Текст книги "Алхимик. Повести и рассказы"

Ниночка

Вынужденная, можно сказать, преамбула. О названии рассказа.

Собственно говоря, мы писали не о Ниночке – она даже не то, что не главный персонаж, она всего-навсего побудительный импульс к разговору о двух… самцах. Ну да. А впрочем, какой сочинитель может наверняка сказать, какая дичь у него вышла из-под пера? Сочинять начинает он с одной установкой, затем же, глядь, а вышло не вполне ожидаемое, даже вовсе, бывает, не то, о чём помышлял изначально. Так что рассказик надобно переименовать – это точно. Скажем, «Бодались два барана…» Нет, лучше, уместнее, пожалуй, – бычка. Два. Из-за одной овечки. Ой, то бишь тёлочки. Но это опять – лишь обозначение темы, а не подходящее наименование. Посему пускай покуда так и останется – «Ниночка», хотя, повторяю, в повествовании её, по сути, и нету. Она – тот самый условный раздражитель, указывающий, из-за кого и по какой причине столкнулись двое мужчин. А вот чтобы она явилась в прописанном тщательно – пластически и психологически – художественном образе (живьём, так сказать), надобно, мои хорошие, и даже следует проследить её в процессе развития, то есть в изменяющейся внешней и внутренней составляющих. Однако за женскую натуру мы, пожалуй, не возьмёмся. Для нас психология прекрасной половины человечества до сих пор не доступна. Увы и ах. И вряд ли будет… Но ничего не поделаешь. Таковы наши скромные возможности. Выше головы, как говорят, не прыгнешь. Вот мы и не прыгаем понапрасну и не скачем самоуверенными… Ну, про козлов и коз мы в другой раз как-нибудь…

1

Евгений Петрович увидал Ниночку, когда ей только-только исполнилось двенадцать – её отец, Ромуальд Осипович, стал его новым начальником. Ну, та самая пора, когда девочки-отроковицы начинают влюбляться – в своих учителей, знакомых своих родителей ил совершенно незнакомый и даже случайных прохожих.

За полгода до этого в горах при сходе лавины погибла жена Евгения Петровича, Светлана, она была инструктором по выживанию в экстремальных условиях. Здесь же, к слову, Ромуальд Осипович овдовел тоже сравнительно недавно – полтора года назад, и поэтому, видимо, очень хорошо понимал состояние своего подчинённого.

Евгений Петрович привязался к Ниночке как дочери, своих детей у него не было. Банальная, в общем, история. Вот только что в нашем мире не банально?

И вот пролетели быстрых – очень быстрых, если оглядываться – шесть лет. Ниночке исполнилось восемнадцать, Евгению Петровичу тридцать восемь. Далее, чтобы избежать многословия, просто констатируем: они поженились. Ромуальд Осипович их благословил, сам вскоре почил, как говорится, в бозе и уже с неба наблюдал за счастьем своей ненаглядной дочурки.

Пару лет Евгений Петрович и Нина жили если и не как в медовый месяц, то уж точно, как в розовом тумане. Евгений Петрович не переставал восхищаться своей молодой женой. В этом с его стороны было что-то ребяческое – вроде как нашёл себе кумира…

За такие два года иной отдаст всю свою жизнь. Бывает, наверно. Мы даже и не взялись бы описывать такое состояние души и тела.

Однако вскоре после этого стал Евгений Петрович замечать некоторые перемены в поведении Ниночки. Он, кстати, уже давно удивлялся – отсутствию перемен. Всё-таки быт есть быт, жизнь есть жизнь – не способен человек гореть бесконечно. Можно попросту сгореть напрочь. Евгений Петрович уже начинал слегка тосковать по ровным, дружески-нежным отношениям, когда приходят мысли о детях, их проказах, забавах, а планировать такие серьёзные шаги нужно – и лучше, считал он, – когда глаза и мозг не застит, не туманит безудержная, безоглядная страсть.

Но перемены переменам рознь. Стало Евгению Петровичу бросаться в глаза и другое – как-то иначе поглядывают на него знакомые. Одни вроде с сочувствием, другие с усмешкой и неким таким хитреньким любопытством. Да в чём дело? – задал он себе вопрос, наконец, без обиняков. А поскольку человек он взрослый, то…

Словом, и хотелось бы иной раз сунуть голову в песок и не знать ничего, да по размышлению здравому придёшь к выводу: лучше худая правда, чем сладкий самообман. Или нет?

Но что же он сделал? Вы правы: он нанял детектива. И когда тот подтвердил страшную догадку, то уже самостоятельно, не теряя самообладания, продолжил слежку – теперь это было не трудно. Пользуясь видеокамерой, внедрённой оплаченным детективом, он имел возможность быть свидетелем разнообразных сцен… В пылу негодования хотел было разорвать отношения, но… не угадаете, что остановило его. Две пары глаз.

Её любовь в её глазах к этому типу… И глаза этого типа – совершенно не излучавшие тепла к своей визави. Да, излучавших не тепло и любовь, но обычную похоть.

Евгений Петрович затаился. Что он пережил за эти месяцы?.. И уезжал он, и пропадал без предупреждения – ничто не взволновало его Ниночку. Она жила своей всепоглощающей любовью… и странное поведение законного мужа её не задевало.

Евгений Петрович воображал себе различные финалы этой истории. Тысячу раз проиграл в уме он и роль Отелло, и спокойного, рассудительного (ведь он старше, опытнее) мужа, отпускавшего свою жену с благословением… Не предвидел лишь того, что произошло на самом деле. Этот тип сам разорвал отношения – ну да, расплатился (был он весьма состоятельным) и сделал ручкой. Кстати, эти деньги Ниночка сожгла. Достоевского, что ли, начиталась?

А вот Евгений Петрович был осуждён после этого наблюдать за тем, как его возлюбленная сходит с ума. Нет, когда она сжигала в камине плату за услуги, в нём и мысли не мелькнуло, что это не нормально. Как раз именно такой поступок он посчитал естественным порывом оскоблённой женщины. Но затем Нина стала угасать, заговариваться, предприняла попытку суицида, после чего и попала в психбольницу. Между прочим, Евгений Петрович понимал, что Ниночке можно было б помочь, имей она возможность выговориться, выплакаться на плече сочувствующего человека, но такого человека не нашлось. Себя в таком качестве он предложить не посмел. Или не сумел.

2.

И вот Евгений Петрович сидит с Ниной в уютном сквере лечебного учреждения на скамейке и, поглядывая на её замкнутое личико, думает – или правильнее сказать: повторяет затверженную мысль: «Оказывается, я всё ещё люблю тебя…»

Носик вроде и не велик, аккуратненький, но в сочетании с чуть уменьшенным в пропорции подбородочком, придаёт её облику что-то очень милое. А может, просто она вся целиком в его вкусе? И голос, и характер, к тому ж, – всё говорит о покладистости и тонком уме. Что же такое надо предпринять, чтобы вернуть былое?.. Ну, или хотя бы пробудить её?.. не понятно, как ей помочь…

– Ты знаешь, на днях звонил один человек… голос мужской, приятный… спрашивал, как тебя повидать… Это что-то по работе?

Нина поднимает глаза, в них некий проблеск мысли, некая искра:

– Когда?

– Что? Не слышу…

3.

«Я не собирался записывать этот разговор… мой с ним. Просто когда он возник в моих дверях и я увидал его глаза – глаза человека уверенного в себе, верящего в свою правду, в своё право быть по отношению к другим жёстким, неумолимым и ещё масса эпитетов, которые бы обозначали предельно эгоистич… Впрочем, не моё это дело – судить. Я лишь сообразил, что не смогу разобраться сразу – как быть, как поступать… Потому и решил включить камеру, чтобы посмотреть ещё после и подумать…

Он раскрепощено прошёл в комнату, устроился в кресле, положив нога на ногу, слегка и неопределённо улыбаясь. Я подумал – без злобы и без прицела на месть, что вряд ли мне удастся вмазать ему по физиономии, если захочется: крепкий малый, накаченный, да и моложе меня, видишь ли…

– Итак, о чём же вы хотели со мной поговорить? – спросил он, а сам осмотрелся. Осмотр, впрочем, его был поверхностный, рассеянный – похоже, он, и в самом деле недоумевал, как это так согласился посетить мою бедную халупу: из любопытства? Из желания поглазеть на мужа своей бывшей любовницы? Зачем?

Я присел в кресло напротив, за столик, опершись локтями о столешницу, увидал в лаковом отражении своё лицо и поспешно откинулся на спинку: лицо моё даже в таком «зеркале» было… ну не важно.

– Спасибо, что пришли.

Он нетерпеливо поморщился.

– Видите ли… вы, очевидно, знаете: Нина в психиатрической лечебнице.

Он вздохнул и скептически прищурил один глаз.

– Да, – продолжил я поспешно, понимая, что надо бы успеть раскрутить свою мысль до того, как он устанет меня слушать: он мог уйти, наверно, и не попрощавшись. Взять и уйти на полуслове, на лестничной площадке его поджидала охрана, способная одним пинком вышибить мою ординарную дверь. А мне надо было до зарезу, чтобы он согласился на моё предложение, а для этого надо быть не только умно-лаконичным, но и убедительным. – Нина, как вы прекрасно понимаете, заболела вследствие того, что вы её покинули… нет-нет, я не собираюсь никого ни в чём упрекать! Хочу лишь предложить одну партию разыграть… игру, так сказать.

Он с интересом глянул в мою сторону.

– Да-да, игру. Как только Нина окончательно выздоровеет, я её подготовлю, я ей всё объясню, она уже не будет реагировать столь болезненно. Этот слом душевный у неё сугубо возрастной… Как только поправится, я…

Он:

– Какова ж игра?

– Пообщайтесь с ней. Скажите, что по-прежнему любите, что ждёте, когда она вернётся…

Он:

– Вы уверены, что я на такое способен?

– Без всякого сомнения.

Он:

– А знаете, сколько у меня таких Нин?

– Но все остальные здоровы.

Он:

– Хм.

– Я могу вам заплатить.

Он:

– Мне? Заплатить? – И глянул уже более внимательно. — Вы что же, подпольный миллиардер?

– Прошу прощения, если задел ваше самолюбие. Но речь о том, чтобы вернуть человека к жизни. Неужто вам трудно пару раз навестить женщину, которую вы любили, которая вам…

Он:

– Любил? Нет, уважаемый, мне попросту хотелось развлечься… Можно вопрос?

– Да… конечно.

Он:

– Зачем вы женились на молоденькой?

Что отвечать? – я не знал. Смотрел на него, покусывал губы (он не улыбался, нет): ну что, в самом деле, я мог ему ответить: влюбился, мечтал воспитать себе не только жену, но и сердечного друга?.. В такой бред мало кто способен поверить.

Он:

– Хорошо, не напрягайтесь. Но вот что я вам скажу. Поговорили и всё – закончим на этом. Она – ваша жена, поступать или не поступать как-либо – ваше право. А меня увольте. Мне скучно играть в подобные игры, да и некогда. – И он поднялся из кресла, оглядел сияющие носы своих дорогих башмаков, точно силился сообразить: достаточно ли убедительно он изложил своё видение проблемы. – Пока, друг мой. Не поминайте лихом. Дело ведь житейское. Ну а если потребуются деньжата, не чинитесь, обращайся. Чем смогу – помогу.

– Разве что на киллера.

– Ха-ха-ха! Смешно.

И смех его был неподдельно искренен.

И ушёл. А я остался на месте… раздавленный червь!»

4.

А вот Ниночка уже дома. Возможно, молодость взяла своё, и она теперь вполне здорова.

Она разбирает видеокассеты, желая, очевидно, найти то, что ей хотелось бы сейчас посмотреть. На одной из кассет нет никакой наклейки, и Ниночка вставляет её в гнездо видеомагнитофона.

Нет, вы ошибаетесь – Евгений Петрович давно стёр те кадры, которые могли бы сокрушить неустойчивую психику. Оставил лишь…

«Приложение. Глухой баритон Евгения Петровича:

 
Не желаю возврата я к прошлому.
Не хочу ничего от тебя теперь.
Почему же ты вдруг воротилась на круг
наших общих с тобой потерь?
 
 
Я не верю тому – никому, ничему, —
что возможен возврат той любви.
Лишь себе одному непременно верну
те часы с тобой, те минуты с тобой…
когда буду готов вполне.
 
 
Оттого ли, что ты, оттого ли, что я
путь совместный прервали давно,
Но разнятся теперь наши души и ум,
и сойтись им уже не дано.
 
 
И, однако ж, поверь,
я, как загнанный зверь,
нашей той любви
не предам.
Потому что одна
в моём сердце звезда.
Остальное же всё
от потерь.
 
 
И усталость и хворь,
и занудство и боль
не должны омрачить
той любви.
 
 
Так оставь же надежду
на прошлое.
Посмотри же себя округ.
Я твой преданный друг,
я твой истинный друг.
Но не более
этого.
 

– Нина. Эту запись я сделал давно. Когда только ещё узнал о твоей связи с…

Евгений Петрович делает паузу и минуту-другую устало глядит с экрана:

– Теперь это не имеет никакого значения. Мне кажется, что ты ко мне вернулась…»

Вера, ау!

Он ходил по комнате, курил и в который уж раз никак не мог решить некую задачку в отношении дополнительного заработка. Нечаянно его внимание привлёк голос из радиоприёмника. Насторожившись, он стал вслушиваться не столько в смысл, сколько в знакомый именно бархатным тоном голос. Нет, он не мог спутать, не мог обознаться – это её голос. И как раз, заканчивая рекламу, она сказала: «С вами была Вера Миронова», и повторила номер контактного телефона. Он схватил было ручку, но, выдохнув и усмехнувшись, положил обратно на стол. Нет, нет, это не ему позывные. А жаль.

Как давно это было! Бог мой, целая эпоха. Вихри соцкатаклизмов извертели, закрутили мозги так, что кажется, ты тот давний уже вовсе не ты, а кто-то непоправимо канувший в небытие. Да, когда ж всё-таки это было? Ах да, в девяносто первом, именно так, потому и запомнилось, что совпало с выходом на улицы танков – этих до странности неожиданных, инородных существ в городском антураже… Потом неожиданностей будет куда больше, притом ненормально диких, если вообще не аномальных, но это потом. Значит… значит, семь – восемь лет. Семь или восемь? Тьфу, какой сегодня год?! Да не всё ли равно. Тогда впервые танки, сегодня – уже не впервые – финансовый кризис… Всегда что-нибудь способно быть помехой… и причиной для ошибки либо нерешительности. Или чего ещё?

«Что ж нам тогда помешало?»

Ах да!.. Опять «ах» да «ох». Дрязги в издательстве, где он работал завом одной из редакций, развалилось. Она, кстати, там же – младшим редактором, ещё только со школы, девчонка семнадцати лет, игривая, смешливая, с лёгким характером, вся такая непосредственная, болтушка… милая болтушка.

Ещё ведь что-то такое было, что вклинилось в их отношения… Возможные отношения. В их, точнее, развитие. То есть – опять очередная глупая причина?

Семинар молодых литераторов. Он выезжал с ними в Ялту (на последнем, как говориться, дыхании их лихорадившегося издательства, по инерции как бы ранее закрученных мероприятий). Суета административных обязанностей, предвкушение южно-сладких благ и утех черноморского побережья… и роман с поэтессой, бурный, бестолковый какой-то роман. А когда вернулся, опять вроде было не до того, что называется: директор уволил всех в их отсутствие, и они все толпой ходили по судам, и разговоры велись сугубо – толпа ж есть толпа – на производственно-судебные темы. Так, с небольшими отклонениями. Например, запомнилось: идут они втроём – отделились от основной массы сотрудников – он, Вера и ещё Маша, тоже молоденькая девчушка, тоже младший редактор, почему-то обсуждают район новой застройки, по которому лежит путь. Маша говорит:

– Нет, мне не нравится здесь, не хотела бы тут жить.

– А где ты живёшь? – это Вера. Маша называет район.

– У меня шикарная однокомнатная квартира, с антресолью. Бабушка оставила, царство ей небесное. Сказала, выходи замуж, будешь владеть. А сама вот не дождалась.

– А у нас под окнами липы растут, и вдалеке виден чистый пруд. Лебеди иногда садятся. Откуда они прилетают, интересно? – Вера оборачивается к нему – про лебедей говоря, на полшага вперёд вырвалась, – но он пожимает плечами, слабо улыбается. «О чём это они?.. Какие, право, дети». В голове у него мысли совсем не про лебедей. Хорошо им, таким юным, согнали с работы, родители куда-нибудь ещё пристроят, да и сами устроятся, симпатичных таких всюду берут…

Не дождавшись его ответа, они продолжают говорить уже о другом. Маша рассказывает, как приезжала к ней «Скорая помощь».

– Понимаешь, они решили, я наркоманиха. А у меня просто аллергический шок – от лекарства. Я чего-то загрипповала и слопала сразу две нормы, думала – так быстрей поправлюсь. И вдруг чувствую, крыша едет, язык опух, руки-ноги одеревенели. Едва номер раскрутила на диске. Надо телефон с кнопками купить. И в трубку: бу-бу-бу, – сама еле разбираю. А голос вообще за свой не признаю, будто за меня кто-то лопочет. Они, конечно, и подумали: поплыла, шалава. Приехали и ведут себя соответственно. Видимо, много нынче наркоманов этих, им и надоело вся эта канитель с музыкой.

Да, подумалось ему, насчёт квартир неспроста они тогда заговорили. А Вера, точно ревнуя, на лебедей перевела сразу. «Хм. А я не понял.» Да и выпивши, кажется, был. Забежал тогда же после суда в чипок, дёрнул пару стопарей. А, кроме того, роман его Ялтинский ещё длился, переместившись из Ялты в Московские пределы, он ещё встречался с той поэтессой, слушал её стихи, хвалил, хотя ничего в стихах её особенного не находил… Потом и роман закончился, и о Вере вспоминалось не однажды, но всё опять завертелось: он уезжал, приезжал, и было некогда, некогда, некогда… полоса такая, что ли.

Он покрутил колёсико настройки приёмника, но голоса её нигде, нигде, нигде… И размечтался вдруг. Вот он идёт… нет, лучше так: выходит из машины и видит её. Сухой жаркий день, она в шортах и маечке – навстречу. И такая она вся – ой! – ладная. И оба обрадовались нечаянной встрече.

– А я слышал тебя по радио, но не успел записать телефон. Как ты? Живёшь?

– А ты как? (Или она к нему на «вы»? )

Он любуется её лицом, глазами, чувствует, как ей этот взгляд его льстит, предлагает:

– Отметим нашу счастливую встречу?

– Почему бы и нет!

И он распахивает дверцу машины…

– Н-да.

Он вновь берёт авторучку, вертит в пальцах, пытаясь вспомнить порядок цифр, даже пишет… но их рисунок явно не тот, не тот, не тот… Да, собственно, и надо ли? Машины всё равно нет. И Вера, должно быть, теперь совсем другая. «Кстати, она так, что ли, и не замужем? Раз под своей девичьей фамилией… Хм». Опять вертит в пальцах ручку и медленно кладёт её на место.

Парикмахерша

Все мы тут оживились в последнее время – оттого, что водопровод капитальный проводить вздумали. Ну, не всей улицей сразу, не у каждого средства на сегодняшний день имеются, однако мне на ум приходить стало – всё больше неожиданно и невпопад, как у мечтательного ребятёнка: ва-анна под боком, вода-а горячая…

Впрочем, пока суть да дело, собрался я в баню, взял веник и вперёд. На двери читаю: «Не забудьте зайти в парикмахерскую! Вовсе даже не дорого!» Хорошо написано, душевно. Так почему бы и не зайти?

И захожу, и сажусь, и повязывают мне под бороду шелковый ярко-малиновый передничек, и начинают мне кружева словесные на уши вешать вместе со стружкой волос… А что, хотя и не первой молодости, но мила. И почувствовал я лёгкость, раскрепощённость – приятно касание её рук, и голос её приятен, спокоен, без всяких модулированных изысков, прост и ясен. Бывает же – сразу как бы от груза освобождает, хмари, заморочки душевной. На несколько секунд я даже глаза закрыл, погружаясь в мягкий тембр её голоса, точно в тёплую воду погружаясь. Это ли не дар свыше?.. Как стричь, на мой вкус, доверяете? Хорошо. И чик-чик-чик поехала работа.

– А вот массаж ещё тут, говорят… – вспоминается мне.

– И массаж делаю, и лечу от разных болезней. Не от всех, конечно, но кое-что могу. Вот, если угодно, скажу, чем вы маетесь, что беспокоит ваш дух и тело.

И я уже заинтригован:

– Чем же?

– Отложением солей. В левом локте. Это очень неприятно, потому что мешает подымать даже незначительный груз. Не так ли? А это не способствует хорошему настроению. Омрачает, так сказать, существование.

– Так! Ии-и… А чего это у вас… м-м, дар этот, вдруг, ни с того ни с сего? Или бабушка колдунья была, или мать?

– Нет, мать у меня актриса была. Причём, не из последних. Училась, кстати, с такими сейчас знаменитыми, как… не поворачивайте голову. А папа радиожурналист.

Подозрительно уставился я в зеркало на самого себя – а я не министр, случайно?

Нет, правда, пошёл в баню, завернул в парикмахерскую – и на тебе: на знаменитость напоролся! Это ж!..

– Я понимаю, вы хотите уточнить, давно ли и откуда взялось моё знахарство? Знамение было мне.

– Знамение? – тут я надул щёки и выдохнул: не то чтоб я не терплю выдумок, скорее, слова такие значительные плохо переношу.

– Не верите? А попытайтесь. Да, было, и всё тут. И с тех пор в мои руки, как по заказу, стали попадать нужные книги. Вот прихожу на книжный развал или в магазин, или у лотка остановлюсь – минуту не потрачу на поиск, книжка сама в глаза бросается. Можете поверить на слово.

А что мне остаётся? Верю.

– Что ж за книги такие, спросите? Главным образом, изотерические.

Тут и я блеснул своими познаниями, однако вовремя спохватился, спросил:

– И что же за знамение такое, если не секрет?

Продолжая работать, она пытливо глянула на меня, и в глазах её блеснул огонёк, и стала рассказывать:

– Я вообще-то женщина сильная, и физически и психически. Кстати, я закончила биофак… мне показалось, вы хотели и про это спросить. Преподавала в школе, потом… зарплата маленькая, да и ту дают не вовремя. Но это к слову. Ну и вот, года четыре назад как-то всё в моей жизни рушилось, корёжилось напропалую, дышать, казалось, стало нечем. И я даже взмолилась, – парикмахерша развернула ладони кверху и запрокинула лицо – к небу: «Если там кто, в самом деле, есть, услышь меня, помоги!» И тогда-то – а было это в декабре – мне дали понять… оттуда. Возможно, помните ту зиму, снега почти не было, постоянно мело пыль. И несу я сумку с капустой. К автобусной остановке подхожу, и вдруг в глазах у меня темнеет, дурнота накатывает… и что-то звонко-звонко лопается в голове у меня. Я только и успела подумать: «Эва!» – то есть удивилась. И внезапно воспарила в какую-то странную высь. И оттуда вижу кругом чудные горы и солнечную долину. И чистый-чистый свежевыпавший снег. И так чудесно и радостно у меня на душе сделалось, что и выразить не могу. Будто, знаете, вкус счастья на устах ощутила. Нежный, тонкий букет счастья. Сладостное такое ощущение, невероятное. Ничто мне не грозит, ничто мне не мешает, ничто уже никогда – и я в этом нисколечко не сомневаюсь! – ничто и никогда не омрачит моего покоя, моего упоения этим небесным чувством. Поэтому и слова в голове сплошь возвышенные – не губы, как уже сказала, а уста…

«Бог мой, – подумал я на грани испуга, – какая поэзия», – и затаил дыхание.

– И вот, представьте, опускаю глаза долу, гляжу вниз и вижу пыльную, душную, мёрзлую землю. И на этой земле женщина скрючилась калачиком, а подле неё сумка хозяйственная, из которой катятся капустные кочаны. Что же это такое, думаю, баба валяется, и никто её не подымет. Ведь околеет на таком морозяке. Плохо ей, видимо… И мысль моя начинает работать. «Скорую» надо вызвать. И каким-то образом я вызываю её. Действительно, мчится белая машина с крестом, из неё выходят врачи, склоняются над женщиной, щупают у неё пульс и затем… опять садятся в машину и уезжают. Что такое?! Почему?! Почему уехали?! Тут выруливает милицейский газик, скрипит тормозами, дверь распахивается, выходят двое в форме, смотрят на лежащую эту бабу, клонят головы то влево, то вправо, пожимают плечами… и забираются обратно в машину. Я хочу их задержать, я подлетаю к лобовому стеклу, барабаню, но вижу их смеющиеся лица и меня как бы ветром относит…

Парикмахерша приседает около моего кресла и заглядывает мне в глаза, как, должно быть, в то давнее окошко.

– И внезапно и безысходно я осознаю: они меня не видят. И от досады, от отчаяния становится мне самой дурно. Я начинаю погружаться в сизый такой дым, даже копоть… И вдруг будто впрыгиваю на подножку уходящего автобуса. И слышу: «Тётенька, тётенька, – детские голоса, и шлепки по щекам. – Тетенька, подымайтесь, мы вам поможем…» Передо мной мелькают юношеские лица, я чувствую, как усаживают меня в машину. «Мы вас довезём, щас-щас, не волнуйтесь… Вы упали, мы видели, но думали, вас „скорая“ заберёт, она как раз подъехала, а сейчас едем назад, вы всё ещё лежите…» И привозят они меня в больницу, провожают под руки в какую-то амбулаторию, и тётка там рыхлая, пыхтящая, грудным басом, грубовато меня спрашивает: «Ну, чего?» И я почему-то тоже грубым голосом, грубыми же словами: «Хреново мне чтой-то… не знаю, что со мной…» Она начинает искать у меня пульс, и вижу я, как лицо её вытягивается и бледнеет, и вдруг докторша вскакивает, что воробей вспархивает, уносится в соседнюю комнату, тут же возвращается, и банками-склянками, какими-то железяками по столу – бум-бум-бум! Тут же сверкает шприц, вкалывается в мою руку, какую-то таблетку суют мне под язык, и вновь шприц… и лицо моей спасительницы начинает розоветь, точно не мне, а себе она инъекцию всадила. И я, наконец, ощущаю, как медленно-натужно поворачивается моё сердце и начинает, убыстряясь, бухать. То бишь опять: хотите, верьте – хотите, нет, но без сердца я жила не двадцать минут, а, по крайней мере, сорок. Вот такое было мне знамение, после которого моя жизнь перевернулась и я поверила, что смогу, способна сама лечить, и даже – это моё предназначение.

Парикмахерша ещё рассказывала, а я уже томился, потому как вспомнил я про водопровод, про деньги, которые надо откуда-то брать… и это показалось мне несовместимым с тем, что я слышу и наблюдаю.

– Вы случайно не пишите… стихов?

– Пишу. Почему вы спросили?

– Очень образно рассказываете.

– Посещала литкружок одно время, но сейчас некогда. Они по субботам собираются, у меня как раз самая работа. Знаете, сейчас не до жиру… семья, дети.

– А как они относятся к…

– К стихам, что ли? Мой второй муж мне не мешает.

Я почувствовал себя не то что обманутым, но… неловкость какую-то ощутил, всё же я наверно человек без фантазии, в кино, в книжке – любые сказки приму, пожалуйста, наяву же – смущает откровение.

– Что-то грохота железок не слышно из вашего тренажёрного зала.

– А рано ещё. Бандиты приходят часам к двенадцати. Ну а за ними и девчонки. Они теперь женихов себе из охранников стараются выбирать, зарплата у тех подходящая.

– Да? А как же вы определяете, кто бандит, а кто охранник.

– По физиономии.

– Да? Ну не знаю, судить если по физиономиям, то там, наверху, – и я ткнул пальцем в потолок, – сплошь благородные и честные.

– Зато вот вы не бандит, это точно.

– Спасибо.

– Сидите и думаете, хватит ли вам денег расплатиться, вы ведь только помыться собирались, а ко мне по объявлению вляпались, – и она рассмеялась. – Хватит. Ещё и на баню останется.

– Туда я билет уже взял.

Маленький, даже микроскопический, можно сказать, паучок спустился мне на нос, я хотел выпростать руку из-под фартука, но паучок стал убегать вверх по невидимой нитке, и вскоре растворился в луче света.

– А локоть свой… приходите как-нибудь, подлечим.

Вот и не знаю теперь – идти, не идти?

Кстати, а ничего бабёха, – я даже приостановился, задетый подозрением: не меня ли она улавливала в свои сети? Впрочем, тут же себя и опроверг: всех она улавливает. Ей клиенты нужны. Переманить их надобно из других парикмахерских. Ну врёт, ну вычитала где-нибудь… Да, где-то я уже слыхал про подобное… Но какая мне разница. Развлекает и ладно. Может, я и на массаж заявлюсь. Хе-хе. Не любо – не слушай, а врать не мешай.