Текст книги "Алхимик. Повести и рассказы"

Фокус

Едва Семён Данилыч, положительной наружности, спокойный, рассудительный мужчина сорока двух лет, кандидат наук, кстати, переступил сегодня вечером порог своей квартиры, его жена – не в пример мужу, решительная, категоричная и по-своему интересная особа, – выйдя навстречу, молча, то есть без всякого предуведомления, запустила ему в лицо неким пластмассовым предметом. Семён Данилыч ошеломлённо вскрикнул:

– Т-ты ч-что, Тась, офонарела?!! – явно употребив чужеродный для себя глагол – очевидно, вследствие крайнего удивления. Но Тася, женщина, ко всему прочему, гордая, ответом его не удостоила, лишь тихим ненавидящим голосом процедила:

– Чтоб тебе всё, паскудник, оторвали между ног! – И удалилась в комнату, захлопнув за собой дверь. Иной раз стоит совершить нечто даже безобразное – лишь бы иметь возможность увидеть этакую мизансцену: только женщина может так уйти – всего одно мгновение, резкий поворот, разгневанный взгляд, чуть ли не испепеляющий до подошв, сноп искр по синему воздуху разлетится от метнувшихся с затылка на лицо потерявших заколку волос…

В полном недоумении, ошарашенный, оглоушенный или, как сказали бы теперь, в отпаде – Семён Данилыч потоптался перед вешалкой, чувствуя, как тяжесть нешуточной угрозы неизвестных пока ему неприятностей начинает стеснять его дыхание и сдавливать виски. Затем, сняв пальто, шапку и разувшись, в носках (какие там шлёпанцы – их же надо искать!) прошёл в ванную комнату. У зеркала промыл рассечённую бровь, прижёг ранку одеколоном. Минуты две разглядывал своё окоченевшее в скептической гримасе лицо.

– Н-да, – произнёс он, пытаясь поймать хоть какую-нибудь мысль, пригодную для объяснения ситуации, но – тщетно. Разгадка если и существовала, то где-то вне пределов его обескураженного сознания.

В прихожей он чуть не наступил на видеокассету, которой его травмировали и физически и морально, поднял её, повертел так и этак, однако никакой наклейки с надписью не обнаружил. Тогда он отправился в комнату сына (ещё не вернувшегося из института), сунул кассету в гнездо видеомагнитофона и запустил просмотр.

То, что ему предложил неизвестный и непрофессиональный оператор, превзошло его лихорадочное воображение (а рисовался ему пошлый разврат, который он, отец, якобы подсунул сыну, за что и выражено ему импульсивной супругой осуждение известным способом).

Перед ним возник… он сам. Ну да, собственной персоной. Какая-то пьяненькая девчонка висла у него на шее, и он, не очень-то уклоняясь от её поцелуев, бормотал что-то, хихикал, жестикулировал, будучи явно нетрезвым, а точнее сказать – пьяным.

Кино крутилось дальше, уже ничего не изображая, кроме рваных чёрных молний, а он, приоткрыв рот и незаметно для себя встав перед экраном на колени, ощущал попеременно то стылый холод, пробегающий по спине, то внезапный колючий жар приливавшей к щекам крови.

– Что за бред! – наконец пролепетал он одеревеневшими губами и задрожавшими пальцами стал тыкать в кнопки, желая заново посмотреть плёнку. – Не!.. Ну!.. Слов нет!

Однако ничего, к сожалению, не изменилось. То был он, несомненно – он. И, похоже, это не монтаж (в этом он слегка разбирался). Но тогда что это?! Что прикажете думать?!

– Что это такое?! – спросил он сам себя. – Я ничего подобного не совершал! Этого не было! Не было! Ну не было же! Чёрт! – Он, как бы извиняясь перед кем-то, развёл руки ладонями вверх и пожал плечами. И эта его поза – на коленях да с простёртыми дланями – имела сходство с молящимся перед образом. Ощутив комичность своего положения, он переменил позу, затем сел, почесал в затылке (хотя раньше такого жеста в его арсенале телодвижений не наблюдалось), и пустил фильму ещё раз.

И тут внезапно он успокоился и стал смотреть видеозапись с каким-то даже жёстким прищуром – цепко фиксируя каждое движение и каждый звук. Ему пришла мысль, что у него есть двойник («В натуре! Чёрт подери!»). Были ж двойники у других людей, ну хотя бы у тех же президентов. Чем он хуже? И у него, стало быть… и у него, так получается! Правда, сие предположение вряд ли сгодится для объяснений с женой…

Однако поскольку он раза два всего, да и то мельком, видел себя закадренным, то ничего определённого относительно подлинности мелькавшей на экране своей физиономии, сказать себе не смог. Во-первых, запись длилась всего несколько секунд, во-вторых, сделана была при плохом освещении. Блики и тени съедали то ухо, то нос…

– Тьфу на вас да и только! Эт-то какой-то бред! Эт-то бред! Бред! Бред! И ещё раз бред! Не было ничего! Не было ничего подобного! Это какой-то фокус! Это… извините, не знаю, что такое… Я н-не знаю!

Ночью, ворочаясь на диване, слыша посапывание сына из соседней комнаты и напряжённую тишину из другой, где почивала или затаилась его вспыльчивая Тася, он размышлял о том дурацком положении, каковое, как ни напрягался он, оставалось для него совершенно непонятным, неуяснимым. И, в конце концов, он заснул, обессилев в бесплодном поиске ключа к повергшей его в оторопь загадке. Что там ни говори и как не думай, но необъяснимость происхождения вещественного доказательства (в виде кассеты) его супружеской неверности заставляла усомниться в собственном психическом здоровье. И ничего лучшего, кроме как сказать себе утро вечера мудренее не оставалось.

Спалось, однако, ему тревожно. И снов-то, собственно, он не видел, но что-то… некое предощущение как бы, какая-то возня не сформировавшихся образов постоянно томили, беспокоили, к чему-то вроде подталкивали… Он открыл глаза, посмотрел в тёмный потолок и… вспомнил! (Я так полагаю, что не обязательно сравнивать этот миг со вспышкой молнии, но нечто ослепительное – и осветившее и поразившее одновременно – нужно иметь в виду, поскольку прекрасно известно, что озарение – это всё же яркий свет, притом в дебрях замороченного сознания, в каковых оказывается иной раз каждый из смертных.)

Вот он сошёл с электрички. Была уже полночь. На работе он с коллегами выпил и теперь, после часовой дремоты на тёплом сидении, в голове ощущалась тяжесть похмелья. Надо бы освежиться, решил он, и завернул в магазин при вокзальном ресторане под названием «24 часа». Перед этим он выкурил сигарету и его замутило. Он купил бутылку пива и, лишь отпив половину и почувствовав прилив бодрости, осмотрелся. Двое юношей уютно болтали с двумя симпатичными девчонками, соблазняя их выпить водочки. Те модничали и продавщица, также молоденькая девчонка, которой, по-видимому, была скучна, а, возможно, и страшна ночная работа, предлагала то одно, то другое «на закусь», лишь бы посетители подольше не ушли и не оставили её одну.

– Вот возьмите салатец, ребятишки. С таким салатцем кто угодно водочки выпить захочет.

– Да ну? – подыгрывал ей один из пареньков, тогда как другой разливал по пластмассовым стаканчикам и подмигивал мнущимся у столика девчатам.

– Закусон – блеск! Никто не устоит.

– Да-а? Та-ады давай.

Семён Данилыч допил пиво и, чувствуя себя лишним, вышел на улицу. Теперь ему стало значительно лучше. Было в этот поздний час не холодно, и он не спешил, как обычно спешил с электрички к ужину. Прошёл через парк, пересёк улицу, заметил у подъезда девятиэтажки группу ребят, о чём-то весело болтающих, обратил также внимание, что у одной из девиц светится в руках зелёный огонёк, и озадачился: что бы это могло быть? Уже минуя полуночников, он всё пытался разглядеть, что же это за странный огонёк, как вдруг одна девица, а за ней и другая побежали к нему. Он остановился, удивясь и насторожась – неразлучные всё же эмоции. И вот с огоньком которая, защебетала уже рядом, и Семён Данилыч, наконец, догадался, что в руках у неё видиокамера, и ещё подумал: а можно ли по такой темноте снимать? Вторая же, лепеча совсем что-то невнятное, ухватила «дяденьку» под локоток и чмокнула в щеку.

– Праздник, что ль, какой у нас? – неловко приобнял её Семён Данилыч за плечи.

– Праздник, дяденька, праздник! – кокетливым голоском подтвердила она. – Выпьете с нами? Ну выпейте!

Тут и паренёк очутился рядом с бутылкой, и Семён Данилыч как-то сразу предположил, что надо, пожалуй, линять, так как и другие ребята подтягивались, да и бутылка внушала скорее опасность, нежели… «Вдарят по шарам! – мелькнула мысль. – Ох, вдарят!» И высвободясь из объятий, Семён Данилыч попятился, делая пальцами обеих рук кивающих на прощание гусей и приговаривая:

– Эвон, и ребятки у вас симпатичные, где уж мне уж старику тягаться…

И ушёл. И до самого дома перемалывал: была ли опасность или нет, можно ли было глотнуть из их бутылки или… «Да ладно, – он остановился у своего подъезда и закурил. – Лопают бормотуху всякую… мне б она по печени вдарила. Точно вдарила б…»

«Ну хорошо, – Семён Данилыч сел на своём не очень удобном ложе – сиденье дивана имело чрезмерный наклон к спинке и не располагало поэтому к расслабленности. – А каким же это, простите, способом ваше кино попало в мой дом?» Ничего подходящего на ум не приходило в сидячем положении, и Семён Данилыч опять лёг и заложил руки за голову. Действительно, он не разведчик, не политик, не крутой бизнесмен… кто мог сыграть с ним такую нелепую, злую шутку? Ну кто? Абсурд. Нонсенс.

Ладно. Подойдём тогда с другой стороны. Допустим, одна из девчонок – да-да! – знакома с его сыном… Знакома, и даже, допустим, более того… Что более того? «Что более того?!.» Ну да – ну да, нужна чёткость. Поссорились. Она решила отомстить. И тут такой случай… Смекнула, бестия… потому что сообразительная по натуре, авантюристка! «Вот тебе! – это Володьке, сыну. – Ты со мной не хочешь гулять, так я с твоим папашей!» Иначе откуда она знает адрес?!. Фу-у-у!..

Семён Данилыч опять сел, взбудораженный ходом своих подозрений.

Или чушь всё это собачья? Тогда что?! Что тогда? Ну?!.

И тут в его памяти возник иной проблеск… Он выехал из гаража на своём мотоцикле с люлькой, притормозил на перекрёстке и, откуда ни возьмись, смазливенькая девчонка вскочила на сиденье за его спиной… Ох уж и везёт ему на молоденьких соплюх. С чего бы они к нему липли? Во всяком случае, он всегда терялся от таких наскоков. Вот и теперь он опешил, не знал, что делать, сказал первое, что прочкнулось в голове:

– Извини… это… без шлема не могу прокатить.

– Ну дяденька, ну дорогой…

А в сторонке ещё три девчонки навострили ушки, распахнули глазки. Может, у них спор какой вышел. И они ждут результата?

– Нет… ну, понимаешь… давай тогда уж я съезжу в гараж, возьму шлем… и всё в порядке, как полагается… А?

– Вы меня не обманываете? Приедете, правда?

– А чего? Почему нет? Какие проблемы?

Она не сразу слезла, ещё подумала, покачалась на пружинном сиденье:

– Ладно, я вам верю. Но, пожалуйста, прошу вас, умоляю… пожалуйста, приезжайте, я буду вон там вас ждать, – она даже ладошки свои с перламутровыми ноготками приложила к груди.

– Замётано, – бодро отреагировал Семён Данилыч и, торопясь включил скорость.

«Да, я не приехал… Но что я, совсем обалдел? С чего бы я поехал? Ехать надо было за картошкой… Я устал, я забы-ыл! Почему? С какой стати? Что за каприз?..»

«Да нет, не то, – сказал он себе через минуту, – тут ты накручиваешь. Ту пигалицу я помню. Ничего общего с этими…»

Семён Данилыч прилёг на правый бок и лежал так некоторое время уже без всяких дум. Ему отчего-то сделалось всё безразлично. И потому безразлично, что явилось понимание… как бы само собой, без всяких усилий с его стороны. А именно: как бы он тут сейчас не тужился в разрешении свалившейся на него задачки, объясниться с женой всё равно не удастся. Ну что ты плетёшь? – скажет она. Да и не скажет она ничего. Она слушать не станет просто. Ну фигня она и есть фигня. Как ты её не расписывай.

И существенный… более существенный вопрос заключается в том… А в чём?..

Ладно, ладно, тихо. По крайней мере, он вспомнил. Он теперь может не сомневаться в своих мозгах. А вот что дальше?..

Семён Данилыч поднялся и пошёл на кухню перекурить. Он вспомнил свою спасительную формулу: утро вечера мудренее. Утром он покажет плёнку сыну, а там… Не будем загадывать. Вишь, как оно бывает. Живёшь, живёшь, примерный семьянин… И нако-ся выкуси! Хоть стой, хоть падай… О-о-о!..

Марина

Солнечно. И скоро – в течение часа точно – станет жарко. Марина стоит с тощим чемоданишком из кожзаменителя у душно пахучего шоссе в ста метрах от автобусной остановки и робко обозначает поднятие руки при виде очередной легковой машины. Она одета, хотя и опрятно, но сразу видно, что бедно: в цветную клетчатую юбку ниже колен, в вязанную белую кофту, обута в коричневые не новые туфли без каблука, так что нитяные того же цвета колготки не особенно бросаются в глаза. Наконец красный «жигулёнок» тормозит и съезжает на обочину, Марина бежит к машине, просительно заглядывает в открытое окно:

– До города добросите?

Мужчина лет пятидесяти кивает и помогает изнутри открыть дверцу.

– Далёко путь держите? – спрашивает он, быстро, но цепко оглядывая пассажирку. Кареглазая девушка с неброским, но приятным чистеньким личиком ему, очевидно, понравилась. Лишь передние зубки слегка портят впечатление. И он игривым тоном, чтобы не обидеть, добавляет: – Знать, орехи грызть любим, да?

– Ага, любим, – отвечает Марина без тени жеманства, не стесняясь улыбнуться в ответ. – Вот денег, может, заработаю, фарфоровые вставлю. Фарфоровые сейчас в моде. Не слыхали?

– А едешь-то куда? – переходит на «ты» водитель и одновременно указывает кивком головы на букет, привязанный к перилам мостика, который они проезжают, замедлив ход. – Кто-то гробанулся недавно.

– Угу. А еду я к тётке во Владимир. Поживу с недельку—другую и привезу её сюда на свадьбу к сестре. Поезд в час ночи. И билеты дорогие. Сто шестьдесят отдала. Пятьдесят осталось на дорогу. А ничего, ночью не обедают, а утром уже на месте.

– А чего так рано собралась? Целый день надо где-то болтаться.

– На базар зайду посмотреть. К знакомой загляну. Небось, чаем напоит. Потом и по вокзалу можно побродить.

– То-то, я гляжу, тепло приоделась.

– Да, вечером прохладно.

– Не боишься ночью бродить? В Москве на вокзале всякое случается.

– А чего с меня взять? – и опять невинное простодушие в голосе.

– Ну как… – Мужчина лукаво подмигивает попутчице. – Молода и ничего себе, в натуре. Замужем?

– Почти что.

– Как это?

– Сидит, голубчик. За драку. Ещё долго. Пишет исправно, обещает жениться. Дочь-то его. Не знаю, может и не врёт.

– И сколько дочери?

– Шесть будет скоро. Почки у неё болят.

Мужчина опять оглядывает попутчицу. Она едва заметно усмехается.

– Да мы с ним в пятнадцать лет… Случайно, правда, по неопытности ещё. Резинка некачественная оказалась.

– Во как.

– Угу. Отец не разрешил делать аборт. Внучку любит. В сад её отводит и забирает после работы. Он теперь истопником в кочегарке, рядом. Мало платят только. А в деревне вообще ничего не светит.

– Ладно, если так. Давай познакомимся, что ль. Володя.

– А отчество ваше?

– Без отчества не можешь?

– Могу, конечно… Володя. Меня Мариной зовут.

«Возможно, – думает мужчина, – так же как и меня Володей, впрочем.»

– А что, Мариша, не прокатиться ли нам до озерка какого, не позагорать ли? Раз на поезд рановато…

– Почему бы и нет, – сразу соглашается она.

Он замедляет ход, сворачивает к сельскому магазинчику.

Потом они едут по пыльному просёлку, петлявшему среди скошенного пшеничного поля. На подъезде к озерку он говорит:

– А у меня тоже нет с собой резинки.

– Не страшно, у меня пружинка.

– А ты опытная барышня.

– Да. Я медсестрой работала два года. Могу всё, что мужчине требуется.

Он загоняет машину на полянку прибрежного лесочка, достаёт из багажника бутылку вина и пакет с закуской, старый полушубок, она в это время находит укромное и ровное местечко у застарелого кострища.

Отдыхая, они продолжали разговор, вернее, говорила всё больше она.

– Хочется сестрёнке на второй день свадьбы отрез на платье купить.

«Хотеть не вредно», – соглашается он мысленно и смотрит на часы.

– Ты женат?

– Да.

Она берёт его ладонь, рассматривает, проводит пальцем по линиям.

– У тебя трое сыновей. Резкий поворот в судьбе. Жить тебе ещё долго…

– И сколько?

– Лет до восьмидесяти.

– Сойдёт.

– Бабушка моя гадать меня учила. Заговоры разные передала. Знаешь, она когда умирала… вдруг жаренного луку захотела. И прямо руками со сковороды. Я говорю отцу: чего-то тут не так. Помрёт, должно. И, правда, прихожу в школу, а у меня портфель – чок и развалился. И дурно мне стало вдруг, в обморок упала. Это было в десять часов. И дома часы на десяти ровно остановились.

– Отец-то пьёт?

– А кто в деревне не пьёт нынче. Когда я ходила беременной, заказывал: роди внучку, пить брошу. А что, говорю, внука хуже?

– Не бросил?

– Некоторое время не пил. А потом с работой нелады: ферма закрылась, слесари не нужны стали. Я вот тоже…

– Что же он сейчас употребляет?

– Сивуху, что ещё. Я возьму с собой оставшееся вино, ладно? Ты всё равно не пьёшь.

– Бери, конечно. И всё остальное.

– Искупаться разве? – Она легко поднялась, скинула кофточку, которую раньше не снимала из-за комаров, и пошла к воде.

– Бр-р, – сказал он, – холодная, небось. Смотри далеко не заплывай, а то я плавать не умею, спасти не смогу.

– Не, я рядышком.

Он сел, обхватил руками волосатые ноги, задумчиво смотрел на стройную фигурку. «Приодеть тебя если, хороша… хороша…»

Марина плюхнулась в воду и поплыла по-собачьи, у мужчины слегка сжалось сердце, и он приготовился прыгнуть за ней, и даже поднялся на ноги, когда она, неуклюже разворачиваясь, захлопала по воде ладонями.

– Ну ты пловчиха, чёрт возьми! – сказал, радуясь за то, что она сама добралась до берега.

– О-о, зам-мечательная водичка, – на цыпочках прошла она к кустам, где развесила свою одежонку, стала одеваться.

– Подожди, – сказал он, не сводя с неё глаз, – поди сюда…

Позже, лёжа навзничь, он глядел на облака, она же, опершись на локоток, поглядывала на его профиль.

– А ты не старый совсем.

– Спасибо. Сейчас поедем. Или и мне тоже окунуться, как считаешь?

– Так плавать же не умеешь.

– Ну да.

Он резко вскочил, подпрыгнул на месте и с разбегу бросился в воду. Доплыв до середины озера, он помахал рукой и скрылся под воду. Вынырнул почти у самого берега. Марина стояла по щиколотку в воде, смотрела на него застывшим взглядом.

– У-у, водица – дай боже, – и улыбнувшись, замотал головой, зафыркал.

Ехали обратно по тому же пыльному просёлку, и он закрыл окна от пыли и включил обдув.

– Я подремлю маленько, – сказала она, – разбудишь меня у города.

Он кивнул. Время от времени он, уже выбравшись на шоссе и открыв окно, поглядывал на её утомлённое личико и чему-то улыбался.

Напротив рынка она попросила остановить.

– Погуляю ещё, время много. Ты на работу?

– Да.

– У тебя денег нет?

– К сожалению. На мели. Подвеска, вишь, стучит, дворники не работают. Всё никак не соберу… – Он достал из-за сиденья фонарь такси и поставил его через окно на крыше. – Я не особенно удачливый таксёр, получается.

Она улыбнулась и вышла, неся в одной руке тощий чемодан, в другой свёрток с колготками. «В чемодан убрала бы, что ли,» – подумал он, трогая с места рывком.

Пройдя через рынок, она вышла на площадь и, перейдя её, направилась к стоянке, на которой с дальнего краю, стояла грузовая фура. В кабине спал парень. На стук Марины он поднял всклокоченную голову, улыбнулся заспанно, распахнул дверь.

– Пришла-таки. А мне уж ехать надо, а всё жду… закимарил даже.

Как только Марина взобралась в кабину, он завёл мотор, и они поехали. Рейс был дальний, парень то и дело улыбался, поглядывая на подругу.

– Чё хмурая такая?

– Не выспалась. Корову надо было подоить, то да сё.

– Отец-то что?

– Ничего. Сказала, что к тётке. Напишу ей, чтоб не проболталась в случай чего.

– Не боись, всё будет ол'райт. Не пожалеешь. – Он протянул ей пачку «Марльборо». – Кури.

– Не опасно хоть будет?

– Ты про рэкет, что ли?

– Ну, я не знаю что.

– Всё о”кэй, малютка. Нихто нам трахаться не помешает. А пофартит, с деньгами будем.

Через пару недель Марина стояла на том же месте, где подобрал её таксист Володя, руки не поднимала, всё высматривала красный «жигулёнок». На ней был модный костюмчик и новые сиреневые туфли, на зубы ей, видимо, денег не хватило, поэтому она не улыбалась.

Не судьба

Виктор Иваныч (впрочем, по имени обращаться было б складнее, так как он ещё вовсе не старик, скорее только-только в зрелый возраст мужчины вошёл, сорок четыре справил месячишко назад; кроме того, по натуре и де-факто он совсем не начальник, а добросовестный исполнитель, поэтому до сих пор ощущает себя… ну не мальчишкой, конечно, – молодые люди уже давно обращаются к нему «эй, отец», – однако все мало-мальски самостоятельные по виду представляются ему старше него самого, солиднее; но это к слову) … так вот, Виктор наш очень рассчитывал сегодня на этой вечеринке, где и вы не лишние, увидеться с Мариной Осиповой. Её так и вообще рано по отчеству величать, как, собственно, и всех женщин до самой-самой старости, когда уж прямо так и обращаются: баба Нюра, баба Глаша. Марине то есть всего двадцать пять. И вот, значит, от страстного желания увидеть её он никак не избавится от ощущения некой размытости сознания, хотя вечеринка длится уже более часу и Виктор успел пропустить три рюмки водки. Ладони у него время от времени начинают потеть, а в ушах от напряжённого ожидания начинает хрустально позванивать, будто рядом на столе от топота танцующих соприкасаются бокалы. Он даже несколько раз отставлял друг от друга эти бокалы, хотя они и стояли порознь.

Деять лет назад тут же, в этом овальном мореного дуба зальчике (он только никак не вспомнит, какое празднество было в тот раз), он танцевал с Мариной вальс. Ну да, с шестнадцатилетней девушкой (очень-очень красивой, он ей так и сказал; и прибавил, что будь он не женат, тут же бы предложил ей руку и сердце), именно вальс, тогда как все кругом дёргались, прыгали, скакали, гыгыкали… Ну, представляете себе стиль, когда уже никому ни до какого стиля, а музыканты тоже, знать, приняли сверх меры и каждый вытворял на своём инструменте в ту меру своей гениальности, которой о ту пору грезил. А они, Виктор с Мариной, тихо, незаметно, по периметру зала вальсировали себе, вовремя отворачивая от размахивающих руками и дрыгающих ногами молодцов и молодиц.

Да вот, всего-то раз и танцевали. Всего-то раз держал он её руку и касался девичьего стройного стана… Утопал, как любят выражаться поэты, в омуте её тёмных глаз. О-о, глаза! Глаза, в самом деле, были прекрасны (ведь он уже не мальчик и давно пленяется не только воображаемым). И вообще, его так поразила её странная несовременность, несвоевременность в этой суетной реальности, застившей с поразительной быстротой и наглостью всё прежнее, к чему он привык… Будто из прошлого века. И не школу она только что закончила, а гимназию, казалось ему. В ней не было извечной женской поспешности успеть насытиться всем, чем можно, он это сразу почувствовал, едва коснулся её, потому что сделалось ему вдруг покойно, как никогда до этого, хотя и трепетно. В ней присутствовал… да-да, шарм, изюминка, но далеко не вульгарность. Невероятная, неземная соразмерность, отчётливая и неуловимая… точнее, не ухватываемая, как ртуть. При всей какой-то скромности и видимой недоступности (к ней не подлетали и не приглашали на танец все эти оторви-головы, даже на предельном градусе) она была раскрепощена, совершенно не зажата, только не каждому взору это было доступно. Именно-именно, поражала эта внутренняя раскованность её, свобода, взволнованность и вольность тёплой, а стало быть, и ласковой волны, безукоризненной по своей природе… Только кому открыться, кому откликнуться? Не ему ли? И он улыбнулся тогда, предположив, угадав в ней достаточный ум и природную породистость. И даже сказал себе: так не бывает, я слишком, слишком увлекаюсь фантастикой, это от вина…

В течение последовавших лет – быстро пролетевших, впрочем – Виктор Иванович не упускал её из виду. То есть он был знаком с её родителями, и время от времени Марина мелькала перед его взглядом, а мать или отец отпускали в её адрес какое-нибудь замечание. Потом он узнал, родители её развелись, отец уехал работать за границу, поскольку на родине его профессия не востребовалась, заниматься же чем-либо другим он не захотел (это всё в интерпретации знакомых и друзей), а мать Марины вновь вышла замуж…

И вот недели две назад, встретив Вассу Ильиничну, Виктор Иванович ни с того – ни с сего (а может быть, окрылён был тем, что, наконец-таки, нашёл-таки работу, которая позволяла ему не просто сводить концы с концами, но и…) выпалил вдруг – ей, Вассе Ильиничне, – что никак не в силах освободиться от чар её дочери. Ну, естественно, то было преподнесено по вдохновению, с этакой игрой, позволявшей и отступить, и отшутиться, но Васса Ильинична, зная очевидно, что Виктор не так давно овдовел, восприняла его признание и всерьёз, и с воодушевлением, сказала просто и ясно: Марина, дескать, все эти годы только и бредит тем вальсом, когда Виктор Иванович наговорил ей тонких комплиментов. Виктор Иванович смутился настолько, что язык у него стал шершавым, и он в продолжение минуты-полутора боялся что-либо произнести. Хорошо ещё, Васса Ильинична говорила, говорила всё так же ясно и без жеманства, и подвела всё к ключевой фразе:

– Если мне случится быть вашей тёщей, уважаемый Виктор Иванович, то я буду чрезвычайно довольна. Засиделась девка, ей-богу. И этот ей не по нраву, и этот, такая прям разборчивая, мочи нет. Я её чуть ли не взашей выталкиваю. Кстати, она сейчас у отца в Германии, к праздникам должна вернуться. Если вы будете…

Ну и так далее.

И вот Виктор Иванович сидит в углу стола, никак не откликается на приглашения бойких дам потанцевать («Клуб знакомств, чёрт возьми!») и ждёт, ждёт… с нарастающим вдохновением. И одновременно уже начинает беспокоиться, что Марина почему-либо не приехала. И матери её также нет… стало быть, что-то нарушилось. Что-то не сошлось. Или как там у Штирлица? Ну, бывает. Не сегодня – так завтра, не завтра – так послезавтра. Что он, мальчик, умрёт от нетерпения?..

И всё же он не выдержал и осторожно поинтересовался у соседки по столу:

– Или я не вижу, или они не пришли пока? Я имею в виду Осиповых.

– А вы не слыхали разве?

– Что?

Соседка уже отвлеклась, что-то там наблюдая в гуще танцующих.

– Что вы имеете ввиду? – он тронул её за пупырчатый рукав.

– Так в Германию уехала.

Виктор Иванович молчит, ждёт продолжения: ему подумалось, что соседка сказала ему про Марину.

– Я про Вассу…

– Так и я про неё. Уехала дочь хоронить. Машиной сбило. Была и нету… – соседка намеревалась прибавить ещё что-то, но глянув на собеседника, осеклась.

Он вышел на крыльцо кафе. За ним в неприкрытую дверь мягко последовала кошка, но увидав сыпавший сверху снег, попятилась назад, и кто-то за порогом подтолкнул её ногой:

– Ну, давай, давай! Ишь, избаловалась. Подыши-ка свежим озоном…

Постояв в оцепенении, Виктор Иванович закурил. Мимо по дороге чавкали по грязному шоссе автомобили, под косыми лучами снега бежали прохожие… Всё показалось Виктору Ивановичу ненужным и чужим в этом холодном, промозглом мире.

Забыв в гардеробе свой тёплый плащ, он, выждав между машинами интервал побольше, перебежал дорогу, и отправился домой. Ему подумалось, что он выпил плохой водки и у него начинается астма…