуй, сын.

– Здравствуй… те, – прошептал мальчик и смутился.

Позже, вспоминая, как сын избегал в разговоре называть его папой, Павел Дмитриич с горечью шептал: «Уже и не отец! Дядя чужой!» – И нервный озноб охватывал его.

Сходились тяжело, будто незнакомые люди, приглядывались друг к другу. Такого не было даже с приёмной дочерью, с которой он намеревался позднее познакомить Тима. Это было болезненное чувство неуверенности, точно у человека, плутающего в потемках и в постоянном ожидании удара обо что-нибудь острое.

Нынешнее свидание – такова была надежда – должно было многое разрешить. Но время близилось к полудню, а сына все не было. И Павел Дмитриевич подумал, что Клара, бывшая его жена, допыталась, куда отправляется Тим, и наложила запрет.

Обреченно-тоскливо посмотрев на поворот дороги, откуда ожидал появления сына, Павел Дмитрич повернулся в противоположную сторону и – внезапное озарение! – заметил на фоне блещущего залива силуэт.

– А я лишнюю остановку проехал, – скупо пояснил Тим, приближаясь и глядя не в глаза, а на подбородок отца.

Лежали у самого прибоя. Слушали, как глухо шуршит вода в неровной полоске щепок, оставляя на них пену. Павел Дмитрич украдкой разглядывал сына и, находя в нем что-то от себя, ощущал сладость в груди. И такого же рисунка уши, и подбородок, и осанка даже… помнится, мать в детстве говаривала: «Мой Пашенька ходит, словно петушок, – голову вскинет, грудку выгнет…» Одно тяготило – настороженность, с какой сын встречал все его попытки сблизиться. Почему каждый раз все приходится начинать заново? Вот в прошлый раз, казалось бы, отчужденность исчезла. Но прошла неделя – и будто не было той встречи. «Или так оно и будет, – размышлял Павел Дмитрич, – пока между нами не произойдет чего-нибудь такого?… Но чего, чего?..»

Тимоша лежал грудью на песке, который он подгреб под себя холмиком, и глядел на пальмы обступившие залив с той стороны – не пальмы, конечно, а мачтовые сосны, свободные от ветвей почти до самого верха, отчего и создавалась африканская иллюзия. Но Тиму было интересно представлять, что там экзотическая страна. Он ждал от отца каких-то слов. Отец – взрослый, мудрый человек, он все понимает. Так хотелось думать. Хотя Тим, взрослея, убеждался, что и у взрослых не все обстоит разумно и благополучно. Но, тем не менее, отец представлялся ему человеком, который может если не все, то очень многое. И он ждал подтверждения…

В узкой горловине залива на выходе в неохватную морскую ширь покачивалась баржа, груженная лесом. Рябит, искрится вода, отливая зеленым и фиолетовым. Ясное, с легкими облачками небо светится. Задорно кричат чайки.

– Как зовут твою… дочь? – неожиданно спросил «Тим, невольно делая паузу перед последним словом.

– А … – заволновался Павел Дмитриевич. – Алла … – Он вдруг понял, что сын ревнует. – Я познакомлю вас… Я собирался. Если, конечно, хочешь. Она девчонка-бестолковка, соплюшка еще, можно сказать. А мы с тобой мужики, у нас есть общие интересы. Мне так не хватало тебя, сын…

Тим не отозвался, по-прежнему смотрел в ясно-голубую даль, как в мечту. И Павел Дмитриевич почувствовал: что-то в дрогнуло в мальчике.

Поплыли к барже. Далеко. С берега казалось намного ближе. Солнце било прямо в глаза, вода сверкала под руками, разлетаясь горящими брызгами. Подплыли к рыжему борту судна, слабо шлепала волна по нему, отталкивая пловцов. Павел Дмитриевич уцепился за иллюминатор, подсадил Тима наверх. «Гот попытался затащить отца, но не осилил. Виновато спросил:

– Давай доску сброшу.

– Давай. Все легче держаться.

Павел Дмитриевич стал плавать на доске вдоль борта. Тим же неказистым, длинноногим журавленком ходил за ним с растерянным видом. Поэтому, едва только руки и ноги обрели прежнюю упругость, он влез на высокую корму и предложил:

– Нырну, хочешь?

– Отдохнул?

– Ага.

– Ныряй.

Тим несколько раз шумно вобрал в лёгкие воздух и… не решился. Ему никогда еще не приходилось нырять с такой высоты.

– Я лучше ногами, ладно? – сказал он и, пригнувшись, незаметно прижал вздрагивающее колено.

– Как можешь, – Павел Дмитриевич раскинул руки, погрузился в воду по самый нос и фыркнул. Тим подозрительно прищурился на него – не над ним ли насмехаются? – и бухнулся годовой вниз.

– Ух! Здорово! – вынырнув, воскликнул он.

Рассекая набегавшие от берега волны, они поплыли назад.

Приятно уставшие, медленно шлепали по мелководью. И отец ощущал, что его сын горд, доволен собой, и возможно, связывает это свое состояние с ним, своим отцом.

А у Тимоши зрел замысел: предложить отцу в следующий раз пойти к лесному озеру, где был его приятель Леха со своим отцом.

– Ты не знаешь Синее озеро?

– Знаю, – ответил Павел Дмитриевич, не задумываясь, а сам себе загадал разведать у соседа-рыболова, где же оно, это озеро.

– Сходим?

– А чего ж. Только не сегодня.

– Понятное дело. Туда надо идти, как в поход. – И прибавил: – Можно и Алку твою взять.

«Это хорошо, – думал Павел Дмитриевич по дороге домой. – Он уже чувствует во мне нужду. Сперва к озеру, а потом и невесту на смотрины приведет. Хорошо, хорошо…» – И он счастливо рассмеялся.

И еще он думал о том, что необходимо – пора уже – наладить деловые отношения со своей прежней женой, матерью Тима. Вероятно, это будет гораздо сложнее, чем с сыном. Но он должен сделать все возможное: ведь их сын только начинает свою жизнь и – как знать – сумеют ли они уберечь его от непоправимых ошибок поодиночке.

Шторм

Шторм точно подкрался. Ещё вчера море зелёным перламутром покоилось до самого белёсо-дымчатого зыбкого горизонта, и только изредка вздыхало, как сонное животное. Да что там – вплоть до полудня на небе не мелькнуло ни единого облачка и ничто не предвещало резкой смены погоды, пляж пестрел отдыхающими, верещали детишки, раздавался стук волейбольного мяча, по прибрежной сверкающей глади тарахтели скутера с водными лыжниками на буксире. Затем – лёгкое дуновение и снова благодать, но от белого облачка над изогнутым морским простором колыхнуло некой предупреждающей влажной кисеёй, хотя по-прежнему природа ласкала, нежила всё в ней присутствующее. Но вдруг солнце невзначай будто окунулось в оранжевое марево и перестало припекать, а чуть погодя и вовсе растворилось в грязно-ядовитой палитре небесных и морских стихий, внезапно слившихся в единое и грозное пространство. И с каждой минутой увеличиваясь, на берег пошла волна. И поначалу в прибое оживилась, зашумела загорелая братия купавшихся, однако чем сильнее становился удар и шуршание гальки пополам с ракушечником о береговой уступ, тем пустыннее становился пляж. В конце концов, Игнат Василич остался почти один у причала, с которого он нырял буквально четверть часа назад, не считая служащих, поспешно уносивших кресла, столики и прочие пляжные аксессуары в кладовые помещения неподалёку.

Игнат Василич, сорокалетний сухощавый мужчина с задумчивыми серыми глазами на загорелом продолговатом лице, слегка попорченном двумя небольшими шрамчиками, полученными в детстве при неудачном падении с лыжного трамплина, жадно наблюдал, как разыгрывается и матереет шторм. Он сидел на скамеечке под матерчатым зонтом и ждал, когда волна наберёт ту мощь, чтобы облизать его разутые ступни. Материя на зонте хлопала с нарастающей силой, и наблюдатель подумал, почему же их-то не убирают – очевидно, в самом деле, непогода застала обслугу врасплох.

Потом подошёл чудовищной высоты вал и снёс крайние щиты настила пристани, и только тогда прибежали люди в зелёных комбинезонах и торопливо принялись стаскивать оставшиеся на берег за каменный парапет, через который уже перехлёстывало морскую пену.

Игнат Василич хотел было подняться и отправиться в свой отель, но передумал. Где-то завыла сирена, и он, оглянувшись на её противный вой, увидал согнувшиеся почти пополам пальмы в парке отеля.

Он не то чтобы поругался или повздорил с женой, однако меж ними разбухло то самое напряжение, возникавшее последнее время достаточно часто. Следствием неизбежно могла быть настоящая ссора, поэтому он и ушёл, оставив Людмилу Викторовну саму разбираться с администрацией по щекотливым вопросам: отчего это в их номере одна кровать, хотя и двуспальная, но со сплошным матрасом, а не две, откуда в ванной комнате тараканы и что-то ещё… Игнат Василич забыл и не силился вспомнить, что ещё, поскольку внешние обстоятельства имели слабое отношение к подлинной причине их взаимного неудовольствия.

На пляж выбежала девушка, придерживая на голове шляпу. Она озиралась в поиске кого-то, остановила на мгновение взгляд на Игнате Василиче, так что он даже хотел приложить к груди пальцы – меня, что ль? – и также стремглав побежала назад к парку. «Что-то киношное во всём, – подумалось Игнату Василичу, – нереальное какое-то». В нём зрело ощущение обманутости с примесью гложущей тоски.

Людмила Васильевна работала заместителем главы администрации их города. И поездку в Анталию ей предложила за некую, очевидно, услугу фирма по производству не то облицовочной плитки, не то какой-то керамики. Игнат Васильевич опять же не вдавался в подробности. Она собиралась ехать без мужа, как ездила до этого – в Германию, Францию, Испанию, Индию, но потом почему-то переиграла. Ему сказала лишь: «С паршивой овцы хоть шерсти клок. Нет? А то сегодня у кормушки, а завтра, глядишь, турнут взашей, и никому уже не понадобишься. В наше время кто не ухватил, тот и неправ. Или ты иначе думаешь?» Впрочем, она и в прежние времена постоянно подгребала под себя всё, что могла, и торопилась, что называется, жить. Игнат Васильевич поначалу не то чтобы не замечал, внимание старался не обращать, после же привык, обозначив это одной из черт её характера.

Он поехал, тем более, что нигде до этого, в общем, не был за границей, кроме ГДР, да и то, получается, давным-давно, ещё до воссоединения Германии. Однако ему сразу не понравилась компания, сплочённая вокруг главы фирмы Вилкина Артура Изидорыча. Это был этакий справный крепыш с седой чёлочкой, цепким взглядом и с выражением пренебрежения на полных губах. А сплочённая его свита состояла из трёх энергичных дам, вступавших в конфликты с администрацией отеля и окружающими, если им казалось, что те ущемляют права их шефа (а казалось им это постоянно, почему Игнат Василич и окрестил их базарными тётками), и трёх мужчин, один из которых, Евгений, тридцатилетний улыбчивый парень, привёзший, кстати, с собой (с чужой группой) любовницу, беленькую такую, томно-глупенькую барышню, и двое уже пожилых, заместителей по штату и по натуре обыкновенных собутыльников, любившие пить молчком. Вилкин этот в общении с Игнат Василичем вёл себя достаточно, впрочем, корректно, несколько раз заговаривал о том, что неплохо бы оженить их детей – у него была дочь на выданье, у Игнат Васильевича с Людмилой Викторовной – сын-студент. Но, изрядно набравшись, начинал переступать грань – дескать, ты-то тут, дражайший, при чём? Ну-к, посторонись-подвинься! К Людмиле же Викторовне был, естественно, предупредителен неукоснительно, а в подпитии даже и приволакивался, игнорируя при этом Игнат Василича. Это было б ещё ничего, если б Людмила Викторовна не откликалась с жеманной благосклонностью и затаённым одобрением. И это её отношение к происходящему подтверждало как бы, что и она в принципе того же мнения о своём законном: ну не мельтеши, мол, раз такой недотёпа.

Последнее время Игнат Василич, в сущности, пребывал безработным. Его предприятие потихоньку угасало. А тут ещё два месяца назад он взял банковский кредит и завис: с обвалом рубля банк в одностороннем порядке увеличил процентную ставку (как, впрочем, и оговаривалось в договоре). Сделать в создавшейся ситуации оборот с закупленной продукцией (а большие надежды возлагались) не представилось возможным и… оставалось лишь трепыхаться. Ощущение не из приятных, если прибавить к этому постоянный прессинг кредиторов, рекитиров и прочей шушеры. Игнат Василич по мере сил отбивался, лукавил, изворачивался, скрывался наконец… Вот почему и согласился на «отдых»: «Не всё ли равно, где тебя догонят?»

А вчера вечером – по цветовой гамме каким-то нежно-сиреневым, по звуку – шелково щебечуще-шелестящим, по запаху – ванильно-персиковым (другого определения Игнат Василич как-то не сумел подобрать), ласковым ветерком по коже, – сидя на открытой террасе ресторана (голубой бассейн у самых ног, лаковые кроны пальм над головою, ненавязчивая музыка, превосходное шампанское, отчего настроение неуклонно разгоралось на поэзию какую-то даже), – Альберт Изидорыч покатил бочку на Евгения. Всем было заметно, кстати, что он завидует присутствию белокурой пассии своего младшего компаньона, хотя как сказано было кем-то тет-а-тет, сие оговорено в контракте сделки (через посредническую фирму Евгения прогонялась и обналичивалась валюта). Альберта Изидорыча, уже изрядно нагрузившегося фирменным шампанским и приобретшего бодливость, обозлило, по всей видимости, то, что Евгений ведёт себя «слишком независимо» и мало уделяет внимания – а это уже не более чем предлог – Людмиле Викторовне. «Ты на чьи грошики тут, метроном? – осведомился Альберт Изидорыч ядовито, причём так, что слышно было всем сидящим не только за их столом, но и за соседним, где веселилась чета немцев с детьми. – Ну и чего?! Тебе трудно ножкой шаркнуть?..» Игнат Василич, тоже принявший на грудь чуть ли не литр, попробовал вмешаться, и «бос» его проигнорировал, точнее, прошипел в сторону: «Шёл бы ты… спать! – и спохватившись вроде – притихшим немцам: – А вы чего зенки пялите?» – И, покачиваясь, удалился, при этом намеренно уронил попутно пару стульев. Один из замов хохотнул, другой поперхнулся и тут же запил из рюмки. Все три «тётки» осуждающе взирали на «молодого выскочку». А Евгений, откинувшись на спинку кресла, в злой улыбке выказывал свои превосходные зубы, его же зазноба торопливо прикуривала от свечи длинную коричневую сигарету. Людмила Викторовна, чуть кривя губы в усмешке, глядела на закат, говоря всем своим видом, что её ничто не касается. Игнат Васильевич, улыбнувшись, сказал немцам: «У нас уж так: двое дерутся, третий не суйся». Немецким разговорным он владел неплохо.

На следующее утро он заметил жене не так чтобы с обидой, скорее иронично, над собой подтрунивая: каков, дескать, наш бос, а? На что Людмила Викторовна – она перед зеркалом приводила себя в порядок – между прочим, заметила: «Этот тип, не в пример некоторым, вертится волчоком, везде и всюду поспевает поэтому. И, в отличие от то-обя, при деньгах. Ты бы мог мне устроить такой отдых?»

Это неприятно поразило Игнат Василича, и он не нашёлся с ответом. Ему вдруг стало казаться, что где-то на фото, привозимых женой из своих зарубежных поездок, уже мелькала физиономия Альберта Изидорыча. «Да не кажется, а точно! – он вспомнил. – Именно его я видел рядом с… он ещё приобнимал…»

И вот он ушёл и сидит, смотрит на штормящее море, которое между тем потемнело. Ветер слегка ослаб, и волны стали отливать масляным блеском.

– А не покачаться ли мне? – сказал вслух Игнат Васильевич, и подумал: – «Когда я ещё на море выберусь…» – И он решительно стянул с себя сырую от брызг футболку.

Он удачно поднырнул под набежавшую волну, проплыл несколько метров под водой, загребая изо всех сил. Вынырнув, ещё раз обманул следующую, затем стало легче. Доплыл до буйка, но цепляться за него не стал, поскольку железный этот бачок так швыряло и вертело, что запросто можно было разбить голову. И доверился течению, потянувшему его вдоль берега, то широкой панорамой расстилавшейся перед пловцом, то исчезавшего, будто его и нет вовсе. Игнат Василич старался оседлать гребень волны, идущей наискосок к берегу, и вместе с ним преодолеть как можно большее расстояние. И вскоре очутился далеко от пляжа. Наконец устав, решил выбираться. Облюбовав волну покруче, взмыл с нею и понёсся, что есть мочи загребая. Довольно лихо и удачно достиг мелководья и, перескочив откат, стремглав побежал, держа на прицеле пенистую полоску на песке. Однако то ли он устал больше, чем рассчитывал, но сил у него не хватило, следующая волна накрыла его и шмякнула о дно столь бесцеремонно, что он оглох и онемел всем телом. Едва вскочил на ноги, как уходящая волна подхватила его и поволокла навстречу набегавшей. Всё же он успел нырнуть и отчаянным усилием выгреб на глубину. Ещё три безуспешные попытки сделал он, и в какой-то момент его охватила паника – и пятки были отбиты, и плавки, полные песка и ракушек, тянули вниз… Последнюю попытку он предпринял уже за мысом, куда позволил себя унести – там берег был положе, волна растекалась дальше и мельче, грунт под ногами оказался потвёрже, и он успел убежать. Упал на той самой полоске пены на песке и, перевернувшись на спину, долго глядел на клочья бешено несущихся туч, и нет-нет, да и начинал хрипло хохотать.

К своему отелю он возвращался примерно час, тогда как позавчера они, гуляя с женой, преодолели это же расстояние минут за двадцать. У самого пляжа увидал, как спасатели несут от берега человека с вывернутой в плече рукой. И вдруг испытал щемящий восторг-трепет, точно в детстве, распахнув утром шторы на окнах – свет какой-то непривычный лился сквозь них, – и словно новый мир для себя открыл: первый снег покрывал и мостовую, и крыши домов, и не опавшую листву… «И чего я полез в эту пучину? Уж не хотел ли я покончить счёты… ха-ха!.. с жизнью?! Не-ет, нет уж!» И почувствовав себя способным опять принимать решения, твёрдо пошагал к оставленной им одежде.