Текст книги "Легенда о малом гарнизоне"

8

Мотоцикл мчался к проселку не кратчайшим путем, а наискосок. Маневр показался немецким мотоциклистам очевидным; не имея возможности стрелять, они тоже устремились к проселку, полагая, что первый, кто на него выедет, получит перед противником изрядную фору. Они не могли знать, что проселок Ромке вовсе и не нужен. Его привлекал орешник.

По долгу службы ему были известны в этой местности все входы и выходы, и он вел мотоцикл с таким расчетом, чтобы проскочить заросли в их самом узком месте; кстати, как он будет, двигаться дальше – Ромка тоже знал.

До проселка оставалось меньше двухсот метров.

Проселок был виден далеко в обе стороны. По нему пылили несколько немецких машин, правда, с большими интервалами, почти все бензовозы для завтрашних и послезавтрашних самолетов, которые будут здесь базироваться. Водители на маневр мотоцикла среагировали естественно: те, что успели миновать незримую точку, где пограничники намеревались пересечь проселок, наддали газу; те же, которым до нее было далеко, стали тормозить и разворачиваться. В неопределенном положении оказался только один бензовоз: он сперва гнал, потом понял, что не успевает, и стал гасить скорость. Водитель смотрел испуганно и не пытался стрелять, а когда увидел, что пулемет МГ в руках скрючившегося на коляске Герки Залогина наведен на его машину, он даже замахал руками, энергично показывая, что в них ничего нет и что он не собирается вмешиваться в события.

– Бей! – закричал Страшных.

– Но ты же видишь…

– Бей, сопля! Может, он в спину хорошо стреляет.

МГ коротко застучал, но ничего не изменилось, только немец еще энергичнее замахал руками и разевал рот. Залогин ударил еще раз, более щедро. И опять ничего не изменилось, хотя бензовоз, словно уступая дорогу, отвернул в сторону и ткнулся в кювет. Но когда они проезжали мимо. Страшных успел заметить краем глаза, что шофер уже мертв. А потом их швырнуло вперед горячей волной, вбило в кусты. Прямо чудо какое-то, что не перевернулись.

И началось.

Пули защелкали вокруг, срезая ветви; встречные кусты хлестали по лицам. Страшных не успел сбросить скорость, отвернул один раз, другой, а через третий куст промчался насквозь и затем еще через один. Это его обмануло. Он решил, что, пожалуй, прорвется напролом – и мощность, и масса мотоцикла были подходящие, – повел машину почти прямо, беспокоясь лишь, как бы не перевернуться, и они тут же застряли. Куст попал между мотоциклом и коляской.

Сбоку была небольшая выемка. Пограничники загнали в нее мотоцикл. Это было как раз вовремя, потому что пули успели продырявить коляску.

Яма была сырой, но просторной. Страшных выключил мотор, однако Тимофей сказал: «Пусть работает». «Конечно», – сказал Страшных, досадуя на свою несообразительность, и включил его снова. Мотоцикл колол воздух, как целая батарея петард.

– Хорошо бы этого парня здесь положить, – Тимофей глядел на скуластое, с пигментными подпалинами лицо убитого узбека. – Только закопать не успеем. Жалко.

– Нет! – отрубил Страшных. Больше ничего не добавил и приготовился защищать это свое «нет», уж больно категорически оно прозвучало; после предыдущей его реплики эту могли расценить, как попытку реванша. Но с ним не спорили. Обоих сразу стало понятно, что убитый заслужил настоящих похорон с душевной надписью над могилой. Может, это было не очень разумно и удобно, во всяком случае – очевидная обуза в их положении. Но одно короткое слово – интонация – оказалось убедительней каких бы то ни было соображений. Глупо спорить, он прав, решил Тимофей и кивнул, что согласен.

– Послушайте, – сказал Герка, – мне это место что-то не нравится. Здесь сыро. Мы в два счета простудимся. А летний грипп, это ведь такая пакость – хуже не бывает.

– Ладно, не нервничай, – сказал Тимофей, – они еще не вошли в орешник. И они еще сами не знают, будут ли входить.

Он повернул голову к дороге; совсем недалеко от них над верхушками кустов низко и лениво клубился тяжелый дым от горящего бензовоза. Выстрелы поредели. Оно и понятно: хоть как разбирало немцев, но нельзя же бесконечно вслепую бить по кустам. Мотоцикл вколачивал звуковой забор, от которого закладывало уши и приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя слышали другие.

Тимофей сделал знак, и Страшных, успевший закрепить вело узбека вдоль коляски двумя ремнями, как мог плавно убрал газ.

И сразу стихла стрельба.

– Теперь для них загадка, – прошептал Тимофей. – Может, думают, мотоцикл подбили, а может, и еще что.

– Ох, чует мое сердце, – вздохнул Герка, – драпать надо. Помалу покатим этот драндулет, а как выгребем на чистое…

– Красноармеец Залогин, здесь не парламент, – оборвал Тимофей.

– Так точно, товарищ командир, здесь не парламент.

– Держите свое мнение при себе. Понадобится – сам спрошу.

– Вас понял, товарищ командир.

– Вольно.

– Вы думаете, они так просто отпустят наши штаны?

– Нет. Мы для них вроде отдушины, чтобы сердце смягчить. Так они нас не отпустят, – улыбнулся Тимофей.

Страшных, чутко ловивший каждый звук, живо к ним повернулся:

– Тим, мотоциклы вправо покатили. Надо думать, через Дурью балку хотят нам в тыл войти.

– Все три?

– Похоже. Что им здесь делать?

– Правильный маневр. Все правильно делают, черти. Сейчас в цепь развернутся… – Тимофей затих, всем телом слушал. Вдруг встал. – Ну, Страшных, на тебя вся Россия смотрит.

– Не дрейфь, комод, – оскалился Ромка. – Вот увидишь: еще сегодня будешь в медсанбате крахмальным бельем хрустеть. Это я тебе говорю. Мое слово.

– Дай-то бог! Мне в медсанбат, Рома, во как надо! Понял? У меня с этими гадами свои счеты. И если без меня управятся, я себя всю жизнь грызть буду – понял?

– Они пошли! – перебил Залогин.

– Значит, и нам пора. Будь готов: чуть какая драка – ты к пулемету.

– Само собой, – сказал Залогин.

– Ну, Страшных!..

– Спокойно, ребя, со мной не пропадете. Вперед!

Они выкатили мотоцикл из ямы. Опять рядом была смерть: пули фыркали в листве, вырывались из соседнего куста и с каким-то падающим звуком исчезали впереди, стучали по веткам. Это стригли автоматы. Немцы вошли в кустарник просторной цепью, и по тому, как то в одном, то в другом месте брызгал выстрелами испуганный автомат, было ясно, что взялись они за дело всерьез, что бредень густой – сквозь него не проскочишь. Потом где-то довольно близко, но в сторону, пробубнил несколько выстрелов крупнокалиберный – откуда-то уже успели подбросить. «Залогин прав, – подумал Тимофей, с трудом втискиваясь в коляску, – их по-настоящему разобрало. Так просто наши штаны не отпустят…»

Узбек был маленьким, и при жизни, наверное, почти совсем не занимал места. Но убитый он словно вырос, его тело стало удивительно громоздким и каким-то твердым, неподатливым, хотя убило его всего несколько минут назад. Тимофей привалился к нему и закрыл глаза.

Мотоцикл сперва катил не спеша. Об автоматчиках Страшных не думал. Или попадут, или нет, – значит, будь что будет. Как только немцы вступили в орешник, они лишились возможности следить за пограничниками по шевелению кустов. А слепых пуль бояться – так лучше вовсе с печи не слезать. Ромку заботило другое: немецкие мотоциклисты. Счастье, что местность они знают плохо. «Сейчас они уже выскочили из балки, добрались до речки, – раскладывал он их маршрут, – и повернули в объезд орешника. Они надеются нас перехватить. Ну-ну! Что они будут делать, когда через две-три минуты упрутся в излучину, в обрыв, где им не проехать? А мы как раз из кустов выскочим: здрасьте! Прямо на глазах, но для стрельбы далековато; и, чтобы продолжать погоню, им придется потерять еще несколько минут, пока будут искать брод. Жаль, брод совсем рядом. Ну ничего, кое-что мы успеем выгадать», – решил Ромка, ужасно довольный собой и тем, как все складывалось.

Он сдерживал мотоцикл, пока немцы их не нащупали, пока воздух не заныл от пуль, которые потянулись к ним отовсюду. Даже Тимофей не выдержал и крикнул: «Гони!» – и он рванул опять напрямик, напролом, не разбирая дороги. Мотор выл и гремел, Герка то и дело соскакивал, тянул вверх то заднее колесо, то коляску, при этом так таращил глаза от напряжения и так орал, что можно было подумать, что он идет на побитие мирового рекорда. И Тимофей орал, и Ромка, аж горло заскребло. Они даже не вырвались – вывалились на луг и увидели слева мотоциклистов, но это было уже не страшно, главное – от облавы оторвались, а с того берега стрелять по ним было совсем не с руки – до тех пор, пока немцы не увидят их уже на горке. Но тогда тем более, ищи свищи, черта с два в них попадешь на таком расстоянии.

Это были минуты блаженства. Ушли. Ушли!.. Смерть осталась где-то там, позади, далеко позади и внизу, в стрекочущих кустах, в сердцах обескураженных немцев. Она еще бросила им вдогонку несколько свинцовых камушков, когда они взлетали на прокаленный солнцем бугор, но это уже было несерьезно, а потом стометровый шлейф пыли закрыл их, как дымовая завеса, и они испытали сладостное облегчение победы.

Разве теперь, после пережитого, они могли принимать всерьез каких-то мотоциклистов, по сути – равных противников? Впервые равных противников.

Смешно думать об этом; они проедут еще километр и отвяжутся, рассудил Страшных. И выжал из мотоцикла все, что умел, чтобы помочь немцам найти это очевидное решение.

Потом он подкрепил свои доводы неким изящным маневром, после которого выиграл еще сотни три метров.

Потом он вдруг понял, что его почти прижали к границе. Пересекать ее Ромка не собирался: если здесь он знал все, то за кордоном хозяевами положения сразу становились немцы. Ромка спохватился как раз вовремя, чтобы успеть вывернуться. «Эка настырные парни, – подумал он, – а ведь они знают свое дело!..»

Тут он впервые поставил себя на место противника и признал, что ничего сверхъестественного не происходит. Если немцы – профессионалы, уверенные в себе опытные вояки, то с чего вдруг они будут уступать втрое слабейшему противнику? «Ну конечно, ведь их втрое больше! – понял Ромка. – Я-то, дурень, не придал этому значения, а для них, может, это главный аргумент».

И ему представилось, что и немцы, может быть, вначале думали просто догнать его, а когда сообразили, что этот номер не пройдет, стали зажимать его в какой-то угол.

Ясное дело: их втрое больше, и они настолько уверены в успехе, что для них это не поединок, не бой – гон! Они гонят зайца, они просто охотятся – вот что они делают!..

За такую самоуверенность надо наказывать, решил Страшных, однако вовремя вспомнил, что он не один. Тимофей был плох, даже приглядываться не требовалось, чтобы понять, чего ему стоит борьба со слабостью; он сидел прямо, слишком прямо, слишком напряженно, как сидят только из последних сил. Его надо в лазарет сегодня, сейчас же. «Ваше счастье, гниды!» – пробормотал Ромка, и сложным зигзагом увернулся от немецкого трезубца, и запутал след, и совсем было решил, что перехитрил немцев и ушел, но тут за рощей появился, накатываясь, точно по адресу, коричневый шлейф, и с другой стороны – еще один, а вот и третий клубится, и на его острие – неясный мелькающий комок машины…

Такой же шлейф выдавал и пограничников. Пока катишь по тропкам через рощу или режешь напрямик через лужок – еще куда ни шло. Но любой проселок, даже стежка, если она была мало-мальски растоптана и высушена солнцем, буквально всплывали в воздух от малейшего прикосновения острозубых протекторов.

Страшных снова попытался оторваться, потом еще раз… Немцы висели прочно. Однако действовали несогласованно, и только поэтому пограничникам пока что удавалось ускользать от прямых ударов. Правда, у немцев было оправдание: гонка велась на предельных скоростях, немцы едва-едва успевали, у них просто не было минуты, чтобы принять единый план. Но время работало на них. Как только они заметят, что Страшных вовсе не свободен в выборе маршрута, а мечется в прямоугольнике два на пять километров, ему несдобровать. Зажмут, как поршнем придавят к ферме, или к запруженному войсками шоссе, или к тому же выгону. И все же Ромке на это было бы начхать; был бы он один – не задумываясь, продолжал бы эту карусель, крутил бы ее и крутил – до визга, до огня в подшипниках – это была его стихия! Его подстегивал азарт. В душе у него пело, поднималось как радость, он наслаждался этой игрой. Ах, был бы он один! – вот порезвился бы он! Такие бы устроил «кошки-мышки» – на час! а может и до вечера, если б не надоело. Он кружил бы до тех пор, пока не надоело, испытывал бы свое счастье, свой фарт, потому что в этом для него была вся жизнь, весь ее смысл. Он всегда так жил…

Но Тимофей, уж как он ни был плох, скоро сообразил, что происходит, и сказал таким тоном, что было ясно – это приказ:

– Кончать надо с ними, Страшных.

– Есть кончать!

Он и сам видел: погоня уже перешла в стадию, которая у шахматистов называется повторением ходов. Как только это заметят и немцы, они смогут предвидеть его действия, и тогда – привет бабушке! Вот и вся цена мечтам о карусели до вечера.

Впереди показался старый грейдер, узкий старый грейдер, обсаженный высокими дуплистыми тополями. Здесь если врага не убьешь сразу и он заляжет за такое дерево, его оттуда не выковыряешь. Для засады не годится.

Но если спуститься по тропинке к реке… если один заляжет здесь, в кювете, а самому развернуться в прибрежном кустарнике и там поджидать… и когда они начнут спускаться – встретить…

Страшных начал неприметно сбрасывать скорость, давая немцам приблизиться. Пусть войдут в визуальный контакт, пусть видят, что я делаю: пусть доверяют клиенту!

Вот уж и грейдер гудит под колесами, тополя слева и справа – совсем рядом. Да это ж совсем древняя дорога, двум машинам не разминуться, понял Страшных и почему-то обрадовался этой ненужной догадке. Потому-то по ней никто и не ездит, по этой дороге, ухмыльнулся он и сказал через плечо Залогину:

– Гляди, я сейчас поворачиваю, а ты с автоматом в кювет. Я их снизу встречу, и, если попытаются залечь, вжаришь им в зад.

– Ну уж нет! Пулемет – мой кусок хлеба. Так что бери свою машинку и сам вали в засаду.

– Да ты хоть на мотоцикле умеешь?

– Разберусь.

Так и вышло. Немцы едва перевалили кювет, как дали полный газ, причем одна машина неслась по тропинке, а другая прямо через лужок, по высокой траве, наперехват: немцы уже знали этот порядок ходов и хотели выгадать на нем темп. Третья машина отстала почти на километр, и, если бы здесь была другая география, если б лужок был хоть чем-то закрыт, возможно, и эта кинулась бы в бой, чтобы, на худой конец, попытаться выручить своих. Но, как назло, лужок с грейдера просматривался отлично, и немцы видели, что произошло с первыми двумя машинами. Не доезжая трехсот метров, мотоцикл резко затормозил, развернулся, а Ромка вслед ему даже пальнуть не смог, хотя бы просто так, вместо соли на хвост – патроны у него в магазине опять кончились, а запасных больше не было.

Один мотоцикл горел. По Ромкиной вине: он увидал, что из-под перевернувшейся машины выбирается пулеметчик, и ударил по нему, не целясь. Еще двое были убиты наповал, а одного насмерть придавило мотоциклом.

Страшных постоял, прислонясь плечом к рубчатой коре тополя. Тихо. Трава пахнет – одуреть можно. Жуки летают. Перепела переговариваются… Только где-то за холмами ворочается гром. Страшных прислушался. Так и есть – семидесятипятимиллиметровые. Густо бьют. Бой хорош, или просто снарядов – бери не хочу. Но далеко это, ох далеко!..

Мотоцикл горел с треском, пламя гудело, как в трубу. Пламени почти не было видно; оно угадывалось только на фоне дыма – густого, чадного от бензина и краски. Дым сперва нерешительно расползался во все стороны, но потом, словно щелочку нашел, как-то весь сразу потек вниз, в сырую ложбину, к речке.

– Тебя что – ранило? – крикнул Залогин, заметив наконец, что Страшных все не идет.

Он подъехал снизу на мотоцикле и даже успел перевернуть горящую машину, пытаясь погасить пламя, но тут же убедился, что это не просто, а возиться времени не было. Тимофей сидел в коляске как-то боком, почти лежал; издали не было видно, открыты его глаза или нет.

Страшных побрел через высокую траву, волоча автомат почти по земле. Остановился возле немца, которого минуту назад убил. Его обгоревший мундир был изорван пулями. И лицо хоть и немного обгорело, а уже не разберешь, сколько ему было годочков. «Моя работа, – подумал Страшных. – Я его убил. Минуту назад он был еще жив; совсем живой, он гнался за нами, уверенный, что перестреляет нас. А я его убил. Живого человека. Живого человека», – еще раз упрямо повторил Страшных, прислушиваясь, не дрогнет ли у него в груди хоть что-нибудь. Но ничего не дрогнуло. Пустые слова. Когда он смотрел на этого убитого им фашиста и произносил «живой человек» – это были пустые слова. Просто фашист – и эти слова не совмещались. А может, причиной всему была та груда полусгоревших товарищей в провале котельной или пристреленный в упор Эдька Постников, которого он узнал только по надписи на ремне.

– Ты чего скис? – Залогин, уже весь вымазанный в саже, попробовал заглянуть ему в глаза. – Мучаешься, что укокошил фашиста?

– Нет. Просто устал.

– Нашел время! Давай помоги обыскать их. А то комоду нечем будет перевязку сделать.

– А сам не можешь?

Залогин посмотрел на трупы, медленно повернулся к Ромке, покачал головой.

– Не могу.

– Мертвяков боишься?

– При чем здесь мертвяки? Что мертвяки, что живые… Но… лазить по чужим карманам…

Страшных едва не рассмеялся – таким наивным это показалось ему поначалу. И уже собрался сказать: «Ну, раз ты щепетильный…» – но представил, как будет выворачивать карманы немцев… Нет, это не так просто! Он почувствовал, что должен сначала сломать что-то в себе. Иначе не сможет. Какая глупость! – попытался он переубедить себя, потому что не хотел ничего в себе ломать, и все-таки понял – придется.

Их воспитали на идеалах столь чистых, что малейшее отступление от них уже казалось кощунством…

– Давай поищем в багажниках, – предложил Страшных. К горящему мотоциклу подступиться было уже невозможно, и они побежали к уцелевшему. Шерстяное одеяло, два пакета НЗ, две банки консервированной колбасы, буханка хлеба, початая бутылка чего-то спиртного, термос с какой-то бурдой, похоже – с кофе, а дальше насос, запасные камеры, инструмент, коробки с патронами – целое богатство, а индивидуальных пакетов нет.

На золотисто-коричневой этикетке бутылки красовалась голова оленя с густыми рогами. Страшных вынул зубами пробку, старательно обтер горлышко рукавом и ладонью, сделал один глоток, потом еще несколько. Зажмурился.

– Хороша штуковина! Прямо огонь по жилам. Попробуй, – предложил он Залогину.

– Я не пью.

– Да брось ты! Наркомовские тебе положены? Положены. Ежедневно! Знаешь, как снимает усталость?

– Не хочу.

– Глупо. Ну, я твою долю комоду отдам, ладно? Ему это сейчас во как надо. Совсем скапустился.

Тимофей задремал на минуту, а может быть, слабость сморила. Но Ромкины шаги он услышал и открыл глаза.

– Почему мы задерживаемся?

– Сейчас поедем, – сказал Страшных, отметив про себя, что, пожалуй, Егорову хуже, чем он предполагал. – А ну заглотни, только помалу.

– Самогон?

– Послабше будет. Но до санбата на этом газу ты продержишься.

Только сейчас Страшных заглянул в багажник своего мотоцикла. Здесь тоже было припасено немало всякого добра – кроме бинтов. Он вернулся к Залогину. Герка сидел на корточках возле задавленного лейтенанта, перед ним лежал черный кожаный бумажник немца, а сам он разглядывал фирменную фотокарточку: этот же лейтенант, только в парадном мундире и с медалями, рядом полненькая блондинка, светлоглазая, в перманенте, а между ними совсем маленькая девчушка, вся в локонах и шелке.

– Кончай. Если те возвратятся с подмогой – худо нам будет.

У второго пулеметчика в сумке они нашли то, что искали.

Они забрали коробки с патронами, три автомата, бинокль и «вальтер» лейтенанта. Забрали весь съестной припас и одеяло. Бензином почти не удалось разжиться, видать, вчера немец неплохо поездил, сразу подзаправиться поленился, а сегодня когда ж ему было этим заниматься, а еще и к восьми не подошло, когда началась заварушка.

Потом они посовещались, стащили с лейтенанта френч (он был совсем новенький, даже не порван нигде) и предложили Тимофею надеть. Ведь, по сути, он был до пояса голый. От гимнастерки остался лишь правый рукав, и воротничок, и клочья материи на груди и спине; куда больше тела закрывал бинт.

Но Тимофей даже примерять не захотел. Шнапс уже действовал. Егоров сидел свободно, и глаза были ясные.

– Нет, – сказал он, заворачиваясь в одеяло. – Сойдет и так.

Страшных забрался в седло.

– Ну что, на север двинем? Там вроде наши шумят.

– Наши сейчас везде, – сказал Герка. – Так что это не горит. Может, сначала человека похороним? Гля, место какое классное. Тихо, красиво.

– Вот сейчас набегут сюда фашисты – получишь тишину – сказал Ромка и повернулся к Егорову. – Твое слово, командир.

Тимофей кивнул.

– На север сейчас невозможно – через шоссе не проскочим. Ночи надо ждать… И хоронить абы как – грешно. Мы что – боимся их? или удираем?.. Ладно, давай на хутор к Шандору Барце.