Текст книги "Легенда о малом гарнизоне"

Когда колонна дошла до выгона, на котором, собственно, и должен был располагаться аэродром, пленных посадили на обочине дороги. Мимо шли свежеиспятненные камуфляжем грузовики и цистерны с горючим. Потом откуда-то примчался на легком мотоцикле офицер, уже успевший настолько пропылиться, что невозможно было понять, в каком он чине. Офицер наорал на фельдфебеля, тот поднял колонну и повел ее наискосок через выгон, к липовой роще, где на опушке надсадно рычали и стреляли синим дымом два экскаватора, рывшие узкий длинный котлован. Эта стрельба доминировала над всеми звуками уже дышавшего зноем утра; она четко раскатывалась по полю, складывая расстояние, и все же Тимофей точно уловил тот момент, когда раздался первый настоящий выстрел. Он послышался сзади – то ли от дороги, то ли от хвоста колонны. Уж выстрел-то Тимофей угадал бы где угодно, среди любого шума. Но пули он не услышал. Тимофей замер и, когда раздались еще три выстрела подряд, присел и обернулся, успев одновременно левой рукой швырнуть на землю Герку Залогина.

От дороги вдоль колонны мчался немецкий военный мотоцикл с пулеметом в коляске. Трое конвоиров уже были убиты; четвертого пулеметчик прострочил в упор на глазах у Тимофея. Солдат даже не успел сорвать с плеча карабин; пули отшвырнули его, как удар оглоблей: он свалился в траву тюком, будто и костей в нем не осталось.

Но следующий солдат опередил пулеметчика и выстрелил первым. Правда, он тут же был сбит коляской, и все остальное время, как позже вспоминал Тимофей, бился на земле, на спине, все время норовил выгнуться, упираясь в землю пятками и затылком, но его что-то колотило изнутри, и он все срывался и начинал выгибаться снова, и опять срывался и все время кричал, кричал непрерывно.

Однако пулеметчика он убил.

Колонна уже лежала – и пленные, и конвоиры. По эту сторону колонны осталось трое солдат. Двое бежали без оглядки, втянув головы в плечи, куда-то прочь, лишь бы подальше от страшного пулемета; но третий, в голове колонны, уже стрелял с колена, причем не спешил, а тщательно прицеливался перед каждым выстрелом. Он посылал пулю за пулей, только все зря: такой, видать, это был стрелок.

Стреляли и остальные конвоиры. Пули летали над распластанной колонной, тянулись к мотоциклу, стягивали вокруг него свинцовый узел, и, судя по всему, одна из них должна была вот-вот поставить точку в этом импровизированном спектакле.

Но если так думали пленные, если в этом не сомневались немцы, водителю мотоцикла, пожалуй, эта мысль и в голову не приходила.

Увидав, что пулеметчик убит, он сбросил скорость до самой малой, выхватил из коляски немецкий танкистский автомат и, положив его на сгиб локтя левой руки, которой продолжал вести мотоцикл, дал длинную очередь над колонной.

– Ребята, в атаку! – закричал он. – Я буду прикрывать вас. Вперед!

Это был Ромка Страшных. «Вечный каторжник», как называли его на заставе за то, что он отсиживал на «губе» за свои бесконечные штучки-дрючки больше, чем все остальные, вместе взятые. Конечно, Ромка! – теперь уже окончательно признал его Тимофей. Что делает, паразит. Его же ухлопают в два счета!

Тимофей приподнялся на локтях:

– Красноармеец Страшных, как ведете бой!

– Тимка! – закричал Страшных. – Что у тебя за компания подобралась такая землеройная? Поднимай их в атаку!

5

Этот бой длился, наверное, минуты две. Может быть, больше. Может быть, даже целых десять минут. Не знаю. Когда начинаешь обстоятельно и последовательно перебирать события, из которых он слагался, получается немало. И если б записать все: кто что делал да кто что чувствовал, вспоминал и пытался понять, и решить, и решиться, на это не хватило бы и тысячи страниц.

Это тем более не просто, что случился не обычный бой, а сложнейшая трансформация: толпа пленных (а по всем естественнонаучным законам, подтвержденным многовековой историей всех стран и народов, пленный – это существо, которое живет и совершает поступки, исходя из единственной задачи: выжить, выжить любой ценой!) превратилась в коллектив, а он, в свою очередь, в воинскую часть, которая умеет все, что положено: наступать, и отступать, и держать оборону; второй раз превратить этих солдат в толпу пленных уже невозможно: они не сдадутся. Просто не сдадутся, как бы ни сложился бой – и все.

Но ведь для этой трансформации нужно время. И хоть какие-то условия. А откуда им взяться, когда колонна лежит посреди выжженного солнцем поля, плоского как стол, где каждый на виду, а смерть посвистывает над самой головой, чуть по голосам не ведет, и вдруг, забурившись в землю перед самым носом, порошит в глаза комочками глины. А уж следующая летит точно в тебя и, если опять не достанет, летит снова и снова: твоя – в тебя, твоя – в тебя (о господи, сколько же это может продолжаться!), в тебя…

Так умирает трус – снова и снова. И так считает свои пули герой.

Это труд солдата: лежать и ждать. Это его долг. Тысячу раз умереть, но не дрогнуть, и, дождавшись приказа, подняться, и пойти вперед, и, если понадобится, умереть.

Но прежде солдат должен знать: будет приказ. И все его мужество под пулями сводится к этому – дождаться приказа.

Но если он сейчас еще не солдат? – ведь он пока что только военнопленный. Кто ему может приказать? Разве что конвоир. А твой брат военнопленный, пусть он вчера сколько хошь «кубарей» носил и даже «шпал», даже «ромбов»! – то вчера было, а сегодня ему вчерашний генерал не указ, сегодня они одного поля ягоды, одно им имя – военнопленный. Сегодня для обоих и закон, и право, и бог, и судьба, и мать родная – конвоир.

Где же та сила, которая поднимет этого человека на ноги – может быть на смерть – и бросит вперед, на врага – на верную смерть, – если он знает: надо лежать, вжаться в землю, спрятать голову и лежать, лежать, авось пронесет…

Сложный вопрос.

И вот секунды падают, падают в прошлое одна за другой, а колонна лежит. Лежит, роет носом землю, а над нею поверх голов ведет бой пограничник Ромка Страшных. Все свои козыри он выложил. Осталось ему одно: помереть с музыкой.

Не получилось атаки.

Секунды тают, уже внезапность исчерпана вся. Зашевелились в колонне; что значит армейская школа: соблюдают субординацию, ищут старшего. Приподнимаются: «Комбат! Кто видел комбата?» И еще ответа не дождались, а уже побежал слушок: убит комбат.

А он, может, в эти секунды предстоящий бой через свой мозг пропускает. Ищет шансы, хочет их считать. А их нет!.. Что тут будешь делать? Если б дело касалось его одного, а то ведь сотни жизней…

Но не всех нужно подталкивать, не каждому нужен приказ. Кто поотчаянней да побезоглядней, как почуяли случай да как увидали – вот они, убитые немцы, лежат, и рядом – одна короткая перебежка! – их карабины валяются – заряженные, полуавтоматические, с хорошим боем. Эхма! Где наша не пропадала! – двум смертям не бывать… Бросились к оружию. И сразу же бой разбился на несколько поединков. Пули визжат, торопятся, обгоняют одна другую. Уцелевшие немцы лежат удобно, как на стрельбище: ноги для устойчивости разбросаны, локтями прочно в землю упираются и ведь стараются целиться, да разве совладаешь с нервами? – пляшут в руках карабины, пули рвут воздух. И у красноармейцев не лучше; эти и не хоронятся вовсе, кто как пристроился, так и шпарят выстрел за выстрелом, почти не целясь, словно задались поскорее пожечь все патроны. Один красноармеец уж как неудачно сидит – просто сидит на земле, и каждый выстрел почти опрокидывал его, но ему даже в голову не приходит завалиться набок и лечь поудобней: времени нет, и мысль (даже не мысль, потому что он сейчас не думает, он только стреляет, вся жизнь его в этой обойме) у него одна: вон того, конопатого, с железными зубами, с кольцом, с родинкой под левым глазом – убить, убить, убить…

И еще несколько пленных сорвались – чуть ли не из передней шеренги, – скопом навалились на головного, стрелявшего с колена немца. Но этим сразу не повезло: через колонну мягко перелетела, почти спланировала граната с длинной деревянной ручкой, и рыжая вспышка расшвыряла тела храбрецов.

Смять оставшихся конвоиров просто. Но дальше, дальше что? Что делать потом, куда отходить, когда они останутся одни посреди этого гладкого поля, почти безоружные, если из рощи, что впереди, уже бегут автоматчики, разворачиваясь в цепь, веселые и решительные автоматчики, которые еще не были в бою, не были под обстрелом ни вчера, ни сегодня, у которых еще никого не убило, и они предвкушают этот бой, предвкушают, как в ста метрах от колонны откроют огонь, будут идти в полный рост и поливать свинцовыми веерами: в каждой руке по автомату, их рукояти защелкнуты в гнездах на животе, – бо-по-по-по – с обеих рук, только и работы, что нажимай на спусковые крючки да вовремя меняй опустевшие магазины, шагая в полный рост по выщипанной траве залитого солнцем выгона. Ах, как прекрасна жизнь, когда знаешь, что ты силен и бессмертен, что ты шагаешь к победе, идешь, чтобы пролить кровь жалкого врага, много крови, тяжелый дух которой уже бьет в твою голову, в мозг, через ноздри – тяжелый и сладкий дух. Эта темная лента взбунтовавшихся рабов – она обречена. Им некуда бежать. Слева и справа – поле, там их перехватят мотоциклисты. Сзади у них дорога, по которой идут и идут машины, не так просто ее пересечь; а если даже и прорвутся – орешник на той стороне не станет им убежищем; поставить на дороге пулеметы – и в орешнике через несколько минут не останется ни одной живой души.

Лежат солдаты, все это видят. Кто может знать, что сейчас у каждого из них на душе? Инстинкт подсказывает: лежи, вожмись в землю, только выдержка может спасти тебя от смерти. А сердце?.. Почему все оглядываются друг на друга?..

Лежит пограничник Тимофей Егоров. Ждал команды в атаку – уже не ждет. Лежит последние мгновения. Лежит только потому, что это ох как не просто – сделать первый шаг к смерти, встать под пули. Но он знает: еще секунда, ну, две, ну, три от силы, – и он все же поднимется и вступит в бой, не может не вступить, потому что рядом бьется другой пограничник, такой же, как он, пограничник, пограничник с его заставы – Ромка Страшных. Он знал, что это конец, и смертельная тоска разлилась в его теле сонной истомой, и что-то как поршень надавило изнутри на его глазные яблоки, и боль перечеркнула их, как бритва. Но он уже ничего не мог изменить. Он был пограничником. Он знал, что и Ромка знает, что он, Тимофей Егоров, вступит сейчас в бой; Ромка и помыслить иначе не мог – ведь оба они пограничники! Выходит, им судьба погибать рядом, вдвоем.

Впрочем, Герка! Герка на месте. Морщит нос, нюхает воздух, как собака. Значит, их трое. Совсем весело помирать!

– Красноармеец Страшных! – крикнул Тимофей. – Укройтесь за машину и ведите бой из пулемета.

– А ну тебя, комод! Не учи меня жить…

Короткими очередями он прижимал охрану к земле, стрелял не целясь и даже не надеясь попадать – только прижимал; стрелял уверенно, потому что пули не зарывались в траву, не исчезали в ней бесследно, как это бывает в таких случаях – они тянулись к немцам белыми визжащими жуками, каждая пуля была видна, и это тем более угнетало немцев. Что и говорить, Ромке повезло, что автомат оказался заряженным трассирующими, только все равно это долго не могло продолжаться.

Ромка держался еще и потому, что часть конвоиров почти сразу невольно отвлеклась – вступила в бой с вооружившимися красноармейцами. Но и так против него было четверо. Потом осталось трое: фельдфебель приподнялся, чтобы удобнее было кинуть вторую гранату, теперь уже в мотоцикл, но тут уж Ромка не сплоховал. Пуля сбила фельдфебеля как-то снизу, словно удар подсечкой. Фельдфебель неловко свалился в траву, тут же приподнялся на четвереньки – видать, уже ничего не соображал, – переступил вперед руками, а потом у него в правой руке хрустнуло пламя, и взвизгнули осколки, оставляя в траве мгновенные бороздки.

Но уже от липовой рощи бежали автоматчики; каждый на несколько секунд исчезал в свежевырытом котловане и вдруг выскакивал, как отсюда казалось, гораздо ближе. Но уже вырывались из-под деревьев и запылили в объезд, явно с намерением отрезать путь к отступлению, три мотоцикла с колясками. А затем появился бронетранспортер, однако дальше котлована не пошел: его крупнокалиберный пулемет и на таком расстоянии брал хорошо.

Тут подоспел момент (его предчувствовал Тимофей, который поневоле, по привычке вел приблизительный счет выстрелам автомата; и Ромка, который свел очереди до минимума, до двух-трех выстрелов каждая, и бил уже не веером, а в сторону того из конвоиров, что рисковал поднять голову, и каждая следующая очередь чуть мешкала по сравнению с предыдущей; и что-то неуверенное в них появилось, и росло, росло; и ждали, ловили, боялись упустить этот момент немцы), когда у Ромки должен был опустеть магазин автомата. Это был уже второй магазин. Первый он и опустошил быстро, и заменил как-то сразу: немцы еще не успели оправиться от растерянности; интервал почти не отразился на ритме боя. Другое дело теперь. Теперь немцы ждали именно этих неумолимо приближавшихся секунд Их секунд. Чтобы можно было поднять голову, спокойно прицелиться – и увидеть, как твоя пуля сбила с мотоцикла этого нахального парня. И Ромка знал, что они выжидают, и дождутся, и убьют его сейчас, и ничего не мог придумать во спасение; даже совету Тимофея не мог последовать: упустил время, теперь ему не дадут перебраться за пулемет. И Тимофей знал: надо вскочить и добежать до пулемета раньше, чем истощится магазин. Надо сейчас бежать. Сейчас. Ну что же ты?..

Он попытался оттолкнуться от земли, но даже напрячь руки не смог. Вдруг оказалось, что сил нет. Ушла куда-то вся сила. Организм опять предал его: предохранительный клапан в системе самосохранения выпустил из него всю силу, как пар, и еще кто-то нашептывал в самой черной, самой дальней глубине сознания, еле слышно: лежи, лежи, дурак; жив останешься, лежи!.

И он лежал, огромный и беспомощный, умирая от стыда за свою неподвижность, считал выстрелы и не знал, как одолеть этот страх, который был не в душе, не в мозгу – это его тело не хотело умирать и боролось с его умом, и душой, и волей, И как только Тимофей понял, что душа и воля ему верны, он уже знал, что покорит тело, заставит его подчиниться. Только для этого нужно было время. Совсем-совсем немножко времени…

Он повернул голову и приказал:

– Красноармеец Залогин – к пулемету!

– Есть!

Залогин на четвереньках кинулся к коляске.

Страшных, прямой и словно окостеневший, не сводя остановившегося взгляда с шевелящихся стволов карабинов, на ощупь тыкал магазин, и это ему было еще и потому сложно, что обе кисти у него были забинтованы: и ладони, и каждый палец в отдельности. Он тыкал магазин, но не попадал скобкой в гнездо, и не осознавал уже, что происходит, отверстия в наведенных стволах гипнотизировали его, и он не смел опустить взгляда на автомат, и все тыкал магазином, и смотрел, когда же плеснут из этих черных дырочек беленькие огоньки.

– Падай!..

Кто-то, не выдержав, крикнул это совсем рядом, сопроводив совет ужасной матерщиной, которую, впрочем, перебили выстрелы. Ромка опередил их на миг. Он рухнул на землю, потом сел – и уже не смотрел по сторонам, занимался только автоматом. А рядом с ним щедро, будто это хлынул ливень, который нависал, тяготил, давил и вот, наконец, разразился – заливисто и четко бил пулемет. Сперва по конвоирам; потом куда-то вдаль, может быть, по набегающей цепи.

И вдруг, словно он был и в самом деле громче винтовок и пулеметов, над колонной послышался уверенный, привычно-командный голос:

– Батальо-о-о-он!..

Комбат стоял открыто, свободно; в левой руке штыковая лопата, правая выразительно зажата в кулак. Он сделал паузу как раз такую, что его увидели все, и, когда он понял, что его видят все, он резко выкинул кулак в направлении автоматчиков.

– В ата-а-а-аку-у-у! Ура!

– А-а-а-а!.. – взметнулось над полем.

Это был не крик – это был стон, исторгнутый и не горлом, и не легкими, а сердцем, в котором сплелись и ненависть, и отчаяние, и торжество, и уверенность, и счастье.

Сотни людей разом бросились вперед что было мочи. Охрану забили, зарубили – не задерживаясь, походя, между делом. Но главное – автоматчиков захватили врасплох. Те сообразить еще не успели, что же произошло, а красноармейцы уже совсем рядом: до них семьдесят – шестьдесят – пятьдесят метров… И как их много, господи! Немецкая цепь, еще несколько секунд назад производившая впечатление уверенной и неудержимой мощи, как-то вдруг, сразу, без перехода, без остановки попятилась, попятилась – и сыпанула кто куда. Лишь несколько человек попытались оказать сопротивление, они стояли и били с пояса, прямо в лицо красноармейской ревущей стене; свинец пробивал бреши в стене, но они тотчас же заполнялись новыми людьми, рвущимися вперед, навстречу пулям, и это было страшнее всего. Автоматчики поняли, что им не удержаться, однако побежали поздно: им не дали уйти далеко – изрубили и передушили всех до единого. Волна перекатила котловая, ударила в рощу (бронетранспортер горел; он так и не успел толком повлиять на судьбу боя: сначала молчал, опасаясь побить своих, а потом даже удрать не смог на изорванных пулями скатах; сожгли его сгоряча и, пожалуй, напрасно: он еще мог пригодиться красноармейцам). В роще, собственно, боя уже не было; немцы то ли бежали безоглядно, то ли сознательно отступали в стороны, пропуская превосходящие силы красных. С оружием у красноармейцев было все еще плохо: винтовку или автомат имел в лучшем случае один из десяти, но численно они действительно в несколько раз превосходили аэродромную команду, и атакующий порыв умножал их силы.

Всего этого Тимофей не видел. Он поднялся в атаку вместе с остальными, пробежал немного и рухнул без сознания. Опять, в который раз, его подвели рана в груди и потеря крови. Он не хотел с этим считаться, он судил себя и свои поступки, примеряя их по прежнему, здоровому Тимофею Егорову. Но его воля уже вытянула из тела все силы, и если бы не критическая ситуация, которая время от времени, вспышками как бы пробуждала его, он вообще вряд ли приходил бы в сознание.

Очнувшись, он сначала услышал рядом голоса и стук железа. Потом понял, что это разговаривают Страшных и Залогин, открыл глаза и увидел знакомый выгон – огромный, местами вытоптанный, местами зеленевший спелой травой, уже пошедшей в метелку; над плешинами дрожал прогретый воздух: тела убитых казались такими же выцветшими, как трава, и почти не приметными; в четырехстах метрах слева по проселку, как и прежде, пылили редкие немецкие машины: справа (хорошо разглядеть ее мешала спина Залогина) была липовая роща, на опушке суетились немцы, там же в нескольких местах что-то чадно горело, но стрельба уже ушла далеко, пожалуй, что рощу прошли ребята, прикинул Тимофей; теперь бы догадались на виноградник свернуть, а там до настоящего леса рукой подать.

Тимофей сидел, привалясь спиною к колесу мотоциклетной коляски. Он не помнил, чтобы сам так садился; значит, ребята подобрали. Из-за него остались. Как им теперь выскочить из этой западни?

Он хотел спросить, что у них случилось, но рот был стянут жаждой – слова не вымолвишь. Он попросил пить. Из-за спины появился Ромка, присел на корточки, отвинтил колпачок с большущей, зашитой в серое сукно фляги, прислонил к губам Тимофея. Тот сделал четыре глотка – и вода кончилась.

– Что ж ты не сказал, что ее мало?

– Через несколько минут будешь купаться в речке, комод,улыбнулся Страшных.

– А за своими никак не успеем?

– Никак, Тима. Поздно.

– А если под самое шоссе подвернуть?

– Я только что оттуда, Тима.

– Ладно. Крепко вы из-за меня вляпались.

– Ну уж из-за тебя! Не больно воображай, комод. Просто этот фашист из крупнокалиберного разворотил мне переднее колесо. Запасное ставим. Ну и тебя, конечно, тащить – если без мотора – нужен на первый случай хотя бы слон.

– Он у вас прямо сатирик, товарищ командир, – обернулся Залогин. – Прямо сил нет, какой скорый на язык. Прямо выкопанный Салтыков-Щедрин. А все через что?..

– Да, через что? – еще больше развеселился Страшных. – Пожалуйста, мерси-пардон, поделись глыбинами народной мудрости.

– А все через гордость, товарищ командир, – спокойно парировал Залогин, помогая Ромке поднять Тимофея. – В нем кило страху накипело, пока он перед фашистами катался на этой керосинке. Так он теперь на нас душу отводит, герой.

– Это я натерпелся страху? Я?!.

– А кто ж еще? Ты. Губы развесил прямо во как. Я уж думал: сейчас заревешь, потому как мы все не поднимались.

– Это ты зря на него, Гера, – вмешался Тимофей. – Он же видел нас с тобою. А пограничник пограничника в беде не бросит – это закон. Он это знал. Ты ведь знал это, Страшных?

– При чем здесь именно пограничники? А остальные что – не советские люди? Не красные бойцы? Я знал, что поднимутся все.

Они уже почти усадили Тимофея в коляску, втиснув рядом с убитым пулеметчиком, которого почему-то не сняли, и только тогда Тимофей смог поглядеть в другую сторону и увидал немцев, бегущих сюда от рощи, и три мотоцикла с колясками, причем на каждой пулемет; мотоциклы в километре отсюда свернули с проселка и теперь неторопливо, осторожно катили на них, одновременно расползаясь веером, чтобы не создавать удобную цель.

Страшных уже сидел на водительском месте. По лицу было видно: что-то ему не нравится.

– Тима, – сказал он с сожалением, – кажется, придется пострелять.

– Понял, – сказал Тимофей и стал выбираться из коляски. – Не бойся. Если недолго – я удержусь.

Он сел в седло позади Ромки, Залогин вскочил в коляску, и мотоцикл, словно только и ждал этой расстановки, громогласно кашляя – глушителя на нем, конечно, по немецкому обыкновению не было, – даже не рванулся – прыгнул вперед и полетел наискосок через выгон. Они сразу оказались на одной линии между мотоциклами и идущими по проселку машинами, и потому немецкие пулеметы молчали. Залогин тоже не задирался. Он поглядывал то на преследователей, то на машины, но вдруг повернулся к товарищам:

– Но комбат-то какой мужик оказался колоссальный, а? – весело кричал он: видать, эта мысль в нем все время сидела, да только сейчас вдруг прорвалась. – Вот не ждал. Ну никак! Я – то думал – рохля он, слабак. Народ в атаку рвется, а он лежит… А у него, выходит, думка была. Во как момент рассчитал – автоматчиков прихватили врасплох. Ты меня живьем зажарь – я бы такого не придумал. Я бы сдуру совсем в другой бок попер… Во мужик оказался!..