Текст книги "Последнее плавание капитана Эриксона"

«Гроза Антанты» крутым виражом обошла «Эскильстуну» и направилась навстречу торпедным катерам. Старый, крепко изношенный катер трясло от бешеных оборотов двигателя. Свои места у пушки и пулеметов торопливо заняли красные моряки. Катер быстро удалялся.

Рукоять телеграфа уже давно стояла на «полном». «Эскильстуну» тоже молотила нервная дрожь. Но Эриксону было мало этой скорости.

– Эй, в машине! Еще оборотов! Еще! – кричал он в переговорное устройство.

Почти одновременно он отчетливо увидел, как далеко, почти под самым берегом, возле «Грозы Антанты» началось грозное мельтешение. Заговорила ее пушка, дробно застрочил пулемет.

Вокруг огрызающейся частым огнем «Грозы Антанты» злыми псами стали носиться два быстроходных катера. Потом у «Грозы» над кормой заклубился дым куда гуще того, что до этого пластался из трубы.

Оставив рулевого в одиночестве, Эриксон спустился в кочегарку. Там ревело пламя, и бешено стучали шатуны двигателя. И все это было в густом дыму и пыли, которые не успевал из тесной кочегарки выдувать сквозняк.

Кочегар и Ларсен работали в две лопаты. Даже при удушливых приступах кашля Ларсен не выпускал ее из рук.

– Выжмите еще хоть чуть-чуть, – попросил Эриксон.

Кочегар черной рукой постучал по стеклу манометра: стрелка плясала на красной черте.

– Что-то не жалеешь ты свою телегу, капитан, – сказал кочегар.

…На корме Элен вглядывалась в серую даль. Оттуда, от берега, над спокойным морем вздымались к небу клубы дыма, и разносилась громкая, раскатистая и тревожная воркотня. Как все это странно: только что она стояла на палубе рядом с ними: дерзкоглазыми, белозубыми, отчаянными. И вот – они там, в клубах дыма.

А «Эскильстуна», разваливая надвое ленивую волну, спасаясь, стремительно уходила подальше отсюда, от места их встречи. «Как знать, – подумала Элен, – уцелеют ли они в этом бою, и суждено ли ей снова увидеться с ними? Точнее даже, с одним из них».

Втайне Элен надеялась на это.

Часть вторая. Петроград

Растаял за кормой «Эскильстуны» форт Тотлебен: придвинулись поближе друг к другу оба берега – и они плыли уже не по Финскому заливу, а по впадающей в него Неве. Но издалека до них все еще доносилась сухая винтовочная скороговорка, а изредка, заглушая ее, раздавался, искаженный расстоянием и поэтому совсем не страшный, какой-то ватный одиночный пушечный выстрел. У тех, у чужих катеров, пушек не было, и Элен, напряженно вслушивавшаяся в звуки дальнего боя, понимала, что это подавала свой голос единственная пушка «Грозы Антанты».

Элен и Ларсен стояли на палубе, и журналист что-то говорил ей, говорил. Видимо, таким способом он пытался отвлечь барышню, усыпить ее, доходящую едва ли не до паники, тревогу.

– И мы, шведы, тоже сподобились участвовать в возведении здесь, среди топей и лесов, замечательного города. Когда-то он назывался Санкт-Петербург, большевики переименовали его в Петроград. Увидите – влюбитесь.

– Как это было возможно? – удивилась Элен. – В гимназии нам говорили, что мы с Россией жили не очень дружно.

– Все верно. В этих войнах мы не всегда побеждали. И те наши воины, которые оказывались в русском плену, отправлялись сюда, на строительство города.

Но Элен улавливала не все слова, а если и улавливала – не очень вникала в их смысл. Все ее внимание было направлено туда, где шел бой. Когда на какое-то время вдруг стихала винтовочная перестрелка и смолкала пушка, у нее замирало сердце. Она с тревогой думала: «Это все!». Но проходило совсем недолго, и сюда до них снова доносился глухой голос пушки. Он становился все менее слышимым, и надо было очень напрячь слух, чтобы выделить трескотню далекого боя среди непрерывного крика носящихся над палубой «Эскильстуны» сварливых чаек.

При этом Элен еще всячески пыталась сохранять видимость заинтересованной рассказом Ларсена слушательницы.

Не ускользали от внимания Элен проплывающие мимо низкие берега, застроенные какими-то убогими лачугами, шалашами и землянками. В большинстве своем они были настолько старые, выбеленные северными лютыми морозами и пронзительными ветрами, что с трудом верилось, что все это построено из дерева. Было похоже, что латаное и перелатаное, отремонтированное и достроенное сохранилось здесь с тех давних пор, когда российский царь Петр решился среди непроходимых болот, топей и трясины основать форпост. В тысяча семьсот третьем году, в погожий майский Троицын день, здесь впервые застучал топор.

Каждый метр земной тверди здесь приходилось отвоевывать у дикой природы с немалыми трудностями. Обычную почву вынуждены были откуда-то завозить телегами.

Край был безлюдный. Кое-где среди лесов и топей прятались нищие малолюдные финские селения. Строительство разворачивалось огромное, а людей, строителей не хватало. И по Указу царя Петра сюда стали высылать «на бессрочное житье» едва ли не со всей империи «не помнящих родства», иными словами, даже бродяг, нищих и беглых.

Иные преуспели на строительстве, и царь простил им все вины. Они накрепко осели здесь, и уже третье или четвертое поколение признало эти прежде гиблые места своей родиной. А воздвигнутый на болотах красавец город стал столицей Российской империи.

Потомки тех строителей решились на этой гиблой земле создать свое, новое государство, в котором власть принадлежала бы рабочим и крестьянам, в котором не было бы богатых и бедных и где все были бы равны. И теперь с помощью пушек и винтовок отстаивали свое право на него.

– Вы не слушаете меня, – заметив отрешенный вид Элен, с некоторой обидой сказал Ларсен. Он вспоминал и рассказывал Элен то, что когда-то сам узнал в свои юные годы. Позже, повзрослев, он стал понимать те сложные процессы, которые происходили в нынешней России и во многом разделял взгляды большевиков на справедливое мироустойство.

– Нет, почему же. Все это очень интересно, – тихо возразила Элен и, коротко взглянув не него, спросила: – Но почему они замолчали?

– Кто? – не сразу понял Ларсен.

– Винтовки, пушка.

– Ах, вы об этом? Возможно, кончился бой. Или несколько сменилось направление ветра, и теперь он относит звуки в другую сторону, – рассудительно ответил Ларсен.

– Вы так спокойно об этом говорите, – с удивлением и даже с долей обиды произнесла Элен.

– А как еще я должен был вам ответить? – холодно спросил Ларсен.

– Мы здесь… а они… Они ведь защищают нас, не правда ли? И, возможно, погибают. Или уже погибли. А вы…

– Это – война, девочка. Чужая война, – назидательно сказал Ларсен. – Как всякая война, она жестока. Я за новую Россию, я верю, что она выстоит. И искренне сочувствую этим молодым и симпатичным парням – команде «Грозы Антанты». Что еще, скажите, мы можем сейчас для них сделать?.. С определенным риском мы везем так нужные всем им медикаменты и еще сельхозинвентарь. Вот, пожалуй, и все! – И, глядя в лицо Элен, Ларсен добавил: – Вы только верьте, что с ними ничего не случится. Сожмите пальцы в кулак – и верьте. Это им поможет. Проверено.

Элен продолжала прислушиваться, но, кроме шумных разборок чаек и плеска воды, ничего не было слышно. Живы ли их защитники с «Грозы Антанты» или погибли – узнает ли она это когда-нибудь?

«Эскильстуна» осторожно скользила по тихой невской глади мимо Гавани, Чекушей и Гутуевского острова. Здесь, у горного института, Нева делала поворот, и вдруг…

Действительно, не медленно, не постепенно, а именно вдруг словно раздвинулся театральный занавес, им навстречу вышел Петроград. Тихий, прекрасный в неярком осеннем свете, он возник совершенно равнодушно, с холодным врожденным достоинством. И уже не мимо тихих, поросших зеленой травкой берегов плыла «Эскильстуна», а вдоль гранитных набережных, над которыми нависали высокие красивые здания.

Чуть в стороне между зданиями виднелся купол Исаакия и еще дальше – Адмиралтейская игла, с другой стороны – маяки Биржи и один из высочайших городских – шпиц Петропавловского собора. А вдали прямо перед ними изящно изогнулась смелая дуга Николаевского моста и наплывающая на них голубая лента Невы.

Раскрашенная, словно игрушечная, «Эскильстуна» тихо, с опаской плыла по Неве. А к ней, впереди, уже пристроился штатский лоцманский катерок, за его штурвалом стоял в лихой флотской, не по возрасту заломленной фуражке, тощенький и беленький, как одуванчик, старичок. Над катерком, над «Эскильстуной», над набережной хлопотали чайки.

Элен вглядывалась в застывшие у стенок брошенные или безработные по причине отсутствия топлива, ободранные суда. Проплыли мимо эсминца с расчехленными артиллерийскими орудиями, холодно глядящими поверх голов горожан.

Люди на берегу поворачивали обескровленные выцветшие лица в сторону раскрашенного пароходика. И очередь у хлебного магазина провожала «Эскильстуну» десятками голодных глаз.

Рядом с вывеской «Хлеб» висел крупными буквами написанный плакат.

– Очередь за хлебом, – пояснил Ларсен.

– А что там, на плакате? – поинтересовалась Элен.

– «Отдадим голодающим детям Красного Петрограда четверть дневного пайка!» – перевел Ларсен.

– Почти как тогда у нас, – вздохнула Элен.

К ним подошел Эриксон, остановился рядом с Элен и тоже, как и они, стал молча всматриваться в проплывающую мимо них искалеченную войной жизнь.

Худые скуластые солдаты, перекуривая и греясь на утреннем осеннем солнце, что-то горячо обсуждали, стоя возле наспех созданных блиндажей и баррикад, рядом с готовыми к стрельбе пулеметами и задранными в небо стволами скорострельных пушек.

Увидели и еще одну внушительную очередь, и тоже возле хлебной лавки.

– Ты права, барышня. Все очереди похожи на наши, – произнес Эриксон.

– Разница лишь в том, что здесь люди не бьют кирпичами окон. Стоят и терпеливо ждут, – сказал Ларсен им обоим. – И знаете почему?

– Ну и почему же?

– Потому что в этой стране теперь уже нет капиталистов.

– Позвольте вас спросить: при чем тут капиталисты? – нахмурился Эриксон. – Не забивайте барышне голову своими социалистическими фантазиями.

– А никаких фантазий. Здесь народная власть, никто никого не обманывает. Невыгодно обманывать. Заметят – уволят. При той безработице, какая у них сейчас, – попробуй где-нибудь устроиться! Поэтому люди точно знают, что хлеба в лавке действительно нет.

– Но тогда почему же они стоят? Чего ждут? – язвительно спросил Эриксон.

– На что-то еще надеются. Люди везде одинаковые. Даже большинство поговорок у всех людей, полагаю, на всех континентах одинаковые. Я имею в виду, к примеру, эту: «Надежда умирает последней». Вот и ждут. Вероятно, надежда у них еще не умерла.

Проплыли мимо полузатопленной баржи. На ней, этом временном пристанище, сбились в кучку оборванные, в чудовищном живописном одеянии беспризорники. Окружили разведенный на холодной железной палубе хилый костерок, отбивали полубосыми ногами дробь, весело толкались – грелись.

Дальше увидели матросов, которые сгружали на набережную дрова с пришвартованной самоходной баржи.

Проплыли под мостом. Здесь, похоже, утвердилась несколько иная жизнь. Нетрудовые элементы, получатели карточек четвертой категории (бывшие буржуи, лавочники, извозчики-«ваньки» и их жены, одетые кто во что горазд) были заняты рытьем окопов. За ними присматривал тщедушный и бледный золотушный солдатик с не по росту большой винтовкой.

По мере того как «Эскильстуна» проплывала мимо них, они отрывались от работы и усталыми измученными глазами с мечтательным любопытством провожали ее. Другие люди, другой мир.

Впереди «Эскильстуны» плыл все тот же штатский лоцманский катерок, за штурвалом стоял все тот же лихой старичок одуванчик. И здесь, на Неве, над «Эскильстуной» все также стремительно носились чайки, такие же крикливые, скандальные, как и там, на Финском заливе. Они то взмывали в небо и оттуда, с высоты, что-то высматривали, и тут же камнем бросались вниз. И за каждой такой добытчицей устремлялись еще две-три, верящие в удачливость их подруги и в надежде, что она поделится добычей. Но – тщетно. И тут же поднимался истошный крик.

Все это нисколько не отвлекало от стоящего за штурвалом «Эскильстуны» Рольфа. Он послушно повторял штурвалом все движения плывущего впереди лоцмана и время от времени бросал короткий взгляд вверх, туда, где над серыми крышами домов плыл вдали золоченый крест дальнего храма. Когда «Эскильстуна» совсем приблизилась к храму, Рольф заметил, что тот золоченый крест, который привлекал его внимание, слегка покосился, а другой и вовсе был сбит и покачивался ниже изуродованной осколками крыши на какой-то проволоке или веревке. Многие, многие окна домов были без стекол. Пустыми глазницами они печально смотрели на протекающую внизу жизнь.

Но так уж был выстроен город, что эти детали были не слишком приметны, они тонули в общем величии Петрограда.

Ларсен с немым восхищением смотрел на этот уже знакомый по прежним визитам город, но по-новому открывающийся ему со стороны Невы. Элен прислонилась к нему, словно боялась потеряться в этом калейдоскопе различных впечатляющих городских бытовых картинок и множества чужих, но в чем-то понятных ей лиц. Их разделяло расстояние и язык, но объединяла общая беда, именуемая нищетой.

У рулевого Рольфа на лице застыло молитвенное выражение.

И капитан Эриксон тоже с некоторым восторженным удивлением смотрел на проплывающий мимо Петроград.

– Знаешь, редактор, – сказал он Ларсену. – Я давно не был в этом городе, но он пока не очень покраснел. Может, стал чуть печальнее. Но это осень, она окутала его своей осенней грустью.

Потом лоцманский катер свернул к причалу, возле которого сгрудилось большое количество людей. Такие же, как и на других улицах. Так же одеты, в такие же кожанки, платки, шинели. Над ними транспаранты, растяжки. Трибуна из кузова грузовика, борта одетые в кумачовую ткань.

– Что он делает? Зачем нас сюда? – удивился Эриксон.

– Так ведь это нас они встречают, – объяснил ему Ларсен.

– Не люблю глупых шуток, редактор! – слегка рассердился капитан.

– Транспаранты видишь? А знаешь, что на них написано? «Братский привет шведским товарищам, прорвавшим блокаду Антанты!»… А вон на том: «Да здравствует мировая социалистическая революция». И даже стихи: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!»… А вон, смотри! Без перевода поймешь.

На большом плакате были изображены две мощные рабочие руки в крепком рукопожатии. Внизу, под ними, голубизна Балтийского моря.

– Скажи? Встречают, – удивленно, но и с плохо скрытым удовлетворением покачал головой Эриксон. – Это что ж выходит, редактор?

– Выходит, что не зря мы сюда плыли, – пояснил Эриксону Ларсен. – Даже так выходит, что мы, нейтральная Швеция, поддерживаем социалистическую революцию в России.

– Ты, что ли, расстарался? Ну, сообщил им? – спросил вдруг Эриксон.

– А тебе не все равно, кто сообщил? Важно, что встречают. И еще как встречают!

– Это тебе не все равно – тешишь свое самолюбие. Терять-то тебе нечего.

– А тебе что? Твой пароход?

– А хотя бы и пароход.

– Не потеряешь. Кому здесь такой прожорливый тихоход нужен?

– Им все нужно. У них ничего нет. Они голодные, разутые-раздетые и бедные – все, что было, провоевали.

– Но ты-то тут при чем?

– Получается, что при том. Я, как гражданин Швеции и капитан «Эскильстуны», представляющий территорию нейтральной Швеции, одобряю красную большевистскую революцию. Вот что получается, – мрачно рассудил Эриксон. – Думаешь, когда домой вернусь, меня за это по головке погладят?

– Боишься их гнева? Напрасно. Ты отправился сюда с благословения самого премьер-министра Хольнера. Ты под его защитой, поэтому можешь ничего не бояться.

– Это слова, господин редактор. Всего лишь слова. Дуновение воздуха, – все так же мрачно, с легкой издевкой продолжил Эриксон. – Вы, социал-демократы, слишком много тратите слов. Лучше бы вы меньше исходили словами, но больше работали.

Ларсен перевел взгляд на собравшийся на набережной митинг, указал на него Эриксону:

– Ты видишь, в руках у людей транспаранты. На них написаны слова.

– Ну и что из того? – равнодушно спросил Эриксон.

– Но эти слова подняли с колен столько людей, и эти люди стали настолько сильными, что сумели завоевать власть пока на части России. И, убежден, завоюют всю Россию. Более того, они, эти люди, уже сейчас противостоят всему капиталистическому миру – и все это сделали слова, которые затронули их сердца. Важно только найти их, эти дорогие слова.

– Думаешь, они нашли?

– Ты же видишь.

На берегу оркестр торжественно грянул «Интернационал».

– Господин редактор, похоже, эти голодные люди думают, что мы привезли им хлеб, – сказал Эриксон. – Революция у них уже есть, но оказалось, что она такая же голодная, как и они.

– Ну, перестань брюзжать, капитан! Тебе это не к лицу! – миролюбиво, но строго остановил Эриксона Ларсен. Его волновало море дружелюбных людей, транспаранты, трибуна из кузова грузовика, цвет кумача, строгие звуки «Интернационала». Так звуки походной трубы волнуют боевого коня. – У них будет все: и хлеб, и власть. Они в это безоглядно верят, иначе откуда у них взялись бы силы бороться против всего огромного мира капитализма?

– Когда?

– Что «когда»? – не понял Ларсен.

– Ну, все. Ты ведь сказал: «У них будет все». Я и спрашиваю: когда?

– Это – весна революции. А как всякая весна, она беднее лета, осени. Она красива, наполнена мечтами и надеждами. Но за весной обязательно придет лето сбывающихся надежд, а затем – щедрая осень. Все сбудется точно так, как происходит в природе. Иначе быть не может. Мы – дети природы и живем по ее законам. А все отступления от ее законов вроде неравенства, излишнего богатства, войны – все это исчезнет…

– Но, черт возьми!.. – удивленно прокричал Эриксон.

Звуки «Интернационала» заглушили его голос. Они торжественно плыли над Невой, над тысячной толпой митингующих. В глазах у Ларсена заблестели слезы. Эриксон тоже был взволнован.

– Но, черт возьми! – вновь выкрикнул Эриксон. – Я ни разу в жизни не видел, чтобы кого-то так встречали!

– Не кого-то. Это же они тебя встречают, капитан! – сказал Ларсен. – Но ты в ответ должен им сказать несколько добрых слов.

– Нет! Какие слова? Я чувствую себя мошенником. Я совсем не тот, за кого они меня принимают… не заслуживаю!.. Нет!..

Наконец «Эскильстуна» пришвартовалась, и многие митингующие ступили на причал, приблизились к пароходу, протягивали руки для рукопожатий. И при этом произносили какие-то непонятные для шведов кроме Ларсена слова:

– Вы, что? Правда, шведы?

– Скажи, не побоялись!

– А чего им бояться? У них буржуйское государство, их «антанты» не тронут.

Под громкую музыку, крики приветствий, братание Эриксон, Ларсен и Элен тоже оказались на причале. Пожимали руки, обнимались. Даже Эриксон не смог избежать рукопожатий и объятий. Но, и пожимая руки, обнимаясь, приветливо улыбаясь, он, зная, что никто из них его не поймет, ласково при этом приговаривал:

– Я и говорю, пока вам хорошо: революция, свобода, братство. А как все запасы слопаете, и голод придавит, что тогда?.. Зубы на полку? А задарма вас никто кормить не будет. Работать надо, а не революции устраивать. Ее, революцию, на хлеб не намажешь. Да и с хлебушком у вас тоже, гляжу я, не густо. Боюсь, скоро вам не до революции будет…

Но они по-иному, по-своему понимали его слова:

– Да, товарищ! Спасибо за сердечные слова.

– Правильно: революция прежде всего!

– К нам присоединяйтесь, товарищи шведы.

– Понимаешь, дорогой шведский товарищ! Другие с вас пример возьмут. Разобьем Антанту, и будем мы сообща! По делам, и так, на чай друг к дружке будем на еропланах ездить!

– Только долго не тяните, а то все места расхватают. – И этот, последний, во все горло закричал: – Да здравствует Швеция! Да здравствует всемирная революция!

Кочегар «Эскильстуны» последним закончил свою, самую тяжелую на судне часть работы: бросил в топку еще несколько лопат угля, чтобы под котлом поддерживался слабый огонь. Вытерев лицо полотенцем, одновременно заменявшим ему и шарф, он поднялся по лесенке на палубу, и ему в лицо ударил жаркий свет, оглушила музыка и людской гомон.

Привыкший к другому шуму – ровному гулу раскаленной топки – он какое-то время растерянно смотрел на это непривычное и шумное многолюдье, а затем торопливо юркнул обратно вниз, в спасительную черноту кочегарки, и захлопнул за собой железную дверь.

Но не успел он отдышаться от всего увиденного, как дверь в кочегарку медленно, со скрипом, открылась, и в проеме он увидел темную фигуру в тусклом блеске кожаной одежды и с «маузером» на боку. Вопреки ожиданию, раздался мелодичный женский голос на непонятном для кочегара языке:

– Товарищ рабочий! Вас ждут там, наверху!

Кочегар застыл: черный на черном, неприметный, он затаил дыхание. Светились только белки глаз. Ну, зачем он им?

– Пожалуйста, товарищ! Скажите несколько слов своим русским братьям!

Он старался не шевелиться. Надеялся: постоят и уйдут. Пусть капитан и этот, редактор, пусть они выясняют с ними отношения. А он вообще никто, у него даже нет матросского паспорта. Радовало его только то, что в этом бедламе, который они называют революцией, документов у него никто не спросит.

– Товарищ рабочий! Вы здесь? Русские рабочие хотят услышать ваш голос в поддержку нашей революции!..

Голос был мягкий, успокаивающий.

– Мартин, они хотят, чтобы ты показался, – вырос в проеме двери Ларсен.

Делать нечего! И он ступил из темного угла в багровые от тлеющего в топке угля сумерки.

А возле причала народу стало еще больше. В этой толкучке Элен затерялась. Только что рядом с нею еще были и Эриксон и Ларсен – и вот они уже куда-то исчезли. В надежде кого-то из них увидеть, она поискала взглядом поверх голов. Но ни капитана, ни Ларсена нигде не было видно. Ее окружали чужие головы: платки, кепки, шапки. Чужие лица, чужие глаза…

Ей было тесно, она попыталась протиснуться сквозь толпу, выбраться из нее. Но они, со всех сторон спрессованные, не пропускали ее, лишь жарко дышали в лицо и все теснее сжимали.

Поверх голов она видела только во весь рост стоящего на трибуне странного мужчину с бледным лицом. Глаза у него были светлые, неистовые, ими он сверлил толпу. На широком кожаном поясе у него висела деревянная кобура с «маузером». Он что-то кричал в толпу, но Элен не понимала его слов.

Она снова попыталась выбраться из толпы, стала расталкивать людей:

– Пустите! Дайте выйти!

На ее шведские слова многие удивленно оборачивались, ей в ответ звучали чужие, непонятные ей голоса:

– Расступись! Видишь, дамочке дурно…

– А что я могу? Видишь: сам, как кирпич в стене.

– Дома, барышня, надо сидеть при таком организме.

– Буржуечка! Вишь, слаба ногами!

– Говорят, будто шведы хлеб нам привезли. И еще обещают.

– Ничего удивительного! Пролетарская, значит, солидарность. Шведы, стало быть, братья.

– Вот-вот! Ты, барышня, слухай, че народ гутарит.

– А может, ейному уху энто болезненная вещь?..

А тем временем в Петроград вплывала «Гроза Антанты». Ее с трудом можно было узнать: густо дымила простреленная в нескольких местах труба, осел в воду искалеченный борт, сорван с рубки брезент, закоптились от пожара надстройки…

И лежали на ее палубе, на расстеленном побитом пулями и подкопченном пожаром брезенте Сергач – вчерашний крестьянин, немолодой уже, заросший щетиной мужик, и рядом с ним – шестнадцатилетний Прошка, ярый революционер, ненавистник буржуев.

«Гроза Антанты» тихо скользила тем же путем, каким только недавно плыла сюда «Эскильстуна». Миновала Гутуевский остров. И так же круто свернула у Горного института. Сквозь крики чаек до них стали явственно доноситься звуки «Интернационала». Гибко выводила мелодию медь, бухали барабаны и литавры.

Под звуки этой музыки плыли сквозь красавец Петроград Прошка и Сергач. Незрячими глазами глядели они в небо, на легчайшие осенние облака. Проплыли над ними все тот же покосившийся крест и те же глазницы изуродованных окон. И хлебная очередь тоже обратила свои голодные глаза на этот скорбный катер…

Пришвартовались они на той же многолюдной набережной неподалеку от стоящей у причала «Эскильстуны».

На кузове грузовика-трибуны теперь стояла светловолосая женщина в черной флотской шинели и с револьвером в кобуре на поясе. Мадонна революционного Петрограда. С трибуны рвался непрерывный и жесткий, как стальная стружка, ее хриплый голос:

– …И в этот самый час, когда банды недобитого царского генерала Юденича бессмысленно и обреченно рвутся к неприступным стенам красного Питера, шведские братья посылают нам пароход с медикаментами и сельскохозяйственным инвентарем. Дорого внимание и дорог подарок! Наша будущая весна будет весной нового государства – Союза Российских Федераций! И этот шведский пароход с красивым женским именем «Эскильстуна» стал первой ласточкой пролетарской солидарности. Вопреки всем препонам он прорвал вражескую блокаду Антанты!.. Нет! Благодаря пролетарской солидарности врагам не удастся удушить социалистическую революцию!..

О, непонятный чужому уху высокий стиль 1919 года. Стиль всех революций, рвущийся к гекзаметру «Илиады»! Разве можно поверить, что тебя питают морковный чай и черные сухари?

Команда «Грозы Антанты» тоже уже оказалась на берегу и смешалась с толпой. Работая локтями, пробивались поближе к трибуне. После горячки морского боя, митинг для них – бальзам для души.

Когда Ильментьев с Обушковым увидели, что вместе с сопровождающей женщиной в черной шинели на кумачовом настиле грузовика появились чумазый кочегар «Эскильстуны» и редактор Ларсен, они удивленно переглянулись. Протиснулись еще ближе к трибуне, и все дальнейшее увидели сами.

Ларсен подтолкнул упирающегося кочегара впереди себя и тихим, но командным шепотом произнес:

– Ну, пожалуйста, не валяй дурака, Мартин! Хоть несколько добрых слов скажи рабочим и солдатам Петрограда. Ты же можешь! Скажи!

Кочегар увидел перед собой бледные лица. И глаза, глаза! Глядящие в упор, в душу, ждущие, требующие, прожигающие. Их много. Сотни, может быть, тысячи.

Кочегар прикрыл лицо ладонью и, почти со стоном, прошептал:

– Что я им скажу?.. Что?.. Я не могу… Нет… Я не знаю тех слов, которые им нужны… Нет!.. Не могу!..

Ларсен все понял. Он встал рядом с кочегаром и без запинки «перевел» его взволнованную речь:

– Товарищи! Друзья! Кочегар нашего парохода, истинный рабочий Стокгольма, передает вам братский привет от всех рабочих капиталистической Швеции. Он выражает свою уверенность, что с помощью угнетенных рабочих и крестьян многих стран, которые сочувствуют вам, вы победите. И не сомневайтесь, шведский трудовой народ с вами, товарищи!

Раздались крики одобрения, они почти заглушили последние слова Ларсена.

Кочегар только во время этих выкриков, которые слились в долгий и протяжный мощный гул, понял, что Ларсен выручил его. Журналист сказал то, что люди хотели услышать от него. Он поднял голову и уже не прятал глаз, а с некоторым смущением, но и с удовлетворением принимал одобрение и аплодисменты толпы.

Больше всех радовалась за кочегара и аплодировала ему команда «Грозы Антанты». А после того, как Ильментьев рассказал им, что на самом деле произошло, они не только продолжали аплодировать, но еще и заулыбались.

Но вдруг, в одно мгновение, на площади возле причалов все изменилось. Ударил сверху рев мотора. Длиннолапая летучая тень пробежала по воде, по набережной. Вскипела от разрывов бомб вода.

Толпа сжалась… разжалась… ахнула…

Те, у кого с собой были винтовки, принялись палить в уже опустевшее небо. Запоздало застучали с неподалеку стоявших кораблей пушки.

Элен сдавил, толкнул, поволок с собой людской водоворот. Кто-то сильный, крепкий схватил ее за плечи, выхватил из толпы, прижал к себе и так держал.

– Не бойтесь… Выберемся.

У нее не было возможности обернуться, посмотреть, но голос… она его много раз слышала. Слова были произнесены по-шведски, с акцентом. Со знакомым акцентом. И она вспомнила.

– Вы?.. Живы?

Ильментьев – она угадала, это был он – всем своим телом вклинивался в спрессованную толпу, при этом не отпуская Элен от себя…

Снова проревел аэроплан, раздались новые взрывы. Над головами митингующих уныло пропели осколки. Площадь заволакивало дымом. В разных ее концах послышались крики отчаяния.

Их опять сильно сдавили, едва не свалили с ног: Ильментьев с трудом удержал Элен, не дал ей упасть. Теперь ее развернуло лицом к нему, но она все равно его не видела, в ее поле зрения находилось лишь темное сукно кителя и пуговица на нем. Пуговица была старательно начищена, на ней поблескивал двуглавый орел.

Ильментьев оберегал шведку, обняв руками; это был странный танец и необычные объятия. Но ей уже не было страшно находиться в этой спрессованной толпе. Уткнувшись в вытертое флотское сукно, она обеими руками обхватила его грудь и лишь изредка, едва не на весу перебирала ногами, когда толпа под звуки взрывов шарахалась то в одну, то в другую сторону.

Но вот испарились летучие тени над их головами, смолкли взрывы, стала распадаться спрессованная в страхе едва ли не до монолита толпа. Запела свою сольную партию труба, к ней не сразу, постепенно присоединился весь оркестр. На трибуне – кузове грузовика кто-то возник, стал к чему-то призывать. Но толпа, распавшаяся на части, обсуждала налет, и слова оратора уже никто не слушал, они тонули в этом громком гуле.

Оркестр тоже, не совсем ко времени, исполнил короткий бодрый марш и смолк, решив, что этот внезапный антантовский налет перечеркнул праздник. А в будни душа не просит музыки. Да и неизвестно было, повторится ли снова авианалет. Такое нередко случалось.

Ильментьев и Элен выбрались из толпы, он взял ее за руку. И они, как в детстве, держась за руки, побежали через площадь к какой-то кирпичной развалине. Там все еще стояли укрывшиеся от авианалета несколько человек. Кто-то из них, прислушиваясь, насторожился:

– Не успокоились…

И все услышали далекий, но нарастающий гул летящего аэроплана.

– Стойте здесь! Я вернусь! Извините! – торопливой скороговоркой выпалил Ильментьев и помчался по набережной: стремительный, свободный, ни черта не боящийся, всюду в своей стихии.

Запрыгнув на палубу своего катера, он метнулся к пулемету, повел стволом в небо. У его ног лежал свернутый брезент: тел убитых товарищей уже на катере не было.

– Липка, черт! Давай ленту! – закричал он.

К набережной снова приближался гул мотора. По звуку Ильментьев определил, что летел аэроплан низко…

Ларсен стоял на палубе «Эскильстуны» и тоже вслушивался в нарастающий гул. Мимо него вдоль причала гуськом пробежали к ближайшим домам музыканты, сверкая своими до солнечного блеска начищенными духовыми инструментами.

Ильментьев, вслушиваясь, нервно водил стволом пулемета поверх домов. Он примерно определил, что оттуда – чуть левее, чуть правее – появится аэроплан. И когда его гул уже перешел в грохот, и он должен был возникнуть над домами, нервы Ильментьева не выдержали: он нажал на гашетку и дал длинную очередь…