Текст книги "Утро было глазом"

когда приходит он

Больше всего она скучала по морю и шелковице. Полгода во Фландрии прошли неминуемо скоро, настал декабрь, и созвоны с матерью по вечерам стали щемисто-невыносимыми. Катерина отвечала односложно, говорила, что скучает по дому, но скука эта содержалась более в произнесенном слове, чем в сокрытом ощущении. Матери же думалось, что она хорошо устроилась в огромном – на фламандский лад – городе, что было почти правдой.

Декабрьский город был сумрачно-стыл, неподалеку от их квартала расположились пряничные кирпичные дома, на первых этажах по-рождественски и деловито – как будто для убеждения прохожих в состоятельности владельцев жилья – горели ели. Здесь почти все совершалось деловито: что утреннее соитие до половины десятого, что оставление чаевых, с которых причиталось уплачивать налог. Человеческая отстраненность вначале ее пугала, затем казалась потаенно-глубокой (и если бы не ее частота, она сочла бы всех фламандцев мудрецами), а потом не столько опостылела, сколько стала приметой местной жизни: каналов, уходивших куда-то в море (хотя моря Катерина так и не видела), самого города, разрушенного желанием быть современным и оттого глядящим старомодным уродом, хрущевообразным ликом напоминающим ее родной город. И главное – воздуха, в котором застывали резвые крики утренних чаек, воздуха, из которого были выстланы ее легкие.

Первое время ей было сложно. Если бы не Леопольда – конголезка с широкими бедрами, учившая ее правильному взгляду, который следовало бросать на прохожих, – она бы не протянула здесь и месяца. Леопольда говорила сальности огромным лошадиным ртом и вечерами сидела за прозрачной стеной, уставившись в телефон, зябко поводила оголенными плечами и зевала заоконным мужчинам, когда ее дела шли хорошо. Она была младше Катерины, но провела в этом портовом городе, который обрывался не морем или полями, а бесконечным туманом, на три года дольше. По-голландски она так и не удосужилась выучиться, по-французски же говорила так, будто клала звуки своим размашистым языком на холстяной слух слушателя.

Она расплескивала радость по сторонам щедро, вне всякой связи с мужчинами, проходившими мимо, иногда дразнила их, оголяясь больше положенного, иногда поворачивалась к ним спиной намеренно – спиной цвета вареной сгущенки – и прислонялась бедрами к стеклянной стене.

Катерина первое время только и жила ее одолженной радостью, а потом приучила себя к равнодушию и как будто вросла в этот ленивый фламандский город, стала частью живописного полотна.

Она помнила первое здешнее утро: слезы мешались со струями душа, слив засасывал черно окрашенную воду, и ей было настолько не по себе, что хотелось удавиться, но вдруг сквозь шум воды она услышала смех Леопольды, потом ее свист, подумала: «Денег не будет», – и снова взрывной громоздящийся хохот, как будто в той жило десять Леопольд и всем им хватало ласк на десять мужчин – да что мужчин! – на десять огромных миров.

По зазору кафельных плиток ползла вверх чешуйница, и Катерина смыла ее душевой струей без всякой мысли о смерти и власти. Ей стало легче, на второе утро она уже не плакала, только с тех самых пор внутри нее – от бессонных ночей – зрело остервенение к собственному телу, в особенности к длинным ногтям, которыми она касалась стекла комнатки, облеченной сиреневым свечением, а там, за стеклом, шныряли озиристые мужчины и изредка после восьми часов вечера сбивались в безликие множества школьники или шустрые негры с провалившимися глазницами.

Они смотрели из-за угла на нее по-волчьи, как будто и не желали ее любовно вовсе, а если и желали, то затем, чтобы насытиться ее плотью вдосталь, до рвоты, до выворота кишок. В негритянской близости было что-то вороватое и отчаянное, как будто всякий раз они соединялись с женщиной последний раз. Она знала это по брату Леопольды – Вилли, который учил ее по-голландски, угощал вафлями, что он продавал на рождественской ярмарке, и заботился о ней так, словно между ними было нечто большее, чем деловые отношения, он называл ее «мейд» и робко скалил зубы всякий раз, когда проходил мимо – один или с толпой таких же продавцов рождественских вафель.

Катерина прекрасно знала, что он никакой не брат Леопольде, хотя бы потому что он не понимал по-французски, между собой они говорили на ломаном и горловом английском, но какое это имело значение?

Иногда она доходила до такого самоустранения, что ей казалось, что она отдается каждую ночь одному и тому же мужчине и смотрит на себя глазами проходящих мимо женщин: изредка, но все-таки они появлялись на этих улицах, шли бодро, глядя перед собой на брусчатку, а не по сторонам. «Я не такая, – думала она вместо них, – я не такая, я работаю в музее, я честная, я сплю с мужчинами, которые мне нравятся. Или которые делают мне подарки? А разве не это значит быть честной женщиной? Я курила марихуану трижды в жизни, я принимаю таблетки от беременности. Я честная, как слеза ребенка, которого у меня не будет!»

Катерина страшно гримасничала и стучала по стеклу, и странное дело – неуравновешенность привлекала мужчин. В такие дни стоявшая через дверь от нее в своем застекленном кубе Леопольда, видя пустующую комнатку Катерины, посвистывала что есть сил: то ли от скуки, то ли от зависти.

Однажды Леопольда предложила ей сходить в церковь, Катерина растерялась вопросительными взглядами.

– Да нет! Нет! Я не из таких, конечно! На репетицию бесплатную, они поют и смычками водят, – и она показала, как скрипачи водят смычками, так что Катерина невольно покраснела.

Следующим днем перед работой они отправились в церковь Святого Карла Борромейского, ни Катерина, ни Леопольда не знали, кто это. Зато последняя чувствовала себя в церкви нестеснительно, уверенно припала на одно колено, перекрестилась, потянулась правой рукой к освятительной чаше, но воды не нащупала, затем повернулась к Катерине с уязвленной улыбкой. Та не нашла в себе сил перекреститься ни православным, ни католическим манером.

В церкви было малолюдно. С правой стороны у колонн, отделяющих боковой неф от главного, притулилась резная деревянная кафедра, в основании которой расположился расхлябанный мертвец, над ним – женщина-негритянка, а уже над ней иссохший человеческий остов с косой, что тянул лакированную дубовую руку над пустующими рядами стульев, выставленными перед алтарем, огороженным резными балясинами.

Никому до них не было дела. Полная женщина в куртке разразилась фиоритурами, окинула взглядом трех-четырех божьих старух, замерших в первых рядах, пресеклась и склонилась к уху усатого виолончелиста, что сидел, распластавшись ижицей, обхватив левой рукой деку. Он кивнул ей и расслабил ворот рубашки, потом певица повернулась к органисту и они о чем-то долго переговаривались.

– А кого они будут играть? – спросила Катерина.

– Ба-ба-баха, – ответила Леопольда, заикаясь от боязни что-либо напутать.

– Я тоже училась в музыкальной школе.

– То есть ты не училась в обыкновенной?

– Да нет, просто моя мама считала, что я должна превзойти ее во всем и что у ребенка не должно оставаться времени ни на что лишнее, кроме учебы.

Леопольда вяло кивнула, в нынешнее утро она работала до начала одиннадцатого: Вилли привел к ней ярмарочных друзей.

– У меня будет трое детей, и все мальчики, – уверенно сказала Леопольда, переходя на французский язык.

Только сейчас Катерина подумала, что все по-настоящему важное Леопольда выговаривает по-французски, а английский язык для нее – словно ее собственное тело для мужчин, наведывающихся к ней.

Певица часто сбивалась, не было ни одной арии, которую бы она исполнила без перерыва и обращений то к органисту, то к виолончелисту, который приметил Леопольду и смотрел на нее, когда отпрядывал от виолончели, просительно и с сожалением. Спустя полчаса в церкви остались музыканты, служка, стоявший у правой входной двери, да четверо слушателей. Боковые капеллы сумрачно чернели в арочном пространстве, темные картины были ртами стен, которые что-то безмолвно кричали Катерине, но что они кричали, она не понимала, потому что в мозг вторгались немецкие слова певицы, они казались потаенными, настоятельными, они требовали от нее объяснений, и именно их требовательность говорила о том, что они не божественного корня. В отдалении у алтаря в окружении зеленых еловых лап был устроен вертеп, он освещался лентами сполоховатых огней, но ни Богородицу, ни волхвов в подробностях Катерина не различала.

Из церкви они вышли разочарованные, служка – подслеповатый старик в роговых очках – сказал им по-голландски, чтобы они приходили на следующей неделе, и подмигнул Леопольде. Та щедро улыбнулась ему в ответ.

Небо было низким, чайки в нем были вместо снега, казалось, еще немного – и шпили церквей вспорют небо и декабрьская свинцовость отступит, рассыплется на мелкие мормышки, и, заглотнув их, люди станут подниматься ввысь, нежно несомые неведомой рукой.

Во дворе стоял бюст великого мертвеца, поросший цвелью, вялый фонарь кидал на него отсвет, и Катерина никак не могла отделаться от ощущения, что это голова живого человека, измазанного травой и глиной и стоймя поставленного в гранит – по шутке ли или по злому умыслу.

Когда они проходили мимо бара, все подоконники и полки которого были заставлены деревянными куклами в красных колпаках, Леопольда спросила:

– И чем я хуже той певички? Чем?

Катерина пожала плечами.

В ту ночь она была вялая, неохотно улыбалась прохожим, ее гнела какая-то невыговоренность, оставшаяся после двух близостей с французами, которые, должно быть, выбрали ее накануне, образы разверзшихся черных стен и «певички-невелички» не давали ей покоя, а еще буравящая тяжесть в поджелудочной железе… эти фантомные боли наведывались к ней постоянно с тех пор, как лет пять назад ей вырезали аппендикс, – врач улыбнулся сально, указал на шматок мяса в приглубой чаше и сказал: «Запомните хорошенько, из чего мы состоим!» И выпускные ленты в волосах: синие и желтые, и классики на асфальте школьного двора, и спущенные до голеней гольфы…

В пятом часу утра она приметила мужчину, который смотрел на нее с противоположной стороны улицы: на вид ему было лет сорок, с всклокоченной бородой и изможденными чертами лица он походил на обыкновенного бродягу, на лоб его была надвинута вязанка, и оттого казалось, что его лицо состоит сплошь из немигающих глаз. Катерине стало не по себе. В душе она стала обращаться к пустоте, которую иногда принимала за бога, чтобы он прошел мимо, ей памятен был случай трехмесячной давности: тогда мужчина, раздевшись догола, достал бронзовый полуметровый крест из туристского рюкзака и ударил ее; пришлось звать Вилли.

Катерина села на высокий вертлявый стул и взяла сотовый, чтобы написать Леопольде: ее не было в кубе с полуночи, сейчас в нем стояла Марго – белая женщина лет пятидесяти в чулках в крупную сетку – и беспомощно улыбалась редким мужчинам, но никто не заходил к ней.

Внезапно бродяга двинулся, он шел твердо, глядя на Катерину, так что у нее не осталось никаких надежд на то, что он пройдет мимо. Сиреневый свет захлестнул его, и он остановился как вкопанный, в трех метрах от нее, но в глазах его что-то переменилось, Катерина вдруг поняла, что он плачет. Она отвела от себя сотовый и вгляделась в мужчину с тревожным любопытством, на мгновение ей даже стало жаль его. Потом он так же неожиданно улыбнулся, несколько капель слетели на брусчатку с его лица. Катерина снова уставилась в сотовый. Спустя минуту она подняла голову: он стоял на прежнем месте безо всякой улыбки, без движений и смотрел куда-то поверх Катерины на лиловые, в звездную россыпь шторы, за которыми была лестница на второй этаж, куда она приводила мужчин. Катерина была так заворожена, что не могла отвести глаз от его лица, и как будто узнавала его. Только где она могла его видеть? Где?

Краем глаза она заметила скучающее лицо Марго, и почему она не пытается увести его? – думалось Катерине. – Ведь он стоит между ними? Давай же, улыбайся улыбкой старой лахудры. Ну же! Ну! Он посторонился, чтобы пропустить трех мальчиков-арабов. Катерина перевела глаза на его отсутствующее лицо, он поднес руку к губам, и Катерина увидела, как на кончиках его пальцев выступила кровь. Напряженно глядя на них, что-то приговаривая, он стал тереть тремя перстами друг о друга.

Вдруг прямо перед глазами мелькнула чья-то растопыренная ладонь, раздались залпы смеха, и трое арабских мальчишек, весело маша ей, свернули в переулок. Когда Катерина отошла от испуга, бродяги уже не было на прежнем месте, он стоял на противоположной стороне улицы и глядел на нее так же обреченно, как в первый раз, когда она приметила его.

Так он простоял до самого утра, а потом вместе с опушенными венцами фонарей растворился в ватном тумане, скраденный поздним рассветом.

В тот день ей приснился странный сон, в котором была ее мать, узнавшая, чем дочь занимается во Фландрии, умерший лет десять тому назад отец, внезапно обрадовавшийся этой новости, и еще несколько старых мертвецов, она должна была петь в церкви, которая напоминала больницу, а потом, когда она все-таки вышла к алтарю, кто-то сжал ее руку, впрочем, это была уже не она, а женщина с такими невообразимыми хвойными тенями под глазами, что делали похожим ее лицо на морду ящерицы. Потом был провал. А потом эта женщина развелась с мужем, вышла на панель, получала почему-то оклад в малиновых гривнах, на которых была изображена Леся Украинка, и в отместку бывшему мужу днем заклеивала ими окна своей огромной квартиры.

С Леопольдой она поговорила лишь на следующий день: та, развалившись в кресле, показала ей букет из плюшевых медведей в рождественских колпаках, который казался в ее руках непорочно-белым.

– Так позови Вилли, – посоветовала Леопольда, – или это первый раз, когда на тебя бродяги пялятся? Вилли совсем от рук отбился, зажрался, – и она добавила что-то по-французски, но что – Катерина на разобрала.

Ей хотелось сказать, что хотя он и был похож на клошара, но он не вел себя как бродяга, то есть он вел себя именно так, как в представлении людей ведут себя и двигаются бродяги, но что-то было в этом подозрительное, лицедейское.

– А хочешь поехать на море? Я попрошу Вилли, чтобы он забрал тебя на следующей неделе, развеешься, заодно и подзаработаешь! Они ведь милые? – спросила Леопольда, указывая на медведей и ничуть не любопытствуя ответом Катерины.

Выходные выдались для Катерины тяжелые: мужчины в преддверии Рождества валили к ней валом, и, когда она выходила на улицу днем, ей казалось, что она идет не по ухоженной до оскомины улице, вдоль домов, украшенных венками, вдоль кирпичных учреждений с щипцами, внутренние дворы которых были усажены стрижеными остролистами, а вдоль шевелящихся кусков мужской плоти. Тошнота первых фламандских месяцев подступила к горлу, так что ее постоянно рвало перед дневным сном. Она стояла на коленях перед биде, обхватив его руками, и представляла, что выплевывает свои воспоминания о последних днях, все ощущения своего тела. Близости перестали ей приносить почти всякое удовольствие. Она соединялась с мужчинами так, как в детстве заглатывала рыбий жир или поднималась от сна в половине седьмого, чтобы идти в школу.

Она рассказала Вилли о бродяге, тот напряженно кивнул, а затем, не зная, зачем она это делает, Катерина попросила отвести ее в церковь. Вилли недоуменно оскалился своими мраморно-белыми зубами.

Церковь Святого Иакова была заперта, но в боковых дверях под огромным порталом, утыканным мелкими противоголубиными шипами и страшно блиставшими в световой сырости, виднелась небольшая щель. Вилли, кивнув, сказал Катерине, что не пойдет вместе с ней. Катерина промолчала и подумала, что совсем не понимает этого человека, который теперь для нее вместо старшего брата.

Катерина вошла в темную церковь, сделала несколько шагов по истершимся плитам, и вдруг откуда-то из сакристии выскочила женщина в белом халате и холодно сказала по-голландски:

– Церковь закрыта по будням, приходите в субботу.

– Но я…

Седовласая женщина вместо того, чтобы разозлиться или повторить сказанное, улыбнулась так, что ее лицо превратилось в изжеванный футбольный мяч, – и проявление вежливости, прикрывающей душевную сухость, поразило Катерину. Пристыженно она вышла из церкви. Створки двери бухнули, соединившись за ее спиной.

А чего она хотела от нее? Имя ей никто и звать ее никак. И что ей надо было сказать? Здравствуйте, я шлюха, и мне нужно к богу, чтобы разобраться с собой? Я не уверена, что именно к фламандскому богу, но сейчас ведь любой сгодится? Да, ко мне приходили какие-то женщины из общества помощи женщинам, но они даже своим волосам не могут помочь, не то что мне! Есть ли у меня право находиться здесь? Человеку плохо, женщине плохо, а вы спрашиваете, есть ли у человека вид на жительство? А у кого вообще есть вид на жительство в раю?

– Сука, – процедила сквозь зубы Катерина, а Вилли, не понимая этого слова, своими пухлыми губами неумело повторил вслед за ней.

В следующие ночи бродяга появлялся снова, но, так как работы было невпроворот, Катерина едва замечала его, и лишь спустя пару дней, увидев его посреди улицы, его тело-взгляд, она с остервенением подумала, что вот у нее были мужчины, а он стоит тут и заставляет ее думать, что это дурно. Он зовет ее куда-то в неизреченное время, когда она не была чиста – нет – это все враки о женской чистоте, по крайней мере со времен либо первых месячных, либо мало-мальского желания обратить на себя внимание детсадовского мальчика. Он пожирал ее глазами, корил, и в этом страдальческом его взгляде было что-то оскорбительное для всей ее женственности. Наконец, она написала Вилли. Тот пришел со стороны гавани спустя пять минут, на ходу запахивая пальто, отороченное искусственным мехом, подошел к ее стеклу, как будто не замечая бродягу, и стал улыбаться ей, обнажая мраморные паросские зубы.

Он оглядывался по сторонам, но ничего не видел, а бродяга стоял позади него в двух шагах и смотрел на Катерину с удрученной и сострадательной насмешкой.

Катерина застучала по стеклу. Вилли отпрянул и снова огляделся вокруг, женщины из других сиреневых и красных витрин стали смотреть с нагловатым любопытством в их сторону. Охваченный фиолетово-пятнистыми огнями куб Леопольды снова пустовал. Вилли повернулся к Катерине с перекошенным лицом, и страх пригвоздил Катерину к стулу, она не могла вынести сочетания бычьего, становящегося яростным, взгляда Вилли и жалко-жалеющего взора бродяги.

Она очнулась, услышав, как Вилли набирает замковые числа на двери, быстро вскочила со стула и, в чем была, распахнула дверь, поспешно взяла Вилли за ладонь и указала на бродягу всей рукою. Последовал удар.

В рождественские дни Катерина ходила по городу в солнцезащитных очках и в куртке с башлыком, которую она привезла из дома. Ударили холода, и пепельная скорлупа неба растрескалась, побелела, и из него выступило огромное синюшное тело Того, Кто был над землей. На площадях пахло имбирем и гвоздикой, в окнах домов переливались цветами невротические огни, а Катерине казалось, что городу хорошо от ее несчастий, что он глумится над ней. Вилли она простила скоро и любовно, тому больше досталось от Леопольды, которая, едва узнав, что произошло в ее отсутствие, схватила его за волосы и стала таскать из стороны в сторону, выкрикивая французские ругательства, а на лице Вилли застыл такой испуг, как будто его проклинала ведьма.

Катерина затерялась в толпе, выступившей из бордовых ворот, крепящихся на огромных заклепанных петлях. Ей стало любопытно, что находится внутри: прогулками она пыталась разгулять свою тоску. Она вошла во двор, окруженный кирпичными домами с черепичными крышами, калитка сада, засаженного голыми кривыми вязами и дубками и обрамленного оградой из остролиста, была закрыта на велосипедный замок. Катерина прошла к церкви по мшистой брусчатке мимо покинутых лет пятьдесят назад келий-домов, теперь в них жили вполне мирские люди. К стене одного дома был прислонен велосипед, сидушка его вместе с передним коробом была заставлена горшками с высохшим вереском.

В здешней церкви было пусто, убранство тонуло в полутьме, алтарного образа было не различить, дневной грязный свет падал лишь на боковую капеллу, неподалеку от которой на столике лежала книга благодарностей. Катерина принялась листать ее и увидела надпись на русском, помеченную месяцем ее приезда во Фландрию: «Спасибо Богу за возможность жить и радоваться жизни». Три восклицательных знака. Почерк обильно-довольный, сродни написанному. Могла ли теперь она оставить такую надпись, если бы знала, что произойдет с ней потом?

На выходе напротив книги благодарностей она заметила рождественский вертеп с неумело исполненными фигурами: три волхва были сделаны из папье-маше, Богородица порочно улыбалась подведенным красным ртом, а верблюд, склонившийся над ее плечом, напоминал скорее сенбернара. Ясли пустовали, солома была раскидана как попало, а свечи, початые по верхам, были затушены.

На обратном пути на площади она увидела, как ратуша, увешанная огнями, так что неосвещенными остались только средокрестия окон, в одночасье заполыхала в ранних сумерках. Перед нею под искусственным раскидистым деревом дымил котел с зеленоватой водой, порывом ветра до Катерины донесло запах пахучих масел, она поморщилась и отвернулась к домам, ютящимся к собору. И здесь, подняв глаза, она снова увидела бродягу, но не в человеческом виде, а в виде огромного образа, распластавшегося по укрывке. Он шел, побиваемый камнями и поруганный толпами уродливых людей, и смотрел на нее так же уничижительно-сострадательно, как в тот раз, когда она позвала себе на подмогу Вилли. И в этой сострадательности она различила насмешливость, которая делала его сострадательность человечной, так и мудрости человеческой необходима щепотка вздорности, чтобы навсегда остаться непререкаемой. Губы читали вслух по-голландски: «Осмеяние Христа», какой-то из бесчисленных Брейгелей, и хлопок смеха донесся откуда-то из окрестных рестораций, и Катерина, убежденная, что этот смех относится до нее – до ее солнцезащитных очков, до ее ремесла, потому что она узнана кем-то из этих мужчин, что сидели под навесом в средоточии обогревателей, в которых саламандрами крутились языки пламени, побежала с площади прочь и, поворачивая в переулок, столкнулась с огромным надувным снеговиком, трепетавшим зазывалой. Она механически извинилась и подумала, что она должна сказать обо всем Леопольде, пускай та примет ее за сумасшедшую, но молчание – хуже непонимания.

Леопольда выслушала ее внимательно, без осмеяния.

– То есть он похож на человека с картины? Очень может быть. Клошары часто походят на святых.

Леопольда говорила вяло, будто намазывая на хлеб подтаявшее масло. За окном туман окутал фонарные столбы, так что пустующие напротив витрины подернулись лиловой пеленой.

– Это он и есть.

– Это ты подумала, потому что Вилли не увидел того бродягу за спиной? Так он накурился – и все!

– Не в этом дело.

Голос Катерины звучал убежденно, только она сама еще не знала, в чем именно она убеждена.

– То есть к тебе пришел он? – и Леопольда, усмехнувшись, подняла палец вверх, указывая на комнату, где она принимала мужчин.

– И не к таким, как я, он приходил, – ответила Катерина, потом, повременив, сказала неуверенно, – ведь он приходил? Приходил?

Леопольда пожала плечами: на работу предстояло выходить через час.

В ту ночь Катерина никого не принимала, пользуясь робостью Вилли, который теперь трусил и наблюдать за ней, и заходить к ней, она изредка спускалась к стеклу и минуту-другую напряженно смотрела по сторонам, покажется ли бродяга снова. Но никто не приходил. Катерина была теперь одета в рубашку, заправленную в укороченные лазоревые джинсы, если бы у нее было что-нибудь строже, она бы и оделась по-другому, но как, в каком виде должно принимать его? А что если это не он, а кто-нибудь из его воинства? Что если она вообще сходит с ума? В нетерпении она стала там – на верхнем этаже – на постели, заправленной красными простынями, грызть ногти. Они ломались охотно и весело. Ей было тошно от себя, ей хотелось обратно домой – прочь из города, выстроенного туманом, где все было лживо: от людей, чьи улыбки крошились, как имбирное печенье, до моря, до которого она полгода не могла уже добраться. Да, вначале ей захватывало дух от того, чем она занимается, но потом… она осознала, что умрет точно наверняка не потому, что ей так суждено, а по собственной вине, которая началась с первого, еще черноморского ее мужчины. Гадкая мысль мучила ее: смерть вошла в нее через секс.

Он появился в половине шестого утра. Куб Леопольды как всегда пустовал, а в противоположных стеклах в лиловых светах кое-где стояли полуобнаженные женщины, только он смотрел на нее, невидимый им, без всякой улыбки, сосредоточенный, будто уловив волнение Катерины, ее готовность к полному развоплощению, а потом и преображению – отчего же нет? Он приблизился, тяжело ступая, Катерина бросила взгляд на его стоптанные ботинки и подумала, что она недостойна их отмыть. Он приблизился почти вплотную к стеклу, в его взгляде покоился огромный мир, все его состояния, погруженные в каждое мгновение прошлого и будущего. Она чувствовала, что этот мир – огонь.

Встрепенувшись, Катерина сама потянулась к двери и ее распахнула, вопреки всем правилам, которым наставляла ее Леопольда. Он, не смутившись, перевел на нее взгляд. Катерина вышла к нему на улицу и, горя осознанием собственной никчемности, убежденностью того, что жизнь ее не стоит и гроша и что она все делала вкривь и вкось, упала на колени перед ним на влажную брусчатку. Колени саднили, накрапывал бутафорский дождь, но бродяга скоро поднял ее, ничуть не изменившись в лице, и завел ее в застекленное пространство.

Катерина всхлипывала заливисто, всей грудью и говорила по-русски:

– Я такая плохая, меня нет никого хуже. Я ужасная.

Бродяга посадил ее на высокий барный стул прямиком под застывший потолочный крылевик и стал гладить ее по голове, что-то тихо приговаривая.

– Что мне делать? Что? – спросила Катерина, немного успокоившись.

Он взял ее за руку и повел вверх по лестнице, но Катерина отшатнулась от него, не столько почувствовав, сколько услышав бумажный шорох смятых в руке денег. Бродяга нетерпеливо улыбался и причитал по-голландски ротовой дырой:

– Хватит-хватит, ведь этого хватит?

Катерина рванулась с лестницы и недоуменно-спасительно ощутила под ногами пустоту.