Текст книги "Последнее плавание капитана Эриксона"

16

«Эскильстуна» тихо скользила в молоке тумана. На самом ее носу впередсмотрящим был рулевой Рольф – неподвижен, как статуя. Глаза его слезились от напряжения.

За штурвалом стоял Эриксон, здесь же, в рубке, находился и Ларсен. Отсюда, из рубки, был виден рулевой, его фигура из-за тумана казалась расплывчатой и зыбкой.

Ларсен поглядывал на часы, это заметил капитан:

– Торопишься?

– Время!.. Я говорю, время занимать место на галере.

Но Эриксон удержал его:

– Не спеши, редактор, кочегар выдержит… Не впервой… Да и хватит его баловать.

После всего недавно увиденного Эриксону не хотелось оставаться в одиночестве, но даже сам себе он боялся в этом признаться.

Сквозь туман до них отчетливо донесся орудийный залп. Он был значительно ближе, чем те недавние ночные раскаты. Затем раздался еще один…

– Эхо, что ли? – покрутил головой из стороны в сторону Ларсен.

Постепенно эхо переросло в орудийную перестрелку. Работали мощные калибры.

Эриксон долго прислушивался:

– С двух сторон… друг дружку! – И с мрачным вздохом добавил: – Ни свернуть, ни назад вернуться. Мы уже в самой гуще этой каши! – И потянулся к карте.

Это была лоцманская карта, выпущенная не так давно. Во всяком случае, тогда еще никто не мог себе представить, что этот северный мир когда-то разделится на своих и чужих. И, естественно, никто из картографов даже помыслить не мог, что довольно скоро по воле судьбы они станут воюющими сторонами. Но даже в дни войны воюющие стороны так быстро меняют свое расположение, что линии фронта иногда успевают измениться не за дни, но даже за часы. Порою даже картографы, находящиеся в боевых армейских порядках, не успевают до конца разобраться в причудливых изменениях фронтовых порядков. Что уж говорить о лоцманских картах!

Эриксон долго рассматривал карту, а затем обернулся к Ларсену:

– Слушай, редактор, а дай-ка мне твою, на манжетке.

Ларсен снял с руки манжетку, расправил ее, и Эриксон стал пристально изучать полустершуюся путаницу карандашных линий.

– Та-ак… Это вот, похоже, форт Ино, – бормотал он. – Читал когда-то: старый русский форт. У них, понятно, большие стволы. Интересно, кто там сейчас?

– Думаю, интервенты, – ответил Ларсен.

– Интервенты разные. Кто конкретно: англичане, французы, кто еще?

– Снаряды говорят на одном языке.

– А здесь, в Териоках?.. – продолжал размышлять Эриксон.

– База английских сторожевых катеров, – Ларсен ткнул пальцем в манжетку. – Вот же значок, катер нарисован.

– Не одни же там катера. Может, и оттуда… – капитан прислушался к другой стороне. – А это, похоже, от Сескара… Торпедные катера, гидроаэропланы, артиллерия… Не слишком ли много для одной «Эскильстуны»? – проворчал он, изучая рисунки на манжетке. – А это что у тебя здесь за пятна?

– Минные поля.

– Откуда ты все это знаешь? Кто тебе ее нарисовал? – с некоторым подозрением, выходя из себя, сердито спросил Эриксон. – Может, фальшивка?

– Военные нарисовали. В Штабе армии, в Стокгольме. Сказали: секретная. Просили, в случае чего, смыть ее. Сперва запомнить, а потом смыть, – объяснил Ларсен. – Это тот американец, что «Эскильстуну» зафрахтовал, попросил для нас ее на манжетке нарисовать. Я так понял, американцы очень заинтересованы, чтобы с твоим пароходом в пути ничего не случилось.

– Им плевать на меня и на «Эскильстуну». И на твой груз тоже. Им важно, чтоб ты целым в Петроград добрался. Я это сразу понял, еще там, в Стокгольме. – И Эриксон стал снова вглядываться в манжетку. – Посмотри сюда, – он позвал Ларсена. – Вот точка. Приблизительно мы здесь. Сескар мы благополучно миновали. Так?

– Ну, правильно!

– А это пятно…

– Минное поле, – подсказал Ларсен.

– И что же получается?.. Получается, что мы прем прямо на минное поле?

– Похоже, – согласился Ларсен.

– «Похоже»! – зло передразнил Ларсена капитан. – Где здесь проходы? Почему они их не отметили?

– Может, они их не знают, – сдвинул плечами Ларсен.

– Ну и выбрось! За борт выбрось эту свою манжетку. Она не стоит даже сигарного окурка! – гневно сказал, почти прокричал Эриксон и бросился к рукоятке телеграфа, перевел ее на «малый».

«Эскильстуна» медленно сбавила ход и тихо, словно осенний лист в безветрие, плыла сквозь артиллерийский грохот справа и слева.

– Всех бы их сюда, – пробормотал капитан. – И тех, и этих…

Рулевой по-прежнему недвижимо, как памятник, стоял на носу.

Где-то недалеко раздался артиллерийский выстрел, и за ним последовал совсем близкий мощный взрыв. И тут же из тумана накатила высокая волна, подхватила и накренила «Эскильстуну». Рулевой от такой неожиданности пошатнулся, но как-то ловко вывернулся и схватился за ограждающий леер.

– Мина сдетонировала! Или торпеда? – с беспокойством в голосе сказал Эриксон и продолжил прислушиваться. Внезапно он весь как-то вытянулся, замер…

До них издалека стал доноситься какой-то странный чавкающий гул.

И в это время на Ларсена не ко времени напал приступ кашля. Он трясся, пряча лицо в отвороты пальто.

– Ти-хо! – прошипел капитан.

Рулевой, стоящий на носу, тоже услышал эти звуки и стал беспокойно оглядываться. И было от чего. Этот гул на них медленно надвигался. Уже даже можно было понять, что это работает мощный судовой двигатель.

– Тральщик! – не глядя на Ларсена, объяснил Эриксон. – Похоже, это они расстреляли мину. – И решительно поставил рукоятку телеграфа на «стоп».

Ларсен продолжал кашлять. Вцепившись зубами в руку, он старался сдержать кашель и не мог. А гул становился уже оглушительным. Он наваливался на «Эскильстуну» еще невидимой, но угадываемой чудовищной массой.

Этот гул доносился и до кочегара. Он замер с лопатой в руках. Даже сквозь металлический корпус и толщу воды сюда, в кочегарку, проникало уханье большой паровой машины, заполняя все ее подводное пространство.

Смутной массой тральщик прошел в тумане чуть не рядом, покачав «Эскильстуну» на своей крутой волне. И удалился…

Воцарилась тишина, которую подчеркивало только какое-то мирное, домашнее хлюпанье мелкой забортной волны.

Эриксон потянулся было к рукоятке телеграфа, чтобы дать ход судну. Но рука на полпути обвисла. На смятенном лице выступил крупный пот.

– Нет… – тихо сказал он и добавил тверже: – Нет!

– Мы в паре часов от Петрограда, – напомнил ему Ларсен. – Совсем рядом Кронштадт. Там нас должны встречать. Они предупреждены… Еще немного…

– Нет! – снова, уже взорвавшись, гневно выкрикнул Эриксон. – Я не могу утопить ее в самом конце, уже возле цели… Мы – на минном поле, ты это понимаешь?

– Но этот тральщик… – возразил Ларсен.

– Он шел в проходе. Он его знает! А мы – нет!

Капитан оставил рукоятку телеграфа в прежнем положении «стоп» и ушел. Уже с палубы, не оборачиваясь, он крикнул не только Ларсену, но и рулевому:

– Я не могу ее утопить! Нет! Если кто и утопит, то это буду не я!.. Не я!

Эриксон спустился с палубы и тяжело, слегка пошатываясь, словно от качки, хотя судно было неподвижно, прошел по слабо освещенному коридору. Остановился у двери каюты, где сейчас, он это знал, обитала одна Элен, и толкнул ее рукой. Дверь не поддалась.

Он навалился на нее всем телом, стал бить плечом, словно пытался сорвать ее с петель.

– Открой!.. Открой, говорю! – хрипел он.

Но дверь не поддавалась. И в каюте не было слышно ни звука, ни движения.

В этой борьбе с дверью ему под руки попалась ручка. Он ее повернул и… неожиданно для него дверь легко и тихо открылась.

Элен сидела в углу кровати и спокойно смотрела прямо на него, как будто знала, что это был он, что он станет ломиться в каюту и что в конце концов он найдет дверную ручку.

С виноватым видом он опустился возле нее на пол, уткнулся лицом в ее колени. Элен стала молча гладить его волосы, ее руки были ласковы, утешающи.

17

Смолк грохот орудий. Ночь прошла спокойно, видимо, разгореться баталиям мешал туман. Но и утром он все еще не сошел и рваными клочьями лежал на стылой, почти неподвижной воде.

Беспомощная «Эскильстуна» медленно плыла по серой морской поверхности. Плыла, как случайно заброшенный в воду газетный обрывок, как бумажный кораблик, опущенный детьми в осеннюю лужу. Над ее трубой едва сочился легкий дымок. В этом дрейфе маленького парохода было что-то от кораблекрушения: израсходовав свои силы, он надорвался и совсем чуть-чуть не дотянул до желанного берега.

Эриксон поднялся на мостик, в его движениях угадывались решительность и упрямство, неистребимое желание стать над безысходной неизвестностью. Как будто не было ночного смятения и легкой паники. Словно только сейчас он вспомнил мудрую присказку северных поморов: «Бездеятельность – гибель, борьба – победа».

В рубке капитана встретил всю ночь остававшийся на мостике верный ему Рольф.

– Ну и куда нас за ночь занесло? – спросил Эриксон у рулевого.

Рольф указал место на карте.

– До Кронштадта всего ничего, от силы миль пять. Может, тихо тронемся?

– Думаешь, мины кончились?

– Тут никто ничего не знает, кроме Господа Бога и тех, у кого в руках карта минных полей.

– Но и те не дадут никаких гарантий, – не согласился Эриксон. – В шторм, случается, мины срывает с якорей. И тогда даже те, кто ставил их, могут напороться на свою же мину. Глупее смерть трудно придумать.

– Твое решение?

– Не торопи, дай подумать.

– Туман рассеивается. Чувствуешь, ветерок поворачивает, вот-вот южный подует. И нас назад потащит. Опять окажемся на минах, – дожимал Эриксона рулевой.

– Сказал: подумаю, – рассердился капитан. – А ты займись своим делом!

– Каким? – удивился рулевой.

– Молись, – немного помедлив, Эриксон приник к переговорному устройству: – Эй, как там? Пар держишь?

И замер, ожидая услышать ответ кочегара или Ларсена.

Но вместо ответа из кочегарки он услышал нечто иное, странное. До его ушей откуда-то из молочной пелены донесся чей-то не слишком уж и дальний голос. И не просто голос, а какой-то странный звук. Его невидимый источник блуждал где-то совсем близко за пеленой тумана. Это было похоже на слуховую галлюцинацию.

– Рольф, ты слышишь? – продолжая вслушиваться, спросил Эриксон. – Что это? Вроде молитвы.

– Не по-нашему, – ответил капитану Ларсен. Он тоже уже поднялся на мостик, и так же, как Эриксон и Рольф, вслушивался в пробивающиеся к ним звуки: вроде гитарных переборов, а затем… пение. Голос был хриплый, неровный, словно пропитанный морской солью и овеянный балтийскими ветрами.

Голос все приближался, и вот уже можно даже разобрать слова, чужие, конечно, для шведского уха, и совсем непонятные.

 
Эх, яблочко,
Ночка темная,
А куда теперя плыть,
Ох, не помню я!..
 

Элен и кочегар уже вышли на палубу и тоже напряженно вслушивались. Песня – не стрельба, она заманчива. Но и в ней есть опасность: кто поет?

– Кто поет? – спросила Элен. Она была сегодня тщательно причесана, прибрана, и в глазах таилась едва заметная мягкая усмешка.

– Похоже, как русские, – ответил Ларсен.

– Русские?.. Может, скажете мне, господин редактор, какие русские? Красные, белые, синие в клеточку, зеленые в горошек? Мне рассказывали, у них там сейчас полный набор, как в колоде карт, – с издевкой сказал Эриксон.

Несмотря на то, что пока «Эскильстуна» все еще покачивалась в дрейфе, к нему, похоже, уже вернулась подчеркнутая уверенность. Может быть, еще и потому, что здесь, на мостике, находилась Элен.

Между тем голос, придавленный туманом, был слегка ватным. Он не приближался и все же становился более четким, разборчивым. Солнечные лучи постепенно пробивались сквозь мелкую морось. Туман медленно рассеивался.

 
Эх, яблочко,
Перчик с сахаром,
Моя милка потонула
Вместе с хахалем.
 

Поначалу они увидели: из тумана проглянуло темное пятно. А затем, довольно скоро, перед ними возник вдали старый военный сторожевой катер с высокой трубой. Дыма над трубой совсем не было видно. А флаг… Как они ни рассматривали, разве поймешь в этой обвисшей на корме в полном безветрии холстине, чей он?

Это был катерок-угольник – захудалое дитя революционного Балтийского флота, размерами под стать «Эскильстуне» – тонн сто пятьдесят-двести водоизмещением, с пушечкой на носу. Он находился в дрейфе по причине экономии угля.

На мостике, крышей которого служил рваный брезент, о чем-то беседовали командир и комиссар. На носу расположился матрос с гитарой, лениво перебирая струны, он продолжал петь:

 
Эй, яблочко,
Кто там охает?
Адмиралов под корму,
Офицеров в…
 

– Липка! – прозвучал с мостика строгий голос. – А ну, кончай хулиганские!

– Есть, комиссар! – матрос встряхнул гитару, словно высыпал из нее чужеродный песенный элемент и, после веселого гитарного проигрыша, продолжил:

 
Армянин молодой
Рядом в комнате жил,
И он с женкой моей
Шуры-муры крутил…
 

Морячок пел, но его глаза цепко втягивали в себя туманный окоем. Вдруг – насторожился! Тр-р-рень – гитару в сторону:

– Справа по борту предмет наподобие плавающей галоши! Антанта!

Короткий сигнал тревоги – и вмиг ожил катерок с высокой трубой: СК-106, он же «Гроза Антанты» (так намалевано свежей краской по проступающему сквозь нее другому названию «Государев курьер»).

Прогрохотали по палубе тяжелые ботинки, развернулась пушка, и в прицеле, на расстоянии прямой наводки оказалась возникшая из туманной завесы «Эскильстуна».

– Предупредительным!

Грохнул выстрел…

И у носа «Эскильстуны» взметнулся столб воды…

– Флаг! – рявкнул Эриксон.

И почти сразу же торопливо пополз вверх прямоугольный кусок выгоревшей на солнце и ветрах ткани, на которой все еще можно было различить цвета: на ярко-синем фоне хорошо выделялся желтый крест.

– Поймут ли, что мы нейтральные шведы? – спросил Ларсен.

– Должны понять. По флагу, – ответил Эриксон.

– Это не флаг. Это – портянка, – с насмешкой сказал Ларсен. – Денег на новый пожалел?

– По мере приближения к Петрограду ты, редактор, все больше наглеешь… – сквозь зубы процедил Эриксон, но тут же прекратил намечавшуюся ссору, потому что катер с высокой трубой стронулся с места и направился к «Эскильстуне». От движения флаг на корме «Грозы Антанты» слегка развернулся, и шведы увидели его алый цвет.

– Красные! – прошептал Ларсен.

– Красные! – повторили Элен и кочегар.

И вмиг лица всех, кто был на мостике, просветлели. Даже лицо Эриксона прояснилось.

– Действительно, красные! – сказал он таким голосом, будто красный цвет ему – мама родная.

И солнце наконец окончательно пробилось сквозь туман, разгоняя его последние клочья.

Сторожевой катер «Гроза Антанты» двигался к «Эскильстуне», и на его палубе собралась вся команда. Семь русских, красных. Семь непонятных шведам бунтовщиков, восставших против извечных мировых порядков, и уже который год живущих под каждодневной угрозой смерти. А выглядят обыкновенно: не богатыри, и одеты во все поношенное – не богачи. Но стоят в строю исправно, линейку выдерживают.

Впереди всех – командир Ильментьев, совсем еще молодой, на флот пришел в четырнадцатом, из гардемаринов, но вскоре стал мичманом. Особо проявил себя в битве за Мемель.

Комиссар Обушков, бывший сигнальщик, по возрасту под стать Ильментьеву, но уже с двухлетним большевистским стажем. Старается быть не по годам серьезным и бдительным, оттого всегда насупленный.

Липка – артиллерист, веселый и бесшабашный питерский парень. Неизвестно, чем владеет лучше: пушкой или гитарой.

Прошка Кузовкин – шестнадцатилетний революционер, сирота, взятый на катер юнгой.

Сергач – вчерашний крестьянин, вырос вдали от моря, но по странным обстоятельствам был почему-то мобилизован на флот. На катере – матрос.

Кошкин – опять же, сухопутный человек, солдат, во время Империалистической побывал в плену у всех российских врагов. Тоже случайно попал на воду. И, как и Сергач, добросовестно и исправно исполняет на катере должность матроса.

Клыш – кочегар. Он в последнюю очередь, весь чумазый от угольной пыли, поднялся наверх и стал в строй. Человек огромного роста и железного здоровья. Побывал анархистом, успел посидеть в одной камере вместе с Нестором Махно в Бутырской тюрьме. Потом побыл в его Повстанческой армии, но недолго: перетянуло море.

Все семеро с преувеличенным любопытством всматривались в приближающийся к ним крохотный островок нейтральной Швеции. Этот утлый пароходик совершил невероятное: сквозь охваченный пламенем войны, весь нашпигованный минами Финский залив, он, вопреки всему, пробился до самого Кронштадта. Надо думать, с серьезной миссией плывут шведы в красную Россию, иначе зачем бы им рисковать, покидая свою мирную безопасную страну.

– «Эс-киль-стуна», – прочитал комиссар, когда «Гроза Антанты» уже довольно близко подошла к шведскому пароходу, и затем полез в карман, извлек клочек бумаги, сверился: – Все точно. Она!

– Гляди-ко, совсем цивильные, – удивленно сказал Сергач. – Не в форме совсем. И без ружьев.

– И баба при них. Э-эх! – с тоской в голосе произнес Клыш.

– Ага. Ничего баба, – одобрительно согласился Липка.

– Построиться! – приказал Ильментьев и укоризненно взглянул на Липку. – И чтоб – без расхлябанности! Как на параде! Европа смотрит!

Ильментьева поддержал Обушков:

– Действительно, ты, Липка, попридержи язык! Люди сквозь блокаду, понимаешь, прорвались. Интернационалисты! Руку помощи в трудную минуту… А ты, понимаешь, пошлость!

– Виноват, комиссар! – обиженно отозвался Липка. – А только даже издали видно: кра-асивая, и волосы льном…

– Тебе, Липка, как в море покантуешься – все красивые, – улыбнулся Кошкин.

– Отставить разговоры! Подравняться! – совсем будничным, не командным голосом, снова приказал Ильментьев.

Подравнялись. Вытянулись. Вглядывались в лица приближающихся шведов.

И на «Эскильстуне» тоже с не меньшим интересом всматривались в приближающуюся «Грозу Антанты».

– Слышь, редактор, приглядись, который из них комиссар? – попросил Эриксон.

– Попробуй, пойми, – сдвинул плечами Ларсен. – Одеты одинаково, и никаких знаков отличия.

– Мне говорили, у них повсюду есть комиссары, – сказал Эриксон.

– Это просто! – вступил в разговор кочегар. – Который тебя, капитан, расстреляет, тот и есть комиссар.

– Смотрите, они все с одинаковыми красными звездами, – восторженно отметила Элен.

Суда уже совсем сбавили ход и почти по инерции медленно двигались навстречу друг другу…

Командир «Грозы Антанты» стоял впереди своей выстроившейся на палубе команды. У него, как и у всех остальных, не было никаких знаков отличия, лишь красные звезды на фуражках и бескозырках. У командира «Грозы» Ильментьева звезда была на уже крепко поношенной, с лихо, не без флотского шика заломленным верхом, фуражке.

Сложив ладони рупором, он на хорошем шведском прокричал:

– На «Эскильстуне»! Красный Петроград приветствует отважных шведских друзей, прорвавших империалистическую блокаду и в трудную минуту протянувших руку дружбы и помощи русским рабочим и крестьянам!..

На «Эскильстуне» тоже подтянулись, переглянулись. Как-никак, они теперь «отважные шведы», по крайней мере так считают красные русские.

– И что, ты все понял? – поинтересовался у Ларсена Эриксон.

– Приблизительно, – ответил Ларсен. – Спасибо, говорит, что пришли на помощь… Руку дружбы, говорит, протянули…

– Должно быть, откуда-то узнали, что у нас в трюмах сельский инвентарь, – сказал кочегар. – Оно хоть до весны еще и далековато, а все ж на душе у крестьян спокойнее будет.

– Далеко загадываешь, парень, – скупо усмехнулся Эриксон. – До весны еще, как до Луны. Может, у них тут за это время еще три раза власть переменится. Видишь, как кругом пуляют.

– Тебе, морскому человеку, крестьянскую душу не понять, – сказал кочегар.

– А ты что же, не морской человек? – прищурился Эриксон.

– Я – из крестьян. В море оказался по несчастью: родительский дом сгорел. Новый на крестьянские заработки не построишь. Поэтому я в море. Еще немного поплаваю, а весной – домой. У нас, у крестьян, как? Весна год кормит. А тебе, капитан, все одно: ты что зимой, что летом за фрахтом гоняешься… А крестьянин, он еще с осени беспокоится, чтоб у тебя, обормота, было что в твой бездонный живот вкинуть.

Ларсен понял: еще минута – и вспыхнет нешуточная ссора. Чтоб отвлечь их внимание, сказал:

– И что удивительно: по-шведски говорит. Наверное, готовится.

– К чему? – не понял кочегар.

– У большевиков уже все заранее запланировано: сперва социализм у себя, а потом в другие страны. Пока весь мир не станет социалистическим. А как с другими странами договоришься, если языка не знаешь. Я вот, к примеру, тоже скоро за иностранный собираюсь взяться. Только страну себе по нраву не подберу. Может, китайский? Трудный язык. Зато страна большая.

– А мне и в Швеции не тесно, – сказал кочегар.

– Ты, редактор, тут мне большевистскую агитацию не разводи, – нахмурился Эриксон. – Не знаешь, что ли, морских законов? «Эскильстуна», в какой стране не пришвартуется, все равно – шведская территория. И я на ней не только капитан, но, по всем законам, и король, и премьер-министр, судья, защитник и палач… Вот возьму и ссажу тебя на чужой берег! Имею такое право.

– Не пугай, капитан. Я, может, и сам сойду. И кому ты тогда будешь здесь без меня нужен? – жестко сказал Ларсен.

– Ну, вот и не устраивай бунт.

Борта тихо сближались. И смотрели друг на друга две страны, два мира. Вроде бы были чужие, а улыбались друг другу приветливо, радостно.

– Командуй, командир! – хрипло прошептал Ильментьеву Клыш. – Слышишь, «в котлах не сдержать больше пару…» Закинь насчет угля!

– У вас уголь есть? – громко спросил у «Эскильстуны» Ильментьев.

– Ну, как вам сказать… Имеется, – замялся Эриксон.

– Дадите нам пару тонн?

Эриксон кашлянул в кулак. Сразу не ответишь: тонна угля – не дешевый подарок. Не сказал ведь: «Продайте».

– Дадим! – выкрикнул кочегар.

Эриксон смерил его недобрым взглядом: осмелел в красных водах. И перевел взгляд на Ларсена:

– Они что, уже деньги отменили, а, редактор? – пробурчал капитан. – Оно и понятно: если нет денег, то что остается? Выпросить или взять силой. – И обернулся к Элен: – Ты там на камбузе припрячь на всякий случай кое-что. Посуду, пиво… Ну, если заглянут туда.

…А суда уже притерлись бортами. Команды смешались, пожимали руки, пытались разговаривать, не понимая друг друга. На груди у Липки болтался медальон на золотой цепочке: в ажурной рамочке на голубом фоне очаровательная дворяночка. А на мускулистой руке Клыша красовались дамские часики.

Элен, улыбаясь, изучающе рассматривала высокого командира «Грозы Антанты» Ильментьева. Лицо у него было породистое: тонкое, слегка удлиненное, застенчивое. Ощутив на себе оценивающий взгляд шведки, он отвел глаза и отошел к Эриксону.

– Сейчас мы развернемся, и вы пойдете за нами, – деловито сказал он и повторил: – Только строго за нами. Потому что пойдем по проходу в минных полях.

Чуть кренясь во время маневров, «Гроза Антанты» выделывала неожиданные повороты. Из ее трубы валил густой дым. Временами он достигал и до рубки «Эскильстуны».

Резко вращая штурвал, Эриксон еле успевал повторять маневры «Грозы». Пароходик тяжело кряхтел и поскрипывал от нагрузки.

– По-моему, они сумасшедшие! – прокричал капитан стоящему неподалеку от него Ларсену. – Откуда они знают, где делать эти зигзаги?

– Значит, знают, – сухо ответил Ларсен. – Они тут хозяева.

– Хозяева? – хохотнул Эриксон. – Ты посмотри, господин редактор, в каком виде у твоих красных друзей корабль! Может, революции они уже и научились делать, но всему остальному – сомневаюсь. Чем они могут торговать? Царским золотом? А чем еще? Угля у них, как я понял, нет! И голодные, похоже, как волки! «Хозяева»!

И при этом Эриксон без передышки усиленно вращал штурвал, перекладывая «Эскильстуну» то на левый, то на правый борт.

В рубке «Грозы» у штурвала стоял сам комиссар, закладывал бешеные зигзаги. Ильментьев в бинокль наблюдал за едва заметными среди морской зыби буйками…

– Теперь девяносто влево… Так и держи… Если беляки за ночь не сдвинули буйки, как было с «Пролетарием»… Доверни еще немного.

– Слушай, командир! – Обушков кинул глаз на Ильментьева. – Ты вот что! Пока в Питер придем, то-се, ты введи этих шведов в обстановку. Ну, объясни, что у нас нынче почем.

– Полагаю, сами разберутся.

– Разберутся, это понятно. Вопрос в том – как? И когда? Задача такая: с самого начала надо им все политически верно осветить. К примеру: кто есть красные, за что воюют. Чуток про мировую революцию. Но без нажима, все-таки они из капиталистического лагеря. Но чтоб когда домой вернутся….

– А ты бы сам. У тебя лучше получается, доходчивее, – посоветовал Ильментьев. – И по должности тебе это положено.

– «Положено». А язык?

– Выучи.

– Ага, «выучи»! – хмыкнул Обушков. – Тебе легко говорить. Только у моего батьки дачи в Финляндии не было, и шведская нянька надо мною не агукала. Корова «Зорька» надо мною мычала. Рабоче-крестьянское образование.

– Перекладывай влево сорок пять… До старости, что ли, будешь гордиться своим рабоче-крестьянским образованием?

– Напрасно ты так, командир! – нахмурился Обушков. – Год бок о бок: бушлат залатать времени нету!..

В каждом мире свои страсти, свои ссоры, свои дружбы.

Встреча с «Грозой Антанты» словно придала Ларсену новые силы. Он энергично работал у топки лопатой. Бешеные, ломаные повороты парохода то и дело бросали его от стенки к стенке тесной кочегарки, порой он больно ударялся о выступы, уголь с лопаты рассыпался по всему железному полу.

Кочегар, присев в уголочке на корточки, мелкими глотками тянул из фляги воду и сквозящим, далеким взглядом наблюдал за кульбитами Ларсена. Ему уже не однажды приходилось бывать в таких переделках.

– Э-э, ты потише! На селедке нашего капитана долго в таком темпе не продержишься, – почти равнодушно сказал он, думая при этом о чем-то своем.

– Ничего! Скоро Петроград, там передохнем.

– Ну да! Как же! – ухмыльнулся кочегар. – У них там революция. Им не до отдыха.

Ларсен не ответил, старательно подгребал рассыпавшийся по кочегарке уголь.

– Элен говорила, ты все на свете знаешь. А ответь мне, господин редактор, на такой заковыристый вопрос: как у них тут, в красной России, будет, к примеру, с бабами?

Ларсен прекратил работу, остановился, оперся на лопату. Решил, что вопрос заслуживает серьезного ответа.

– Видишь ли, социализм полностью раскрепощает женщину. Она никому ничего не должна. Живет сама по себе. Свободна. Понимаешь?

– И что, может жить с кем захочет?

– Ну да… – не очень уверенно ответил Ларсен. – Ну, вроде того.

– М-м… Это и в Швеции так можно… Слушай, а как же мужики посмотрят на такую свободу?

– Это сейчас тебе не понятно. Со временем все перевоспитаются. Ревности не будет, – ответил Ларсен.

– А «со временем», это когда? – поинтересовался кочегар. – Очень бы хотелось до такого дожить, посмотреть, как оно будет.

– Доживешь!.. Через год, может, через два, – пообещал Ларсен.

Кочегар с каким-то недоверием смотрел на вспотевшее, грязное, но вдохновенное лицо газетчика, на его неморгающие глаза, словно он всматривался куда-то вдаль, пытаясь что-то там рассмотреть.

– А как же дети? При таком-то беспорядке? – пытался докопаться кочегар до подробностей будущей счастливой жизни.

– Дети? Понятное дело: они будут общие, – легко ответил Ларсен. Про ближайшее будущее человечества при наступившем всеобщем социализме он знал все.

– Ну да. И в самом деле, как там разберешься, которые дети твои, которые чужие при такой счастливой жизни, – мрачно сказал кочегар и поднялся с корточек: – Дай-ка лопату!

И он, с несвойственной ему яростью, начал швырять в топку уголь, круша черные слежавшиеся пласты. Он твердо стоял на своих коротких кривых ногах, тогда как Ларсена и без лопаты кидало из стороны в сторону.

– Экономь силы! – напомнил ему газетчик. – Они при социализ…

– Да пошел ты, господин редактор, куда подальше с таким твоим социализмом! – сердито ответил ему кочегар.

Кончилось минное поле, и «Гроза Антанты» перешла на полный ход. «Эскильстуна торопилась следом, словно на невидимом буксире. С двух сторон тянулись пологие берега.

– Липка! – позвал командир «Грозы» Ильментьев. – Просемафорь шведам: мины кончились, путь свободен.

– Да ведь не поймут, – отозвался Липка. – Сами говорите: шведы!

– «Поймут – не поймут»! – обернулся к Липке комиссар Обушков. – Без разговору выполняй приказ командира!

– Есть просемафорить!.. – и Липка стал искать куда-то запропастившиеся флажки…

Эриксон увидел молчаливые берега и решился передать штурвал Рольфу. Сам же раскурил сигару, его лицо источало безмятежность и спокойствие. Да и о чем тревожиться? Все оборачивалось намного лучше, чем он думал. Их встретили, сопровождают. И Петроград уже – рукой подать. Никакие неприятности впереди уже не предвиделись…

А на «Грозе Антанты» Липка наконец сообразил, где могут быть его флажки.

Толчком в спину он поднял с места придремнувшего на солнце Прошку:

– А ну, поднимись, салага! Так и есть, на флажки улегся…

– Слышь, Липка, а чегой-то они не слишком глядятся на пролетариев, эти шведы, – задумчиво покачал головой салажонок Прошка. – Как бы не опростоволоситься! Мало ли чего, может, каки шпионы?

– Какие еще шпионы?

– Ну, как же! При галстухах, сигары курят. И с виду тоже больше на буржуев шибают.

– Дурень ты, Прошка! – вмешался в разговор бывалый солдат Кошкин. – Вот ежели когда за границей побываешь, салага, увидишь, у них все такие.

– И как же тогда, по-твоему, они мировую революцию исделают?

Кошкин не успел ответить, сверху раздался голос комиссара:

– Липка! Отставить семафор! – Обушков приник к биноклю, стал встревоженно всматриваться в левый дальний берег. И затем, передавая Ильментьеву бинокль, сокрушенно покачал головой: – Нет, похоже, не свободен еще путь, командир! Очень даже не свободен!

От берега, рассекая волну, лихо закручивая белые усы пенных бурунов, пока еще еле приметные на фоне дальнего берега, но с каждой секундой все приближающиеся, прямо на них неслись два быстроходных бензиновых катера.

– Торпедные, комиссар!

– Похоже! Надо перехватывать. Не то потопят шведов!

– Командуй, командир!

И почти тотчас раздался хриплый басовитый сигнал боевой тревоги. И с мостика послышался голос Ильментьева:

– Расчеты, по местам! – и торопливо склонился к переговорной трубе: – Клыш! Попрошу оборотов! Анархических, до невозможности!

…Круто развернувшись, «Гроза Антанты», отчаянно дымя высокой трубой, помчалась прямо на «Эскильстуну».

– Ничего не понимаю! Они опять с ума сошли! – выбросив за борт сигару, недоуменно проворчал Эриксон.

– Эй, на «Эскильстуне»! – прокричал Ильментьев в жестяный переговорник. – Следуйте полным ходом на Кронштадт, под защиту форта Тотлебен! Курс девяносто семь! – И, опустив переговорник, сказал Обушкову: – Вот тебе и вся политическая обстановочка!

Он еще успел увидеть, как забегали по «Эскильстуне» немногочисленные члены команды: с мостика вниз, потом наверх…

– А ты говорил: не поймут, – сказал Обушкову Ильментьев. – Еще как поняли. Бегают.