Текст книги "Утро было глазом"

утро было глазом

Утро было глазом, рот – изодранные облака, вставай, не бойся, алые ногти на пальцах – залог легкого поведения, что если ленту зажует – туда-сюда – сколько вам лет? семнадцать? – рот, белый мел, перед зевотой страха, как будто кто-то боится с самого Эос – казеннокудрая, сказал он, бровь утекла, как гусеница, в душе на зеркале рисовал чибисов, разбирался в птицах, ей казалось, он старше на время. Ночь жаркая, миновала до, как нота, – октавой ниже, и что-то холодное, как прикосновение к сентябрьской батарее, грудь волосатая, кучерявистая, вспоминается сомнительное лето – другой кричал ей: «Туретчина, неродная сторона!» – но тогда все было по-другому, резче, самолет козлил, она впервые узнала это слово. Третий курс, куклы, влачение учебы, что сказал Кант о восприятии, все потонуло во сне, и ей приснился номер билета, двадцать второе – ее день рождения и день смерти дедушки восемью годами прежде, не за что ухватиться, месяцы-дни, они непористые, мазь за четыреста пятьдесят, и на кассе она взглянула на нее, как на шлюху, давно этим занимаетесь? Недоумение, изображение чувств – работала на себя – скорее подарки, исполать тебе, добрый молодец, – из времен филологического флера – мора, захудалая мышь, похудела на десять, в глазницах нарезанные поперек огурцы, старение от соприкосновения с телами, главное, помнить простые правила, никогда не давать в долг даже самым близким подругам, пятерня на душном зеркале, он кричит из-за двери – фен вот здесь – еще бы завтрак в постель, слишком многого – содержанка филологии – подкладывать поролон в бюстгальтер, стремиться к вечности и вот так закончить? Встретимся еще, спрашивает золотонесущий, рожистый, и запах у него отталкивающий, как за птицефабрикой, – далеко-далеко, долго ли, луна-фурункул – это не в моих правилах – дважды против прежнего, только я буду не один, не в моих па, пачка, ноги сдвинуты, неужели тебе не любопытно? время крутится, стрелка-сосуля, выходи скорее! нечего воду лить! – вспоминается дом – как не было приезда в столицы, сразу обе, и расплескалась мысль, вот здесь в переносице вызрела, а потом, как запах, сошла, – и это уподобление – здесь сообщающиеся краны, воды не останется! выходи, я сказал! – и вдруг что-то испугалось в ней, не сама она, страха не было, жуткое предчувствие – сегодня вечером, когда она встретится с ним во второй раз, тушь прокручивалась и ссыхалась, плеск волн, он сказал ей, нечего ждать, что я буду тебя содержать, ты уже взрослая, но папа – никаких пап – принеси мне гель для душа – и заставлял закрывать глаза на то, что было и чего не было, – и Христос пялился, как милиционер, с распятия, может быть, все кончится, и овцы на надгробиях, заклание и жертвы, в музее никого – смотрители-тени, а утро, как гранат, полный плодов-солнц, разгрызай любое, если уподоблять тебя Вселенной, сказала мама, то ты бесконечно состоишь из миров, ушла от них безвременно. Чибис покрылся испариной и исчез, а может быть, свиристель, она не разбиралась в птицах – он стучал в дверь – я дам тебе сам-три, только приди вечером, поцеловать рыбу в рот, потом отца – только поцелуи у него в губы и не только, лучше с чужими, чем с отцом, и надо любить, но как-то недосуг, может быть, она в самом деле бог – в неизвестной ванной на таком-то этаже, бог в каждом ее пальце – и она не продает себя – дурацкое выражение – три, садитесь! – а жертвует своим телом, потому что душой – как-то стыдно, стрельчатые крылья, стрижи-паникеры, запах из самого нутра двигателя – пыхает – пахнет манго, приехали, вылезай! – никаких греческих городов здесь не осталось, все это наваждение, я дам тебе в четыре раза больше, и клянусь без всяких непотребств, ты полюбилась мне – за одну ночь? – завернутая в два полотенца, одно – вафельное – вокруг рыбьего тела, другое – вокруг верха головы, тюрбан чинил им автомобиль и говорил с отцом о небе – необыкновенный автомеханик, черный ночью, не смуглотой, – мушмулой обливались линии жизни на ладонях, звездное небо гроздьями повисло над ними, отец расстегнул бюстгальтер, сказал, доверься мне, и рыдала в кустах цикада, и казалось, что это она все с ней делает, а отец – кожа, нацепленная на нее, и тюрбанный не смотрел на них, гаечным ключом бил по капоту, что с них взять, перламутровые глаза, насекомое заговорило – что теперь делать, папа? – ты, который должен был защищать, – и мать далеко-далеко – как валяние на сене, круглые скатки в поле, и стучит изо всех сил, так что дверь дрожит, выходи давай, нам пора освобождать номер, мне идти на работу, ты-то будешь отсыпаться – как мое имя? – я всего лишь хотела ногтем поднять воспоминание, забился песок, рутинно-рутовый, как сливное отверстие волосами, обмылки радости на углах ванны, сахарницы в туалете, в детстве откармливал меня сахарной ватой, я боялась откусывать и оставлять желтые следы на теле, порок отражается на лице – я говорю, папа, что нам теперь делать, – он гладит межгубную впадину и отвечает – ты хорошая девочка – вон упала звезда, загадай, чтобы мы были тили-тесто, выходи давай, сколько можно там зависать, я вычту из положенного тебе, – мне страшно, посмотрела на небо сквозь сон, как будто не было над головой восьми этажей, и чувство гадливости к самой себе переполняло, неужели для этого меня рожали, волосатые руки – раздавленные дождевые черви, он давил их и насвистывал, а потом спросил: это все, что ты хотела мне рассказать? – ты мне не поможешь, я была с тобой откровенна, – ты изменила мне с отцом, ты слово, которое запрещено употреблять, дважды два разинутых губ, порванной чести, чаинки не хотят оседать на дно, чаинки хотят сказать: беги! – и колотится в дверь, говорит, я сам-пят тебе заплачу, только сделай – и соскользнуло, и вкус того, что делает ребенка – как творог – должно быть, так чувствуют телята, тюрбан надвинут на лоб, тебе сколько лет, девочка? – все зависит от того, какой сейчас год, что же, ты умеешь, значит, разные трюки? – один говорил по-английски, хотя пахло, как от русского, хотел представиться не тем, чем был на деле, – и цикада обняла меня своими богомоловыми лапами-секаторами – никому не говори после нашего возвращения в Россию, ты плоть от плоти, я могу отсечь тебя, как палец, мокрый мох – он долго в нем ворочался, сухость во рту, и не только, молиться богу – не получается, свечи потухают, немые демоны в церкви окрыляют, шепчут – почто тебе, ты испорченная, не хотелось жить, и почти покончила собой, дни разбивались, как арбузы, дороги-нити карабкались низами, с оттягом надеваешь чулки, и верхние резинки отворачиваются, как подруги, а что она действительно этим занимается, только тихо, палец прирастал ко рту, нос удлинялся, тебя не узнать, дочка, – мама, ты давно умерла – и пускай ты тянешь руку с иконы, пускай пожрала барашкового Николая, тебе все равно хуже, чем мне, молюсь, Богородице, Сыне Лукавый, изшед из меня – давай уже скорее! – иначе я выбью эту чертову дверь – не поздоровится, вжалась в сливной бачок, Дево, радуйся, растление-перетление, и сказали, поставим вам тройку при условии, что вы наберетесь ума-разума в сентябре, и гостиница прислала письмо, в котором спрашивала: понравилось ли вам пребывание у нас – не перечет, чет и нечет, – вместе с отцом на двуспальной кровати – я тебя не склонял, белые киты на потолке с утра, фонтан цемента из дыхала, я сказал, сука, открывай! – ты думаешь спрятаться от меня? – если захотеть, можно представить, что этого нет, соскальзывает – полоска трусов, бархатный ошейник, мочалка, исходящая пеной, шпингалет трясущихся рук, дверь насилия, тронешь ручку – заливает свет, меня забрали инопланетяне, разбиваешь с хлюпом лужи, длинные черви корчатся, их дома залило, так же и мы под звездами в Турции – не бойся, страх можно перепутать с любовью, поцелуй-позолота, девушка, просто так зачеты не проставляются, – отопри, я сказал! – иначе я прорублю дыру, поняла! – ты все равно будешь отсыпаться, просто приди сегодня вечером, мне очень нужна же-же, как если бы сотворить молитву или воспоминание в памяти, обрастает плотью, сцеживаются сока, значит, что он имел в виду, говоря единство апперцепции – колет в боку – потом горло переполняет мясной кус, перепелка живет в трахеях, прячется и говорит: девушка! вы забыли карту, оборачиваюсь – спасибо, а вместо этого смех – это вы! – если еще появишься здесь, вина от слова вино – хмелит, совесть от слова возвещать, филенки трясутся, как кожа на локтях старика – и такие у тебя были! – обухом по голове – ай-ай-ай, перестань, я открою, просто дослушай меня, когда ты войдешь сюда, я буду уже в другом времени, еще до того, как случилось все с отцом, до нашего с тобой утра, ты умолял прийти вечером, меня просто не станет, не потому что ты меня пальцем тронешь – я отпираю, но прошу – дослушай до конца – идите, девушка, своим ходом, как кукла, чьи глаза распахиваются и закатываются, рукава по крови, Покрова на Нерли, нерка-поспелка, – я открыла – а это зачем? – он сказал: ты ничего не могла поменять, я полюбил тебя прежде рождения, когда обнимал живот умершей матери – как совладать с этим, вычеркнуть из памяти, на пятках – пемза, не оттереть, вместо волос в подмышках – цветы, и я земля, клумба в колумбарии, мое имя тебе точно неизвестно, удар тыльной стороной руки – шутки со мной вздумала играть! раздевайся – но уже утро! нас услышат, мне без разницы, на колени! – и что-то полное заполоняет ум, и не утро за окном, не турецкая ночь, а что если время живое – а мы нет, что если я падаю сквозь времена, пробивая одну эпоху-другую-третью, что вам всем от меня надо, я хочу просто жить честно, и так, чтобы от зубов отскакивал Кант – окантовка белого корсета – бедристый навар – вкуснота, не трогай меня, я прошу, не замахивайся! ты сама открыла дверь – и крик вырвался из груди и обратился лисой и побежал, сшибая ящики, по комнате, не уловить, мне хочется провалиться под землю – сквозь восемь этажей, когда была жива мама, когда кровь не текла изо лба – тебя нет, время со мной ласково, как отец, я прошу… только оставь меня в живых.

бегство аттиса

Суббота, середина августа, император умер, а он остался. Вообще все слова произошли из имен. Повод к размышлению. Рабочий день выпивал из него всю кровь, а вечером жена с пятилетним сыном довершала дело, так что мысли возникали в нем редко: миганием дальнего света встречному потоку перед участком дороги с притаившимся на обочине патрулем. Ему нравились эти негласные правила на дорогах: то задействуешь дальний свет, то одноразово аварийку в знак благодарности тихоходу, что при расширении дороги понуро уходил вправо. Вся его жизнь устремлялась к простым правилам, но в отношении людей что-то не задавалось: тесть его повесился по весне – и с тех пор в нем что-то надорвалось: не вера в людей, но вера в будущее.

Все мысли произошли из слов, а следовательно, из имен. За неделю до смерти Аркадий Петрович позвал зятя в гараж под предлогом установки новых брызговиков, поставил перед ним бутылку, от которой Антон обыкновенно отказывался, и завел речь о несправедливости истории. А откуда произошли имена? Тучные слова исходили из его неровного рта, подносье покрыла испарина, очки блестели, как блюдца катаракты на глазах древнего кота. Он говорил о несправедливости истории, но на деле за ней скрывались несправедливость жены и неблагодарность дочери. Будь Антону свойственна наблюдательность, он бы разглядел в этой гаражной пошлости попытку тестя проститься с мнимо близким ему человеком, но никто из них не понимал происходившего.

Вот и сегодня день не задался с самого начала: на крышке заливной горловины бака Антон обнаружил едва явственный скол, кто-то пытался слить бензин. Его затошнило, захотелось закурить, первой мыслью было пойти к жене и… это стало же его последней мыслью. Через несколько часов, беспрестанно думая о сколе, он вел машину по трассе. В череде самоуверенных обгонов, когда он стал опережать на повороте нечто большегрузное, на встречной полосе появился внедорожник, если бы тот со скрежетом не затормозил, наддав вправо, то всю семью на том берегу Стикса принял бы синеязыкий тесть. Фура и внедорожник, ставший на обочине, принялись неистово сигналить ему вслед.

– О чем ты думал, ведь ты мог нас убить! – кричала Арина, вцепившись ему в плечо, пятилетний Милослав заголосил, он звал его Славой, стыдясь в глубине души своего неучастия в выборе имени сына. Имени, слова и мысли. Антон сбавил скорость до общепотоковой, пристроился за «Нивой», которую вел старик в белой кепи, и принялся доказывать жене, что больше никогда в жизни не пойдет на обгон на участке дороги с небольшим обзором, а сам, внутри проблесковой души, подмечал, что он так устал, так измаялся… И становилось страшно, и перед глазами снова вставал сине-радостный тесть.

От леса веяло спокойствием, машина шла по песчаной дороге, прорубленной сквозь реликтовый бор. Стекла были опущены, левая рука Антона локтем покоилась на дверце, правая – судорожно переключала передачи: вторая-третья-вторая. Под конец ему надоело играть по правилам внезапно являющегося соснового корня или сука, и он перешел на вторую скорость, отключив ближний свет и заглушив бойкое радио. Арина запротестовала, он попробовал было что-то объяснить, но осекся, и только отстраненно посмотрел на своего сына, который заголосил, чтобы отец остановил автомобиль и выпустил его с мамой к ближней сосне…

Машину оставили на опушке вырубки. Древорубы постарались на славу: десятина соснового бора была вычищена подчистую, лишь по краям пятака жизнь была оставлена двум-трем молодым кедрам, отовсюду из песка торчали вершковые, ржаво-рудные сосенки, одногодовки терялись посреди высокой полыни. Антон прежде часто бывал здесь с отцом, поэтому теперь с тяжелым сердцем смотрел на канареечный песок поблизости и гарь, тянувшуюся к трассе. А прежде, бывало, в этих местах они находили столько моховиков, что его мать ночи напролет перебирала рюкзаки да ведра, наполненные иссиня-черной на надрезах плотью гриба. А что делалось, когда шел шишкопад, какими только словами она не крыла их с отцом! Ранние шишки приходилось варить, зато сентябрьское шишкование непременно оканчивалось засмоленными до черноты ладонями и молочным вкусом спелого ореха во рту, он так любил их, что не брезговал подпорченной бурундуком шишкой, за что получал нагоняй от отца. Именно об этом вспоминал его отец, когда стал совсем плох.

– Папа-папа! Клещ! – кричал метнувшийся из леса Милослав, указывая на левое запястье.

Арина, отскочив от багажника, накинулась на мужа:

– В клещевник привез! Ты же погубишь ребенка! Что я тебе говорила! Ты эгоист-эгоист-эгоист!

После того как насекомое оказалось на поверку внушительным долгоносиком, Антон в дедовской – песку под стать – охровой штормовке взвалил на плечи полупустой рюкзак и запер машину. С каждым пройденным шагом в белом семилитровом ведре спокойно громыхал нож.

Гнус в лесу сплошь состоял из вялых, с тигриным брюшком комаров, они свирепствовали только в низинах – в брусничниках и черничниках. Милослав потянулся к перезревшей костянике, но мать одернула его, вскричав: «Это вороний глаз!»

– Ты еще скажи, что это белена.

– Не лезь не в свое дело, ты ничего в этом не понимаешь!

Антон усмехнулся и хотел было затеять ссору, но Милослав показал ему вывернутую из земли лисичку. Он тотчас забыл об Арине, осмотрелся вокруг и увидел, что опушка пестрит бледно-желтыми, жесткими боровыми лисичками. Рука его потянулась к хвостовику ножа, обмотанному синей изолентой.

Арина сорвала пижму и громко понюхала ее, но, чем дальше они углублялись в бор – к распадку, где, уверял муж, коробами набирают белые, тем меньше ей попадалось цветов для полевого сбора. Зато каково было ступать по мягкой подстилке из кукушкиного льна: под стопой трещали сосновые сучья, иногда среди пожухшей хвои таилась твердая шишка или ягель был чересчур сух, но это только оттеняло мягкость борового ковра. Настроение сменилось, когда ей в лицо угодила паутина крестовика, она стала снимать с русых волос белесые клейкие нити и вдруг поняла, что готова убить своего мужа. Их любовь выродилась незадолго до рождения Милослава, она была несчастна, но не осознавала этого, пожалуй, и сына она полюбила лишь потому, что ей некем было занять свое сердце… А имена произошли от бога.

– Папа-папа, а почему под этой сосной так много шишек? – спросил Милослав.

– Столовая какой-нибудь птицы лесной, а вон, кстати, – добавил Антон, указывая на пеструю птицу, прокричавшую что-то кркшное, – видишь, там на сосне – кедровка?

– Но она же сидит не на кедре! – удивился мальчик и стал бросать на муравьиные тропы растребушенную ножку борового. Когда на требуху набиралось довольное количество красных муравьев, он давил их подошвами кед.

Антон вспомнил, как в его возрасте он ходил по июньскому городу, разыскивая сирени, вокруг которых слонялись боярышницы, и сек их прутьями, а иных, оборвав им белые в черных крапинах крылья, кидал на растерзание черным муравьям. Иногда забавы ради он наполнял стеклянную банку бабочками и тряс ею до одури, с любопытством наблюдая за тем, как они кончаются. После смерти нюхать банку было неприятно: сладковатый, тошный дух исходил из нее, вывести его было невозможно.

Арина закричала в двух сотнях саженей на север: она забыла захватить с собой сотовый. Антон пристально посмотрел на сына, протянул ему ключи с брелоком, показал, куда нужно нажать в случае, если они заплутают, а затем сказал:

– До распадка осталось совсем недалеко, я прошвырнусь и пойду в вашу сторону.

Милослав смотрел на него с недоверием; чтобы поскорее отправить его к матери, Антон пообещал:

– А там, глядишь, поедем на озеро, тебе ведь там нравится?

Милослав усердно закивал и побежал на зов матери, Антон помахал ей издалека и громко повторил все, что сказал сыну. Наступила тишина. Вершины сосен покачивал ветошный ветер, иногда с глухим треском шишки срывались с высоты, занималось захватывающее молчание, и наконец – раздавался звук удара шишки о замшелую поваленную сосну. Антон прислонился к стволу, поднес к глазам руку и смотрел на то, как рыжий комар благоговейно набухает черной кровью, устроившись на его левой кисти. Прошло несколько мгновений. Будто бы набравшись духа, он прихлопнул насекомое: на кисти проступила алая кровь, комар упал на жесткий ягель.

Вот и все. Скорыми шагами Антон направился к распадку, по правую руку сосны редели, раскрывалась болотина, заросшая хмарным багульником, в отдалении послышался звук отпираемой машины. Слух улавливал и мерный гул трассы, до которой было с лихвой три версты. В белом ведре синели моховики, одинокий боровой перекатывался поверх них. В штормовке Антону было жарко, лодыжки ныли от свежих укусов. Наконец он добрел до пади и, не глядя на росшие под ногами боровики, двинулся в противоположную сторону от машины, ребенка, жены.

У него не было определенной мысли о бегстве, он был вообще свободен от любой рефлексии на свое положение, на свою смиренную огрызчивость с Ариной. Внутри собственного пустого существа он был уверен в том, что бежит не от жены или сына, которых при прочих равных любил вполне сносно, он бежал от нечто большего. Ему нечего предъявить богу, в которого он не верил. Не верил, но чувствовал настоятельную потребность доказать пустоте нечто, предъявить свой особенный счет бытию.

Антон запыхался, достал из рюкзака термос, отвинтил чашку, ткнул грязным кровавым пальцем в податливый стержень и налил в нее душистого травяного чая. В изнеможении, словно бы исходя весь бор вдоль и поперек без привалов, он опустился на мох и закрыл глаза. Прошло не более пяти минут. В бору отсутствовали птицы, только кедровка единожды гаркнула что-то пакостное, летя в сторону топи. Его клонило в сон, но тут он услышал, как кто-то сигналит в отдалении. Ему подумалось, что Арина потеряла его, что сотовый не при нем и что еще чуть-чуть и… Он с трудом поднялся, потянулся, хрустнув грудными позвонками, сбросил с гачей пожухшие хвоинки и уверенно, не думая ни о чем, уверовав в пустоту, перед которой ему должно держать ответ, побрел в сторону, противоположную той, куда звал его истеричный гудок…

случай у бара «лето»

По пятницам это была их любимая забава – напиваться в баре «Лето» и угадывать, что представляют собой другие посетители, если же те были скучны, а на улице лето, они выходили к столикам под полосатой маркизой и, пристально рассматривая прохожих, как сегодня, выбирали одного и говорили между собой: «На вид ему сорок лет, лысоват, одет так себе, в руках портфель, на безымянном пальце кольцо. Весь вопрос в том, сын или дочка?» Марат отвечал: «Дочка, бесповоротно, это верно, как то, что я пьян». Василь же медлил и погодя говорил: «Двое!» – часто им не удавалось проверить свою правоту, на вопросы двух мужчин за тридцать, как правило, прохожие недоуменно качали головами, шарахались от них на проезжую часть, переходили на другую сторону переулка, где голосила музыка из другого бара, откуда их выставили после подобной истории: они попытались раскусить двух девушек, а те оказались не одни. В этот же раз все пошло по накатанной. Марат остановил мужчину и путано стал ему объяснять смысл игры, тот обхватил свои плечи в рубашке с короткими рукавами, как будто его морозило, пока наконец не подошел Василь и не разъяснил:

– Простите его, мы бывшие и недоучившиеся психологи, вот и гадаем от скуки о людях. Судя по вашему кольцу, вы женаты, а значит, мы предположили, у вас есть дети. Если оказывается прав Марат, – и Василь слегка кивнул на него, – значит, я покупаю выпивку на троих, если я, значит, проставляется он. Все честь по чести и ничего неприличного.

Мужчина неожиданно улыбнулся сквозь пшеничные усы и сказал:

– Почему бы и нет? У меня двое.

Марат схватился за голову, отрыгнул от досады и пошел внутрь бара за двумя крафтовыми и сидром навынос: пшеничные усы объяснили, что разопьют сидр с женой. Когда Марат вернулся, они познакомились ближе, Василь узнал, что тот работает неподалеку – в фельдъегерской службе, возглавляет отдел и по-своему хороший «мужик», он хотел было спросить о семейном счастье, но взглянул на него, как будто не было этих десяти минут, и осекся.

– Как ты догадался, братишка? Это что, по морщинам считывается? – спросил Марат, когда мужчина блаженно удалился, поставив бутылку сидра в кожаный портфель.

– Не поверишь. По слишком изнуренному виду. И по тому, что он говорил жене по сотовому, когда проходил мимо нас час назад.

– Ах ты говнюк! Мелкий, подлый говнюк!

Василь громко рассмеялся, привлек внимание идущей мимо женщины, заметил это и подмигнул ей, та отвернулась.

– Не твоего пошиба, тебе нравятся помоложе, – мрачно сказал Марат.

– Ты меня как будто попрекаешь, словно я сплю с твоей сестрой, – ответил Василь, пригубив пиво.

– Была бы у меня сестра, я бы забеспокоился, это точно.

И Марат, поднабравшись, приложил подставку под кружку к глазу и стал кричать: «Пир-р-рат! Это же капитан Морган!» – и размахивать кружкой, из которой выплескивалось пиво. Замечание о сестре тронуло в Василе какую-то нежность, и он подумал о своей невесте, которой несколько месяцев назад сделал предложение, свадьба намечена на ноябрь, Марат в свидетелях, старик Марат, с которым они прошли огонь и воду, а подумать только: сдружились только на военных сборах на последнем курсе, и когда он разглядел его повнимательнее, то полюбил его, как никого из своих друзей, нет-нет, ничего такого, они даже в шутку не целовались в губы, просто это был его человек, в котором – тогда, лет десять назад, понял Василь, – грусть так остро переживалась, что по пятничным вечерам взрывалась несносным и неиссякаемым весельем, от его изобретательности на рассвете в субботу мутило, и, казалось, Марат балагурит вечер с ночью лишь затем, чтобы затушевать эту внутреннюю грусть, переломить ей, как птенцу, шею. На деле они подстегивали друг друга: искрометная шутливость Марата против теплой насмешливости Василя, именно последний и располагал к себе людей, когда подходил к ним и спрашивал: «Вы ведь не в первом браке состоите?», «Ваша любимая группа Pink Floyd?», «У вас есть украинские корни?», «Дайте-ка догадаюсь: вы не ходили в церковь по крайней мере месяц?», впрочем, на церковные вопросы им мало кто отвечал.

Когда Василь вернулся с добавкой, Марат внимательно кого-то рассматривал у угла жилого дома, в котором располагался бар: девятый час, а сумерек как не бывало, именно эти летние часы были полностью их, а теперь – после свадьбы Василя – как изменится их жизнь? выдержала же их дружба развод Марата и последующие отношения с замужней женщиной, которые он называл «лебединой песней женскому полу».

– В кого ты там вглядываешься? – спросил Василь.

– Да вон, парень стоит за водосточной трубой, перед будкой охранника, видишь?

– Тот, на которого ощерились девичьи маскароны?

Марат снисходительно усмехнулся.

– Ты золотая голова! Значит, яйца твои тоже должны быть из золота! Ты точно осчастливишь свою женушку!

– Если бы я тебя не знал столько лет, я бы подумал, что ты меня ревнуешь.

– Ревную! Еще как ревную! Как бычье сердце стучит, – Марат взял его за плечи, – в висках, понимаешь! Есть одна еврейская легенда о сбежавшей тени, когда тень сбежала от своего обладателя во время службы – или как это у них называется? – и стала появляться по городу вместо нерадивого раввина, везде и всюду представляясь им, набедокурила в общем, а потом, когда раввин взмолился своему Яхве, вернулась к нему обратно наутро и привела тени его родичей до седьмого колена, и тени повозок, и тени, – он хлопнул ладонью по столешнице, – лошадиного навоза и церковных крестов, и когда он сказал своей тени: «Вернись ко мне!», та ответила: «Пожалуйте», – и присоединилась к нему вместе со своими гостями-подругами, и раввин вначале располнел высотой в дом – обрушил стропила и продырявил крышу, это задокументировано в городском архиве Вильно, а потом провалился в бесконечность теней и, говорят, до сих пор пребывает в ней, не стареет и не говорит, а лишь ждет, когда его вызволит другой такой же человек, который… ну ты понимаешь… случайный грешник, который решит поиграть.

Василь насторожился, он не любил, когда веселость Марата вдруг сдавала назад.

– Это ты к чему?

– Просто у того мужика нет тени.

Василь взглянул вслед пальцу Марата и нахмурился: он ничего не мог сказать определенного про мужчину: возраст – от двадцати семи до тридцати пяти, какая-то малокровность в лице, глаза как будто тушью подведены, но утверждать, что он злоупотребляет… нет, ни травка, ни даже крафтовое, он вообще могильщик – вот-вот, верное замечание – сама сдержанность, пока не примется за копание могилы.

– Это потому, что он прячется за углом. У человека явно не все дома.

– Профессия?

– Давай. Я думаю, что он могильщик.

– Смело. А я думаю, что он потерял свою тень.

Василь задумался.

– Это все, что ты можешь сказать?

– Ладно, пусть будет стюардом. Такие и в чай наплюют, и ребенка в багажную полку затолкают.

Стоило Василю двинуться ему навстречу, представляя прямую белую полосу на асфальте, стол справа, тротуар слева, как парень отделился от стены, подошел к нему и сказал:

– Что, обо мне говорили?

Василь что-то пробормотал, для ясности языка последняя кружка оказалась лишней.

– Я знаю, я всех вас знаю, – завизжал мужчина, – но тебя я знаю больше всех, ты захотел нарушить мой покой, так будь же ты проклят! Проклят!

Кадык трясся, как курица под петухом, глаза расширились, и он поднял две руки над собой и повторял: «Проклят! Проклят!» – Василь думал, что он набросится на него и опять выйдет история, но тот отбегал на тротуар, воздевал руки и беспрестанно верещал; взглянув на свой столик, Василь увидел, как Марат усмехнулся и, чокаясь с самим собой, поднял кружку Василя и выпил ее.

– Vae soli! – промычал Марат.

– Вот ты мудак! – ответил Василь.

Чтобы урезонить мужчину, пришлось звать охранников, которые хмуро отогнали его от заведения, но все равно он стоял на тротуаре дальше по переулку, неподалеку от монастыря, и кричал: «Проклят! Я про тебя все знаю! И про твои игры! Ты никто! Проклят!» – пока на него не прекратили обращать внимание, и он исчез.

Марат толкнул Василя под руку и сказал:

– Мне кажется, твой черед идти за пивом, моя догадка была ближе к истине.

Василь плюнул под стол и прошел под испытующие взгляды охранников внутрь бара.

Наутро он проснулся с ясной головой, вспомнил, как в такси они распевали похабные песни с Маратом, потом играли в игру с таксистом, и он наплел им с три короба, но то, что он был приезжий – и месяца не провел в Москве, – была правда, он как будто первый раз ехал по проездам, а потом по Тверской, притормаживал, делал снимки улиц на сотовый и отвечал на их вопросы невпопад. С кухни доносились звуки готовки, что-то трещало, работала вытяжка, и едва ощутимо тянуло горелостью, и к Василю снова подступил приступ нежности, словно боль в поджелудочной, но приятная боль, как будто внутри что-то обрывалось, и он распадался надвое и из его внутренностей лилась песнь любви, – он усмехнулся – и представил себя переломленным надвое, представил свою жену над собой, без пяти месяцев жену – Лизу, – и это имя он готов был произносить тысячу раз, уткнувшись лицом в подушку, покрытую вздыбленными единорогами, – как ему с ней повезло, и когда она вошла в спальню – в майке, едва прикрывающей пупок, и в шортах, не прикрывающих ягодицы, – он ощутил, как нежность набухает желанием.

Когда все было кончено, Лиза повела носом и воскликнула: «Сейчас подгорит!» – и в чем была, смешно подбирая вещи с пола, побежала на кухню: наверное, он был счастливым человеком, жена младше его на десять лет, работа начальником отдела в банке, кое-какие вложения в акциях – только не российских, бог миловал, – верные друзья, из них самый верный – Марат. Раздался звук вызова, Василь взял телефон с прикроватной тумбы.

– Алло?

– Привет.

– Кто это?

– Помнишь меня? Дай-ка я угадаю, чем ты сейчас занимался? М-м-м… забавлялся с молодой невестой?

– Черт! Да кто это?

– Ты забыл, что я тебе вчера сказал?..

Сорвалось. Василь тут же отправил номер в черный список. Лиза позвала его с кухни – и, не находя тапки с мысками в виде двух львиных голов – ее подарок на февральские праздники, он босым прошел в ванную, и только потом, столкнувшись с ним в прихожей и обняв его, Лиза спросила:

– Кто звонил?

– Да так, ты не поверишь, – и он рассказал ей о вчерашнем случае.

Лиза слушала внимательно, прядь выбилась на лбу, она покраснела от готовки и от близости и вдруг спросила: