Текст книги "Необъективность"

6. Что, вообще, происходит

За двадцать пять лет нашего знакомства я в первый раз собрался к другу на дачу. Так как я здесь не хозяин, то на меня лень напала – жена выдрала с трети участка крапиву, я лишь помог отнести её в кучу. Просто сидел, словно видел впервые, наблюдая перемещенья других и красноту заходящего солнца. Но разжигать костёр в ямке и обложить её всю кирпичами я помогал, безусловно. До темноты шашлыки всё же были готовы. Потом был торт, была дыня – большая, и виноград под вино, и «всяко разно» с икрою. После уже закусили с куста черноплодкой, не применяя испачканных рыбою рук – сложно идти по темну к самой бочке с водой. Надо мной низко нависли ветки неплодоносящих слив, их заострённые листья. Выше, вокруг темнота – мы, как и эти деревья, склонились. Небо уходит наверх, как будто мы на дне башни. Отсветы пламени празднично бегают по его узкому лицу и по плечам в куртке хаки. Его – дети, мать, моя – жена, все ушли спать, а играть в шахматы – поздно, и в голове из-за винчика чуть мутновато. Комаров нет, просто счастье. Отсюда в часе езды Старая Ладога, мы там с женой были в мае. Ох, неохота мне завтра с идти на рыбалку – он обещал дать нам лодку, лучше бы в город обратно, в комнату, будто в ячейку, но обижать я его не могу, а объяснить не сумею.

– Что ты такой грустноватый? – Видеть уже не могу, как от неё он страдает – я одубел ото всяких нелепиц, а он меня провоцирует к жизни.

– Да, как всегда. Всё ж, почему ей никак не живётся?

– Я ж говорил много раз – у неё фляга свистит. Нельзя вообще открывать двери ада, а у неё раздражение вместо эмоций. Стадии недоброты: от эгоизма и до людоедства.

– Мало, что дура, ещё сумасшедшая дура. – И в диссонансе к спокойствию ночи он начинает рассказывать и распаляться. Я, молча, слушаю снова, и понимаю – ему от неё не уйти, так как для этого нужно найти в себе силы, и перестать верить самообману. – И ещё тёща: и её с сестрой, их отца – всех искалечила до кретинизма, ну а сама – трансформатор из будки.

– Да, злобность, точно, заразная штука, и, когда кончится, то отходить будешь годы. Свойства людей изменяют реальность, как сам закон тяготенья. Ты зря боишься расстаться. Я ж тоже так же болел, а может быть и похлеще. Помнишь, над дверью был крест нарисован. Потом я взял себя в руки. Есть лишь две точки опоры: разум и внутренний зритель. Идти к себе, лёгкого точно не будет, но только на ноги встанешь. – Он тонкой палочкой вновь раскурил от костра сигарету. Взгляд его долго держался на пачке, смысл разговора сместился.

– Вот оборзели, ведь программируют – что убивает, и что импотенция будет. Что там за люди такие? Что, вообще, происходит? – Хотя уже спать пора, он положил на костёр два полена, и язычки заплясали, чтобы скорей дочерна обсосать древесину. Свет их отчаянно начал метаться – на его фас, совершенно худой, и, как на чёрные кучи, деревья, и на строеньице рядом. – Инопланетяне их гипнотизируют, что ли.

– Гипнотизирует их внешний мир. Их просчитать – что они ели, где спали…, всё это не интересно. Большая часть их собой быть не может, в них живут только законы, сущность, как правило, в спячке.

– Ну, у тебя от всего одиночеством веет. – Логика его чуть сбилась, и то пора, времени уже, наверное, к двум.

– Нет, одиночество это трагично, я про единственность в мире.

– А почему мы с тобой не такие?

– Мы ведь когда-то всерьёз отнеслись ко вниманию вовнутрь, и четверть века пытались. Ну что, пошли, что ли, спать – завтра потащишь меня на рыбалку.

Огонь опять догорел, его закон прекратился, отсветов больше не стало, а только лишь розоватые, как воспалённые, точки между тенями углей. Я его теперь не видел. Весь нарисованный холст Буратино распался. Только ни что кругом не прекратилось. Всё было просто описано светом, он распадался в поверхностях – часть поглощалась, а часть отражалась, чтоб, перестроившись, явить «реальность». Ну а сознание видит иначе. Стали заметней прохлада и ветер. Всё превратилось лишь в мир силуэтов, в стадии тёмного, как поглощенья свечений – чёрные пятна, как факты.

День пролетел среди блёклого неба и солнца на блёклой Ладоге под ветром, бешено дующим прочь от её берегов. Когда одна из уключин совсем отвалилась у нас с женой, нашу лодку-резинку волнами стало нести в самый центр пустоты, пришлось понервничать и изгаляться, ведь не хотел же я этой рыбалки. Хоть конец августа, все на воде загорели. А дочка друга потом всё таскала с собой окунька – дохлого, будто он плюшевый мишка. Когда поехали в город, недоавтобус-маршрутка меня укачала, и, чтобы прийти в себя, пришлось пить пиво за углом метро – весь белый шум-тишина меня за это стыдили. Жена встала в очередь на распродаже. Мусор, слегка неприличный, на дне покатой канавки – пост после постмодернизма. Но заиграла шарманка, мобильник – меня кто-то хочет, сын звонит из-за французской его загранички – от субъективного хочет понять всю эту «нате вам» – данность, но «вой'с папули» ему не понятен. Вскрыл в телефоне вчерашнюю фотку – ставлю её «аватаркой» в мобильном – на чёрном фоне сидит Алексей, левой рукой обняв сына, и желтоватый огонь возле ног, как будто всплеск из переднего плана.

7. Матрёшки

Ноги идут в переулок, где куст сирени усыпан цветами. В тёмно-зеркальном стекле – меня нет, только безликая личность меж очень длинных подтёков – полубезỏбразен, обезразличен. В каплях воды отражается лишь настоящее на настоящем. Как изменилось лицо за последние годы – стало совсем уже странным. Капли воды на стекле собираются в струи и бегут вниз – всё изменяют, пытаются смыть, только у них не выходит. Пустой парадняк – я стою так, скрестив ноги, и я курю, слушая шорох его, глядя на ставший уже сильным дождь. Высокая дверь квартиры невдалеке – вход в смутный мир, затаивший дыханье, где нищета и достоинство грязи. Как постовой возле их мавзолея, я вписан в раму проёма-коробки. Но мне не нравится цвет этой рамы – он половой, мрачно-ржавый, впрочем, и фон – удаляюще-серый, и даже место – ну что за портрет, если я справа и сбоку. Кто меня вставил, чтоб так рассмотреть – взвесь из дождя и нависшая туча. Поверх бардового мутного зданья и я смотрю на неё, но, что ей нужно – не вижу.

Я не спешу, но я занят – есть ещё то, что пульсирует в прошлом, на чём пора, но пока не сумел, наконец поставить точку, иначе мне никогда до конца не уйти и из небольшого кафе, из того утра и ноты, не перестать быть таким вот…

…Я поднимаю глаза от стола и смотрю на лицо, и я живу им. Нет бога, круче Ван-Гога – мне даже вновь начинает казаться – где-то я видел такую картину – такой портрет из мазков – ценность из истинной жизни, в этой его не бывает, только на дне в подсознании. И, лишь задумавшись, долго идя внутрь себя, можно найти его, всплыть, поднимая с собой те неизвестные в жизни потоки, выбросить через поверхность. Это лицо её из бирюзовых светящихся пятен, то отдаляется, то превращается в нечто иное, но только в чём-то всегда совпадает с реальным. Всё в ней безумно красиво, это ломает все чувства и прожигает действительность, душу. Невероятная и утончённая лепка лица не отпускает сознанье. Медные чуть удлинённые очень объёмные пряди точно очерченным контуром падают от гармоничного лба, от плавных век, слабых ямок висков…, а прихотливая бабочка-губы, словно придуманы кем-то. Глаза Алисы, которая здесь заблудилась, сама создав лабиринт-паутину. Всё на лице крайне чётко, всё остальное, в сравнении с ней, слишком грубо. Даже смысл жизни перед тем лицом исчезает. Всё, что вокруг – примитивный объём, но он становится вдруг бесконечным, и остаётся лишь видеть. Здесь, как бы за звуковым барьером – там, где слова не имеют значения, тишина всё же не полная: то стук кастрюль наверху, то где-то чьи-то шаги – по-настоящему тих только я, но как раз дело в обратном – я это крик среди ваты, а пустота меня вновь не пускает. Я ещё вижу, что было недавно.

…«Я» в самом центре матрёшки. Рядом, стоит тишина, в ней только блеск. Тихо, и всё теперь тихо. Всё до неё было лёгким, пустым, что-то теперь стало важным. Вся шелуха исчезает, через меня вдруг проходит пространство. Свет убирает остатки теней, и, что казалось реальным, уходит, да про него и не помнишь, нет даже и удивления. Ты, как и всё, словно стал из стекла, больше не стало отдельного, раз всё прозрачно. Сама материя здесь растворяется, когда приходит большое – всё снова стало идеей. Чуть-чуть звучит лишь структура. Кто кого более выдумал – не разобраться – может, и я середина всего, а, может, я накопление чувства, и это мир в меня смотрит. Я даже знаю, наверное, что-нибудь скоро убьёт во мне это. Но ничего не поделать с улыбкой – к этому я не привык, как не спешить и не делать. Было когда-то здесь облачко, как бы такой самолёт – давно распалось, цветам не нужно стоять слишком долго. Я – будто был только дымом, и меня ветром размыло до фона. Я лишь сижу на гранитной ограде ступеней, у входа в метро, и я смотрю на других, как на море покоя. На дальнем плане – энергия. Воздух – ладонь с тонкой кожей. Как на листе архитектора, ещё в эскизе, по сторонам от проспекта, ряды домов – в пересветлённую даль перспективы. Всё наверху слишком лёгкое, но только выше глаза не поднимешь – им даже так почти больно от света. Мелкий осколок стекла на асфальте или случайный кусочек фольги всё пробивают насквозь своим блеском. Электросварка апрельского солнца, как и её отражение в луже, они весь мир расплавляют, делают зренье излишним. Если ж смотреть всем собою, кажется, словно большая фигура тихо скользит где-то рядом, выбрала здесь себе место. Есть другой вид. За ней поток: две удаляющих плоскости сверху и снизу, а между ними река до предела. И снова свет, но после этой реки, он почему-то мне кажется тёмным. Самое важное – выбрать подарок, это рецепт настоящего счастья. Я, встав, иду в «переход». После зимы, только что, даже стены, помыли из шланга, и только блеск под ногами. Я – «Грейс в огне», вся голова – куст из света, кажется, есть и такая гравюра. Как живёт тело – чуть развевается на мне пальто, я теперь только танцующий мальчик, хочется просто пинать водосточные трубы. Я как бы падаю прямо вперёд через звонкость – от лоскута голубого в то, чем действительность, может, должна всё же быть – тоннель слепящего блеска. «I’m» есьм «апёстол» сияющей веры.

…Красота – код, открывающий дверь, и даже верхние двери на башне, куда уходят дух, разум; код оживляющий душу, и всё во мне лишь стремится наверх, и всё звенит в связи с нею. Настежь, внутри и снаружи. Я могу только смотреть, изменяясь. И она рядом, но в странном рисунке. Жизнь рассыпается, будто песочная горка. У всех своя иерархия чувства и в центре своя структура. Она безумна внутри своей цели-клише – благополучие-имидж, как бог, романтично, а мои ценности – мир-артефакт, ей это странно. Каждый рисует другого – своим отношеньем, и они вместе рисуют реальность. Я думал, что видел душу, а вышло – она только натурщица чувства. Мне даже чудится – её давно подменили – монстры играют роль фрейлин. Может быть это готический дух – рыжий, и острые ушки, и язычок – тоже длинный, он меня видит, не любит, но весел. Я ощущаю её «свет сознанья» и понимаю предельность структуры, но… леди – сон, и этот сон меня просто не видит. Только обломки вниманья. Чем Буратино, мне ближе был тот – там с ним в смирительной белой рубахе…, но даже плакать сейчас бесполезно – я и не умею. Всё и во мне теперь тихо, если смотреть с этой точки. И мне пора уходить, а она остаётся. Если я встану, то плоскость вокруг разбежится. Жизнь – та же фэнтэзи, нет этой грани.

Прошлое кончилось, что-то вмешалось, жизнь после многих смертей надоела. Не в первый раз получилось, когда мне было настолько светло, тогда я слишком поверил. Всё было только идеей.

8. Юрский период сознанья

Глаза закрыты, так лучше. Для меня нет больше завтра – и завтра будет сегодня. Нет, я вполне хорошо отношусь к окружающей меня реальности, и, может быть, с пониманьем. Всё, что ни сделаю, здесь просто тает. Куда растратился мой личный импульс – видимо его совсем завалило тем, что, как хлопья, летит из окружившего мира – как карусель при метели. Оно меня не волнует, но заглушило – забило глаза, уши, рот – даже сказать что-то сложно. Есть много тех, кто в таком же, как я, положеньи, но также много и тех, кто всё вокруг превращает вот в это. Зрачкам под веками тесно, и я открыл бы глаза, но будет резать – свет, он нелепо активен – «а записался ли ты …, а вот они записались!» Я не хочу быть ни чем, что все они могут видеть, и не хочу так же видеть, что все они хотят мне «показать», и я глаза не открою. Что-то рождается из полутьмы, чуть проходящей в глаза через веки – всё в чёрно-розовых красках – чувствую или же так представляю. Глаза шевелятся под тонкой кожей.

Серные гейзеры, копоть и облака древней пыли, как на планете Помпея, вокруг крушатся статуи. И, хоть «я в танке» – мне по-фиг, но кислород в дефиците. Всё здесь уносится ветром, и в недоверии оно теряет свой смысл. Каждый в отдельности почти разумен – в пузыре собственной жизни, но, глядя со стороны – их затянул в себя бред. Кажется, очень несложно тупо оценивать – правда-неправда, в чём что-то правда, насколько, не потреблять откровенную дурь… Влезать в дела их не стоит. Общаться с ними всегда бесполезно, смысл их сознания мне недоступен – что они думают, не понимая. И мне почти их не жалко. Я развернулся, ползу прочь от них, но я опять почти там же. Вокруг «болота всех верящих» – щупальца, жала и пальцы. Зло это часть формы их бытия – оно сочится повсюду, Юрский период сознанья. Хотя, конечно не Юрский, и не период, конечно – всё безнадёжней, древнее. И я бы сжался, накрылся своим одеялом, но только подлость вспорола мне кишки. Выползти, пусть только внутри себя, туда, где чудится что-то другое. Я очень прост в своих мыслях, я здесь, похоже, пришелец – я не могу его вспомнить – мой мир, всегда ускользает от взгляда сознанья. Те, кто пытаются здесь тоже ползать, не догоняют теченья. Я так же – ткни меня пальцем, и я развалюсь, только одно издыханье.

Мир нижних уровней правды. Жидкая туша тут пляшет лезгинку и зазывает бровями. Из-за бугров торчат уши друзей, призраки их идеалов. Надо всем некто, расправивший крылья, под ним ничтожество для представленья. Тип эффективности стаи, конечно, менялся, но её суть оставалась. У них короткое зренье – от «я» к предложенной цели. Жадность здесь двигатель стаи. Мозги покрыты хватательной мышцей. Три основных их инстинкта, а остальное неразвито, сгнило. В непотопляемой лжи все бегут, но лишь шустрее взбивают болото, потом они матереют. Дрянь от них – как из брандспойта. Мертвенно светятся их небольшие пространства, на напряженье слетается мусор, здесь радиометр воет. Злость на их злобу мешает, но только выдохнуть её не просто. И стада стаи, их тьма – они по горла в болоте и не мычат, не умеют. Ты в стаде совсем не видим, оно тебя подпирает. Вокруг кишат паразиты сознанья – мир плохо видимых форм их же мыслей. Пусть скажут «это такая природа», но это значит – она много шире, если аспекты её можно выбрать – я, точно, выбрал иные.

Если находишься «в теме», то не любую картинку ты можешь подставить, как представленье чего-то. Разум пытается мне говорить, что так я сам создаю полусны, но, я-то знаю, что в них нет фантазий. Когда был раньше придуманный смысл, я был ещё подотчётен ему, теперь я верю лишь в то, что увидел. Сюр-и-реальность в квадрате принятой мной чёрной рамки. Телу тепло, я завидую телу, что ему так мало нужно – серая глина на сером. Но через веки уже начинает казаться, что вокруг стало светлее – мир, проявляясь, меняет сознанье. Я открываю глаза, фокус-покус – то, что казалось вполне очевидным, теперь не видно, нисколько – наполовину я в «мире».

9. Обществознание

(Лучше как лучше. Труд и реальность. Про относительный разум. Эмпатия. Иструть-forever)

Лучше как лучше Первое воспоминание – я могу видеть квадраты бледного плотного света (сейчас сказал бы – их восемь) и между ними, тёмную на их сплошном светлом фоне, как бы большую решётку (сейчас я знаю, что раму окна). Подо мной твёрдое. Не шевельнуться. Всё это долго. Я никому здесь не нужен, и мне не нужен никто. Тихо. Спокойно. Всё чисто. Я могу ровно дышать и, так же ровно, всё вижу.

Может быть это второе – вокруг колонны, одни розоваты, сверху идёт жёлтый свет – я могу двигать руками – сверху свисают какие-то тени и иногда шевелятся. Выше идёт жизнь больших – они что-то решают, они бросают под стол для щенка кости от курицы, но это я – не щенок, они об этом не знают. Я научился уже всюду ползать и приобщился к их жизни. Всё хорошо – если их ноги раз в десять выше, чем я ползущий, пусть всё решают – я верю.

А это было в яслях – мне очень скучно, и не пролезть через прутья ограды. Я устал грызть попугая за его толстый пластмассовый хвост, причём нисколько не вкусный. Рядом лежало пасхальное яйцо из дерева – мне оно было, как дыня сейчас – в рот ни за что не засунешь. Мне оно что-то напомнило, и я, отчётливо помню, подумал – «А, они знают и ЭТО!». И после этого теменем начал смотреть на других в комнате-зале, на их свеченье. Тихо, но уже не скучно.

Потом, уже через год, в тех же самых яслях – нас повели на прогулку, зима, всех одевают в пальто или в шубы…, валенки, варежки, шапки с резинкой – всё это долго, а я уже давно одет, и мне мучительно жарко. Девочки, мальчики – мнутся у двери, когда её открывают – за нею свет ослепляет.

Тоже зима, во дворе возле дома меня поставили в снег по колено, из-за большого пальто я не могу по нормальному двигать рукою с лопаткой, да и копать уже не интересно. Вставив лопатку в снег ручкой, я начинаю вдруг ею крутить – и на снегу возникает воронка. Как оказалось, за мной наблюдали – он, как и я неуклюжий в одежде, был вставлен в снег рядом сбоку, и он смотрел с любопытством. Я с большой радостью дал покрутить снег лопаткой. Так, лет на десять, я получил друга Мишку. Тихо, светло и спокойно.

Пять первых воспоминаний, два первых года из жизни. Слёзы какие-то были, конечно, потом – ожог кипятком и полгода болезни (оттуда я помню всё непрерывно), но только всё всегда шло очень правильно, ровно. Я всех всегда уважал, иногда даже любил, все так же были со мною.

Лишь один случай запомнился как негативный – меня тогда в первый раз повели стричься. Когда меня усадили на кресло, я ей сказал, что не надо, она, сюсюкая, не обратила вниманья. Я много раз ей сказал, вырывался. Она не слушала, я для неё был болванкой. И сталью ножниц она начала резать все мои волосы-память, я понял, что ничего не поделать, но не простил – когда кошмар был окончен, вслух пожелал ей плохого. И умерла, в тот же вечер. Связано ли это было со мной, я не знаю. Мне её не было жалко, если она не могла слышать слова другого. Но этот случай единственный на много лет, когда другой был настолько жестоким – я тоже. (Хотя, конечно, позднее я дрался, и раз стал зверем – в ответ на подлость так разодрал парню щёку ногтями, что на всю жизнь он остался со шрамом, после того «завязал» с этим делом.)

Потом четыре года в жизни моей детский сад – главное, что я запомнил из тех долгих лет, это единство со всеми, мы все всегда были целым. Кто-то, конечно, был в чём-то слабей, кто-то порой делал гадость – как за себя было стыдно за них, и как себе я старался помочь, и как себе они мне помогали. Шляпы-панамы и белые трусики, кто-то порой с животами навыкат, все, как гусята, за воспитателем шли на прогулку на речку, там, на поляне, поросшей маленьким жёлтым цветочком «маслёнком», как-то играли и жили, затем – обратно, обедать и на сончас расправлять раскладушки.

И во дворе, когда вернёшься домой, было примерно всё так же – старшие парни всегда уважались и были к младшим всегда справедливы, многому важному нас научили – я заразился от них страстью к камню и к горам, к лесу. А сколько счастья, когда они раздавали находки из дальних поездок – в моей коллекции было тогда около ста минералов, и много редких.

Идеология была картонной, все это знали прекрасно, но никому она жить не мешала, даже была и отчасти созвучной нашим естественным чувствам – равенство и уваженье любого. Что было где-то в верхах, мы знать не знали, и нас оно не касалось. Ни кто не жил тогда бедно – машин хотя было мало, а чаще лишь мотоциклы с коляской, и телевизор ещё не у всех, но напряжений «дожить до получки» или купить, скажем, мебель, не было ни у кого, не говоря о бесплатных квартирах – лишь чувство вкуса определяло то, как ты одет, и что имеешь ты дома. Сначала мебель отец сделал сам, потом залезли почти на полгода в долги – купили финскую; ну а костюмы, пальто и плащи у родителей были такие, мне и сейчас-то завидно. В нашем (100 000) совсем небольшом городке отец был гл. архитектор, мать была гл. гинеколог, но по зарплатам не выше рабочих, смыслом у них было сделать «как лучше» (для всех), а иных смыслов и быть не могло – не было таких извилин в сознаньи. У меня был чемодан самых разных игрушек и стопка детских любимых мной книг (тех, что формат А4) высотой больше полметра, была коллекция в пятьсот значков; велосипед, правда, брали в прокате на лето, но лыжи были свои. Я ездил на лето к бабушке в сад и в Челябинск, был в Алма-Ате, в Пржевальске, в Москве и в Орлёнке, вот только в Крым меня летом не брали – дороговато, конечно, но брали младшего брата. Кто-то потом начал врать, что жили все тогда плохо – откуда выползла дрянь – из недодуманной, брошенной на выживанье, деревни. «Голос Америки» – этот старался. Но злоба, подлость, или стремление жить ради денег – для меня всё ещё странны – это всё было только в кино про фашистов. В нашем дворе, как во многих других, и дети знали, что неразумно и против природы выбирать сторону зла, впрочем, никто и не дал бы такую возможность. Шкурников не было вовсе. Вечер, качели и звук в затихавшем дворе под посиневшем темнеющим небом.

…Мы с пацанами играли в кораблики в снежных ручьях, мать подошла, показала на россыпь мелочи рядом – каждый набрал там почти по рублю, все фантастически стали богаты! Мой парафиновый аквалангист с вплавленным в живот свинцом мог дотянуться до самых глубин на дне подводного мира. Были колени разодраны вдрызг много раз, только от матери лишь подзатыльник – нечего быть неуклюжим – теперь, пусть я поскользнусь, натренирован не падать. Чика, отвалы-карьеры, было метанье ножа в дверь ТП, и я был лучшим по производству рогаток на всех, а для своих изобрёл и свинцовые пульки. И страх, живущий в подвале – в затхлости холода и в темноте, где трубы входят под землю – когда выходишь во двор из подъезда, главное не оглянуться. Тополь, посаженный мною тогда под окном (под руководством «сержанта» – татарина с верхней площадки), стал выше дома. Борька был старше меня на два года, ну и, конечно, сильней – мне приходилось слегка напрягаться, чтоб быть на равных. Там было лишь моё место и содержание жизни – чтобы знать код, надо в этом родиться – пройти здесь все миллиметры.

Медитативным, я стал позже в школе – может быть, просто насытившись всей непосредственной жизнью, я перешёл на учёбу и книги. Горка для спуска на санках была под окном из посеревших под солнцем занозистых досок и мощных брёвен – весной с утра, ещё было прохладно, читал «Героев Эллады» и вполне верно подумал, что теперь время не мышц, а больше для пониманья. Литература и физика, шахматы, велосипед (раз даже двести км. по горам) … – я во дворе появлялся пореже.

Сволочи, правда, конечно, встречались – в пионерлагере и пара в школе, но, если просто держаться подальше от них, воспринимались тогда как больные.

Странное всё началось чуть попозже, мне уже было четырнадцать. Старшие, кто на четыре-пять лет – кто-то уехал, а кто-то жил взрослою жизнью. Остался Борька, что старше меня, и трое младше меня на два года – в шестидесятых никто не родился (ну кроме младшего брата). Я в чём-то был почти лидер. И тут приехала во двор семья – два парня младших, один старше на год – смуглый – таких я раньше не видел, чересчур жёсткий. Я заболел по серьёзному ещё в конце января, и на два месяца попал в больницу. Когда меня в первый раз отпустили чуть подышать на крыльце, снег уже почти растаял, и вдруг пришли пацаны со двора – мне было даже неловко. Через неделю меня отпустили, только, пока я болел, мы переехали и обживали другую квартиру. Они пришли вроде в гости – мы поболтали, сидели в чужом незнакомом дворе, вскоре тот новенький смуглый и Борька странно так переглянулись – и начались нехорошие шутки, меня они очень мало задели, что завело их сильнее. Дело дошло до, казалось бы, слабых тычков, потом пошла уже подлая злоба – я тогда просто ушёл, навсегда, и никого уже больше не видел. Просто забыл – нет, так нет, и не до этого стало.

Но вот, когда мне полтинник, я как-то вспомнил – ну захотел моё место чужак, не живший нашею жизнью. И пусть не ведали те, что помладше, но вот за Борьку обидно – перешагнул через совместных лет десять, видимо было несчастье, а он и скрывал, в его другой жизни дома. Теперь подобных чужому и Борьке вокруг стало много – они не всё понимают, и я всегда, как тогда, ухожу, как не уйти – я не знаю. Ну ведь не драться же было. Не думаю, что я был слаб – просто, таких не исправишь, и там, где гадость, мне скучно.

Двора не стало. Город утратил свою сердцевину, и, когда позже не стало родителей, сделался пустым. Так оказалось, что весь мир и я пошли по разным дорогам. Теперь живу с отгороженным прошлым.

Я-то остался там прежним. Сейчас, живя в мире их странных правил игры («догнать Америку» в скотстве), я иногда размышляю – или там был заповедник, или что там было нормой… Формула «жить, чтобы жить» неплоха, но к ней возможны ещё дополненья – чтоб жить «как лучше», и «лучше для всех» – когда есть это, возможно другое.

Про относительный разум

Прадеда Белые сбросили в шахту, и дед, поскольку был старшим из восьми детей (в его четырнадцать лет) три года всех обеспечивал своей охотой. Потом работал и переезжал, отец родился в городке Сухой Лог (там где-то рядом родился и Ельцин). Другой же дед из Кыштыма, казак, до революции где-то в Сибири нашёл месторождение золота, когда пришла Советская власть, сдал всё народу и получил должность в партии, но был потом репрессирован, и через год пришла справка о смерти.

Отец не хотел вступать в партию, что, при его исполкомовской должности, было непросто. Правда, он сам читал Ленина, дошёл уже до тридцатого тома. Он смастерил себе коротковолновый приёмник и слушал всякие там «голоса», и я попробовал – неинтересно, тоже агитка, но злая.

К отцу ходил один местный чудак, мы все его называли Арсентий (два высших образованья, только он был взрывником на карьере) – что-то в Москве у него не срослось из-за Венгерских событий.

В городе был интересный дурак – был машинистом на поезде, девочку сбил на путях, и от чего потом стал сумасшедшим – ходил в своём пиджаке поверх майки и пугал детей – дёргался и приговаривал что-то. Часто в кустах акации мы находили тетради – он до аварии в ВУЗе учился – прописи из закорючек. Мне было пять, солнечным утром я шёл вдоль длинного жёлтого дома – думал, что здесь нашёл кошку и тащил домой – ох и большая (сейчас – как овца), поднял на третий этаж, она назавтра исчезла. Я всё смотрел – может кошка найдётся. Вдруг со скамейки за мной увязался тот Лёня – он шёл и шаркал ногами, только до бабушки так далеко – ещё четыре подъезда. Он от чего-то завёлся. «Шагай, ребёнок маленький» – вдруг прозвучало мне в спину. Я оглянулся, конечно – он весь ломался, качался, но шёл, в руке сжимая тетрадку. Ну я шагал, а убежать не давала мне гордость – вот я ещё дураков не боялся. Его заклинило, сзади, сливаясь, неслось – «Шагай, ребёнок маленький», я и шагал. И шагаю.

Арсентий тоже ходил только в майке под грязный пиджак – сейчас так ходят на фэйшен показах. Он был непьющий, но это и хуже – неадекватный по жизни, когда они начинали с отцом обсуждать что-то в политике, он заводился и терял разборчивость речи. Мне и хотелось понять, и послушать, только сознанье на раз отключалось – глаза за толстыми стёклами его очков из полустухших вдруг делались злыми, он что-то видел в себе, говорил, будто с самим собой, давил эмоцией стены.

Обществознание преподавал несколько странный мужчина, лет тридцати, он говорил – хочет быть репортёром, только пока это сложно (?). Мы с Шестаковым тайком играли в походные шахматы, он делал вид, что не видит – ведь отвечали всегда хорошо, да и предмет был таким – мы двое даже ему задавали вопросы, хотя заведомо знали – его ответ будет глупым. В целом всё было вполне хорошо, перевес в партиях был на моей стороне. А тот чудак даже делал ладошку, как Ленин, чтоб указать перспективу. Он улыбался и был симпатичен, но я ему не доверил бы то, что серьёзней, здесь хоть ни что не испортит, а то, что пудрит мозги – глаз на себе грязь не терпит. Разум других не присутствовал в классе, со всех сторон – относительный разум.

Разум бывает и «частный», чтобы разумно кому-то. На первом и втором курсе была «История КПСС» – для большинства та же скука, но, на беду, мне стало там интересно – преподаватель Сергеев был вовсе не плох, и я почувствовал – можно понять, что всё же было не так, как можно сделать, «как лучше». Нас было трое на тридцать таких, что подошли не формально. – и про Других двадцать семь – им было всё очевидно. Для меня было отдушиной – как будто через бельмо вокруг возникли вдруг контуры жизни. Его глаза улыбались в ответ – он был немного уклончив. Кто-то сказал мне – «Ведь он же полковник ГБ» – так и пускай, чем же плохо. «Чем» я узнал в конце курса предмета. Как оказалось – и правда, всё живо – меня, мальчишку в мои девятнадцать, предпенсионный профессор воспринял серьёзно. Когда пришёл на экзамен (а знал хорошо), я просто не был допущен – а он потом сказал группе, что «это наглость с моей стороны» – то, что я даже явился. И так пять раз – я уже знал всё почти наизусть, на пересдаче в апреле я поймал момент, когда Сергеев ушёл в туалет, за пять минут всё и сдал постороннему дядьке. Но только я безнадёжно отстал в остальном – пришлось отчислиться-восстановиться. Когда потом мы встречались, он сам протягивал руку. Не тех боялись – сама система гнобила своих же.

Когда мне было двенадцать, мы пошли с отцом на Нургуш (80 км. по лесу + подъём на 1000 метров). Вышли ещё в темноте, чтобы до ночи прийти на Зюраткуль. Реки из света по спящему городу от фонарей вскоре кончались, кроме дороги у пруда – темным-темно, но я-то знал – там домишки. Как же живут, в таком мраке?