Текст книги "Не говори о нём"

5

Даже в лыжном костюме Иванкова выглядит лучше, чем все ее верные в выпускных платьях. София не может без восхищения смотреть на то, как уверенно Иванкова перебирает палками в стылом воздухе, припадает на правую ногу и оставляет позади мальчишек на лыжне. Ее штаны на пуху уютно хрустят среди тонких стволов подроста, наушники мелькают рябиновым пятном, сливаются с рыжими стволами выросших сосен. Кажется, что она сама вочеловечившаяся сосна. Рот полуоткрыт, копна волос буквой «ж» распласталась по лбу. Еще и еще. И вот Иванкова обгоняет Впадину, которая кое-как удерживается на лыжне, как курица, разводит руками, с остервенением втыкает одну палку в колею, другую – в сугроб рядом с ней.

В редине виднеется дорога, машины изредка следуют по ней, облаченные в клубы мелкого снега и выхлопных дымов. Подлесок мелкий, занесенный сугробами, на стволах, расположенных близко у лыжни, выцарапаны имена, стесана желтая блонь, зияет бурая древесина. Кто-то бьет палками по сосне, за шиворот Софии немедленно набирается снежная сыпь, она недовольно поводит плечами и оборачивается.

– Эй, Софка! Что так уныло идешь! Не хочешь успеть с горки покататься?

Руслан в вязанке, с раскрасневшимся лицом, стоит перед ней и улыбается желтыми в окружении белого снега зубами.

– Задумалась.

– В последнее время ты вообще какая-то задумчивая. Влюбилась, что ли?

И, шурша курткой, не дожидаясь ответа, Руслан огибает ее с правой стороны, задевает палкой кустарник, не оборачиваясь, выпрастывает из ветвей палку и уверенно уходит вперед. О его возвращении домой стало известно на Рождество. Говорили, что его нашли в каком-то из притонов Омска, что он поехал туда, познакомившись с девушкой в сети, а потом принял решение остаться, и все закрутилось: он хотел начать жизнь с чистого листа, но увидел в выпуске новостей свое лицо и понял, как он скучает по родителям и школе. Попытка бегства от себя кончилась слезным возвращением к себе, как будто в этом имелся какой-то смысл. Сама София не заговаривала с ним об этом, всю подноготную выложила ей Волобуева в первый день третьей четверти.

О нем говорили бы в городе не один месяц, если бы тогда же не стало известно о смерти сына Анны Сергеевны. В первые дни, облаченная в черную блузку, в длинные черные брюки с двойными стрелками, завуч ходила по школе с лицом, будто собранным из осколков крашеного стекла. В ней было столько боли, что невольно казалось, она передергивает, кокетничает. Потом было вручение награды Анне Сергеевне за сына посмертно – в актовом зале, где Гильза тремя неделями прежде хватал за руки учениц. Директор – своей огромной челюстью – говорила о подвиге, о том, что школа носит имя героев Афганской войны и со временем к ним могут прибавиться имена героев другой войны… Шло покашливание с первых рядов. Вставал заместитель городского головы, приканчивал взбунтовавшийся галстук на животе, вытягивал манжеты рубашки из-под обшлагов пиджака и говорил, что страна не забудет своих героев; что Россия потому Россия, что в ней есть люди, подобные умершему сыну Анны Сергеевны, вернее, были, и что быть сибиряком – значит быть русским в высшем смысле этого слова. Вялые рукоплескания, как отзвук лежащего за три тысячи километров на север моря. София сидела на задних рядах, то и дело смотрела на затылок Анны Сергеевны и на говорящий желейный рот заместителя головы. Громкие слова – «доблесть», «мужество», «офицерская честь» – камнями отскакивали от головы завуча, и от всего этого веяло чем-то необъяснимо пошлым, как от отца, когда он пытался ей объяснить, почему она должна быть горда им и почему в их маленьком городе он занимает не последнее место. И все, что есть вокруг, – последняя правда; и иной правды, за пределами первобытного бора, что окружает их город неразмыкаемым кольцом, нет и быть не может.

– Ты чего, София?

София сразу не узнает возвышающуюся над ней Впадину, как в тот вечер, ее глаза густо накрашены. Мимо сосен проносится учительский голос – призыв снимать с ног лыжи, брать их под мышки и идти в школу.

– Ничего. Просто задумалась.

– Я… хотела сказать тебе спасибо.

– За что?

Голос Свербицкой непривычно жалостлив: так она выражает благодарность.

– За то, что та история не получила огласки. Я понимаю, как тяжело было сохранить все в тайне, особенно от Ленки Волобуевой. Но если никто не знает до сих пор, значит, ты никому не сказала. Спасибо.

И она с чувством коснулась плеча Софии.

– Я просто выбросила это из головы.

Свербицкая некрасиво улыбается.

– Ты думаешь, я тебе поверю? Нет, София, я была о тебе худшего мнения. Мне стыдно, и… – лес прошивает учительский свисток, – через два года мы поженимся с Павлом Степановичем. Он… душевный человек, никто не понимает его так, как я, и… пойдем, нас будут искать.

Хруст снега, шуршание штанов, Свербицкая следует за Софией, несет скрещенные лыжи на плече, они идут по канту лыжни, иногда проваливаясь в сугробы. София слушает, что говорит ей Впадина о будущей жизни с Гильзой, и в ней борется внимательность к кустарникам, которые она не узнает под снежными завалами, и рассеянное умиление болтовней Свербицкой. Неужели она настолько доверчива? А куда, Впадина, он денет свою прошлую семью? Топором зарубит – жену и детей? Зря ты связалась с женатым мужчиной, который старше тебя на тридцать лет, а к тому еще учитель ОБЖ и любитель несовершеннолетних девочек. Но София не высказывается вслух. Слова Впадины проходят мимо нее, размеренный хруст снега под ногами делит ее речь на периоды: «…и мы переедем в Москву» – хруст, – «жизнь будет нам…» – хруст. Свербицкая так настырно пытается стать ее подругой, что Софии ничего другого не остается, как улыбаться ей и кивать, не глядя в глаза. Она не видит, что в тягость Софии, что ее приступ дружества – лишь попытка загладить прошлогоднюю откровенность, навязать Софии обязанность дальнейшего молчания. Наконец кое-как Софии удается затеряться в растянувшейся змее из учеников в лыжных костюмах. Они идут мимо домов, похожих на увеличенные картонные коробки, с вырезанными окошками для воздуха, и от юности, от переполняющих их сил они смеются и кричат. Вон где-то заводится увесистый смех Иванковой, в ней есть что-то, кроме нахальства и самоуверенности, какая-то мшистая убежденность в том, что она значительнее тех, кто преклоняется перед ней. В ней проступает порода, а в Софии нет породы, в Софии есть запутавшийся большой ум, словно ложкой вычерпавший из нее чувства прежде, чем она сумела их испытать.

В четыре часа пополудни София была дома, она снова застала ссору родителей. Ее приход лишь на время утишил маму, которая теперь по возвращении домой из детского сада взяла в обыкновение спрашивать отца, насколько подрос его капитал за день. Отец просил ее не язвить.

– Я не язвлю, – отвечала сухопарая чужая женщина с плоской грудью и снова спрашивала: – Ну, все-таки сколько?

– Я уверяю тебя, рост будет. Нужно просто подождать.

– Сколько ты потерял?

– Курс упал в два раза.

– И что ты намерен делать? – спрашивала она спокойно и своим спокойствием была страшна.

– Будем ждать, это долгосрок.

– Игорь, – говорила она так холодно, что предновогодние заморозки с наростами льда на кухонном окне казались оттепелью, – Игорь, если ты немедленно не выведешь деньги, которые вложил, тварь, я выселю тебя из дома, понял?

Отец не мог мириться с таким обращением: начиналась ссора. Последнюю неделю общих ужинов не было, отец поднимал очки на лоб, тер опухшие веки и про себя читал статьи с телефона, какие-то вбросы, так что казалось, будто он молится в голубом сиянии экрана. София чувствовала к нему виноватую нежность, но, заставая его по вечерам на кухне, где в углу у холодильника лежал спущенный гостевой матрац, она становилась молчаливой. Между ними как будто была стена – и чем вернее София признавала в себе желание умерить его боль, тем больше начинала жалеть себя. Так странно. Вроде бы она любит своего отца, вроде бы хочет помочь, но, спрашивая его о криптовалюте, она видела, что тяготит его, что он думает, будто она спрашивает из любопытства, а не из сочувствия или желания развеять отцовскую скорбь. А может быть, и в самом деле ее сочувствие – умственно, отца не обмануть, и единственное, что вызывает в ней какой-либо чувственный отклик, – это собственная смерть?

Никакой искренности. Никакой отзывчивости. Одна душевная черствость – от бабушки – к отцу, от отца – к ней, одна смерть, заключенная в семени. И недаром Абра накануне заставлял ее смотреть запись с выкидышем: как врач, разместивший ее в сети, деловито рассказывает о том, где были ножки у недочеловека, где голова и почему она напоминает голову ящерицы, затем изящными пальцами в желтых перчатках убирает кровавый комок в прозрачный пакет на застежке и заключает: «Берегите себя». Потом Абра в шестом часу утра написал ей, что все мы выкидыши в этом мире, что если мы родились здесь, значит, не смогли родиться в том мире, где смерти нет.

Сотовый сотрясает карман джинсов. Она совсем забыла о том, что сегодня Сергей позвал ее в пиццерию, после начала четверти он ищет повод с ней увидеться, чтобы поговорить о своих чувствах. Намерение – столь же бессмысленное сейчас, сколь и желанное год назад. София надевает шерстяную юбку в шотландскую клетку, шерстяные колготки и свитер с лосями – такой же, что у брата, только на три размера больше. Ее движения неохотны, ее как будто бы тормошат во гробе, как ту девочку, которая восстала из него. И если об отце она хотя бы успевает подумать и из мыслей породить сочувствие, то что делать с Сергеем, она не знает.

В начале седьмого они встречаются у драмтеатра. Исполинская, украшенная гирляндами и игрушками елка не убрана, ледяной городок с потекшими лицами Дедов Морозов, с отбитыми носами Снегурок и огромной горкой, составленный вполовину из досок, вполовину из кубов льда, по-прежнему на месте. Над площадью стоит гомон, дети толкутся на горке и, кто на ледянках, кто на картонках, с восторгом в лицах скатываются с нее. Неподалеку за коробом с вертящимся штырем продают сахарную вату, школьники хищно вгрызаются в нее – и на месте укуса вата желтеет, становится охрово-кровяной.

В пиццерии малолюдно, Сергей снимает легкое пальто, являет всегдашний пиджак с заплатами на локтях, сорочка на вороте расстегнута на две пуговицы. Волосы зачесаны набок, так что по левой стороне головы идет ржаной пробор с пепельно-розоватой кожей. Они садятся за стол, убранный парой скатертей, официантка в летах – сухопарая, как и ее мама, выеденная жизнью, – приносит два меню – на обоих истерлись уголки, прозрачная пленка, оборачивающая вишневую кожу, износилась.

– Я рад, что мы наконец можем поговорить. Мне надоели случайные встречи во время перемен, в столовой… я…

Взгляд Софии, видимо, смущает его: надо меньше показывать вид, что он ей неинтересен. Стал неинтересен.

– Как Тюмень?

– Я скучал.

– Вот как? По школе?

– По тебе.

– А у нас здесь не до скуки было. Ты слышал, вернулся Руслан? И потом где-то в Сирии погиб сын Анны Сергеевны, об этом просили не говорить, но весь город только это и делает.

– То есть ты не скучала?

София внимательно смотрит на ухоженного мальчика, от которого совсем скоро станет бесконечно далеко. Ответ складывается сам собой: «Нет», затем идет добродушный смешок, на котором она тотчас прерывает себя и, посмурнев, начинает пролистывать меню.

Разговор не клеится, еще месяц назад она чувствовала себя с ним легко, теперь любая ее шутка воспринимается им как пренебрежение, она это чувствует и, значит, начинает следить за каждым словом – это утомляет Софию, загоняет в воображаемую комнату, где пахнет сыростью и окна заколочены щербатыми досками, со свилью. Сергей заказывает большую неаполитанскую пиццу на двоих, рассказывает о Неаполе, в котором он побывал прошлым летом вместе с родителями, о том, как было не подрался с цыганом, который приставал к ним, пока они сидели за столиком перед кафе, и вдруг – по странной связи – задает вопрос о Волобуевой.

– Как она провела каникулы? Говорят, связалась с кем-то из Раздольной?

София пожимает плечами, ей неприятно, что Сергей не прочь поговорить о пороках Волобуевой, как будто только она по дружбе может презирать ее и советовать завести ей постоянного «друга».

– Не знаю. Она гриппует уже который день.

– Уверена, что гриппует?

– Ты в чем-то ее подозреваешь? Может быть, ты разговаривал с Иванковой и она тебе выдала все сплетни про Лену? Что же тогда ты не сидишь с ней в кафе сейчас, она, кажется, не против? Или, может быть, она прячется под столом? Эй, Маша, – София поднимает угол скатерти, – ты где? Где твой поганый рот?

Сергей усмехается, но сдержанно.

– Ты, видимо, забыла, что я тебя спас от нее. И твой рюкзак спас. Если тебе неприятно, я не буду повторять чужую болтовню. Просто мне действительно любопытно, что стряслось с Леной.

Галкообразная официантка принесла чай в прозрачном французском чайнике. Сергей кивнул ей и закрыл свою чашку ладонью. Другой рукой он протянул Софии коробку, завернутую в шашечную подарочную упаковку.

– Что это?

– Посмотри. Небольшой подарок. Я ведь так и не поздравил тебя с Новым годом.

Сергей с улыбкой кивает, подбадривает ее. София одним движением освобождает коробку от шершавой завязки, шуршит упаковкой, пытается выпростать из нее коробок поменьше, срывает крышку и достает небольшую черненую шкатулку с верхом, расписанным под жостовские узоры.

– Что это?

– Декупаж.

– Нет, я имею в виду, откуда она у тебя? Должно быть, она стоит целое состояние?

Сергей сдержанно мотает головой, его глаза отзывчиво блестят.

– Нет, я не могу ее принять.

– София, просто взгляни на крышку, – он касается ее рук, забирает шкатулку, отпирает ее, внутренности ее похожи на простудный зев, – вот белый лебедь на озере, а вот огромная тень на воде. От него. Озеро названо в честь Девы Марии – матери Христа. И с ним связана одна очень проникновенная легенда.

– То есть она сделана на заказ?

Сергей кивает. София касается шкатулки, она холодная, безжизненная, белый лебедь кажется меньше своей тени, сверху на крышке застыли незаходимые Солнце и Луна, а меж ними улыбается то ли Илия с огненной бородой, то ли сам Господь Бог. Жилистая женщина приносит пиццу, заваленную оливами и половинами помидоров черри, и ставит ее на середину стола. Сергей, не замечая ее, говорит:

– У всего есть тень, даже у самой прекрасной птицы, даже у той птицы, которая всегда находится в полете. Но для всех нас, как и для этой лебеди, которая напоминает мне почему-то тебя, есть тихая заводь, где тень и тело, ее отбрасывающее, становятся одним целым. Все вокруг пытаются найти это чудесное озеро, озеро, которое упраздняет двойственность этого мира. Понимаешь меня?

– Звучит… романтично.

– Нет, я еще не закончил. И тысячи-тысячи людей путешествуют по миру в поисках этого озера, но нигде им не удается отыскать это озеро, потому что оно находится вот здесь, – он, вытянув манжеты, касается ладонью своей груди, – в душе, и озеро это состоит из слез, пота и наших грез, понимаешь?

София едва кивает ему, ей снова становится неловко, как будто она что-то обещала ему, когда познакомилась с ним тогда – почти тысячелетие назад – в школьном коридоре, запрокидывая голову, чтобы вытекающая из носа кровь не запачкала ей футболку. Но что мешает ей любить его? Почему не взять его за руку? Глаза в глаза – сказать, что она понимает его, что они будут счастливы, что никто и ничто, особенно Иванкова, не помешают им, вот оно, счастье, – стоит только протянуть руку… и отражение в воде распадается и множится. Поздно, Сергей, поздно для побасенок, ты неплохой человек, но она к тебе ничего не чувствует вопреки собственному желанию любить.

– Я не могу ее взять.

– Это от всего сердца, София. Ни к чему не обязывающий подарок. Под серьги, бусы, кольца, обыкновенный тюменский сувенир.

В его глазах появляется жалобность, она видит, что наедине с ней, пытаясь сказать что-то о своих чувствах, он скукоживается, делается просительным и непутевым, как промокашка первоклассника. Насколько Абра мужественней и чувственней его, хотя вживую она его ни разу не видела, но одних слов ей достаточно. Шкатулка стоит посередине стола, тень лебедя черна и ужасна, в молчании они ножами на раздельных тарелках режут куски пиццы. Слышится хруст поджаристой корки, нож раздражительно громко касается фаянса. И вдруг Сергей решительно бросает приборы и начинает есть руками, задорно улыбается ей.

– София?

– Да?

– Чего ты вообще хочешь от жизни?

Кусок не лезет в горло, основа пиццы толстая, немного подгорелая, София поливает его сверх меры теплым оливковым маслом из плетеной бутылки.

– Любишь ты расплывчатые вопросы, Сережа.

– И все-таки?

– С чего ты вообще взял, что меня или тебя ждет долгая и счастливая жизнь впереди?

– А если я скажу, что вижу будущее?

– Тогда я отвечу, что ты слеп.

– Слепота, говорят, самый верный признак прорицательства.

– Может быть, остроумие поможет тебе сдать ЕГЭ по истории, но жизнь легкой уж точно не сделает.

Сергей замечает ее раздражительность, оставшееся время они говорят о школьных делах, о возвращении Руслана и назначении Щепки завучем вместо Анны Сергеевны. Как бы между делом Сергей бросает, что на днях застал ее отца за разговором со своим отцом, спрашивает, все ли в семье у них хорошо. София оставляет вопрос без ответа, теребит нетерпеливо скатерть, улыбается и на всякое его замечание говорит под стать Волобуевой что-то вроде: «Кавайно, кавайно». Одеваясь, она едва не оставляет шкатулку на столе, но Сергей берет ее, протягивает ей с таким щенячьим выражением глаз, что София просто не в силах ему отказать. В конце концов, это всего лишь шкатулка из яшмы, и протягивает ее всего лишь влюбленный в нее мальчик, которого она уже успела разлюбить.

По возвращении домой София снова застала отца на кухне: взъерошенные остатки волос на затылке, кобальтовая щетина на щеках. То и дело он снимал с переносицы очки, протирал их салфетками, бросал в переполненное ведро, стоявшее рядом с надувным матрацем. Рукава его клетчатой рубахи были закатаны, волосы на руках густо пожирали синие вены. София никогда не видела у него такой опустошенный взгляд.

– Все хорошо, папа?

Отец не отвечал.

– Где мама?

По-прежнему никакого ответа.

– Папа! Что случилось? Говори, сейчас же!

Только тогда он раскрывает рот – милый и плешивый отец.

– Говори тише, Софа, иначе разбудишь брата.

– Хорошо. Но где мама?

– Ты не замечала за ней ничего странного последние несколько месяцев? После смерти бабушки?

Упоминание бабушки изумляет ее, после похорон о ней негласно было принято молчать. Страх снова шевелится в Софии – не столько за маму, сколько теперь за отца. И она поражается этому страху, вернее, привычке чувствовать его незамедлительно, не разбирая, хотя через полторы недели ее не станет – и какое ей дело до этих запутавшихся людей, которые замалчивают свою любовь, гордятся непониманием друг друга?

– Я был неправ, Софа, – он присел на подоконник, раскрыл форточку, в его руке защелкала зажигалка, – я был неправ и перед твоей бабушкой, и перед мамой. Не потому, что я связался с криптой – может быть, она поползет вверх, но мне без разницы, а потому что… я слабый человек. Помнишь наш разговор об обществе, в котором мы живем? – Он затянулся. – Ты была права, я не знаю, как жить, я никогда не задумывался над тем, как жить правильно, хотя бы поэтому я жил неправильно – так, как все. Нет, не уходи, послушай меня…

София не думала никуда уходить, она стояла перед ним, одетая в свитер с лосями, сжимала коробку со шкатулкой и пыталась понять, что произошло, пока она была на свидании с Сергеем.

– Я продал всю крипту, я потерял половину своих денег, но я не мог больше ждать. Не мог ставить под удар нашу семью, понимаешь меня, Софа?

Был в нем какой-то неестественный надрыв, он говорил как по заученному, изо рта доносился стойкий запах хмеля – неужели он мог быть собой только тогда, когда забывался в пиве или чем-то большем? Осознание того, что он пьян, вернуло ей чувство превосходства над ним.

– А почему мамы нет дома?

– Софочка, – ее слух снова резануло, – если бы ты знала, какая гадкая вещь любовь, если бы ты только знала…

Он выкинул непотушенный окурок в форточку, из которой шел белый пар.

– Мама не будет теперь жить с нами. У нее появилась другая семья.

Услышь она это накануне Нового года, она бы не поверила своим ушам, стала бы тотчас звонить маме на сотовый, упрашивала бы ее вернуться домой. Но теперь она была почти не удивлена, а если удивлена, то скорее собой, тем, что просмотрела крушение собственной семьи, а не тем, что оно вообще произошло. Но, может быть, теперь, когда она умрет и воскреснет, так будет правильнее: отец останется один на один со своим неразумием, Павел Игоревич поселится в новой семье, а мама наконец избавится от надоевшей ей дочери, которая толком не умела жить и толком не смогла умереть.

София сказала причитающиеся слова о том, что все образуется, и оставила отца в одиночестве на кухне, потушив по его просьбе свет. Уходя, она обратила внимание на сверкающее морозом окно, на плешивую голову, застывшую во тьме, и белесый воздух, витавший над ней. Ей стало больно от несправедливости к собственному отцу, потому что она не смогла его утешить, приняла уход матери как должное, – и вообще, что она за чудовище, раз самые близкие ей люди стали такими далеко-неродными? Может быть, если Абра окажется шарлатаном, будет правильно, если она умрет окончательно – без всякого воскресения? Тогда и тени не останется от нее, и необходимости искать озеро, которое соединит ее – маленькую девочку, не имеющую сердца, не любившую никого девственницу – с правдой о самой себе, с признанием своей бесчувственности и черствости, неумением не столько сочувствовать, сколько нежеланием тратить на сочувствие свою душу.

Стянув юбку, лежа на постели, она гладит черную шкатулку и читает сообщения от Волобуевой: «Я просто не вдупляю, что показали анализы. Я такого нервяка словила, Софа, что просто туши свет. Никогда не занимайся сексом под колесами. Никогда. Иначе выйдет такая рыдальня, что поседеешь или, хуже того, залетишь. А ты? Чд? Встречалась с Серегой?» София оставляет ее сообщения без ответа. Вдруг Абра появляется в сети, набухают синие многоточия.

– Привет, София. Как ощущения?

– Ничего. А разве что-то поменялось с днем?

– Нет. И не поменяется, обратного пути нет, я просто думал, что ты мне хочешь что-нибудь сказать.

– О чем?

– О своей семье.

– Ничего.

– Твое право. Сегодня у тебя будет особенное задание. Ты должна придумать способ смерти, просто обозначить его словами и – как водится – загадать последнее желание. К нашему времени – к 4:20. Занятие не из приятных. Но ты знаешь, как поступить…

София подносит к лицу небольшое зеркальце, обклеенное с задней стороны синими китами, всматривается в него, убирает русые волосы со лба, пытается понять, красива ли она и что такое красота: разве не производная от юности? Ее никто не любит, хотя она лежит здесь – в детском свитере, в нижнем белье – готовая к любви, призывающая любовь, но все, кто к ней хоть что-то испытывают, слабы – как ее отец или Сергей. Задумавшись, она оттягивает резинку с тазовой кости, прислушивается к звуку ее соударения с плотью и начинает набирать сообщение:

– Абра, я отвечу сейчас. За путями по дороге в Раздольную есть старая водонапорная башня, она достаточно высокая, и там почти не бывает людей. Мне кажется, высоты в ней будет достаточно, но… это не главное. Я хочу увидеть тебя перед тем, как спрыгну. Увидеть вживую. И сказать тебе, что я хотела сказать последний месяц. Лично. Это ничего не изменит. Но… пожалуйста, будь там.

Она испугалась написанного – не столько поспешности выбранной смерти, сколько неожиданности последнего желания. Абра набирал ответ в течение двух минут, но, когда пришло сообщение, в нем оказалось всего одно слово:

– Хорошо.

Что-то в Софии надорвалось: как будто граница, разделяющая ее внутренний мир и мир ее матери, отца и Волобуевой, внезапно рассыпалась. Поддавшись потоку несвязных впечатлений, София представила, как в башне видит Абру, он снимает маску петуха с лица, отстегивает тряпье с ног, отбрасывает прочь заржавевший щит – и вот перед ней предстает белокурый молодой человек, немного застенчивый, с жемчужными, мелкими зубами, как будто отделенными от улыбки. И она обнимает его и говорит, что жизнь до него была ничем, что жизнь после него будет ничем. И он прижимает ее к себе сильнее, и она чувствует что-то ногами – местом над коленями, и ей приятно, и страшно, и она готова… Трясение сотового отвлекает ее от грезы. Неужели это опять он? Нет, вместо Абры ей пишет Сергей. Она нехотя открывает сообщение. «Я так ничего и не смог сказать тебе о своих чувствах… пойми… это что-то, превосходящее меня, и я знаю, что ты испытываешь то же самое. Это как в "Чистом понедельнике": ты – послушница, ты что-то большее, а я в смятении… не так… сбит с толку, растоптан, пожалуйста, я не могу без тебя жить». Ее взгляд безучастно падает на шкатулку, она оставляет сообщение без ответа и задумывается над тем, как завтра возвратить ее Сергею. Приходит второе сообщение. Он просит прощения за внезапный порыв, говорит, что это нечаянно «сорвалось с языка», что он неправ. Третье сообщение София оставила непрочитанным.

Когда София вернулась из душа, она уже знала, как передаст Сергею шкатулку: через Впадину – Агата все-таки ее должник, и потом она не будет задавать лишних вопросов. Ей стало жаль себя, и она ощутила озлобленность, как будто Сергей оскорбил ее своим признанием. С потолка раздался грохот, сверху жила семья пожарного с двумя детьми, и первой ее мыслью было: нашкодили дети. Затем послышалось размеренное трещание кровати – все более отчетливое и несомненное, как будто оно насильно вторгалось ей в слух, не оставляло никаких сомнений в том, что она слышит. Треск стал полниться женскими стонами. Тут же в голове возник образ Волобуевой, но София немедленно избавилась от него, представив на месте подруги под мужским телом мать. Значит, ради этого она ушла от них, значит, не смогла противостоять своей похоти, не оставила отцу ни малейшей возможности загладить вину за покупку валюты. Еще и еще. Стон делается нечеловечнее и похотливее. Вот она – ее мать – пожалуйста, но София не станет такой, если кого София и полюбит, то раз и навсегда. В горе и в радости. В рождении и смерти. Абра не предаст ее. Никогда. Раздался еле уловимый козлиный выдох, женский стон пресекся.

Спустя несколько минут кровать снова затрещала. Звуки были бугристы и обернуты шелком, к ним можно было прикоснуться пальцами, потереть кончиками их покровы. София вложила наушники в ушные раковины, знакомый рок заглушил звуки внешнего мира, и возбуждение от их узнаваемости разлилось по телу, как будто музыка вобрала в себя образы всех прежних Софий, которые с семи лет слушали эту музыку – ночью под одеялами, на даче под звездами, улавливали ее в парикмахерской или маршрутке. И вместо звуков – София не понимала, как именно, – в голове рождались воспоминания, неосознанные ощущения от них, самая малость, которая и чувством-то не была, а лишь еле уловимым настроением, что – вопреки времени – соединяло ее настоящую с тем, кем она была в прошлом.

Звуки сверху стали прорываться к ней – на этот раз землистые, как будто кто-то рыл землю лопатой над самым ухом. Заводился далекий плач из соседнего двора, и, хоть у нее были закрыты глаза, она знала, что стоит открыть их, как ничто не поменяется вокруг – станет только темнее. И она сжимала веки изо всех сил: только не открывать глаза, не открывать. Тук-тук-тук. И вдруг она поняла, где находится; и, распахнув глаза, она не стала видеть лучше, лишь запах мокроты вторгся в ноздри и звуки сверху стали громче, настоятельнее. Она размяла одеревеневшие руки, попыталась поднять их над собой, но вытянуть вверх их не получилось, пальцы наткнулись на что-то холодное, деревянное. Священнический голос раздался сверху и сбоку, затараторил дьячок. Псалтирь. Быть не может! Изогнувшись, София сорвала бумажный венчик с головы, не боясь теперь быть замеченной, подняла коленки, освободилась от застегнутых не ею туфель.

Раздался плач, слышный даже отсюда, – София боялась произнести: «Из-под земли», – и вдруг она вспомнила во сне, как лежала там наверху, изо всех сил боялась улыбнуться, и только однажды, когда вокруг никого больше не было, к ней подошел Павел Игоревич, стал шептать ей на ухо признание в любви. И она раскрыла глаза, увидела его вмиг расширившиеся зрачки, побелевшую кожу, и он тут же рухнул на землю перед гробом.

София стала кричать, все громче и громче, стала ворочаться в гробу, вспомнила из прочитанного, что воздуха ей хватит на несколько часов. Неужели она – воскресшая – вот так умрет?

Послышались звуки отворения камня, оказалось, что Софию не похоронили, а оставили в пещере и вход в нее затворили огромным валуном. Свет ослепил ее, и, как только глаза к нему привыкли, София поняла, что перед ней в прозрачном хитоне стоит Иванкова и говорит, что она проспала сто лет, и в подтверждение своих слов указывает на росписи на потолке пещеры, где застыли незаходимые Солнце и Луна, точно сошедшие с подаренной Сергеем шкатулки. Но это не была обыкновенная роспись: вокруг улыбающегося Солнца крутились будто литые, окрашенные в желтый цвет извилистые лучи, Луна то и дело опускала и поднимала уголки рта и брови. Под ней в бездвижном беге перебирали ногами гончие, рак бил хвостом по воде, место же посреди ожившей фрески, которую должно было занимать озеро с лебедем, было вымарано подчистую.

Тело у Иванковой было некрасивое – под стать телу Волобуевой, которое она запомнила по женской раздевалке. Иванкова взяла ее за руку и повела по земле, все вокруг стало преображенным, София наступала на снег босыми ногами и чувствовала влажное тепло от него, как будто наступала на разогретую банановую кожуру. Они вошли в город – их встретила правительница в окружении незнакомых лиц, одетых в японские средневековые одежды. Вдруг София поняла, что перед ней стоит ее бабушка. Но та отказывалась ее узнавать, она лишь допытывалась, кто София такая и почему ей было дозволено проспать сто лет в той пещере? Может быть, она искала жемчужину? «Кто ты такая, кто такая?» – повторяла умершая бабушка Софии, а она отвечала: «Я Софушка, почему ты не узнаешь меня?» И бабушка – лицо умиротворенное, точно в гробу, но помолодевшее со времени похорон, – отвечала: «Царевна-лебедь, ты ушла искать жемчужину, но нашла лишь свою тень». Она повторяла это до тех пор, пока София не проснулась от толчка в грудь. С ужасом она поняла, что лежит голая, а над ней возвышается со своей тараканьей, рыжей улыбкой Руслан.