Текст книги "Утро было глазом"

– А почему этот сумасшедший проклял тебя? А не Марата, например? Это же он первым его заметил? А, вообще, не бери в голову, мишка.

Кукурузные лепешки были вкусны – как всегда – под малиновое варенье, Лиза без умолку говорила о том, как проведет выпускной вечер, что Василь обязательно должен с ней появиться на теплоходе – и пусть все завидуют ей, – потом отсчитывала своими длинными пальцами, какой это выпускной по счету в ее жизни, оказывалось, после двух школьных и одного университетского – четвертый, – и что она осенью пойдет сдавать экзамены в аспирантуру, – и, когда все кончится, он женится на аспирантке – это ли не здорово, мишка? – и как только Василь пригубил кофе, сотовый вновь зазвонил.

– Не бери, – предупредила Лиза.

Василь поднял ладонь и двинул ею в сторону невесты.

– Да?

– Привет, узнал меня?..

– Узнал, засранец, если ты еще раз попытаешься позвонить мне.

– То что?

– Я пробью тебя по номеру и найду, и выбью из твоей башки всю дурь.

– Дай-ка догадаюсь: она поступит на заочную аспирантуру, только степени ей не видать, как тебя.

– Что?

Сорвалось. Лиза посмотрела на него вопросительно.

– Он знает, что ты поступаешь в аспирантуру, он знает, что… – но об его утренней отгадке говорить не хотелось.

Лиза засмеялась, показывая свои мелкие зубы: неправильный, но такой соблазнительный прикус.

– Об этом знает пол-Москвы. А то, что он узнал твой номер, тоже вполне объяснимо. Ты не думал, что он какой-нибудь обиженный мой сокурсник, который сох по мне и которого исключили, и, может быть, ты его встречал на какой-нибудь тусовке, а, мишка?

Лиза действовала на него успокаивающе, хотелось верить ей, хотелось снова задрать ей майку, но что-то подсказывало ему, что все не так просто, и, поговорив о том, что хочет Василь на обед – да, мясо по-французски, а гарнир – пусть будет булгур, и договорившись, что вечером они отправятся кататься в парк на велосипедах, Василь позвонил Марату, выложил ему все, тот обсмеял его и сказал не париться.

После обеда и обсуждения, какой фильм они посмотрят вечером, – у Лизы было странное убеждение, что до тридцати нужно посмотреть лучшие фильмы мирового кино, и на этот случай она прикупила книгу, что-то вроде «1001 кинолента, которую должен посмотреть каждый», и они пробовали начать с конца позапрошлого века, но Василь откровенно скучал от черно-белого кадра, так что выбор кино стал для них тоже игрой: Василь называл страницу, как правило ближе к концу книги, Лиза – свою, как правило ближе к началу, они вычитали из числа Василя число Лизы и открывали нужную страницу, если же игра не шла, то просто наугад раскрывали книгу, не глядя, и первый раскрывший мог перевернуть книгу вверх тормашками, а мог и не перевернуть, – после обеда снова раздался звонок. Василь решил не отвечать. И только когда увидел, что звонит мама, нехотя взял трубку:

– Да?

– Привет, узнаешь меня?

Скинул. Нет, такого просто быть не могло. А что если… Лиза переодевалась в зале перед зеркалом в другие – велосипедные – шорты. Василь решил перезвонить по номеру матери.

– Испугался? – сказал незнакомый голос. – Да ты не бойся, с матерью все хорошо, а вот Лиза разобьет себе коленку. Левую.

Дрожа всем телом, Василь второй раз набрал по этому же номеру, и теперь ему ответила мать и попросила завтра заехать вместе с Лизой и отвезти ее в строительный ТЦ на юге. Он слушал и отвечал рассеянно, что-то не укладывалось в голове, и даже если он пробьет один номер, то как могло быть, что тот позвонил с номера матери, – вредоносное ПО? – расстройство головы? – так нет же, у него даже похмелья не было, и по воскресеньям и четвергам – спортзал, ладно, по большей части по воскресеньям, но если предположить, хотя бы на минуту, что…

Когда в парке Лиза загляделась на белку, которую кормила старуха у дуба, заехала в канаву и, падая с велосипеда, нестрашно шарканула левой коленкой о край асфальтовой дорожки, Василь понял: что-то не так с его жизнью и так просто от незнакомца он не отделается. Вечером, обрабатывая коленку йодом, дуя на нее, Василь все выложил Лизе, та снова рассмеялась ему в ответ и посоветовала найти на работе ребят, сведущих в пробитии номеров. От нее пахнуло неприятной легкомысленностью, подумалось, что вот ему тридцать два года, мужчины живут меньше на десяток лет – и разница в смертях между ними составит двадцать лет – и будет ли она помнить его все двадцать лет, что проживет без него; и когда они смотрели на экране в искореженные бергмановские лица – большинство их просмотров падали на пятидесятые-семидесятые, – он думал, что впервые ощутил тяжесть жизни как давление света или вес атома, и даже такой ее нажим страшит его, и вечерняя близость между ними оставила в горле неприятный осадок, как будто он занимался любовью с трупом – нет, с Лизой все было в порядке, – с воскресшим трупом, который только восстал из земли и, познав смерть, хотел в новой жизни с лихвой восполнить недостаток жизненности в прошлой – и потому был настоятелен, настолько жаден до нее, как может быть жаден человек, прошедший через смерть или увидевший ее так близко, как он видит Лизу перед собой.

Ночью ему приснился тяжелый сон: комната умершего отца, он осторожно заходит в нее, но ручка двери не поддается, как будто заклинивает, хотя дверь наполовину распахнута, – и в щель он видит, как Лиза занимается любовью с каким-то бородатым мужчиной, он вглядывается в черты лица – внимательно, чтобы изучить его перед тем, как разбить это лицо табуреткой, но вдруг понимает: перед ним Марат, и что-то срывается; ощущение вины Лизы и обрушившейся жизни преследовало его и в последующих снах, которые он помнил не так четко, – уже под утро – с какими-то ссорами и объяснениями, которые он не хотел от них обоих выслушивать, хотя их лица уже обратились в лица подчиненных из его отдела.

На вызовы с чужих номеров в первой половине дня он не отвечал, с матерью и Лизой они съездили в ТЦ – почти без происшествий, только Лиза пролила на себя раф в кафе, а Василь схватил ворох салфеток и стал покрывать ими персиковое платье – и Лиза смеялась и целовала его в макушку, и казалось, что счастье снова вот тут – совсем близко, и это ощущение оставалось в нем, пока вечером он не остановил паркетник на стоянке у спортзала, выстроенного в аляповатом вкусе – портик с коринфскими колоннами из искусственного камня перед стеклянной коробкой, – и не увидел, что ему звонят с номера его умершего отца, – он его удалил несколько лет назад, но помнил твердо.

– Да?

– Осторожнее с Лизой. Может быть, что-то и было в этом сне, как думаешь?

Дрожь прошла по телу Василя.

– Стой, засранец. Кто ты? Кто ты?

– Тебе следует спрашивать, откуда я знаю твои сны и твою жизнь, и прошлое, и будущее, а не «кто я», что за идиотский вопрос, в сущности?

– Почему ты прицепился ко мне?

– Почему люди умирают? Почему один уходит в юности, другой – в счастливой старости? Почему рак находят именно у того, а не этого? Ты же умный человек, Василь, возглавляешь целый отдел, и по-прежнему веришь в карму? Воздаяния нет, возмездия нет, есть только…

Скинул. Так больше не могло продолжаться – почему номер умершего отца? Почему он видит его сны? И почему он прицепился к нему? Потому что тот решил подойти к нему на улице и спросить его, кто он и чем занимается? Это в голове не укладывалось. Должно же здесь быть какое-то объяснение, что, если это случайность, ведь есть одержимые люди, которые не так, как они с Маратом, раскусывают людей, а входят внутрь их и способны представить, что им снилось, о чем они мечтают, словом, всю жизнь до мельчайших подробностей. Это дар, конечно. Но все равно здесь что-то не стыкуется. Левая коленка. И чертов сон… и что-то еще, и номер отца, перед которым он испытывал вину, потому что не смог приехать, когда тот нуждался в нем больше всего, Василю казалось, что он выклянчивает у него любовь и что он проживет еще четверть века, и его одиночество (вторая семья распалась, как и первая), и мучительная смерть в течение нескольких дней в загородном доме – нет, лучше это не вспоминать.

Когда он поднял свою сотню – в три захода, а потом добавил вес и добил себя тренажерами на трицепс и ягодичные мышцы, ему стало лучше, а после хамама и бани – мужчины били себя березовыми вениками, разгоняя горячий воздух, повсюду на скамьях были раскиданы сухие листы, дыбились банные шапки – со звездами, с крестами, кое у кого с петушиными гребнями, лились ушаты холодной воды, – ему вдруг стало снова хорошо и он себе показался дураком за то, что заговаривал с этим ополоумевшим, видел в нем какой-то дар, стоит перестать отвечать на его звонки или вообще использовать на время другой номер, как все кончится. В этот вечер Лиза была с ним особенно нежна, виновато нежна, – подумалось ему, но он тут же исправил себя: нежна, как должна быть жена, – так вернее.

Наутро после совещания с другими начальниками отделов он поднялся на второй этаж, в отдел безопасности, и объяснил, что ему нужно от сидевших там трех парней – его ровесников, они вначале странно переглядывались между собой, а потом, по мере того как сам Василь становился веселее, строили свои догадки: «Это точно кто-то из однокурсников или близких людей», «Расколем, как грецкий орех», «Или родственников, вы сами говорили, что после отца у вас остались единокровные братья», – это сказал заместитель в очках с бородой, конусом опускавшейся с подбородка. «Резонно», – подумал Василь.

Днем он обедал вместе с Маратом на Красной Пресне, тот выглядел обеспокоенным.

– Я почти не сплю, перебрал лишнего в пятницу, а потом в субботу. Вчера проезжал мимо – нагрянул без звонка, а Лиза сказала, что ты в спортзале. Что делать: выпил кофе, развернулся и уехал.

Василь испуганно посмотрел на него.

– Но почему Лиза ничего мне не сказала?

– Чтобы не беспокоить тебя, мелочи, подумаешь, зато она сказала, что ты лезешь на стенку от этих звонков. Расслабься. На этот счет есть одна еврейская легенда…

– Не надо, – сказал Василь и уронил на скатерть нож.

– Да ладно, отличное предание: у молочника Иосифа была жена, которую он любил больше всего на свете, больше дочерей и даже единственного сына, и, когда она умерла при родах, он вместо того, чтобы пойти в синагогу или магистрат, отправился в дремучую чащобу под Ковно – ну ты знаешь, моя бывшая оттуда родом, – поймал какую-то птаху, изрезал ее перед дубом и сказал: так-то, духи леса, если вы воскресите мою жену, я принесу вам любую жертву, – и дуб проскрипел: «Когда ты увидишь солнечного зайчика на лице человека – принеси его нам сюда». Не знаю, как разговаривают деревья, но так оно и было, – Марат все более и более оживлялся, Василь слушал его, уставившись в тарелку со свиным медальоном, – пришел этот молочник к себе домой и видит, что ночью заиграло солнце на голове у родившегося мальчика, он, недолго думая, взял его в охапку и понес в лес, и действительно жена воскресла, а в городе он объявил, что второй его сын умер при родах, но жила его жена недолго. Через неделю она задохнулась во сне, и снова молочник пошел в чащобу, и снова был таков ответ. В общем, это повторялось еще несколько раз, пока не остался у него единственный старший сын, который все понял, и, когда дерево сказало: «Мы воскресим утопленницу (а она в тот раз утонула в реке), если ты принесешь нам сына», – он отправился с тяжелым сердцем домой – дочерей не жалко, – сын накинулся на него на кухне и заколол ножом, и, умирая, он увидел будущее сына и восславил бога – и навсегда воссоединился с оставшейся семьей в шеоле, потому как поступал так от большой к ней любви. А сын его стал великим пророком и всю жизнь покаянием отмывался от отеческой крови.

– Понятно.

– Что тебе понятно, Василь? – рассмеялся Марат. – Ты уяснил смысл легенды?

– Режь, ешь, убивай?

– Нет, в мире все очень тонко настроено, и, хотя в нем действует судьба неумолимо, искупление невозможно без прегрешения.

Василь покачал головой и внимательно посмотрел на Марата.

– Это ты мне звонишь?

– Что?

– Ты?

Марат выпучил глаза, возвысился над столом.

– Ты сбрендил! Просто сбрендил! Василий, ты забыл, кто тебе был друг, лучший друг? Ты забыл, что я собиратель легенд? Василь! – И Марат затряс его за плечи.

Примирение наступило скоро, и все равно он не вполне простил Марата, дело было не в дурацком сказании, все-таки по пятницам Марат и не такое выдавал, а потом думай-гадай, что он имеет в виду, а в том – он боялся в этом признаться, – что они виделись с Лизой в воскресенье без его ведома, но если бы между ними что-то произошло, Марат первым делом не вываливал бы на него то, что можно без труда было сохранить в тайне, – и все-таки Марат знал, что по воскресеньям – почти каждую неделю – Василя не бывает дома, и, конечно же, он ему звонил – или не звонил? Василь посмотрел на пропущенные вызовы и понял, что тот, проклявший его, не отстает – каждый час кто-нибудь звонил ему с незнакомого номера.

Последующие дни прошли спокойно, лишь вечером во вторник, припарковав машину на подземной стоянке, он увидел звонок от Лизы.

– Привет.

– Снова ты…

– Твоя невеста – просто мечта борделя. Так хорошо меня обслужила.

– Я убью тебя, слышишь, убью!

Когда он поднялся на шестой этаж и вошел домой, Лиза лежала на кухонном диване в шортах, перебирая босыми ногами, и вопросительно смотрела на него.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, просто меня выворачивает от этих звонков.

Лиза уставилась на экран перед собой, потом с расстановкой сказала:

– Я думаю, ты должен спросить его, что ему от тебя нужно. Или сходить в церковь.

– Что? Лиза! Что за бред! И это говорит выпускница нефтегазового университета?

Она заразительно захохотала.

– Сам можешь посмотреть в поисковике, как поступают в таких случаях.

Спустя несколько часов, прокручивая в мозгу этот разговор, он был благодарен Лизе за то, что она не воспользовалась его грубостью как поводом начать ссору, а затушила ее, и в очередной раз он почувствовал приступ счастья, но недолгий, – скорее даже спазм, и, пролистывая список принятых и пропущенных вызовов на сотовом, думал: если коленка и сон – это правда, может быть, правда и все остальное, и он просто не знает мира, в котором живет, не знает так близко людей, и все их игры с Маратом поверхностны и неправдивы, и у всех без исключения людей есть другая жизнь, к которой он не может подступиться в силу занятости и неспособности видеть людское?

Утром в среду он зашел в отдел безопасности: бородач, который был на этот раз один в кабинете, как и предполагалось, не смог сказать ничего точного, тер переносицу, поднимая очки, звонки со знакомых номеров объяснить никак не мог, а лишь предложил «понаблюдать» за номером Василя до следующей недели. Василь дал на это добро и пожал его потную руку.

В обед позвонил Марат и, снова пожаловавшись на бессонницу, сказал, чтобы в пятницу он на него не рассчитывал, ему предстоит командировка в Петербург, на своей машине, и, чтобы пресечь все вопросы, признался, что едет туда не один.

– Значит, ты все это время скрывал, что у тебя кто-то есть?

– Ну, это стало понятно только на этих выходных. Ты узнаешь все после моего возвращения.

Обеспокоенность Марата неприятно резанула слух, и Василь вдруг подумал, что сегодня вечером обязательно напьется, – и пускай Лиза обслуживает кого угодно, пускай Марат играет в свои бездарные игры, находит смысл там, где им не пахнет, – и, написав жене – черта с два она мне жена, – он поехал в бар на Красной Пресне и, заказав несколько шотов с причудливыми названиями – «Смерть Абраксаса», «Петушиный вопль», «Абракадабра», медленно напивался, редька вязалась с медом, гортань саднило, – и чем больше он пил, тем больше, казалось, трезвел головой, и события последних дней показались ему какой-то забавой, которую он сам хотел устроить из своей жизни, потому что задыхался от предсказуемости, потому что слишком долго в ней было все хорошо, а если сейчас ненадолго плохо, то ничего страшного – это лучше, чем постоянный, беличий успех, и звонила Лиза, и он не брал трубку, и думал про перстень Поликрата – про легенду, которую ему рассказал Марат весной, в которой правитель Самоса, чтобы прервать слишком долгую белую полосу в жизни и отвести от себя гнев богов, выкинул любимый перстень в море, а спустя некоторое время рыбак выловил огромную рыбину и решил отнести ее царю, и, разрезая внутренности, служки с ужасом узрели вернувшийся из морских глубин перстень. Это был конец. Спасения теперь точно не было. И он сам решил позвонить по незнакомому номеру.

– Привет, говнюк, изобретаешь новые подлости?

– Надо же. А я только хотел сказать, чтобы ты не отпускал Марата…

– Так, с пророчествами обожди. Ты зачем меня мучишь? Для чего?

– Ты не тот, кто ты есть.

– Здорово! Что тебе нужно, балда?

– Ты. Настоящий ты.

– То есть?

– Ты живешь не своей жизнью, Василь, ты не думал, что проживаешь ее как чужой себе человек. Ты хоть раз задумывался, чем ты отличаешься от других, хоть раз тебе было по-настоящему печально и больно? Отчаяние, нет?

– Нет.

И скинул. И ощутил прилив настоящей свободы, потому что он охотник, он настоящий добытчик, а вел себя с этим полоумным как жертва – в этом заключалась его ошибка. Где его мужественность, черт подери? Надо позвонить ему еще раз и назначить встречу, и набить морду – и пусть все эти мистические происшествия идут далеко и лесом, он здесь победитель, понятно, вам всем должно быть понятно? – и он в ярости, наступившей после приступа свободы, стал набирать неизвестные номера, но в этот раз ему никто не отвечал, вот значит, как нужно вести себя, вот чего боятся эти прохиндеи.

Когда, приехав на такси домой в два часа ночи, он попытался овладеть Лизой, она скинула его с постели и сказала, что ей противно, Василь припомнил ей встречу с Маратом. Лиза вгляделась в него, как будто не узнавая:

– Ты что, ревнуешь меня к своему лучшему другу? Ты думаешь, что я способна, способна…

Она расплакалась, и Василь, медленно трезвея, успокаивал ее до четвертого часа утра.

В следующие дни звонки неизвестного прекратились, и Василь вздохнул спокойно, лишь по утрам он замечал, что кто-то пару раз набирал его с незнакомых номеров ночью, но днем все было тихо, это значит: была права Лиза – нужно было просто спросить, что нужно неизвестному – «ты, настоящий ты» – черта с два, – жизнь стала входить в обыкновенную колею, жаль было, впрочем, что они не встретятся с Маратом в пятницу, но, переборов сожаление, он испытал облегчение – и вместо бара сходил вечером на выпускной Лизы, балагурил и читал восхищение в сокурсницах Лизы. Хватив лишнего, он прорвался к микрофону и перед ста – ста пятьюдесятью головами признался в любви к Лизе и сказал, что в ноябре они поженятся и что все ее сокурсницы – он так и сказал: «сокурсницы» – приглашены на свадьбу. Когда он сошел со сцены, он прочитал в глазах Лизы смесь презрения и восхищения, негодования и обожания.

Перед воскресным продолжением выпускного на теплоходе она взяла с него слово много не пить. Ступив с трапа на палубу, он больно ударился мизинцем о кнехт, хотел дать волю своему языку, но, посмотрев на разодетых окружающих и Лизу, долго скакал на одной ноге, прикрывая рот рукой, Лиза усадила его на стул напротив стенной надписи «берегись калышек», подошел кто-то из обслуги и спросил, нужна ли ему помощь. Василь пошевелил мизинцем и сказал, что все в порядке, поднялся и, прихрамывая, пошел вместе с Лизой в зал. После обеда он смог позволить себе один медленный танец, а потом попросил пройти Лизу вместе с ним на открытую верхнюю палубу. Сев за один из столов, Василь сказал:

– Я счастлив, родная, прости меня за свинское поведение в пятницу и раньше – теперь все позади, и у нас все будет хорошо.

Лиза улыбнулась – как всегда будто изнутри себя – и ответила:

– Я люблю тебя, мишка.

– И я. Ладно, а теперь иди – повеселись, а я полюбуюсь видами и расшнурую чертов ботинок. Давай.

Он хлопнул ее чуть ниже спины, а после ее ухода стал смотреть за развевающийся на корме флаг, на свинцовую воду вокруг, заметил несколько чаек в небе, лениво сопровождавших теплоход, потом в отдалении за мостом – теплоход попроще, было душно, деревья спускались с холмов, как будто ряженые, – и не деревья вовсе, а рядовые вражеского войска, опоясанные ветками, и по набережной бежали люди, катились велосипеды с застывшими колесами в раскаленном воздухе, а с другого берега набухала случайная пробка перед разъездом – и бликом исходили аварийные огни вставшей на левой полосе машины – такого же паркетника, как у Василя, и он подумал, что, несмотря на произошедшее, он действительно счастлив – и что, быть может, впервые за последнее время он сказал Лизе то, что чувствует, – не намеками, не молчанием, а словами, – и так глупо было вглядываться в этот понятный мир, в его свинцовую рябь, потому что под водой все равно ничего не разглядишь, только у поверхности, а те, что считают – вроде незнакомца – черт подери, он начал к нему привыкать, – что видят глубже всех, на самом деле видят в чистой воде у берега, они не задумываются отойти чуть дальше от берега, – и работал двигатель на корме, и снизу доносилась музыка, – и сотовый зазвонил – незнакомый номер, – Василь решил ответить.

– Да?

– Василий?

– Да-да.

– Это отец Марата. Ты, наверное, не знаешь…

– Что случилось? – от предчувствия страшного во рту занемело.

– Марат погиб, возвращаясь из Петербурга, – вчера ночью… и… тише ты, – сказал он, к кому-то обращаясь на другом конце, видимо к своей жене, – и это был не несчастный случай.

Василь снова не поверил своим ушам – в который раз за последнюю неделю, – из путаных слов отца Марата он узнал, что тот как будто бы намеренно остановился на трассе и выбежал из машины, оставив там записку, в которой было написано что-то невразумительное, и что из Петербурга его тело доставят прямиком в Марий Эл, где жили его родители, и что если они принимали наркотики, то лучше ему все сейчас же выложить начистоту… Что за бред? И что было в той записке? И почему они не позвали его на похороны? И отец даже подчеркнул, что его тело обезображено – и лучше действительно Василю не приезжать на похороны с закрытым гробом.

Когда Лиза нашла его на верхней палубе, он смотрел в одну точку – и только в такси рассказал ей обо всем. Лиза прикусила губу.

– Он ведь приезжал в воскресенье. Может быть, это была моя вина. Он был сам не свой и…

– И?

– Ничего. Просто этот мир мне казался понятным еще на прошлой неделе, а теперь у меня такое ощущение, что мы, хотя и знакомы, не знаем друг друга.

– Лиза, о чем ты говоришь? И приглушите же эту музыку, – сказал он с заднего сиденья, обращаясь к водителю.

Тот повиновался, но от Лизы больше ничего нельзя было добиться вразумительного – и звонков больше не было. И отец Марата снова ему сказал, чтобы тот даже не думал заявляться на похороны и что он ни в чем не винит Василя. Игра в молчанку просто выводила его из себя: что это вообще? один большой розыгрыш? что, если Марат решил обыграть его по всем фронтам, устроить постановочную смерть после того, как затея с сумасшедшим провалилась, а оговорить Лизу не получилось, – что он вообще знал о дружбе, о ее верности и глубине?

Во вторник он решил с работы заглянуть в новоотстроенную церковь неподалеку от дома – поставить свечу за упокой Марата и поговорить со священником, которому он исповедовался перед тем, как стать крестным дочери одного из своих сотрудников. В церкви пахло хлоркой, несмотря на предслужебное время в ней было много людей, и, приобретя у блаженного вида старухи свечу, он спросил, где ставят за упокой, та указала своим маленьким благочестивым пальцем прямиком сквозь толпу, и только сейчас Василь понял, что происходит отпевание, и попросил еще одну свечу, старуха едва улыбнулась ему, как будто разгадав, что он хочет поставить ее за почившего и ныне отпеваемого, – и лился басок священника, огромные слова, как замерзшая рыба, бились о его замерший слух, и когда он взглянул в гроб, человек, лежавший в нем, показался знакомым. Рыдала женщина – почти беззвучно, прикладывая платок к губам, дочь – младше Лизы года на три – склонилась над гробом, ей до вульгарности шел черный цвет, младший сын тенью стоял в ногах усопшего. Пшеничные усы, залысины на голове трупа… Василь узнал его и, поспешно опаляя свечи, поставил их перед иконой, на которую даже не взглянул, перекрестился, отворачиваясь, и быстро вышел из церкви.

Дома он обнаружил записку от Лизы, где говорилось, что ей срочно нужно было поехать на дачу к родителям, что она вернется послезавтра, и что если он хочет, то пусть приезжает к ней, но лучше не стоит: ужин на несколько дней вперед стоит на нижней полке холодильника.

В тот вечер Василь снова страшно напился – на этот раз дома, просматривая какой-то сериал, где события силились повторить его жизнь, но он ни во что не верил, потому что он человек, черт подери, человек! И около полуночи раздался звонок: звонил Марат.

– Ага, ты все-таки живой!

– Не совсем. Узнаешь меня?

– Я думал, что ты решил отвязаться от меня.

– Ты знаешь, куда направилась твоя суженая, хочешь, я позову ее к телефону?

– Что-что-что?

Сорвалось. Он стал набирать Лизу – и когда она все-таки ответила ему, сказала полусонно:

– Что такое, мишка?

– Где ты? Где ты?

– Я сплю, милый, если хочешь, забери меня завтра отсюда, я под Дмитровом, ты же знаешь…

С утра он зашел в отдел безопасности, оживленный разговор при нем тут же пресекся, слово за слово, он снова захотел всех их троих разговорить, но они как-то смущенно переглядывались между собой, и, когда он спросил, удалось ли что-нибудь выяснить, бородач пожал плечами и ответил: «Ничего», – но Василь что-то провидел, какое-то затаенное смущение, и прошла еще пара минут, прежде чем бородач выложил ему: «Вам никто не звонил. Это вы набирали все эти чужие номера». Василь попробовал что-то объяснить, но бородач ответил: «Хороший розыгрыш, Василий Павлович, если что-то понадобится впредь, вы, пожалуйста, обращайтесь к начальнику с письменным заявлением. Извините».

Обедал Василь в одиночестве, голова трещала, он едва удержался от того, чтобы не заказать что-нибудь крепкое. Воспоминания, как камни, ложились на него: вот здесь они балагурили с Маратом, неподалеку отсюда, если раздвинуть красные занавески и взглянуть на улицу, можно увидеть заведение, где они встретились с Лизой, и та поцеловала его в первый же день, и Марат тронул его за локоть и сказал: «Чувак, тебе тридцатник, и моложе ты не будешь становиться», – и играл саксофон, – и жизнь казалась не столько понятной, сколько таинственной, по-доброму таинственной, как будто входишь в освещенный солнцем бор, в котором стволы сосен загораются то оранжевым, то красным, – и с тобой происходит что-то непроизносимое, а теперь все обрушилось. Да, Лиза ему писала, что вынуждена поехать к родителям, потому что «они разводятся, мишка», а он знал, что развестись они не могут с начала года, – и если бы Лиза сейчас к ним не поехала, то они бы действительно развелись, но все-таки она бросила его одного – наедине со страхом смерти. И Марат, который убил себя, – бездарно потратил собственную жизнь, пролистывая входящие письма, он нашел последнее от него с очередной легендой под названием «Неверная Сара». В ней говорилось, что у держателя лавки Якова была прекрасная жена, и однажды, чтобы испытать ее верность, он подговорил лучшего друга остаться у них в доме на ночь и искусить ее, и наутро он нашел от него записку, написанную красными чернилами, что искусить ее не удалось, как он ни старался, и что теперь ему пора в Белосток утренним поездом, поэтому он прощается с ним, покорнейше ваш и проч., и все равно что-то смущало сердце Якова последующие месяцы, и он подговорил брата искусить свою жену, и когда повторилось подобное, он снова крепко задумался, а потом решил найти самого красивого мужчину в округе и, найдя кузнеца Михала, объяснил ему дело: ночью тот должен войти к его жене Саре и искусить ее, Яков ручается за его безопасность и не преминет щедро оплатить его услуги, – и кузнец Михал поступил по договоренности, и, когда вошел ночью в покои жены и коснулся спящей под одеялом, с ужасом увидел, что это Яков лежит в чепце своей жены и под халатом у него нож, – истекая кровью, в околотке он рассказал о произошедшем – и когда полиция нагрянула в дом Якова, то обнаружила три трупа: его жены, брата и лучшего друга. Якова и след простыл, а кузнец Михал умер на следующий день и был отпет в костеле, и похоронен, и на его могиле выросла верба, которая единственная не пушилась в округе на праздник Входа Господня в Иерусалим…

На глазах Василя выступили слезы, и он не мог сказать, что послужило поводом: то ли легенда, то ли тоска от потери друга, то ли то, что Лиза не была с ним рядом именно сейчас.

Когда он приехал вечером домой, то с удивлением обнаружил там Лизу, она как ни в чем не бывало что-то готовила на кухне, с порога пахнуло оладьями или блинами.

– Представляешь, меня отвез обратно отец. Как ты?

– Плохо.

– Может быть, нужно как-нибудь помочь его родителям?

Василь вдруг все понял.

– Ты ездила на его похороны? Да? В Йошкар-Олу?

– Что с тобой, Василь… мишка?

– А то, что ты спала с ним за моей спиной – и, не сказав мне ни слова, полетела на его похороны, так?

– Прекрати-прекрати!

Но Василь не переставал и, не совладав с собой, вцепился ей в волосы, что-то треснуло, он со всей силы ударил ее лицом об угол стены, Лиза заголосила, оттолкнула его, Василь отступил, в руках у него остался клок ее мягких русых волос. Лиза заперлась в зале, но Василь принялся ломать дверь плечом, в третий удар он сделал себе так больно, что в глазах потемнело, и он сел на пол рядом с дверью, за которой плакала Лиза и что-то говорила в трубку; когда он успокоился и стал звать ее, называя попеременно то мишкой, то котиком, то зайцем, Лиза все-таки открыла дверь – Василь увидел, что у нее рассечена бровь – и кровь была на щеке, Лиза прикладывала ватные круги к виску, со страхом смотрела на Василя, и, когда он попытался к ней прикоснуться, та вздрогнула и отступила на шаг, и, поскользнувшись на разбросанных тапках, упала.

– Пожалуйста, не трогай меня. Просто не трогай.

Лиза вернулась на кухню, доготовила оладьи, а потом, сказав, что ей нужно в больницу, вызвала такси.

– Я отвезу тебя.

– Послушай. Я не хочу, чтобы на тебя смотрели и думали: он бьет свою жену. Мне просто наложат швы, и я вернусь домой.

Но домой она так и не вернулась. Весь следующий день он пытался дозвониться до нее, но добился лишь того, что она прислала ему сообщение: «Мне нужно все обдумать, я по-прежнему тебя люблю, но мне страшно».