Текст книги "Последнее плавание капитана Эриксона"

Ларсен лежал на нижней двухъярусной полке в тесной выгородке-каютке, вторая такая же полка здесь уже не помещалась. Эта двухъярусная предназначалась для троих, учитывая, что один должен находиться на вахте. Капитан свою, такую же крохотную, каюту делил с рулевым. Элен большую часть времени проводила на камбузе, он же был и кают-компанией, спала урывками здесь же, иногда в каютке для команды, когда двухъярусную полку кто-то на время освобождал.

Ларсен болел. Помимо застарелого туберкулеза, его одолевала еще и морская болезнь. Он тяжело дышал, ему не хватало воздуха, и он лихорадочными движениями судорожно пытался расстегнуть ворот рубашки, но пальцы не слушались. В мерцающем полусвете, сочащегося из круглого оконца, на его лице заметно проявились недуги. Не справившись с пуговицами, он в отчаянии заложил ладони между колен, как ребенок, которому холодно.

Скрипнула дверь, в каютку вошла Элен. Она поставила на столик стакан с какой-то темной жидкостью и заботливо прикрыла ноги Ларсена одеялом.

– Выпей сразу. Это поможет.

Он с трудом приподнялся на локте.

– Откуда ты знаешь? У тебя тоже было такое? – И виновато ей улыбнулся.

– Было всякое. Мне даже случалось отнимать у кочегара лопату, а то и вставать к штурвалу.

Она помогла ему выпить, поддерживая за затылок. Пил он с трудом, захлебываясь и морщась. Темная жидкость проливалась на его рубаху.

– Это… все… от селедки… – откашлявшись и отдышавшись, попытался объяснить он.

– Какая разница от чего, от качки или от селедки. Полежи немного, и тебе станет лучше, – успокаивающе и ласково сказала она. – Утром проснешься, а ты уже совсем здоровый.

Заметив, что Элен собирается уйти, он протянул к ней руку, попытался удержать. Но его начал сотрясать приступ кашля. Он отвернулся к стене и прижал ко рту платок.

– Уходи… пожалуйста… уйди… – бормотал он.

Она заметила на платке большое темное пятно.

Финский залив и в самом деле встретил их поначалу радушно. Ветер постепенно сменил направление и подул уже тихо, с востока. Волна стала мягкая, накатистая, и нос «Эскильстуны» входил в нее, как нож в масло. Ее раскачивало, словно убаюкивало. Но Эриксон хорошо знал нрав Финского залива и не очень верил в его постоянство. К полудню так и случилось. Ветер снова сменил направление, задул холодный, колючий, северный. И волны стали под стать ветру: тяжело, словно молотом, ударяли в левый борт, обдавая палубу пеной. Пароход кренило вправо, но до следующей девятой волны он упрямо выравнивался. Следующая девятая снова заваливала его.

Созданная для плавания по тихому озеру Меларен, «Эскильстуна» послушно кланялась волнам и кряхтела.

Рольф стоял за штурвалом. Его лицо, слегка подсвеченное приборной лампочкой, за мокрым стеклом рулевой рубки походило на лик святого, плывущего над стихией. Как всегда в такие минуты он бормотал молитву.

В рубку ввалился мокрый встревоженный Эриксон. Стряхивая брезентовый плащ, он что-то прокричал рулевому, указывая на компас, но затем схватился за рукоятку телеграфа, поставил ее на «малый ход».

Утром шторм не прекратился. Эриксон, опасаясь за свою посудину, сменил тактику: пошли галсами, поворачиваясь носом то к левому, то к правому борту. Это удлиняло их путь, зато заметно уменьшилась качка.

Теперь был слышен стук двигателя. От ударов волн пароход только время от времени легко содрогался.

В небольшую выгородку, которая совмещала в себе кухню и кают-компанию, вошел бледный Ларсен, тяжело присел на край стула. Было светло, время подходило к полудню, и он, превозмогая болезнь, решился покинуть постель.

Следом за Ларсеном вошел Эриксон, увидев Ларсена, сухо, с легкой издевкой спросил:

– Как спалось, господин редактор? Что снилось?

Ларсен не ответил.

Эриксон сделал вид, что не заметил этого, крикнул за фанерную перегородку, что отделяла кухню:

– Дай нам с господином редактором чайку! Погорячее и покрепче!

Элен поставила перед ними поднос. Эриксон из своей фляжки налил в чашки ром: сначала себе, а затем и Ларсену.

– Мы почти не движемся, – сказал Ларсен.

– Чтобы хорошо двигаться, надо вдоволь кормить топки углем, – бросил Эриксон. – Господин редактор никогда не держал в руках лопату? Господин редактор все пишет, объясняет нам, как надо жить. А только я пока не замечаю, чтобы от этой писанины что-то изменилось в лучшую сторону.

Ларсен отодвинул от себя чашку, тем самым выказывая капитану обиду. Но Эриксон, проведший ночь без сна, был зол на непогоду, на Ларсена и на самого себя, что ввязался в эту авантюру с плаванием в красную Россию, он мрачно продолжил:

– Я везу тебя и твои ящики, а ты отлеживаешься на койке. Что, твоя работа – только марать манжетки? Ну и какая всем нам от этого польза?

Ларсен глубже натянул на пальцы рукав куртки, чтобы скрыть исписанную манжету, но опрокинул чашку. С досадой встал, чтобы уйти.

– Сделал бы хоть половину работы кочегара, чтобы наконец понял, что такое настоящая работа и какая ей… – бросил вслед ему Эриксон и не закончил. Увидел стоящую рядом с ним Элен, которая смотрела вслед Ларсену с очевидной жалостью и сочувствием. Он в сердцах бросил на стол флягу:

– Ты что, спишь с ним? – с гневом спросил он у Элен.

Она молча спокойно смотрела на капитана. И он не выдержал ее взгляда, отвел глаза.

– Если бы не этот газетчик, ты бы так и сидел на берегу без работы, – мягко сказала она.

– Нет, это не я ему! – возмущенно выкрикнул Эриксон. – Это он… он обязан мне и «Эскильстуне»!.. Но ты не ответила: спишь с ним?

Она как и прежде смотрела на него сверху вниз и усмехалась.

– Я не об этом, не о журналисте, я – о кочегаре? – буркнул Эриксон. Он ощутил превосходство Элен и не мог преодолеть его так же, как не мог преодолеть превосходство Ларсена. И от этого он готов был и редактора, и Элен втоптать в грязь. Нашла коса на камень. Уже не сдерживая себя, он выкрикнул: – У тебя от вонючих лап кочегара отпечатки до самого пупа!

Она продолжала усмехаться, понимая, что в этом большом грубом человеке все еще живет неуверенный в себе, исстрадавшийся от постоянной борьбы с превратностями жизни, опасающийся всего окружающего, злой, как волчонок, мальчишка.

– Ты когда-нибудь ночевал на скамейке в парке? – неожиданно спокойно и доверительно мягким голосом спросила она. – Поздней осенью, когда все вокруг в инее? А я спала, и не одну ночь. И человеку, который приютил меня, разделил со мной свой кров и хлеб, я могу позволить отпечатки до пупа. Почему же это оказался не ты, капитан? Ты не замечал, кто спит там, на скамейках, спасаясь от холода, завернувшись в газеты. Вот и газетчик, он тоже спасал меня, потому что я наверняка заворачивалась от холода и в его газеты. А тебе… тебе было не до людей. Ты был слишком занят поисками фрахта для своей старой посудины.

Капитан сник. Кочегар, подходя к выгородке, именуемой кают-компанией, услышал последние слова Элен. И, едва войдя, он торопливо перевел взгляд с капитана на Элен, и понял, что тут происходит что-то серьезное. Не понимая сути, он резко, с вызовом, спросил капитана:

– Я до предела раскочегарил топку, почему ты держишь посудину на малом ходу?

– Потому, что идем галсами. Не хочу подставлять волне бока: может разнести нас в щепки. Финский залив – слишком серьезное корыто для нашей посудины, – спокойно ответил капитан, понимая, что кочегара интересует вовсе не это.

– Финский залив? Теперь понятно! – кочегар обернулся к Элен. – Ты слышишь? Оказывается, мы плывем на восток. Как раз туда, где сто чертей передрались из-за большого барыша. Там не просто шторм, там похуже шторма.

– Что тебе не нравится? – взорвался Эриксон. – Если у тебя есть матросский билет, только скажи, я тебя тут же высажу к тем ста чертям на берег! Хочешь, к финнам, хочешь – к эстляндцам. Они там все одной породы!

– Был бы у меня матросский билет, никогда бы не связался с таким людоедом, как ты!

– Ну, связался же! Так вкалывай! И не лезь в мои дела, а я не полезу в твои. Мне плевать, кто ты и как оказался у меня на пароходе. Хоть бы ты даже и из тюрьмы сбежал!

Последние слова Эриксон произнес, пристально глядя на Элен.

– Твоя власть, капитан! Принял к сведению, – зло и значительно сказал кочегар. – Но и ты не забудь…

– Что не забыть?

– А все. И этот разговор тоже.

– Угрожаешь?

– Ну что ты, капитан! Разве можно? Кто ты, и кто я…

Лицо кочегара вдруг преобразилось, на нем обозначилась какая-то нагловатая, скверная улыбка. Он извлек из кармана замусоленную колоду карт, ловко ее перетасовал.

– Может, сыграем, капитан? На счастье! Посмотрим, кто первый вытянет червовую даму?

Эриксон резко отвернулся и вышел из каюты, с силой громко хлопнув дверью.

Ларсен кидал в топку уголь. Его лицо лоснилось от пота. Остановился, оперся на лопату. Передохнул. Смахнул тряпицей с лица пот. И снова, поплевав на ладони, принялся за работу. Неумело подобрал уголь, понес его к топке, забросил и снова вернулся. И так много раз: три шага к углю, три шага к топке, вместо того, чтобы подгрести его поближе к прожорливому жерлу. Усталая тень Ларсена неторопливо двигалась по стене.

Капитан вошел в кочегарку, долго и незаметно, стоя в проеме двери, наблюдал за бестолковой работой журналиста. Дождался, когда тот вновь остановился, чтобы вытереть с лица пот и отдышаться. И лишь после этого выступил из сумерек в полосу неровного света от пламени горящего угля.

– Ну, вот! Теперь ты будешь знать, какая у них жизнь.

– У кого? – хрипло спросил Ларсен.

– У рабочих. Ты ведь в своей газетке защищаешь рабочих, я правильно понимаю? Даже как-то читал, хочешь, чтобы они больше работали языками, а их бы заменили на заводах и фабриках автоматы. Но такого никогда не было и не будет! И знаешь почему? Автомат стоит больших денег, а рабочий не стоит ничего. Автомат еще не выполнил никакой работы, а я уже авансом заплатил большие деньги за его будущую работу. Выгодно ли это мне? Конечно же нет. Что касается рабочего, он приходит ко мне тогда, когда он мне нужен. И я плачу ему ровно столько, сколько стоит его работа. Я покупаю у него его работу, потому что ему нужны деньги. Их у него нет, но он в них нуждается. А у меня они есть. И рабочий делает мне за мои деньги то, что мне необходимо. Все очень просто: я покупаю у рабочего его труд. Понимаешь? На этом стоит мир. Ничего другого никто не придумал.

Они стояли друг против друга, топка гудела и обдавала их жаром.

– Ты думаешь, за твои гроши они продают тебе только свою работу? – громче гудения топки выкрикнул Ларсен. – А тело, руки, а здоровье? А их мысли, разве ты не хочешь и их купить?

И он стал снова, неумело, но яростно носить и кидать уголь в пылающую топку. Задыхался, давился кашлем, ноги его дрожали от усталости, но он безостановочно метался по кочегарке и швырял, швырял в прожорливую пасть топки уголь. Он не хотел и не имел права остановиться, чтобы отдышаться, не хотел, чтобы Эриксон увидел его физическую слабость. При этом он выкрикивал:

– Но запомните, придет время, и они скажут: вчера нашей была…

Эриксон понял, что это истерика, и попытался вырвать у него лопату, но Ларсен не выпускал ее из своих рук, продолжал:

– …вчера нашей была только лопата, а сегодня мы хотим, чтобы все было наше!

Эриксон понял, что журналиста так не остановить. Огляделся по сторонам, но ничего подходящего для этого не увидел. Тогда он тяжело, изо всей силы ударил кулаком по железной стенке кочегарки. И этот неожиданный грохот остановил Ларсена.

Эриксон стал тереть кулак о куртку, ему было больно, но он выдавил из себя не стон, а смех:

– Идиот! Я с радостью поддержу их! Я скажу им: забирайте у них все!

– У них? – недоуменно переспросил Ларсен. – У кого это: «у них»?

– У тех, кто высасывает из нас все соки… и из меня тоже… И поделом им, этим зажравшимся, самодовольным, чистеньким. Ты перепутал адрес, журналист! Я такой же рабочий, мой труд они тоже покупают. Они покупают нас, а сами там, на берегу…

Он снова с силой ударил кулаком по стене, и железный корпус ответил ему низким гулом.

– Вот только к моему суденышку не прикасайтесь! Я его выстрадал потом и кровью! Это – моя лопата! А прикоснетесь… – капитан погрозил Ларсену кулаком, – …буду драться! До смерти! – и продолжал с ненавистью смотреть на него, словно это он, Ларсен, вознамерился отобрать у него его любимицу, его собственность.

Грязный пот стекал по лицу Ларсена. Боясь от усталости упасть при Эриксоне, он снова оперся на черенок лопаты. Открытым ртом стал жадно хватать дымный горячий воздух. Одышка перешла в удушливый кашель.

Эриксон, стоя напротив Ларсена, все еще яростно смотрел на него и тоже тяжело дышал. Эта схватка с журналистом и для него не прошла бесследно. Но постепенно его лицо разгладилось, взгляд потеплел. Он протянул руку и аккуратно взял у журналиста лопату.

– Иди в каюту, – потеплевшим голосом и с сочувствием сказал он. – У каждого на земле есть свое предназначение. Эта работа не для тебя. Иди!

Прошел еще один день плавания…

Сгустились над морем сумерки. Ход судна был едва заметен, волна невелика. Она почти беззвучно плескалась о борта. И в эту мирную, уютную тишину стали постепенно вплетаться странные звуки… грустные, отрешенные…

На палубу вышла Элен, запахнутая в серое казенное одеяло, постояла у леера, ограждающего палубу, поискала глазами источник музыки. И увидела рулевого Рольфа. Сидя на корточках у наружной стенки рулевой рубки, он что-то выводил на губной гармонике. Его мысли, а стало быть, и музыка бродили где-то далеко отсюда.

Задумчив был и стоящий у штурвала капитан. Он тоже, как и рулевой, как и Элен, поддался общей тихой минуте.

О чем думали они? О прожитом и пережитом, о тщетности суеты, о неведомом будущем?

Поднялся на палубу и Ларсен, но ушел на нос судна, туда, где движение было ощутимее всего.

Куда влечет их утлый кораблик? Что впереди? У каждого свои мысли, свои заботы и свое беспокойство.

Лишь один человек был деятелен в эти минуты, обеспечивая покой другим. Кочегар ловко, профессионально орудовал у топки. Гул огня, ритмичный и мощный рокот двигателя заглушали мелодию.

Наконец рулевой поднялся с корточек, вытер о рукав гармонику и сунул ее в карман. Стало совсем тихо. Лишь привычный клекот волн, бьющихся о борта «Эскильстуны», продолжал доноситься до рубки капитана. И он словно очнулся, решительно перевел рукоять телеграфа на «полный ход».

Заработали мощные шатуны, сильнее и энергичнее застучала машина. В открытое окно рубки ворвался ветер, стал листать страницы вахтенного журнала.

Ларсен, стоящий на носу, с удовлетворением отметил, что пароход двинулся быстрее. Он поднялся на мостик, остановился у открытого окна рубки.

– Наконец-то… – со вздохом облегчения сказал капитану. – Быстрее наконец-то пошли, говорю.

Капитан мрачно усмехнулся.

– Торопишься? Тебе надо быстрее? – спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил сквозь зубы: – Это мне, редактор, надо быстрее. Не туда, а оттуда быстрее. Потому что там, как в аду: много огня. Можно сгореть. А твои фантазии, как я понимаю, так далеко не простираются. Ты до сих пор не понял, что это не морская прогулка. Не-ет! Речь идет о жизни. Твоей, моей… – он положил вторую руку на штурвал, – …и ее.

Ветер все сильнее листал журнал.

– Фантазии, господин редактор, всегда розовые, а жизнь – она суровее… И преобладают в ней, в большинстве своем, серые да черные тона. Так вот!

Осторожно и неслышно в рубку вошел рулевой. Эриксон посторонился, передал ему штурвал.

– Пока держи строго на восток. И, пожалуйста, внимательнее. Здесь мели. А предупреждающие бакены могли и убрать.

Рулевой взглянул на компас, перевел взгляд на лоцманскую карту и затем вопрошающе взглянул на капитана.

– Я смотрел, – ответил капитан рулевому на его немой, но четкий вопрос. – Будем надеяться на твое пророчество и наше везение. А «Эскильстуна» – она еще ничего, она еще поплавает.

Эриксон глянул в окно, Ларсен не уходил, чего-то ждал. Темень сгустилась, и его лицо едва угадывалось. Капитан сказал рулевому, но так, чтобы это слышал и журналист:

– А вот господин редактор хочет побыстрее. Ему не терпится накормить лекарствами красных. Он на них сильно потратился… Лучше бы он потратился на меня, когда я месяцами простаивал без фрахта, и даже не было денег, чтобы нанять команду… Или на твоих, когда…

И Эриксон на полуслове смолк: он увидел как помрачнело лицо рулевого. Тот даже не шевельнулся, продолжал все также неподвижно смотреть вперед, в темень.

Капитан вышел из рубки, молча остановился возле Ларсена. Журналист тоже всматривался в накрывшую «Эскильстуну» ночь. Капитан отметил, что он любуется усыпавшими небо звездами.

– Те огоньки, что вверху, нам не опасны. Бояться надо тех, что здесь, внизу, – сказал капитан, раскурил сигару, и уже более мягким голосом добавил: – Сделай одолжение, редактор! Спустись вниз и попроси задраить все иллюминаторы. Чтобы нигде ни одного огонька. – И объяснил: – Похоже, мы миновали остров Лавансари. Тут уже можно всего ожидать.

В эту ночь Эриксон не ложился спать. Погода не менялась, легкая волна по-прежнему раскачивала «Эскильстуну», и она жалобно вздыхала и поскрипывала в глухой полуночной темноте. Из трубы иногда вылетали искры, и только они свидетельствовали, что там, внизу, кочегар, малорослый и жилистый, крепко стоя на своих кривых ногах, лихорадочно бросает лопату за лопатой в топку уголь.

Капитан поднялся в рубку. Рольф вопросительно взглянул на него: еще не время пересменки. Капитан молча махнул рукой: оставайся на месте.

Молчали. Напряженно всматривались в темноту набегающей на «Эскильстуну» ночи. Время от времени капитан посматривал на часы. И, наконец, сказал:

– Самая полночь. Пожалуй, теперь забирай еще правее. Не оказаться бы нам к утру на самом виду у острова Гохланд. Меня предупреждали, можно напороться на английские крейсера. Там у них база.

Рулевой, вращая штурвал, обратил к капитану лицо, указывая глазами вправо:

– А у тех, у красных, как?

– Похоже, и у них тоже змеиный клубок… Полагаю, они все там еще до сих пор не разобрались, кому чью сиську сосать. Во всяком случае, у финских берегов светиться не будем. Они точно воюют с красными…

Вдруг неожиданно слева возник световой луч прожектора и заскользил по морю. Капитан схватил рулевого за плечо, но тот только кивнул: вижу. И теперь они оба неотрывно и напряженно следили за лучом. И когда он скользнул мимо них, даже инстинктивно пригнулись. Их не заметили. Прожектор был далеко и вскоре погас. Они посмотрели друг на друга.

– Похоже, мы втягиваемся в самое пекло, – сказал капитан.

Рулевой ничего не ответил.

Перед рассветом выкатилась луна. Она была полная, но не светила: пряталась в неторопливо бегущих облаках. Лишь иногда в их прорывах она выглядывала на короткое время, и тогда они видели яркие звезды и неторопливо набегающие на «Эскильстуну» спокойные волны.

Неожиданно Эриксон бросился к штурвалу и, оттолкнув рулевого, начал лихорадочно его вращать, резко отворачивая судно в сторону.

– Что случилось? – с некоторым испугом спросил рулевой.

– Вон там…Смотри, вон она!..

Впереди и немного слева от «Эскильстуны» рулевой заметил в ленивых волнах что-то черное. Тихо покачиваясь, оно медленно приближалось.

– Что это?

Капитан не ответил, Он судорожно вращал штурвал, теперь уже в обратную сторону. «Эскильстуна» сделала небольшой полукруг, и черная рогатая мина совсем близко и медленно проплыла мимо правого борта парохода.

– Не понял? Мина!

Рулевой только сейчас разобрался, что произошло. Чистый случай, и Бог или капитан даровал им еще немного жизни. И он стал шептать молитву и истово креститься.

Эриксон схватил рулевого за руки и подтолкнул его к штурвалу.

– Это не Божье дело, а наше! – громко, но мягко сказал он. – Хоть Он, конечно, и ведает всем этим, но кое-что оставляет и для нас.

Говорил капитан, как доктор с больным. К своему молчаливому соратнику он относился с дружественным и покровительственным расположением.

Нервно раскуривая сигару, Эриксон стал вслух размышлять:

– Откуда она взялась? А если б не выглянула луна?.. – И, склонившись к карте, долго нависал над нею, обдавая себя сигарным дымом. Затем распрямился и решительно сказал: – Знаешь что, Рольф… Давай пойдем еще поближе к эстляндскому берегу.

– Но там мели! – сказал пришедший в себя рулевой.

– У мелей нет на лбу рогов, а в брюхе динамита!

Внезапно тяжелая бурунная волна с силой ударила в левый борт «Эскильстуны». Эриксон едва не свалился от резкого крена. Успел схватиться за дверь рубки, и она, распахнувшись, помогла ему удержаться. Обернулся на накрывший их рокот и шум и увидел, как что-то черное, громадное, несущее на себе десятки огоньков, промелькнуло мимо и уже скрывалось за их кормой.

– Смотри! Впереди! – прокричал рулевой, отчаянно вращая штурвал.

И Эриксон увидел: из темноты прямо на них надвигалось еще одно такое же черное, светящееся огоньками, чудовище. Он бросился в рубку, подскочил к приборной панели и ладонью закрыл слабую лампочку подсветки.

Черная тень эсминца проплыла от них в нескольких десятках метров. Вероятно, с корабля не заметили «Эскильстуну». А может быть, и заметили, но куда-то торопились, и небольшое торговое корыто не представляло для эсминца никакого интереса. А что они встретились с двумя эсминцами, Эриксон определил по их контурам. Но чьи они, разве в темноте поймешь. Прогремели своими мощными двигателями и, как призраки, растаяли в ночи. Были и нет.

Стало совсем тихо. Лишь неугомонное море мерно постукивало своими волнами в пароходную обшивку. А спустя какое-то время где-то далеко впереди них заиграли далекие зарницы и стал погромыхивать гром…

Только сейчас Эриксон заметил стоящего возле рубки Ларсена, а чуть поодаль и Элен. Журналист встретился глазами с капитаном, обеспокоенно спросил:

– Кто это был? Англичане?

– Очень спешили. Не успели доложиться! – все еще пребывая в страхе от только что происшедшего, тем не менее язвительно ответил Эриксон. Но вопрос был задан, он и сам искал ответ, хотя, знай он его, что бы это им дало? И все же он ответил, но уже мягче, добрее: – А, может, французы? Или эти… как они их называют…белофинны. Белоэстляндцы? Какая нам разница, не заметили – и спасибо.

– Но ты слышишь? – Ларсен указал рукой вперед, продолжая прислушиваться. – Где-то там гремит.

– Похоже, гроза.

– Это тебе так хочется, капитан. Но, скорее всего, это похоже на то, что там, куда мы идем, бьют пушки. Там идет бой! – И, глядя в лицо капитана, он продолжил: – Ты, я смотрю, боишься? А ведь это они стерегут покой твоего капитализма от красных!

– Ну, ты! – обозлился Эриксон. Он вдруг схватил Ларсена за плечи, втащил в рубку и, оттолкнув рулевого, поставил его к штурвалу: – Ты все на свете знаешь, все умеешь… Давай, управляй! – прорычал он. – Веди! Ты ведь знаешь правильный путь!

– Ну что ты! Зачем это?.. – попытался миролюбиво сопротивляться Ларсен. – Я не могу… Я никогда не управлял…

– А управлять государством? Я так понял, управлять государством ты можешь! Там, на митинге, я слышал, ты кричал: «Империалистическая война!.. Долой капиталистов!.. За мир!.. Власть в руки рабочих!..» А после Версальского мира я остался без работы, без фрахтов… и тысячи матросов без хлеба! Что, это и есть твой долгожданный мир? Ты всем все разъясняешь, всех учишь! Так попробуй для начала: проведи мое судно в ваш социализм. Ты ведь знаешь туда дорогу!.. – И он шагнул из рубки, но, уже стоя в двери, добавил: – А не будет получаться, попроси помощи у рулевого. У него есть с кем посоветоваться. Ну и ты посоветуйся – со своим Карлом Марксом. Может, вместе определите верный курс.

И, сердито хлопнув дверью, он спустился вниз.

Рулевой, до сих пор молча наблюдавший эту сцену, вздохнул и отобрал у Ларсена штурвал.

– Иди, отдыхай, господин редактор, – сказал он. – И не гневайся на капитана. Он добрый, только жизнь у него злая. И не сомневайся, приплывем куда надо, если судьба.

Впереди по курсу «Эскильстуны» небо посветлело. Занимался рассвет.

Элен услышала скрип, подняла голову. Слабо осветился прямоугольник двери, и в каюту, тяжело ступая, вошел Эриксон.

– Что тебе надо? – настороженно спросила Элен.

– Да вот… решил посмотреть, как тебе тут?

– Мне – хорошо, – она неожиданно откинула одеяло. – Но на всякий случай я не снимаю одежду.

– Слышишь, гремят пушки, мы уже в зоне блокады. Но ты это… – он помолчал, отыскивая какие-то убедительные слова утешения, но нашел только одно, расхожее: – Словом, не бойся.

– А скажи, капитан, как пристойнее умирать на море? – с легкой усмешкой спросила она. – Голой или одетой?

Эриксон покопался в кармане.

– Вот тебе ключи. Если хочешь, можешь запереться. До прихода в Петроград тебя вряд ли кто потревожит.

Он положил ключи рядом с койкой и медленно вышел. Элен осталась сидеть на кровати и продолжала чуть приметно улыбаться.

Капитан снова поднялся на палубу и посмотрел на рубку. Ларсена в ней не было. У штурвала привычно стоял Рольф, губы его двигались, и он изредка воздевал глаза вверх.

Подойдя к рубке, Эриксон увидел и Ларсена. Несостоявшийся рулевой сидел на носу парохода. Вокруг, куда ни глянь, простиралось безлюдное море. Восходящее солнце золотило гребни волн. Вполне идиллическая картина, если бы время от времени впереди не раздавались орудийные раскаты. Они гремели уже совсем недалеко.